Дюрренматт Фридрих. Судья и палач

изменить это, комиссар, поговорите с Лутцем, только вы можете убедить его
послать меня к Гастману.
- Нет, Чанц, - сказал Берлах, - я не могу этого сделать.
А тот тряс его, как школьника, сжимал его плечи кулаками, кричал:
- Поговорите с Лутцем, поговорите! Но старик не уступал.
- Нельзя, Чанц, - сказал он, - больше я этим не занимаюсь. Я стар и
болен. Мне необходим покой. Ты сам должен себе помочь.
- Хорошо, - сказал Чанц, отпустил Берлаха и взялся за руль, хотя был
смертельно бледен и дрожал. - Не надо. Вы не можете мне помочь.
Они снова поехали вниз в сторону Лигерца.
- Ты, кажется, отдыхал в Гриндельвальде? В пансионате Айгер? - спросил
старик.
- Так точно, комиссар.
- Там тихо и не слишком дорого?
- Совершенно верно.
- Хорошо, Чанц, я завтра поеду туда, чтобы отдохнуть. Мне нужно в горы.
Я взял недельный отпуск по болезни.
Чанц ответил не сразу. Лишь когда они свернули на дорогу Биль -
Нойенбург, он заметил, и голос его прозвучал, как обычно:
- Высота не всегда полезна, комиссар.
* * *
В этот же вечер Берлах отправился к своему врачу доктору Самуэлю
Хунгертобелю, на площадь Беренплатц. Уже горели огни, с каждой минутой все
больше вступала в свои права темная ночь. Из окна Хунгертобеля Берлах
смотрел вниз на площадь, кишевшую людьми. Врач убирал свои инструменты.
Берлах и Хунгертобель давно знали друг друга, они вместе учились в гимназии.
- Сердце хорошее, - сказал Хунгертобель, - слава богу!
- Есть у тебя записи о моей болезни? - спросил Берлах.
- Целая папка, - ответил врач и указал на ворох бумаг на письменном
столе. - Все о твоей болезни.
- Ты кому-нибудь рассказывал о моей болезни, Хунгертобель? - спросил
старик.
- Что ты, Ганс, - сказал другой старик, - это же врачебная тайна.
Внизу на площади появился синий "мерседес", стал в ряд с другими
машинами. Берлах присмотрелся. Из машины вышли Чанц и девушка в белом плаще,
по которому струились светлые пряди волос.
- К тебе когда-нибудь забирались воры, Фриц? - спросил комиссар.
- С чего ты взял?
- Да так.
- Однажды мой письменный стол был весь перерыт, - признался
Хунгертобель, - а твоя история болезни лежала сверху на столе. Деньги не
пропали, хотя их было порядочно в письменном столе.
- Почему ты не заявил об этом? Врач почесал голову.
- Хотя деньги и не пропали, я все же хотел заявить. Но потом забыл.
- Так, - сказал Берлах. - Ты забыл. С тобой по крайней мере воры хлопот
не имели. - И он подумал: "Вот, значит, откуда Гастман знает". Он снова
посмотрел на площадь. Чанц и девушка вошли в итальянский ресторан. В день
его похорон, подумал Берлах и, наконец, отвернулся от окна. Он посмотрел на
Хунгертобеля, который сидел за столом и писал.
- Как же обстоит дело со мной?
- Боли есть?
Старик рассказал ему о приступе.
- Это скверно, Ганс, - сказал Хунгертобель. - Мы должны оперировать
тебя через три дня. Иначе никак нельзя.
- Я себя чувствую сейчас хорошо, как никогда.
- Через четыре дня будет новый приступ, Ганс, - сказал врач, - и его ты
уже не переживешь.
- Значит, в моем распоряжении еще два дня. Два дня. А утром третьего
дня ты будешь меня оперировать. Во вторник утром.
- Во вторник утром, - сказал Хунгертобель.
- И после этого мне остается еще год жизни, не правда ли, фриц? -
сказал Берлах и посмотрел на своего школьного товарища непроницаемо, как
всегда. Тот вскочил и зашагал по комнате.
- Кто тебе сказал такую ерунду?
- Тот, кто прочел мою историю болезни.
- Значит, взломщик ты? - возбужденно воскликнул врач.
Берлах покачал головой.
- Нет, не я. Но тем не менее это так, Фриц, еще только год.
- Еще только год, - ответил Хунгертобель, сел на стул у стены своей
приемной и беспомощно посмотрел на Берлаха, стоявшего посреди комнаты в
далеком холодном одиночестве, неподвижный и безропотный, и под его
потерянным взглядом врач опустил глаза.
* * *
Около двух часов ночи Берлах вдруг проснулся. Он лег рано, приняв по
совету Хунгертобеля новое лекарство, так что сначала он свое неожиданное
пробуждение приписал действию непривычного для него средства. Но потом ему
показалось, что разбудил его какой-то шорох. Он был - как это всегда бывает
с людьми, внезапно проснувшимися, - сверхъестественно бодр и ясен; тем не
менее ему нужно было сначала прийти в себя, и лишь спустя несколько
мгновений - которые кажутся нам в таких случаях вечностью - он окончательно
очнулся. Он лежал не в спальне, как обычно, а в библиотеке, ибо, готовясь к
скверной ночи, он намеревался, насколько помнил, еще почитать, но, видимо,
его одолел крепкий сон. Он провел рукой по телу и понял, что одет; он только
покрылся шерстяным одеялом. Он .прислушался. Что-то упало на пол - это была
книга, которую он читал. Темнота этого лишенного окон помещения была
глубокой, но не полной; сквозь открытую дверь спальни падал слабый свет, это
был свет непогожей ночи. Он услышал далекое завывание ветра. Со временем он
начал различать в темноте книжную полку и стул, край стола, на котором, как
он с трудом распознал, все еще лежал револьвер. Вдруг он почувствовал
сквозняк, в спальне стукнуло окно, затем с резким ударом захлопнулась дверь.
Сразу же после этого старик услышал из коридора звук тихо затворяемой двери.
Он понял. Кто-то отворил входную дверь и проник в коридор, не подумав о
сквозняке. Берлах встал и зажег стоячую лампу.
Он схватил револьвер и спустил предохранитель. Тут человек в коридоре
тоже зажег свет. Берлах удивился, заметив сквозь неплотно притворенную дверь
зажженную лампу, - он не видел смысла в этом поступке незнакомца. Он понял
его, когда было уже поздно. Он увидел силуэт руки, схватившей электрическую
лампочку, потом вспыхнуло голубое пламя, и все погрузилось во мрак:
незнакомец вырвал лампочку, вызвав этим короткое замыкание. Берлах стоял в
кромешной тьме, а тот начал борьбу, поставив свои условия: Берлах должен был
бороться в темноте. Старик сжал оружие и осторожно отворил дверь в спальню.
Он вошел туда. Сквозь окна падал слабый свет, вначале еле заметный, но по
мере того как глаза привыкали к темноте, все усиливающийся. Берлах
прислонился к стене между кроватью и окном, выходящим на реку; другое окно
было справа от него, оно смотрело на соседний дом. Так он сто-. ял в
непроницаемой тени, правда, в невыгодном положении, так как никуда нельзя
было отклониться, но он надеялся, что его невидимость уравновесит шансы.
Дверь в библиотеку освещалась слабым светом из окон. Он должен был увидеть
очертания незнакомца, когда тот появится к дверях. В библиотеке вспыхнул
тонкий луч карманного фонарика, скользнул, шаря по переплетам, потом по
полу, по креслу и, наконец, по письменному столу. В его луче оказался
кинжал-змея. И снова Берлах увидел руку сквозь отворенную дверь. Рука была в
коричневой перчатке, она осторожно ощупывала стол, потом вцепилась в
рукоятку кинжала. Берлах поднял оружие, прицелился. Тут фонарик погас.
Старик опустил револьвер, стал ждать. Он глядел в окно, угадывал черную
массу беспрерывно текущей реки, громаду города по ту сторону, кафедральный
собор, как стрела устремленный в небо, и несущиеся над ним облака. Он стоял
неподвижно и ждал врага, который пришел, чтобы убить его. Глаза его впились
в неясный провал двери. Он ждал. Все было тихо, безжизненно. Потом пробили
часы в коридоре: три. Он прислушался. Издали доносилось до него тихое
тиканье часов. Где-то просигналил автомобиль, потом проехал мимо. Люди из
бара. Один раз ему показалось, что он слышит дыхание, но, видимо, он ошибся.
Так стоял он, и где-то в его квартире стоял другой, и между ними была ночь,
эта терпеливая, беспощадная ночь, которая прятала под своим черным
покрывалом смертоносную змею, кинжал, ищущий его сердца. Старик еле дышал.
Так он стоял, сжимая оружие, едва ли ощущая, как холодный пот стекает по его
спине. Он ни о чем больше не думал, ни о Гастмане, ни о Лутце, не думал он
больше и о своей болезни, пожиравшей его тело час за часом, собиравшейся
уничтожить его жизнь, жизнь, которую он теперь защищал, полный жажды жить и
только жить. Он весь превратился в глаз, проникающий ночь, в ухо,
проверяющее малейший звук, в руку, сжимавшую холодный металл оружия. Наконец
он почувствовал присутствие убийцы, но по-иному, не так, как ожидал; он
ощутил на щеке неясную прохладу, ничтожное колебание воздуха. Он не мог себе
этого объяснить, пока не догадался, что дверь, ведущая из спальни в
столовую, отворилась. Незнакомец вторично перечеркнул его предположения, он
проник в спальню кружным путем, невидимый, неслышный, неудержимый, с
кинжалом-змеей в руке. И Берлах понял, что начать борьбу должен он, он
должен первым действовать, он, старый, смертельно больной человек, должен
начать борьбу за жизнь, которая может продлиться еще только год, если все
пойдет хорошо, если Хунгертобель правильно и удачно будет резать. Берлах
направил револьвер в сторону окна, выходящего на Аару. Потом он выстрелил,
раз, еще раз, всего три раза, быстро и уверенно, через разбитое окно в реку,
потом он присел. Над ним засвистело, это был кинжал, который теперь дрожал в
стене. Но старик уже достиг того, чего хотел: в другом окне зажегся свет.
Люди из соседнего дома высовывались из своих открытых окон; до смерти
перепуганные и растерянные, они уставились в ночь. Берлах поднялся. Свет из
соседнего дома освещал спальню, неясно различил он в дверях столовой
человеческую тень, потом хлопнула входная дверь, потом сквозняк захлопнул
дверь в библиотеку, потом в столовую, удар за ударом, стукнуло окно, и все
стихло. Люди из соседнего дома все еще глазели в ночь. Старик не шевелился у
своей стены, все еще держа оружие в руках. Он стоял неподвижно, словно не
ощущая больше времени. Люди исчезли из окон, свет погас. Берлах стоял у
стены, снова в темноте, слившись с ней, один в доме.
* * *
Через полчаса он вышел в коридор и поискал свой карманный фонарь. Он
позвонил Чанцу, чтобы тот приехал. Потом он заменил перегоревшие пробки
новыми, зажегся свет. Берлах уселся в свое кресло и стал прислушиваться. К
дому подъехала машина, резко затормозив. Снова открылась входная дверь,
снова он услышал шаги. Чанц вошел в комнату.
- Меня пытались убить, - сказал комиссар.
Чанц был бледен. На нем не было шляпы, волосы в беспорядке спадали на
лоб, а из-под зимнего пальто виднелась пижама. Они вместе пошли в спальню.
Чанц с трудом вытащил из стены нож, глубоко вошедший в дерево.
- Этим? - спросил он.
- Этим, Чанц.
Молодой полицейский осмотрел выбитое стекло.
- Вы стреляли в окно, комиссар? - спросил он с удивлением.
Берлах рассказал ему все.
- Это лучшее, что вы могли сделать, - пробормотал Чанц.
Они вышли в коридор, и Чанц поднял электрическую лампочку.
- Хитро, - сказал он восхищенно и снова положил ее. Они вернулись в
библиотеку. Старик лег на диван, натянул на себя одеяло; он лежал
беспомощный, вдруг постаревший и как будто расклеившийся. Чанц все еще
держал в руке кинжал-змею. Он спросил:
- Вы не разглядели его?
- Нет. Он был осторожен и быстро скрылся. Я успел только увидеть, что
на нем были коричневые кожаные перчатки.
- Это немного.
- Это просто ничего. Но хотя я его и не видел и почти не слышал его
дыхания, я знаю, кто это был. Я знаю, знаю.
Все это старик произнес еле слышно. Чанц взвесил в руке кинжал,
посмотрел на серую распростертую фигуру, на этого старого, усталого
человека, на эти руки, лежавшие около хрупкого тела, как увядшие цветы около
покойника. Потом он увидел взгляд лежащего. Глаза Берлаха смотрели на него
спокойно, непроницаемо и ясно. Чанц положил нож на письменный стол.
- Завтра вам нужно поехать в Гриндельвальд, вы больны. Или вы все-таки
не поедете? Возможно, высота не подходит для вас. Там сейчас зима.
- Нет, я поеду.
- В таком случае вам нужно немного поспать. Подежурить мне у вас?
- Нет, ступай к себе, Чанц,-сказал комиссар.
- Спокойной ночи, - сказал Чанц и медленно вышел. Старик не ответил,
казалось, он уже уснул. Чанц открыл входную дверь, вышел, затворил ее за
собой. Медленно прошел он эти несколько шагов до улицы, закрыл калитку,
стоявшую открытой. Потом он повернулся лицом к дому. Была все еще темная
ночь. Все терялось в этой темноте, даже соседние дома. Лишь далеко наверху
горел уличный фонарь, затерянная звезда в густом мраке, полном грусти,
полном шума реки. Чанц стоял, и вдруг он тихо чертыхнулся. Он толкнул ногой
калитку, решительно зашагал по садовой дорожке ко входной двери, еще раз
проделал путь, по которому уже проходил. Он схватился за ручку и нажал на
нее. Но дверь была теперь заперта.
Берлах поднялся в шесть часов, так и не уснув. Было воскресенье. Старик
умылся, переоделся. Потом он вызвал такси, поесть он решил в
вагоне-ресторане. Он взял теплое пальто и вышел из дому в серое утро.
Чемодана он не взял. Небо было чистое. Загулявший студент проковылял мимо,
он поздоровался, от него несло пивом. Это Блазер, подумал Берлах, уже второй
раз провалился по физике, бедняга. С этого запьешь. Подъехало такси,
остановилось. Это была большая американская машина. У шофера был поднят
воротник. Берлах увидел только глаза. Шофер открыл дверцу.
- На вокзал, - сказал Берлах и сел в машину. Машина тронулась.
- Как ты поживаешь? - раздался голос рядом с ним. - Хорошо ли ты спал?
Берлах повернул голову. В другом углу сидел Гастман. На нем был светлый
плащ, руки он скрестил на груди. Руки его были в коричневых кожаных
перчатках. Он был похож на старого, насмешливого крестьянина. Шофер
повернулся к ним, ухмыляясь. Воротник у него был теперь опущен, это был один
из слуг.
Берлах понял, что попал в ловушку.
- Что тебе опять нужно от меня? - спросил старик.
- Ты все еще выслеживаешь меня. Ты был у писателя, - сказал человек в
углу, в голосе его слышалась угроза.
- Это моя профессия. Человек не спускал с него глаз.
- Каждый, кто занимался мной, погибал, Берлах. Сидящий за рулем несся
как черт вверх по Ааргауэрштальден.
- Я еще жив. А я всегда занимался тобой, - ответил комиссар
хладнокровно.
Они помолчали.
Шофер на бешеной скорости несся к площади Виктории. Какой-то старик
ковылял через улицу и с трудом увернулся от колес.
- Будьте же внимательней, - раздраженно сказал Берлах.
- Поезжай быстрей, - резко крикнул Гастман и насмешливо посмотрел на
старика. - Я люблю быструю езду.
Комиссара знобило. Он не любил безвоздушных пространств. Они неслись по
мосту, обогнали трамвай и с бешеной скоростью приближались через серебряную
ленту реки к городу, услужливо раскрывшемуся перед ними. Улочки были еще
пустынны и безлюдны, небо над городом - стеклянным.
- Советую тебе прекратить игру. Пора признать свое поражение, - сказал
Гастман, набивая трубку.
Старик взглянул на темные углубления арок, мимо которых они проезжали,
на призрачные фигуры двух полицейских, стоявших перед книжным магазином
Ланга.
Это Гайсбюлер и Цумштег, подумал он, и еще: пора, наконец, уплатить за
Фонтане.
- Мы не можем прекратить игру, - произнес он наконец. - В ту ночь в
Турции ты стал виновен потому, что предложил это пари, Гастман, а я -
потому, что принял его.
Они проехали мимо здания федерального совета.
- Ты все еще думаешь, что я убил Шмида? - спросил он.
- Я ни минуты не верил в это, - ответил старик и продолжал, равнодушно
глядя, как тот раскуривает трубку: - Мне не удалось поймать тебя на
преступлениях, которые ты совершил, теперь я поймаю тебя на преступлении,
которого ты не совершал.
Гастман испытующе посмотрел на комиссара.
- Эта возможность мне даже не приходила в голову, - сказал он. -
Придется быть начеку. Комиссар молчал.
- Возможно, ты опасней, нежели я думал, старик, - произнес Гастман
задумчиво в своем углу. Машина остановилась. Они были у вокзала.
- Я последний раз говорил с тобой, Берлах, - сказал Гастман. - В
следующий раз я тебя убью- конечно, если ты переживешь операцию.
- Ты ошибаешься, - сказал Берлах, стоя на утренней площади, старый и
мерзнущий. - Ты меня не убьешь. Я единственный, кто знает тебя, и поэтому я
единственный, кто может судить тебя. Я осудил тебя, Гастман, я приговорил
тебя к смерти. Ты не переживешь сегодняшнего дня. Палач, которого я выбрал,
сегодня придет к тебе. Он тебя убьет, это нужно, наконец, сделать во имя
бога.
Гастман вздрогнул и пораженно уставился на старика, но тот повернулся и
зашагал к вокзалу, сунув руки в карманы пальто, не оборачиваясь, вошел в
темное здание, медленно заполнявшееся людьми.
- Глупец ты! - закричал Гастман вслед комиссару, закричал так громко,
что некоторые прохожие обернулись. - Глупец!
Но Берлаха уже не было видно.
День, который все больше заявлял о себе, был ясным и светлым, солнце,
похожее на безукоризненный шар, бросало резкие и длинные тени, лишь немного
сокращая их по мере того, как поднималось все выше. Город лежал как белая
раковина, впитывая свет, глотая его своими улочками, чтобы ночью выплюнуть
его сотнями огней, - чудовище, рождавшее все новых людей, разлагавшее их,
хоронившее. Все лучистей становилось утро, сияющий щит над замирающим звоном
колоколов. Бледный от света, падающего от каменной стены, Чанц ждал целый
час. Он беспокойно шагал взад и вперед под арками кафедрального собора,
смотрел вверх на дикие рожи извергателей воды, глазевших на тротуар, залитый
солнцем. Наконец портальные двери распахнулись, хлынул мощный поток людей,
проповедь читал Люти, но Чанц сразу заметил белый плащ. Анна шла ему
навстречу. Она сказала, что рада его видеть, и протянула ему руку. Они пошли
вверх по Кесслергассе, посреди возвращавшейся из церкви толпы, окруженные
молодыми и старыми людьми - тут профессор, там по воскресному расфранченная
жена булочника, там два студента с девушкой, несколько дюжин чиновников,
учителей, все аккуратные, умытые, все голодные и радующиеся предстоящей
праздничной трапезе. Они достигли площади Казино, пересекли ее и спустились
в Марцили. На мосту они остановились.
- Фрейлейн Анна, - сказал Чанц, - сегодня я поймаю убийцу Ульриха.
- А разве вы знаете, кто его убил? - спросила она удивленно.
Он посмотрел на нее. Она стояла перед ним, бледная и хрупкая.
- Думаю, что знаю, - сказал он. - Станете ли вы для меня, когда я его
поймаю, - тут он запнулся, - тем же, кем были вашему погибшему жениху?
Анна ответила не сразу. Она плотней натянула плащ, словно замерзла.
Подул легкий ветерок, растрепал ее светлые волосы. Она сказала:
- Пусть будет так.
Они пожали друг другу руки, и Анна пошла к противоположному берегу. Он
смотрел ей вслед. Ее белый плащ светился между стволами берез, нырял в гущу
прохожих, снова выплывал и, наконец, исчез. Тогда он направился к вокзалу,
где оставил машину. Он поехал в Лигерц. Было около полудня, когда он прибыл
туда; ехал он медленно, иногда останавливался, закуривал, бродил по полям,
возвращался к машине и ехал дальше. В Лигерце он поставил машину у вокзала и
пошел вверх в сторону церкви. Он успокоился. Озеро было темно-синим,
виноградники опали, и земля в междурядьях была коричневой и рыхлой. Но Чанц
ничего не видел и ничем не интересовался. Он поднимался вверх безостановочно
и равномерно, не останавливаясь и не оглядываясь. Дорога вела круто в гору,
обрамленная белой стеной, виноградник за виноградником оставались позади.
Чанц подымался все выше, спокойно, медленно, непоколебимо, сунув правую руку
в карман. Иногда дорогу перебегала ящерица, ястребы взмывали в небо, земля
дрожала в море солнечного огня, словно было лето; он неудержимо шел вверх.
Потом он вошел в лес, оставив виноградники позади. Стало прохладней. Между
стволами светились белые юрские скалы. Он подымался все выше, не сбиваясь с
ровного шага, непрестанно продвигаясь все дальше; он вступил на поля. Это
были пашни и луга, дорога стала более пологой. Он прошел мимо кладбища,
прямоугольника, обнесенного каменной оградой, с широко раскрытыми воротами.
Одетые в черное женщины ходили по дорожкам, старый, сгорбленный старик
смотрел вслед проходящему, который, не останавливаясь, продолжал свой путь,
опустив правую руку в карман пальто.
Он достиг Преля, прошел мимо гостиницы "Медведь" и повернул в сторону
Ламбуэна. Воздух над плоскогорьем был неподвижен и чист. Предметы, даже
самые отдаленные, вырисовывались необыкновенно четко. Лишь вершина Шассераля
была покрыта снегом, все остальное светилось светло-коричневым цветом,
прерываемым белизной стен и красным цветом крыш, черными полосами пашен.
Равномерно шагал Чанц вперед; солнце светило ему в спину и отбрасывало его
тень впереди него. Дорога пошла под уклон, он приближался к лесопилке,
теперь солнце светило сбоку. Он шагал дальше, ни о чем не думая, ничего не
замечая, охваченный одной волей, обуреваемый одной страстью. Где-то залаяла
собака, подбежала к нему, обнюхала, неустанно движущегося вперед, снова
исчезла. Чанц все шел, неизменно держась правой стороны дороги, шаг за
шагом, ни медленней, ни быстрей, приближаясь к дому, уже виднеющемуся среди
коричневых пашен, окруженному голыми тополями. Чанц сошел с дороги и зашагал
по пашне. Ноги его вязли в теплой земле непаханого поля, он шел вперед. Он
достиг ворот. Они были открыты, и Чанц вошел вб Двор. Там стояла
американская машина, но Чанц не обратил на нее внимания. Он подошел к
входной двери. Она тоже была открыта. Чанц вошел в прихожую, отворил вторую
дверь и вошел в холл, занимавший весь нижний этаж. Чанц остановился. Из окон
падал резкий свет. Перед ним, в каких-нибудь пяти шагах, стоял Гастман,
рядом с ним его слуги-великаны, неподвижные и угрожающие, двое мясников. Все
трое были в пальто, все трое готовые к отъезду, чемоданы громоздились рядом.
- Значит, это вы, - произнес Гастман и слегка удивленно посмотрел на
спокойное, бледное лицо полицейского в распахнутых дверях.
И тут он засмеялся:
- Так вот что имел в виду старик! Ловко, очень ловко! - Глаза Гастмана
были широко раскрыты и искрились неестественным весельем.
Спокойно, не проронив ни слова, даже почти медленно, один из мясников
вынул револьвер из кармана и выстрелил. Чанц почувствовал удар в левую
ключицу и бросился в сторону. Потом он выстрелил три раза, выстрелил в
замирающий, словно в пустом бесконечном пространстве, смех Гастмана.
* * *
Вызванные Чанцем по телефону, прибыли Шар-нель из Ламбуэна, Кленин из
Тванна, а из Биля наряд полиции. Чанца нашли истекающим кровью рядом с тремя
трупами, один из выстрелов задел ему левую руку. Схватка была, по-видимому
короткой, но каждый из троих убитых успел выстрелить. У каждого из них нашли
револьвер, один из слуг еще сжимал его в руке. Что происходило после
прибытия Шарнеля, Чанц уже не видел. Когда врач из Невилля его перевязывал,
он дважды терял сознание; но раны оказались неопасными.
Позже пришли жители деревни, крестьяне, рабочие, женщины. Двор был
полон народа, и полиция оцепила его, но одной девушке удалось прорваться в
холл, где она, рыдая, бросилась на труп Гастмана. Это была официантка,
невеста Шарнеля. Он стоял тут же, красный от ярости. Потом Чанца понесли
среди расступившихся крестьян к машине.
- Вот они лежат, все трое, - сказал Лутц на следующее утро и указал, на
трупы, но в голосе его не было триумфа, он звучал печально и устало.
Фон Швенди в замешательстве кивнул. Полковник по поручению своего
клиента ездил с Лутцем в Биль. Они вошли в помещение, где лежали трупы.
Сквозь маленькое зарешеченное оконце падал косой луч света. Оба стояли в
пальто и мерзли. У Лутца были красные глаза. Всю ночь он занимался
дневниками Гастмана, неразборчивыми документами со стенографическими
записями.
Лутц глубже засунул руки в карманы.
- Вот мы, люди, из боязни друг друга строим государства, фон Швенди, -
снова начал он тихим голосом, - окружаем себя стражами всякого рода,
полицейскими, солдатами, общественным мнением, а что толку в этом? - Лицо
Лутца исказилось, глаза его вышли из орбит, он засмеялся пустым блеющим
смехом в этом помещении, голом и бедном. - Достаточно одного пустоголового
во главе крупной державы, национальный советник, и нас не станет, достаточно
одного Гастмана - и вот уже цепи наши разорваны, форпосты обойдены.
Фон Швенди понимал, что лучше было бы вернуть следователя на землю, но
не знал толком, как это сделать.
- Всевозможные люди используют наши круги прямо-таки бессовестно, -
произнес он наконец. - Это неприятно, чрезвычайно неприятно.
- Никто ни о чем не подозревал, - успокоил его Лутц.
- А Шмид? - спросил национальный советник, обрадованно ухватившись за
эту тему.
- Мы нашли у Гастмана папку, принадлежавшую Шмиду. В ней были данные о
жизни Гастмана и предположения о его преступлениях. Шмид пытался уличить
Гастмана. Делал он это как частное лицо. Ошибка, за которую он поплатился;
доказано, что Гастман велел убрать Шмида; Шмида, по-видимому, убили из
оружия, которое один из слуг держал в руке, когда Чанц его застрелил.
Обследование оружия подтвердило это предположение. Причина убийства тоже
ясна: Гастман боялся, что Шмид его разоблачит. Шмид должен был бы довериться
нам. Но он был молод и честолюбив.
В покойницкую вошел Берлах. Когда Лутц увидел старика, он стал
меланхоличным и снова спрятал руки в карманы.
- Что ж, комиссар, - сказал он, переступая с ноги на ногу, - хорошо,
что мы встретились здесь. Вы вовремя вернулись из своего отпуска, да и я не
опоздал сюда со своим национальным советником. Покойники поданы. Мы много