Страница:
Наконец, подстрекаемая двойным жалом огорчения и ревности и предполагая, пусть и несправедливо, что за всем этим, вероятно, скрывается женщина, она, неслышно ступая, поднялась по лестнице, подошла к двери спальни, прислушалась и, не уловив ничего, кроме восклицаний, показавшихся ей возгласами радости, резко распахнула дверь.
Зрелище, поразившее ее взгляд, приковало Атенаис к порогу, и она от удивления потеряла дар речи.
Господин Пелюш поспешно освободился от своей повседневной одежды и на глазах рассыльного, взиравшего на него с восхищением, облачился в только что купленный им охотничий костюм.
Этот наряд показался г-же Пелюш не менее фантастическим, чем наряд Мефистофеля.
В самом деле, г-н Пелюш вместо своего редингота делового человека, белого пикейного жилета, оливковых панталон, ботинок со шнурками и шляпы, слегка расширяющейся кверху, был одет в куртку из зеленого вельвета, на каждой из пуговиц которой была изображена какая-нибудь сцена охоты; жилет из замши величественно спускался до самых бедер; штаны из того же зеленого вельвета, что и куртка, прикрытые сверху жилетом, внизу были заправлены в длинные кожаные гетры, доходившие до колен; на ногах торговца цветами красовались ботинки на двойной подошве. Голову его прикрывала изящная шляпа из черного бархата. За спиной г-на Пелюша висела огромная охотничья сумка, а на груди сталкивались, подобно кожаному снаряжению гражданского ополчения, мешочки для дроби и пороховницы всех форм и размеров.
Само собой разумеется, что в руках он держал шедевр парижского оружейного дела и вел перед зеркалом настоящий залповый огонь, издавая «Пиф!» и «Паф!» на все лады; можно было подумать, будто он исполняет знаменитую арию Марселя из пятого акта «Гугенотов».
Госпожа Пелюш все поняла, испустила крик отчаяния и закрыла лицо руками.
Но было слишком поздно; при виде собственного отражения в столь воинственном облачении г-н Пелюш ощутил, как его чувство самоуважения перерастает в подлинный восторг; теперь — и это самое поразительное — он был настроен не менее воинственно, чем в тот день, когда впервые надел форму капитана национальной гвардии и 14 мая отправился защищать общественный порядок.
Правда, в настоящее время ему предстояло сражаться вовсе не с анархистами, а с г-жой Пелюш, и из защитника конституционной власти, каким он был до сих пор, г-н Пелюш превращался в бунтаря, восстающего против супружеской власти.
Он призвал на помощь всю свою решимость, повернулся на каблуках и, со стуком опустив на пол приклад ружья, спросил.
— Ну, и что дальше?
— Как что дальше? — в ужасе переспросила г-жа Пелюш.
— Да, чего вы хотите?
— Я хочу потребовать у вас, господин Пелюш, отчета в вашем непонятном поведении.
— И отчет будет вам незамедлительно дан, сударыня, — произнес, выпрямляясь, г-н Пелюш. — Вы сказали, что ружье в четыре тысячи франков — это бесполезный капитал; так вот, я хочу попытаться заставить этот капитал приносить прибыль!
— Каким образом?
— Делая то, что делает Мадлен, то есть стреляя куропаток, кроликов, зайцев и косуль.
— Но они обойдутся вам гораздо дороже, чем вы сможете выручить за них.
— Любое деловое начинание, госпожа Пелюш, требует первичного капитала, а мои вложения вовсе не разорительны — пять франков!
— А порох, а дробь, а эта куртка, эти гетры, этот жилет, эта охотничья сумка?
— Знаете ли вы, Атенаис, сколько это все стоит? — произнес г-н Пелюш, смягчая тон перед тем, как назвать цифру. — Двести пятьдесят франков.
— Двести пятьдесят франков! — в испуге вскричала г-жа Пелюш. — Выдумаете, что такие деньги валяются на дороге?
— Нет, госпожа Пелюш, но их можно найти под букетом роз, а розы, слава Богу, рождаются в ваших руках.
Госпожа Пелюш не узнавала своего мужа. Он предстал перед ней в совершенно новом свете, он вел себя одновременно вызывающе и галантно.
— О Анатоль! Анатоль! — воскликнула она, воздевая руки к Небу. — Ваша гордость погубит вас, как она погубила Сатану!
— Что же! Да, — отвечал г-н Пелюш, — я гордец и, признаюсь, испытываю унижение при мысли о счастье Мадлена. Со своими двумя тысячами пятьюстами ливрами ренты он затмевает меня, выступая в роли благодетеля; меня, кто, продавая и покупая из расчета пяти процентов прибыли, может получить двадцать пять тысяч ливров ренты — ведь при последней инвентарной описи, госпожа Пелюш, мы насчитали пятьсот двадцать две тысячи франков. Я хочу предстать перед ним во всем своем превосходстве, и если из ружья за сто пятьдесят франков он убивает куропаток, кроликов, зайцев и косуль, то из ружья за четыре тысячи франков я должен убивать слонов и жирафов.
— Господин Пелюш, вы сошли с ума!
В эту минуту Камилла, заслышав шум, робко поднялась наверх и появилась на пороге комнаты отца.
Господин Пелюш, увидев девушку, почувствовал, что в ее лице он найдет поддержку.
— Сошел с ума?! — воскликнул он. — Я призываю Камиллу рассудить нас.
— Меня, отец? — удивленно переспросила его дочь.
— Да. Как ты находишь меня в этом костюме, дитя мое? — спросил г-н Пелюш, любуясь собою.
— Вы великолепны, отец.
— А вот моя супруга, — заметил г-н Пелюш, — так не думает.
И высокомерным жестом он указал на г-жу Пелюш.
— Как?! — воскликнула Камилла. — Разве вы не находите, что этот костюм идет моему отцу гораздо больше, чем его ужасный редингот и уродливая шляпа?
— Да, — пробормотала г-жа Пелюш, — но двести пятьдесят франков…
— Ну и что же? Разве мой отец и вы недостаточно богаты, чтобы позволить себе, когда потребуется, прихоть, потратив двести пятьдесят франков?
— Мадемуазель, — ответила ей г-жа Пелюш, — когда имеешь дочь на выданье, то никогда не можешь считать себя достаточно богатым.
— Сударыня, — возразила Камилла, — если бы я могла предположить, что вам и моему отцу приходится идти ради меня на подобные жертвы, то я скорее бы предпочла стать учительницей в моем бывшем пансионе.
— Вы слышите, госпожа Пелюш: это дитя преподнесло вам хороший урок философии.
— Философия — это прекрасно, но дайте в приданое за вашей дочерью хоть всю философию в мире, и посмотрим, найдете ли вы ей мужа.
— К счастью, — робко продолжала Камилла, — миг моей разлуки с вами еще далек. Но когда он наступит, то, я надеюсь, найдется какой-нибудь достойный и честный молодой человек, который полюбит меня, не принимая в расчет чуть большее или чуть меньшее количество мешков с деньгами в моем приданом. Я хочу быть выданной замуж, сударыня, а не выторгованной моим мужем и проданной вами.
Госпожа Пелюш, без сомнения, намеревалась ответить одним из тех умозаключений, что заставили бы смутиться ее падчерицу и мужа и поставили бы их на место, но послышался голос старшей продавщицы магазина.
Она звала г-жу Пелюш, чтобы та срочно заняла свое место за конторкой, так как только владельцы «Королевы цветов» могли дать необходимые разъяснения по возникшему вопросу.
Господин Пелюш не мог спуститься вниз в своем наряде, поэтому Атенаис пришлось оставить поле сражения Камилле и своему супругу.
Едва только ее мачеха исчезла на лестнице, как Камилла подбежала к отцу.
— Что случилось, дорогой отец? — спросила девушка.
— Случилось то, дорогое дитя, — ответил г-н Пелюш тоном человека, только что одержавшего свою первую победу и осознающего всю ее важность, — что сегодня вечером мы отправляемся навестить твоего крестного Мадлена и пробудем у него две недели.
— Вместе? — робко спросила Камилла.
— Да, вместе, вдвоем: ты и я, и больше никто.
— О! Как вы добры, дорогой отец! — вскричала Камилла, обеими руками обнимая г-на Пелюша за шею.
Затем, подумав, она добавила:
— Но… моя мать?
— Твоя мать? — промолвил г-н Пелюш. — Она будет присматривать за магазином, ведь госпожа Пелюш домоседка по своей природе.
X. ОТЪЕЗД
XI. О ЧЕМ МЕЧТАЛА МАДЕМУАЗЕЛЬ КАМИЛЛА В КУПЕ ДИЛИЖАНСА, ПОКА ГОСПОДИН ПЕЛЮШ СПАЛ
Зрелище, поразившее ее взгляд, приковало Атенаис к порогу, и она от удивления потеряла дар речи.
Господин Пелюш поспешно освободился от своей повседневной одежды и на глазах рассыльного, взиравшего на него с восхищением, облачился в только что купленный им охотничий костюм.
Этот наряд показался г-же Пелюш не менее фантастическим, чем наряд Мефистофеля.
В самом деле, г-н Пелюш вместо своего редингота делового человека, белого пикейного жилета, оливковых панталон, ботинок со шнурками и шляпы, слегка расширяющейся кверху, был одет в куртку из зеленого вельвета, на каждой из пуговиц которой была изображена какая-нибудь сцена охоты; жилет из замши величественно спускался до самых бедер; штаны из того же зеленого вельвета, что и куртка, прикрытые сверху жилетом, внизу были заправлены в длинные кожаные гетры, доходившие до колен; на ногах торговца цветами красовались ботинки на двойной подошве. Голову его прикрывала изящная шляпа из черного бархата. За спиной г-на Пелюша висела огромная охотничья сумка, а на груди сталкивались, подобно кожаному снаряжению гражданского ополчения, мешочки для дроби и пороховницы всех форм и размеров.
Само собой разумеется, что в руках он держал шедевр парижского оружейного дела и вел перед зеркалом настоящий залповый огонь, издавая «Пиф!» и «Паф!» на все лады; можно было подумать, будто он исполняет знаменитую арию Марселя из пятого акта «Гугенотов».
Госпожа Пелюш все поняла, испустила крик отчаяния и закрыла лицо руками.
Но было слишком поздно; при виде собственного отражения в столь воинственном облачении г-н Пелюш ощутил, как его чувство самоуважения перерастает в подлинный восторг; теперь — и это самое поразительное — он был настроен не менее воинственно, чем в тот день, когда впервые надел форму капитана национальной гвардии и 14 мая отправился защищать общественный порядок.
Правда, в настоящее время ему предстояло сражаться вовсе не с анархистами, а с г-жой Пелюш, и из защитника конституционной власти, каким он был до сих пор, г-н Пелюш превращался в бунтаря, восстающего против супружеской власти.
Он призвал на помощь всю свою решимость, повернулся на каблуках и, со стуком опустив на пол приклад ружья, спросил.
— Ну, и что дальше?
— Как что дальше? — в ужасе переспросила г-жа Пелюш.
— Да, чего вы хотите?
— Я хочу потребовать у вас, господин Пелюш, отчета в вашем непонятном поведении.
— И отчет будет вам незамедлительно дан, сударыня, — произнес, выпрямляясь, г-н Пелюш. — Вы сказали, что ружье в четыре тысячи франков — это бесполезный капитал; так вот, я хочу попытаться заставить этот капитал приносить прибыль!
— Каким образом?
— Делая то, что делает Мадлен, то есть стреляя куропаток, кроликов, зайцев и косуль.
— Но они обойдутся вам гораздо дороже, чем вы сможете выручить за них.
— Любое деловое начинание, госпожа Пелюш, требует первичного капитала, а мои вложения вовсе не разорительны — пять франков!
— А порох, а дробь, а эта куртка, эти гетры, этот жилет, эта охотничья сумка?
— Знаете ли вы, Атенаис, сколько это все стоит? — произнес г-н Пелюш, смягчая тон перед тем, как назвать цифру. — Двести пятьдесят франков.
— Двести пятьдесят франков! — в испуге вскричала г-жа Пелюш. — Выдумаете, что такие деньги валяются на дороге?
— Нет, госпожа Пелюш, но их можно найти под букетом роз, а розы, слава Богу, рождаются в ваших руках.
Госпожа Пелюш не узнавала своего мужа. Он предстал перед ней в совершенно новом свете, он вел себя одновременно вызывающе и галантно.
— О Анатоль! Анатоль! — воскликнула она, воздевая руки к Небу. — Ваша гордость погубит вас, как она погубила Сатану!
— Что же! Да, — отвечал г-н Пелюш, — я гордец и, признаюсь, испытываю унижение при мысли о счастье Мадлена. Со своими двумя тысячами пятьюстами ливрами ренты он затмевает меня, выступая в роли благодетеля; меня, кто, продавая и покупая из расчета пяти процентов прибыли, может получить двадцать пять тысяч ливров ренты — ведь при последней инвентарной описи, госпожа Пелюш, мы насчитали пятьсот двадцать две тысячи франков. Я хочу предстать перед ним во всем своем превосходстве, и если из ружья за сто пятьдесят франков он убивает куропаток, кроликов, зайцев и косуль, то из ружья за четыре тысячи франков я должен убивать слонов и жирафов.
— Господин Пелюш, вы сошли с ума!
В эту минуту Камилла, заслышав шум, робко поднялась наверх и появилась на пороге комнаты отца.
Господин Пелюш, увидев девушку, почувствовал, что в ее лице он найдет поддержку.
— Сошел с ума?! — воскликнул он. — Я призываю Камиллу рассудить нас.
— Меня, отец? — удивленно переспросила его дочь.
— Да. Как ты находишь меня в этом костюме, дитя мое? — спросил г-н Пелюш, любуясь собою.
— Вы великолепны, отец.
— А вот моя супруга, — заметил г-н Пелюш, — так не думает.
И высокомерным жестом он указал на г-жу Пелюш.
— Как?! — воскликнула Камилла. — Разве вы не находите, что этот костюм идет моему отцу гораздо больше, чем его ужасный редингот и уродливая шляпа?
— Да, — пробормотала г-жа Пелюш, — но двести пятьдесят франков…
— Ну и что же? Разве мой отец и вы недостаточно богаты, чтобы позволить себе, когда потребуется, прихоть, потратив двести пятьдесят франков?
— Мадемуазель, — ответила ей г-жа Пелюш, — когда имеешь дочь на выданье, то никогда не можешь считать себя достаточно богатым.
— Сударыня, — возразила Камилла, — если бы я могла предположить, что вам и моему отцу приходится идти ради меня на подобные жертвы, то я скорее бы предпочла стать учительницей в моем бывшем пансионе.
— Вы слышите, госпожа Пелюш: это дитя преподнесло вам хороший урок философии.
— Философия — это прекрасно, но дайте в приданое за вашей дочерью хоть всю философию в мире, и посмотрим, найдете ли вы ей мужа.
— К счастью, — робко продолжала Камилла, — миг моей разлуки с вами еще далек. Но когда он наступит, то, я надеюсь, найдется какой-нибудь достойный и честный молодой человек, который полюбит меня, не принимая в расчет чуть большее или чуть меньшее количество мешков с деньгами в моем приданом. Я хочу быть выданной замуж, сударыня, а не выторгованной моим мужем и проданной вами.
Госпожа Пелюш, без сомнения, намеревалась ответить одним из тех умозаключений, что заставили бы смутиться ее падчерицу и мужа и поставили бы их на место, но послышался голос старшей продавщицы магазина.
Она звала г-жу Пелюш, чтобы та срочно заняла свое место за конторкой, так как только владельцы «Королевы цветов» могли дать необходимые разъяснения по возникшему вопросу.
Господин Пелюш не мог спуститься вниз в своем наряде, поэтому Атенаис пришлось оставить поле сражения Камилле и своему супругу.
Едва только ее мачеха исчезла на лестнице, как Камилла подбежала к отцу.
— Что случилось, дорогой отец? — спросила девушка.
— Случилось то, дорогое дитя, — ответил г-н Пелюш тоном человека, только что одержавшего свою первую победу и осознающего всю ее важность, — что сегодня вечером мы отправляемся навестить твоего крестного Мадлена и пробудем у него две недели.
— Вместе? — робко спросила Камилла.
— Да, вместе, вдвоем: ты и я, и больше никто.
— О! Как вы добры, дорогой отец! — вскричала Камилла, обеими руками обнимая г-на Пелюша за шею.
Затем, подумав, она добавила:
— Но… моя мать?
— Твоя мать? — промолвил г-н Пелюш. — Она будет присматривать за магазином, ведь госпожа Пелюш домоседка по своей природе.
X. ОТЪЕЗД
Господин Пелюш напоминал Суллу г-на де Жуй — он мог порой менять свои намерения, но в своих решениях был так же непоколебим, как сама судьба.
В своем великолепном костюме, с которым он не пожелал расстаться, но все же оставив дома ружье, г-н Пелюш немедленно пошел заказывать два места на экипаж, отправляющийся от «Оловянного блюда».
Не стоит и говорить, что торговец цветами вышел через общую входную дверь дома.
Нет ничего удивительного в том, что появление Юпитера — Пелюша во всем его блеске и величии поразило Атена-ис — Семелу, ведь точно так же были поражены и его соседи, которые, увидев, как он шествует мимо, выбежали на порог своих домов и принялись кричать, не будучи, однако, уверены, что не ошиблись:
— Господин Пелюш!
И вслед за первым восклицанием следовало второе, свидетельствовавшее о том, какой степени достигло удивление соседей:
— Это, несомненно, он!
Это напомнило г-ну Пелюшу, как однажды, выходя из театра Порт-Сен-Мартен, где давали «Марино Фальеро», он слышал, как повторяли имя Казимира Делавиня, и, надо сказать, владелец «Королевы цветов» испытывал некоторую гордость от того, что он пользуется такой известностью в квартале.
В результате в его походке появилась не свойственная ему развязность, а у того, кто позволяет себе так ходить, это означает высшую степень удовлетворения самим собою.
Чтобы придать походке еще большую непринужденность, г-н Пелюш вытащил из охотничьей сумки хлыст, который торговец скобяными изделиями уговорил его купить для дрессировки собаки, хотя г-н Пелюш не только не имел собаки, но и проявлял непреклонную решимость никогда не допустить того, чтобы хоть одно четвероногое собачьей породы переступило порог магазина «Королева цветов». Но торговец скобяными изделиями, непременно желая дополнить охотничье снаряжение г-на Пелюша, настоял на своем, заметив, что многие из щеголей от коммерции носили по воскресеньям шпоры на сапогах, хотя и не держали в своих конюшнях лошадей; довод, из которого следовало, что г-н Пелюш спокойно мог иметь хлыст в своей охотничьей сумке, хотя у него и не было собаки с конурой.
В те времена экипаж из «Оловянного блюда» был единственным видом прямого сообщения между Парижем и Виллер-Котре. Каждый вечер он отправлялся из Парижа в восемь часов и, проделав за двенадцать часов восемнадцать льё, прибывал в пункт назначения каждое утро в восемь часов. От Виллер-Котре было три часа езды до Шато-Тьер-ри, родины Лафонтена, час — до Ла-Ферте-Милона, родины Расина, и сорок минут — до Вути, родины Мадлена.
Господин Пелюш заказал два места в купе — одно для себя, другое для Камиллы, величественно внес за них пять франков задатка и пообещал быть во дворе гостиницы без десяти минут восемь.
И наконец, чтобы быть уверенным в том, что ему удастся сдержать это обещание, он сверил свои часы с часами гостиницы.
Затем, избрав уже другой путь из опасения, как бы во второй раз произведенное на соседей впечатление не оказалось менее сильным, чем первое, он вернулся к себе не через общую входную дверь дома, а через дверь магазина, и тем решительным и не допускающим возражений тоном, какого ранее г-жа Пелюш никогда не слышала у него, сказал дочери:
— Камилла, будьте готовы к половине восьмого; экипаж отправляется ровно в восемь, и нам надо быть во дворе гостиницы без четверти восемь.
Затем, вытащив часы, г-н Пелюш добавил:
— Сейчас пять. Пора за стол!
Обед прошел в молчании. Госпожа Пелюш приняла вид мученицы и отказалась от всякой пищи. Господин Пелюш, напротив, ел за четверых: все подряд и помногу.
После обеда г-н Пелюш поднялся к себе в комнату. Ему не терпелось вновь увидеть себя в зеркале во всем своем величии. Он взял ружье и возобновил свои маневры.
Это заняло у него час.
Прозвонило семь часов.
Господин Пелюш подумал, что пора укладывать вещи в багажную сумку или, точнее, багажные сумки. Он позвал Камиллу, велел ей положить в один дорожный портфель полотенце, шесть рубашек и два жилета, в другой — его мундир капитана национальной гвардии, здраво рассудив, что, если ему придется наносить визиты в провинции, где большинство жителей стоят на боевом посту кто в чем, его мундир будет подобен истинному чуду и доставит ему такое уважение, которое затмит все достоинства Мадлена, какими бы они ни были в глазах этих людей.
Сборы Камиллы были недолгими: соломенная шляпка с широкими полями (девушка собиралась украсить ее букетом из полевых цветов, которые она сорвет во время своих будущих прогулок и которые она, уже видев их образчики, упорно считала гораздо более свежими, яркими и изящными, чем те негнущиеся блеклые цветы, что изготовляли в магазине ее отца), дорожное платье, которое было на ней и которое в то же время должно было служить ей в ненастные дни, и, наконец, два белых платья: одно с поясом из шотландки, другое — из голубого атласа; эти платья должны были чудесно выделяться на фоне серых стволов деревьев и зеленых зарослей кустарника.
В половине восьмого оба путешественника и их багаж были готовы. Господин Пелюш хотел выйти через общую входную дверь, но не потому, что боялся жены: он страшился самого себя. Его решимость достигла такого накала, что он был способен грубо обойтись со всяким, кто попытался бы противостоять его воле.
Но Камилла не хотела, чтобы ее родители, к которым она, несмотря на все их странности, питала глубокую дочернюю любовь и почтительную нежность, расстались, затаив в сердце злость. Ведь недаром говорят, когда речь идет о ссорах влюбленных или супругов, что стоит только начать.
Спускаясь на ощупь по лестнице, г-н Пелюш на полпути почувствовал, как его ласково обняли женские руки, и сразу узнал голос жены, которая произнесла следующую фразу, явно продиктованную Камиллой:
— Впервые вы покидаете меня и поступаете следуя своим желаниям. Бог направляет вас. В ваше отсутствие я буду заботиться о наших общих интересах!
Господин Пелюш, ощутив дыхание Атенаис на своем лице, заметил, что его гнев тает, как снег под лучами майского солнца, и, если бы он не подумал о том, какое огорчение причинит Камилле, изменив свое решение, он в тот же миг отложил бы в сторону свою охотничью куртку, жилет буйволовой кожи, длинные гетры, пороховницу и мешочек для дроби, чтобы вновь надеть свой деловой редингот, расширяющуюся кверху шляпу, светло-коричневые панталоны, ботинки со шнуровкой и занять прежнее место за кассовой книгой, усевшись на свой табурет, обитый утрехтским бархатом.
Госпожа Пелюш поняла, какая борьба развернулась в сердце мужа, и она предвосхитила его ответ:
— Вам необходимо развлечься, друг мой, и вы обещали доставить это удовольствие Камилле, а ведь она святая, которую Бог вознаградит за ее любовь и уважение к нам. Итак, поезжайте к вашему другу Кассию и повеселитесь там от души. Я задержала вас сейчас лишь для того, чтобы дать это напутствие, ибо не хочу, чтобы вы изводили себя напрасными угрызениями совести. Но только обещайте мне пробыть там не долее двух недель. Я не смогу вынести более длительной разлуки.
— Нет, нет, госпожа Пелюш, я обещаю вам это, — произнес бунтарь, задыхаясь от волнения. — Черт возьми, вы настоящее сокровище, Атенаис! Поцелуй свою мать, Камилла, и попроси у нее прощение для меня.
Три головы сблизились в темноте. И три сердца слились в едином объятии и тройном поцелуе.
На соседней церкви раздался пронзительный бой часов.
— Без четверти восемь! — вскричал г-н Пелюш.
— В путь! Поезжайте! — сказала г-жа Пелюш. — Раз путешествие — дело решенное, то бесполезно откладывать его на завтра и терять пять франков задатка.
Они обнялись в последний раз, и г-н Пелюш с Камиллой выбежали на улицу и быстрым шагом направились к «Оловянному блюду», в то время как г-жа Пелюш, стоя на пороге входной двери дома и проливая потоки слез, с таким отчаянием и нежностью махала им вслед, словно они отправлялись в кругосветное путешествие.
В своем великолепном костюме, с которым он не пожелал расстаться, но все же оставив дома ружье, г-н Пелюш немедленно пошел заказывать два места на экипаж, отправляющийся от «Оловянного блюда».
Не стоит и говорить, что торговец цветами вышел через общую входную дверь дома.
Нет ничего удивительного в том, что появление Юпитера — Пелюша во всем его блеске и величии поразило Атена-ис — Семелу, ведь точно так же были поражены и его соседи, которые, увидев, как он шествует мимо, выбежали на порог своих домов и принялись кричать, не будучи, однако, уверены, что не ошиблись:
— Господин Пелюш!
И вслед за первым восклицанием следовало второе, свидетельствовавшее о том, какой степени достигло удивление соседей:
— Это, несомненно, он!
Это напомнило г-ну Пелюшу, как однажды, выходя из театра Порт-Сен-Мартен, где давали «Марино Фальеро», он слышал, как повторяли имя Казимира Делавиня, и, надо сказать, владелец «Королевы цветов» испытывал некоторую гордость от того, что он пользуется такой известностью в квартале.
В результате в его походке появилась не свойственная ему развязность, а у того, кто позволяет себе так ходить, это означает высшую степень удовлетворения самим собою.
Чтобы придать походке еще большую непринужденность, г-н Пелюш вытащил из охотничьей сумки хлыст, который торговец скобяными изделиями уговорил его купить для дрессировки собаки, хотя г-н Пелюш не только не имел собаки, но и проявлял непреклонную решимость никогда не допустить того, чтобы хоть одно четвероногое собачьей породы переступило порог магазина «Королева цветов». Но торговец скобяными изделиями, непременно желая дополнить охотничье снаряжение г-на Пелюша, настоял на своем, заметив, что многие из щеголей от коммерции носили по воскресеньям шпоры на сапогах, хотя и не держали в своих конюшнях лошадей; довод, из которого следовало, что г-н Пелюш спокойно мог иметь хлыст в своей охотничьей сумке, хотя у него и не было собаки с конурой.
В те времена экипаж из «Оловянного блюда» был единственным видом прямого сообщения между Парижем и Виллер-Котре. Каждый вечер он отправлялся из Парижа в восемь часов и, проделав за двенадцать часов восемнадцать льё, прибывал в пункт назначения каждое утро в восемь часов. От Виллер-Котре было три часа езды до Шато-Тьер-ри, родины Лафонтена, час — до Ла-Ферте-Милона, родины Расина, и сорок минут — до Вути, родины Мадлена.
Господин Пелюш заказал два места в купе — одно для себя, другое для Камиллы, величественно внес за них пять франков задатка и пообещал быть во дворе гостиницы без десяти минут восемь.
И наконец, чтобы быть уверенным в том, что ему удастся сдержать это обещание, он сверил свои часы с часами гостиницы.
Затем, избрав уже другой путь из опасения, как бы во второй раз произведенное на соседей впечатление не оказалось менее сильным, чем первое, он вернулся к себе не через общую входную дверь дома, а через дверь магазина, и тем решительным и не допускающим возражений тоном, какого ранее г-жа Пелюш никогда не слышала у него, сказал дочери:
— Камилла, будьте готовы к половине восьмого; экипаж отправляется ровно в восемь, и нам надо быть во дворе гостиницы без четверти восемь.
Затем, вытащив часы, г-н Пелюш добавил:
— Сейчас пять. Пора за стол!
Обед прошел в молчании. Госпожа Пелюш приняла вид мученицы и отказалась от всякой пищи. Господин Пелюш, напротив, ел за четверых: все подряд и помногу.
После обеда г-н Пелюш поднялся к себе в комнату. Ему не терпелось вновь увидеть себя в зеркале во всем своем величии. Он взял ружье и возобновил свои маневры.
Это заняло у него час.
Прозвонило семь часов.
Господин Пелюш подумал, что пора укладывать вещи в багажную сумку или, точнее, багажные сумки. Он позвал Камиллу, велел ей положить в один дорожный портфель полотенце, шесть рубашек и два жилета, в другой — его мундир капитана национальной гвардии, здраво рассудив, что, если ему придется наносить визиты в провинции, где большинство жителей стоят на боевом посту кто в чем, его мундир будет подобен истинному чуду и доставит ему такое уважение, которое затмит все достоинства Мадлена, какими бы они ни были в глазах этих людей.
Сборы Камиллы были недолгими: соломенная шляпка с широкими полями (девушка собиралась украсить ее букетом из полевых цветов, которые она сорвет во время своих будущих прогулок и которые она, уже видев их образчики, упорно считала гораздо более свежими, яркими и изящными, чем те негнущиеся блеклые цветы, что изготовляли в магазине ее отца), дорожное платье, которое было на ней и которое в то же время должно было служить ей в ненастные дни, и, наконец, два белых платья: одно с поясом из шотландки, другое — из голубого атласа; эти платья должны были чудесно выделяться на фоне серых стволов деревьев и зеленых зарослей кустарника.
В половине восьмого оба путешественника и их багаж были готовы. Господин Пелюш хотел выйти через общую входную дверь, но не потому, что боялся жены: он страшился самого себя. Его решимость достигла такого накала, что он был способен грубо обойтись со всяким, кто попытался бы противостоять его воле.
Но Камилла не хотела, чтобы ее родители, к которым она, несмотря на все их странности, питала глубокую дочернюю любовь и почтительную нежность, расстались, затаив в сердце злость. Ведь недаром говорят, когда речь идет о ссорах влюбленных или супругов, что стоит только начать.
Спускаясь на ощупь по лестнице, г-н Пелюш на полпути почувствовал, как его ласково обняли женские руки, и сразу узнал голос жены, которая произнесла следующую фразу, явно продиктованную Камиллой:
— Впервые вы покидаете меня и поступаете следуя своим желаниям. Бог направляет вас. В ваше отсутствие я буду заботиться о наших общих интересах!
Господин Пелюш, ощутив дыхание Атенаис на своем лице, заметил, что его гнев тает, как снег под лучами майского солнца, и, если бы он не подумал о том, какое огорчение причинит Камилле, изменив свое решение, он в тот же миг отложил бы в сторону свою охотничью куртку, жилет буйволовой кожи, длинные гетры, пороховницу и мешочек для дроби, чтобы вновь надеть свой деловой редингот, расширяющуюся кверху шляпу, светло-коричневые панталоны, ботинки со шнуровкой и занять прежнее место за кассовой книгой, усевшись на свой табурет, обитый утрехтским бархатом.
Госпожа Пелюш поняла, какая борьба развернулась в сердце мужа, и она предвосхитила его ответ:
— Вам необходимо развлечься, друг мой, и вы обещали доставить это удовольствие Камилле, а ведь она святая, которую Бог вознаградит за ее любовь и уважение к нам. Итак, поезжайте к вашему другу Кассию и повеселитесь там от души. Я задержала вас сейчас лишь для того, чтобы дать это напутствие, ибо не хочу, чтобы вы изводили себя напрасными угрызениями совести. Но только обещайте мне пробыть там не долее двух недель. Я не смогу вынести более длительной разлуки.
— Нет, нет, госпожа Пелюш, я обещаю вам это, — произнес бунтарь, задыхаясь от волнения. — Черт возьми, вы настоящее сокровище, Атенаис! Поцелуй свою мать, Камилла, и попроси у нее прощение для меня.
Три головы сблизились в темноте. И три сердца слились в едином объятии и тройном поцелуе.
На соседней церкви раздался пронзительный бой часов.
— Без четверти восемь! — вскричал г-н Пелюш.
— В путь! Поезжайте! — сказала г-жа Пелюш. — Раз путешествие — дело решенное, то бесполезно откладывать его на завтра и терять пять франков задатка.
Они обнялись в последний раз, и г-н Пелюш с Камиллой выбежали на улицу и быстрым шагом направились к «Оловянному блюду», в то время как г-жа Пелюш, стоя на пороге входной двери дома и проливая потоки слез, с таким отчаянием и нежностью махала им вслед, словно они отправлялись в кругосветное путешествие.
XI. О ЧЕМ МЕЧТАЛА МАДЕМУАЗЕЛЬ КАМИЛЛА В КУПЕ ДИЛИЖАНСА, ПОКА ГОСПОДИН ПЕЛЮШ СПАЛ
Господин Пелюш и Камилла, вдвойне счастливая и от того, что отправляется в это путешествие, и от самого путешествия, которое ей предстояло, шли так быстро, что оказались во дворе гостиницы «Оловянное блюдо» без пяти минут восемь. j Кондуктор вначале встретил их ворчанием, но, видя, как мало вещей у этих двух путешественников, и будучи польщен доверием, которое г-н Пелюш оказал ему, сдавая в багаж свою медвежью шапку и саблю, то есть самое дорогое, что было у него на свете после жены и дочери, и самое святое на земле после его гроссбуха, он смягчился и объявил хозяину «Королевы цветов», словно преподнося ему хорошую новость, что его спутником в дороге будет очаровательный молодой человек.
При этих словах г-н Пелюш нахмурил брови и посмотрел на Камиллу, давая ей понять, что она не должна иметь никаких контактов с «очаровательным молодым человеком», хотя и будет находиться с ним в одном купе.
Господин Пелюш несколько запоздал, заказывая места, поэтому вместо первого и второго ему достались лишь второе и третье, то есть место в углу кареты рядом с дверцей и место посередине.
В ту минуту, когда г-н Пелюш задавался довольно сложным вопросом, как устроиться таким образом, чтобы сохранить за собой место в углу и вместе с тем не допустить общения Камиллы с очаровательным молодым человеком, его будущий попутчик предстал перед ними собственной персоной.
Это был и в самом деле красивый и изящный кавалер двадцати пяти-двадцати шести лет в безупречном дорожном костюме: куртка, панталоны, жилет и фуражка из одного и того же серого английского сукна с рыжеватым оттенком. Ниже гетр, изготовленных из той же самой ткани, сверкали лаковые парижские туфли. У молодого человека были великолепные черные волосы, густо закрывавшие виски, и едва заметные усики, такие же черные, как и волосы. Цвет его глаз под красиво очерченными бровями трудно было различить в темноте, но они, очевидно, должны были довершить общее впечатление миловидности и утонченности его лица.
Подойдя к дверце купе и увидев женщину, он, не зная еще, молода она или стара, красива или безобразна, отбросил далеко в сторону свою сигару и, вытащив из кармана платок, обтер им губы, усы, волосы, чтобы уничтожить тот отвратительный запах, который так щедро расточают курильщики вокруг себя даже тогда, когда они не курят.
Сильный аромат вербены достиг ноздрей г-на Пелюша, и он пробормотал сквозь зубы «мюскаден», хотя запах, распространившийся от взмахов платка, не имел ничего общего с мускусом.
Молодой человек поднес руку к фуражке, приветствуя хозяина магазина «Королева цветов».
— Сударь, — начал он, — будучи первым в списке, я имею право на лучшее место в купе.
— Я это знаю, сударь, — ответил г-н Пелюш.
— И благодаря этой счастливой случайности, — продолжил молодой человек, — я могу предложить его мадам или мадемуазель и буду весьма рад, если она примет мое предложение.
Камилла уже открыла рот, чтобы поблагодарить молодого человека, но г-н Пелюш опередил ее.
— Нет, сударь, — ответил он, — моя дочь займет место в углу, а я сяду посередине. Ни я, ни моя дочь не имеем чести столь близко вас знать, чтобы быть вам чем-либо обязанными.
— Нельзя ничем быть обязанным, сударь, путешественнику, который лишь исполняет долг благовоспитанного человека, уступая свое место женщине. Соблаговолите, сударь, подняться в карету и располагайтесь там как вам будет удобно, я же займу место, которое останется свободным.
Затем, повернувшись к кондуктору, он спросил:
— Рассыльный из гостиницы принес вам мою дорожную сумку, Левассёр?
— Да, господин Анри, — ответил тот, — будьте спокойны.
— Спасибо, мой друг, — сказал молодой человек.
— О! Не стоит благодарности. Служить другим — это обязанность, но служить вам, господин Анри, — это удовольствие.
— Этот молодой человек носит имя претендента, — пробормотал г-н Пелюш. — Должно быть, он какой-нибудь аристократ.
— Отец! — Камилла, опасаясь, что молодой человек услышит эти слова, сжала руку г-на Пелюша.
Но молодой человек ничего не слышал или сделал вид, что ничего не слышал.
— По местам, господа пассажиры, отьезжающие в Виллер-Котре! По местам!
— Садитесь, дочь моя, и займите мой угол, — величественно произнес г-н Пелюш.
Камилла поднялась в экипаж, робко взглянув на молодого человека, словно просила у него прощения за недостаточную учтивость отца.
Молодой человек улыбнулся и едва заметно поклонился.
Господин Пелюш поднялся вторым, увидел, что Камилла заняла то место, которое он ей указал, и сел посередине.
— Садитесь, господин Анри, — произнес кондуктор, уже готовясь закрыть дверь за юношей, а самому подняться в кабриолет, венчающий крышу дилижанса.
— Рядом с тобой наверху есть место, Левассёр? — спросил молодой человек.
— Как, наверху? В моем кабриолете? — переспросил изумленный кондуктор.
— Да, наверху.
— Ну, конечно же, там есть еще место, но, даже если бы его и не было, для вас всегда бы нашлось одно! Но почему, господин Анри…
— Что же! Тогда, мой дорогой Левассёр, закрывай дверцу, — промолвил молодой человек, взявшись за ремни, облегчавшие подъем на верхний этаж кареты. — Твое купе слишком мало, а я не хочу никого стеснять.
После этих слов он вскарабкался по узким железным ступеням, вделанным в дилижанс, с ловкостью и проворством, свидетельствовавшими о его серьезных занятиях гимнастикой.
Кондуктор закрыл дверцу.
— Согласитесь, отец, — сказала Камилла г-ну Пелюшу, который, не церемонясь, устраивался в углу, оставшемся свободным благодаря переселению третьего пассажира на один этаж выше, — согласитесь, вот молодой человек редкой любезности.
— Полно! — ответил г-н Пелюш. — Мы вовсе не должны быть ему признательны; все это проделано ради того, чтобы покурить там в свое удовольствие.
Камилла собиралась взять под защиту очаровательного молодого человека — она и в самом деле находила его очаровательным, — но, поскольку г-н Пелюш в этом отношении, похоже, ни за что на свете не согласился бы изменить свое мнение, она сочла, что благоразумнее будет промолчать.
Впрочем, что ей было за дело до того, какое мнение об этом молодом человеке ее отец составил и с характерным для него упорством отстаивал, ведь она видела этого попутчика лишь мельком и, вероятно, никогда больше его не увидит, когда, покинув экипаж, они расстанутся?
Итак, Камилла промолчала, а поскольку ночь была восхитительной и дул свежий, но ласковый ветерок, она открыла окно, облокотилась на раму и принялась мечтать.
Мадемуазель Камилла принадлежала к тем гибридам, перед которыми садовник замирает, преисполненный удивления и радости, открыв в них непредвиденные качества и неожиданное изящество оттенков. Отданная в хороший пансион, она не только получила превосходное начальное образование, но вдобавок к этому все ради тех же целей коммерции ее обучили английскому языку и рисованию. Это изучение английского, которое должно было ограничиться навыками, достаточными для того, чтобы бегло говорить на языке газет «Таймс» и «Морнинг Пост» с юными мисс и элегантными леди, если случай привел бы их в магазин «Королевы цветов», Камилла простерла до чтения старых и современных поэтов Великобритании: Грей, Кол-ридж, Саути, Томас Мур и особенно Байрон, произведения которого в 1840 году были еще весьма популярны во Франции, стали ей хорошо знакомы, а романы Вальтера Скотта занимали после упомянутых нами поэтов первое место в ее скромной библиотеке. Что касается рисования, которое все в тех же коммерческих целях должно было ограничиться лишь изучением цветов, то Камилла придала ему более широкий характер, изображая цветы лишь как некую деталь и всегда окружая их видениями своего воображения, рождавшимися либо под впечатлениями какого-нибудь красочного описания на страницах ее любимого романиста, либо под воздействием поэтических творений обожаемых ею стихотворцев «Озерной школы». Но поскольку от нее хотели вовсе не этого, то Камилла всегда инстинктивно скрывала сначала от своих учителей, а затем от родителей эту тайную сторону своих занятий. Господин Пелюш и его супруга с восхищением наблюдали за тем, как Камилла после выхода из пансиона не только рисовала те цветы, какие существовали в природе, но и придумывала такие, каких не было нигде и никогда; восхищение родителей достигло крайней степени, когда они услышали, как она изъясняется с редкими посетителями с другой стороны Ла-Манша, которых известность г-на Пелюша привела в магазин «Королева цветов», на языке, непонятном ни для хозяина, ни для хозяйки этого заведения, и делает это с легкостью, свидетельствующей об углубленном изучении ею этого языка. Поэтому все, о чем бы ни попросила Камилла для своих занятий рисованием или английским — книги или бристольский картон, — все это безоговорочно ей предоставлялось. И стоило Камилле в любое время дня сказать: «Отец, я иду заниматься английским», либо: «Мама, я отправляюсь рисовать», — подкрепив это заявление поцелуем, как ей тут же предоставлялась полная свобода, и не было случая, чтобы г-ну Пелюшу или Атенаис пришло в голову проверить, в самом ли деле Камилла поднялась к себе ради этих занятий или же она это сделала с совсем другой целью.
Наш долг историка вынуждает нас сказать то, о чем совершенно не подозревали родители Камиллы: чаще всего, уйдя к себе в комнату, девушка доставала из коробки лист бристольского картона, оттачивала карандаш, собираясь приняться за рисунок, но не рисовала; или же она выбирала в своей библиотеке книгу, раскрывала ее, но не читала.
При этих словах г-н Пелюш нахмурил брови и посмотрел на Камиллу, давая ей понять, что она не должна иметь никаких контактов с «очаровательным молодым человеком», хотя и будет находиться с ним в одном купе.
Господин Пелюш несколько запоздал, заказывая места, поэтому вместо первого и второго ему достались лишь второе и третье, то есть место в углу кареты рядом с дверцей и место посередине.
В ту минуту, когда г-н Пелюш задавался довольно сложным вопросом, как устроиться таким образом, чтобы сохранить за собой место в углу и вместе с тем не допустить общения Камиллы с очаровательным молодым человеком, его будущий попутчик предстал перед ними собственной персоной.
Это был и в самом деле красивый и изящный кавалер двадцати пяти-двадцати шести лет в безупречном дорожном костюме: куртка, панталоны, жилет и фуражка из одного и того же серого английского сукна с рыжеватым оттенком. Ниже гетр, изготовленных из той же самой ткани, сверкали лаковые парижские туфли. У молодого человека были великолепные черные волосы, густо закрывавшие виски, и едва заметные усики, такие же черные, как и волосы. Цвет его глаз под красиво очерченными бровями трудно было различить в темноте, но они, очевидно, должны были довершить общее впечатление миловидности и утонченности его лица.
Подойдя к дверце купе и увидев женщину, он, не зная еще, молода она или стара, красива или безобразна, отбросил далеко в сторону свою сигару и, вытащив из кармана платок, обтер им губы, усы, волосы, чтобы уничтожить тот отвратительный запах, который так щедро расточают курильщики вокруг себя даже тогда, когда они не курят.
Сильный аромат вербены достиг ноздрей г-на Пелюша, и он пробормотал сквозь зубы «мюскаден», хотя запах, распространившийся от взмахов платка, не имел ничего общего с мускусом.
Молодой человек поднес руку к фуражке, приветствуя хозяина магазина «Королева цветов».
— Сударь, — начал он, — будучи первым в списке, я имею право на лучшее место в купе.
— Я это знаю, сударь, — ответил г-н Пелюш.
— И благодаря этой счастливой случайности, — продолжил молодой человек, — я могу предложить его мадам или мадемуазель и буду весьма рад, если она примет мое предложение.
Камилла уже открыла рот, чтобы поблагодарить молодого человека, но г-н Пелюш опередил ее.
— Нет, сударь, — ответил он, — моя дочь займет место в углу, а я сяду посередине. Ни я, ни моя дочь не имеем чести столь близко вас знать, чтобы быть вам чем-либо обязанными.
— Нельзя ничем быть обязанным, сударь, путешественнику, который лишь исполняет долг благовоспитанного человека, уступая свое место женщине. Соблаговолите, сударь, подняться в карету и располагайтесь там как вам будет удобно, я же займу место, которое останется свободным.
Затем, повернувшись к кондуктору, он спросил:
— Рассыльный из гостиницы принес вам мою дорожную сумку, Левассёр?
— Да, господин Анри, — ответил тот, — будьте спокойны.
— Спасибо, мой друг, — сказал молодой человек.
— О! Не стоит благодарности. Служить другим — это обязанность, но служить вам, господин Анри, — это удовольствие.
— Этот молодой человек носит имя претендента, — пробормотал г-н Пелюш. — Должно быть, он какой-нибудь аристократ.
— Отец! — Камилла, опасаясь, что молодой человек услышит эти слова, сжала руку г-на Пелюша.
Но молодой человек ничего не слышал или сделал вид, что ничего не слышал.
— По местам, господа пассажиры, отьезжающие в Виллер-Котре! По местам!
— Садитесь, дочь моя, и займите мой угол, — величественно произнес г-н Пелюш.
Камилла поднялась в экипаж, робко взглянув на молодого человека, словно просила у него прощения за недостаточную учтивость отца.
Молодой человек улыбнулся и едва заметно поклонился.
Господин Пелюш поднялся вторым, увидел, что Камилла заняла то место, которое он ей указал, и сел посередине.
— Садитесь, господин Анри, — произнес кондуктор, уже готовясь закрыть дверь за юношей, а самому подняться в кабриолет, венчающий крышу дилижанса.
— Рядом с тобой наверху есть место, Левассёр? — спросил молодой человек.
— Как, наверху? В моем кабриолете? — переспросил изумленный кондуктор.
— Да, наверху.
— Ну, конечно же, там есть еще место, но, даже если бы его и не было, для вас всегда бы нашлось одно! Но почему, господин Анри…
— Что же! Тогда, мой дорогой Левассёр, закрывай дверцу, — промолвил молодой человек, взявшись за ремни, облегчавшие подъем на верхний этаж кареты. — Твое купе слишком мало, а я не хочу никого стеснять.
После этих слов он вскарабкался по узким железным ступеням, вделанным в дилижанс, с ловкостью и проворством, свидетельствовавшими о его серьезных занятиях гимнастикой.
Кондуктор закрыл дверцу.
— Согласитесь, отец, — сказала Камилла г-ну Пелюшу, который, не церемонясь, устраивался в углу, оставшемся свободным благодаря переселению третьего пассажира на один этаж выше, — согласитесь, вот молодой человек редкой любезности.
— Полно! — ответил г-н Пелюш. — Мы вовсе не должны быть ему признательны; все это проделано ради того, чтобы покурить там в свое удовольствие.
Камилла собиралась взять под защиту очаровательного молодого человека — она и в самом деле находила его очаровательным, — но, поскольку г-н Пелюш в этом отношении, похоже, ни за что на свете не согласился бы изменить свое мнение, она сочла, что благоразумнее будет промолчать.
Впрочем, что ей было за дело до того, какое мнение об этом молодом человеке ее отец составил и с характерным для него упорством отстаивал, ведь она видела этого попутчика лишь мельком и, вероятно, никогда больше его не увидит, когда, покинув экипаж, они расстанутся?
Итак, Камилла промолчала, а поскольку ночь была восхитительной и дул свежий, но ласковый ветерок, она открыла окно, облокотилась на раму и принялась мечтать.
Мадемуазель Камилла принадлежала к тем гибридам, перед которыми садовник замирает, преисполненный удивления и радости, открыв в них непредвиденные качества и неожиданное изящество оттенков. Отданная в хороший пансион, она не только получила превосходное начальное образование, но вдобавок к этому все ради тех же целей коммерции ее обучили английскому языку и рисованию. Это изучение английского, которое должно было ограничиться навыками, достаточными для того, чтобы бегло говорить на языке газет «Таймс» и «Морнинг Пост» с юными мисс и элегантными леди, если случай привел бы их в магазин «Королевы цветов», Камилла простерла до чтения старых и современных поэтов Великобритании: Грей, Кол-ридж, Саути, Томас Мур и особенно Байрон, произведения которого в 1840 году были еще весьма популярны во Франции, стали ей хорошо знакомы, а романы Вальтера Скотта занимали после упомянутых нами поэтов первое место в ее скромной библиотеке. Что касается рисования, которое все в тех же коммерческих целях должно было ограничиться лишь изучением цветов, то Камилла придала ему более широкий характер, изображая цветы лишь как некую деталь и всегда окружая их видениями своего воображения, рождавшимися либо под впечатлениями какого-нибудь красочного описания на страницах ее любимого романиста, либо под воздействием поэтических творений обожаемых ею стихотворцев «Озерной школы». Но поскольку от нее хотели вовсе не этого, то Камилла всегда инстинктивно скрывала сначала от своих учителей, а затем от родителей эту тайную сторону своих занятий. Господин Пелюш и его супруга с восхищением наблюдали за тем, как Камилла после выхода из пансиона не только рисовала те цветы, какие существовали в природе, но и придумывала такие, каких не было нигде и никогда; восхищение родителей достигло крайней степени, когда они услышали, как она изъясняется с редкими посетителями с другой стороны Ла-Манша, которых известность г-на Пелюша привела в магазин «Королева цветов», на языке, непонятном ни для хозяина, ни для хозяйки этого заведения, и делает это с легкостью, свидетельствующей об углубленном изучении ею этого языка. Поэтому все, о чем бы ни попросила Камилла для своих занятий рисованием или английским — книги или бристольский картон, — все это безоговорочно ей предоставлялось. И стоило Камилле в любое время дня сказать: «Отец, я иду заниматься английским», либо: «Мама, я отправляюсь рисовать», — подкрепив это заявление поцелуем, как ей тут же предоставлялась полная свобода, и не было случая, чтобы г-ну Пелюшу или Атенаис пришло в голову проверить, в самом ли деле Камилла поднялась к себе ради этих занятий или же она это сделала с совсем другой целью.
Наш долг историка вынуждает нас сказать то, о чем совершенно не подозревали родители Камиллы: чаще всего, уйдя к себе в комнату, девушка доставала из коробки лист бристольского картона, оттачивала карандаш, собираясь приняться за рисунок, но не рисовала; или же она выбирала в своей библиотеке книгу, раскрывала ее, но не читала.