Страница:
– Точно! – Меган посмотрела на Лиз и Сабрину. – Имена. Она спасала жизнь именам целых семей. Самое страшное – это потерять свое имя. Тогда умирает твой род. Тебя перестают помнить. Получается, что ты вроде вообще никогда не существовал на свете[19].
Сабрина придвинула свой стул поближе к креслу Меган:
– Из этого может получиться название для нашей пьесы… Имена в бутылке.
Лиз опустилась коленями на покрывающий пол ковер:
– А как насчет Жизнь в бутылке?
– Нет, это вроде как про алкоголиков получается, – сказала Сабрина.
– Имена под деревом?
– Закопанные имена?
– Жизнь в банке?
– Точно! – Сабрина резко откинулась на спинку стула.
– Тссс! – цыкнула на них сидящая в другом конце комнаты седовласая женщина.
– Жизнь в банке? – Меган кивнула и повторила еще раз. – Жизнь в банке. Да, это здорово.
Они склонились друг к другу, чуть не касаясь лбами, и Сабрина прошептала:
– Я даже представить себе не могу, каково это было родителям – отказаться от своих детей.
Меган стало очень неудобно за Сабрину, которая, наверно, просто ничего не знала о жизни Лиз.
– Это всегда очень нелегко, – сказала она, надеясь, что это справедливо и в отношении матери Лиз тоже.
– Я вот часто думаю про свою сестру Сару, – сказала Сабрина. – Мы удочерили ее еще совсем маленькой. Ее матери было всего четырнадцать… и она была из семьи бедняков. Так вот родные выгнали ее из дома и запретили возвращаться, пока она не избавится от Сары. Сара часто меня спрашивает, любила ли ее та, настоящая мама. А я всегда говорю, что она просто не имела возможности о ней позаботиться, но любила ее так сильно, что решила отдать другим людям. На самом же деле я просто не знаю.
В Интернете девочки обнаружили упоминания о том, что Ирена была главой Детского отдела подпольной организации Жегота, но никаких подробностей не нашли. Более того, ни подвиг Ирены,
Они решили, что им нужен задник сцены, а потом долго спорили, что на нем должно быть изображено: городской пейзаж, яблоневое дерево или, может, декорации к нескольким сценам сразу. В конце концов, они решили сделать триптих: изображение одного из кварталов гетто, женщина, ведущая за руку ребенка, и яблоня, под которой закапывались банки со списками. В верхней части они написали: «TIKKUN OLAM» (Совершенствовать мир – ивр.). Те же самые слова, только на иврите, были написаны и внизу.
Поскольку Меган и Лиз предстояло сыграть сразу по несколько ролей, особую важность приобрел вопрос с костюмом. Сабрину, как «рассказчика», решили одеть в белую рубашку и черные брюки. Для Ирены Лиз нашла платье и головной платок. Платье для пани Рознер Меган откопала в мамином гардеробе, это был костюм, который она носила в 1970-е, цветом и покроем напоминавший одежду, модную в 1930-е. Один коллекционер из Форт-Скотта одолжил им немецкую каску и эсэсовскую[21] униформу. Форма была такой большой, что висела на Меган мешком, а из рукавов даже не выглядывали руки.
Они долго мучились, придумывая, как с минимальными перестановками и переодеваниями переходить от сцены к сцене. Все вроде бы простые и гениальные идеи, выработанные во время мозговых штурмов в аудитории 104, на сцене оборачивались суетой и кашей из мелких деталей. В конце концов проще всего оказалось представлять сцену разделенной на две части и сцены в гетто играть на фоне задника, а сцены в квартире Ирены, за пределами гетто, – во второй части сцены, из декораций в которой были только стол, стул и банка со списками. В руках у пани Рознер был старый потрепанный чемодан и завернутая в детское одеяло кукла.
В начале ноября пришло время утвердить окончательную версию сценария. В среду днем они собрались в аудитории 104.
– Давайте я сегодня буду машинисткой, – сказала Сабрина и положила руки на клавиатуру. – Мне кажется, нам надо поработать над самой важной сценой – с пани Рознер.
– Согласна, – сказала Меган. – Пани Рознер не должна прямо сразу отдавать Ирене своих детей. Наверно, сначала она должна отказаться. Ведь она могла думать…
– Чего тут думать? – вспылила Лиз. – Они все прекрасно знали, что погибнут в этом концлагере… в Треблинке. Иначе они никогда бы не расстались с детьми.
– Может, они думали, что у них есть шанс, – сказала Меган. – Может, они надеялись на чудо.
– Да их же просто убивали! – выкрикнула Лиз, а потом схватилась руками за голову и закрыла глаза.
– С тобой все нормально? – спросила Меган.
Лиз кивнула, не открывая глаз:
– Голова болит.
– Я же просто пытаюсь мыслить логично, – сказала Меган.
– Логично? – Лиз снова выстрелила в Меган сердитым взглядом, а потом перевела глаза на Сабрину, словно прося от нее поддержки.
– Поворотные точки истории, – напомнила Меган, – а не мыльная опера про Польшу.
– Мыльные оперы никакого отношения к реальности не имеют. А это все происходило на самом деле.
Сабрина сложила из ладоней значок «Т»:
– Тайм-аут, тайм-аут! Мне кажется, что им происходящее тоже должно было казаться нереальным. Будь я на их месте, мне бы мысль о том, что меня могут в любой момент уничтожить, тоже казалась бы невозможной.
– Слухи ведь ходили разные, – сказала Меган. – По-моему, люди готовы цепляться за любую надежду. Так, может, и пани Рознер надеялась. Я имею в виду, что человеку надо во что-то верить. И уж никак не в собственную смерть, смерть своих детей и родных. Им было просто необходимо думать, что…
– Вы обе правы, – сказала Сабрина. – Людям было очень непросто принимать такие решения. Мне кажется, пани Рознер сначала отказалась бы, но в конце концов поняла бы, что надежды нет. Она увидела бы, что других вариантов нет… что ей необходимо сделать немыслимое… что ей нужно отказаться от детей, чтобы спаси им жизнь. Я думаю, именно так и надо написать эту сцену.
Лиз опять схватилась за голову:
– Делайте как хотите!
Через два часа окончательная версия сценария была уже готова.
Сразу после утверждения сценария сами собой прекратились споры, а Меган даже сказала Лиз, какой «позитивной» она стала и как хорошо им работается вместе. Лиз, однако, продолжала беспокоиться, что Меган будет претендовать на роль Ирены – она отчаянно хотела сыграть ее сама. Ей было необходимо сделать это по очень важной, но глубоко личной причине… причине, о которой она просто не могла рассказать. Ее тайной мечтой было, чтобы до матери, если она еще жива, дошли слухи об удивительном проекте, которым руководит ее Лиззи, и чтобы она приехала увидеть ее в роли Ирены. В своих мечтах Лиз видела, как ее мать тайком пробирается в зал… Конечно, после спектакля она найдет Лиз и будет вымаливать у нее прощение, но Лиз просто отвернется от нее…
Все согласились, что именно Сабрина, с ее спокойным, уверенным голосом, идеально подходит на роль Рассказчика.
Играть Ирену хотели и Меган, и Лиз, а поэтому они репетировали эту роль обе, по очереди выходя на крошечную сцену у дальней стенки спортзала. Сабрина же сидела на раскладном стуле у линии свободных бросков и слушала сначала то одну, то другую.
Меган играла пафосную, но сострадательную и мягкую Ирену, в голосе которой звучали живые эмоции. Лиз же была Иреной пылкой и самоотверженной, готовой в любое мгновение броситься в бой, чтобы отстоять свои принципы.
– Знаешь, Меган, мне кажется, что тебе лучше быть пани Рознер. Ты играешь… даже не знаю… слишком эмоционально, что ли. Я думаю, что это пани Рознер нужно быть все время на грани слез, а Ирена должна была быть очень даже крепким орешком.
Конечно, Меган предпочла бы сыграть Ирену, но она инстинктивно старалась избегать конфликтов и не хотела травмировать и без того страдающую Лиз. Более того, в глубине души она понимала, что Сабрина увидела все правильно.
– Хорошо, – сказала она, – мне вообще-то все равно.
Дебра Стюарт раскладывала по тарелкам яичницу.
– Я тогда была совсем еще маленькой, – сказала она, – но помню, что именно в тот день я впервые увидела, как плачет моя мама.
Звуки скребущей по сковороде лопаточки сливались с голосом диктора, читающего прогноз погоды.
– А что бы ты чувствовала, – спросила Меган маму, – если б тебе пришлось отдать меня чужим людям и ты знала бы, что навсегда?
Дебра поставила сковороду в раковину… По радио продолжали бубнить о ценах на сою и свинину. Отец поблагодарил за завтрак и вышел из кухни.
Дебра открыла кран, и вода зашипела в горячей сковородке.
– Ма-а-ам…
Меган услышала какие-то звуки и не могла понять, то ли это льется вода, то ли шаркает по сковородке щетка, но потом мать повернулась к ней лицом, и Меган тоже впервые в жизни увидела на ее щеках слезы.
Дебра промокнула глаза кухонным полотенцем.
– Меган. Тревис. Мне нужно вам кое о чем сообщить. Я вчера сделала маммограмму…
За ее спиной из незакрытого крана продолжала литься вода.
– У меня рак…
Глава 5
Глава 6
Сабрина придвинула свой стул поближе к креслу Меган:
– Из этого может получиться название для нашей пьесы… Имена в бутылке.
Лиз опустилась коленями на покрывающий пол ковер:
– А как насчет Жизнь в бутылке?
– Нет, это вроде как про алкоголиков получается, – сказала Сабрина.
– Имена под деревом?
– Закопанные имена?
– Жизнь в банке?
– Точно! – Сабрина резко откинулась на спинку стула.
– Тссс! – цыкнула на них сидящая в другом конце комнаты седовласая женщина.
– Жизнь в банке? – Меган кивнула и повторила еще раз. – Жизнь в банке. Да, это здорово.
Они склонились друг к другу, чуть не касаясь лбами, и Сабрина прошептала:
– Я даже представить себе не могу, каково это было родителям – отказаться от своих детей.
Меган стало очень неудобно за Сабрину, которая, наверно, просто ничего не знала о жизни Лиз.
– Это всегда очень нелегко, – сказала она, надеясь, что это справедливо и в отношении матери Лиз тоже.
– Я вот часто думаю про свою сестру Сару, – сказала Сабрина. – Мы удочерили ее еще совсем маленькой. Ее матери было всего четырнадцать… и она была из семьи бедняков. Так вот родные выгнали ее из дома и запретили возвращаться, пока она не избавится от Сары. Сара часто меня спрашивает, любила ли ее та, настоящая мама. А я всегда говорю, что она просто не имела возможности о ней позаботиться, но любила ее так сильно, что решила отдать другим людям. На самом же деле я просто не знаю.
* * *
Девочки еще несколько раз ездили в библиотеки. Они побывали в Историческом обществе штата Канзас, в Канзасском Центре исторического наследия, в Эйзенхауэровском Центре, Региональном Центре изучения истории Холокоста. В результате упорных поисков удалось найти всего один сайт, на котором упоминалось о том, что в 1965 году израильский мемориал «Яд Вашем» присвоил Ирене Сендлер звание «Праведник народов мира» и что в 1983 году там же, в Израиле, в ее честь было посажено дерево. Они перерыли десятки книг, статей и микрофильмов, включая материалы государственного расследования преступлений, совершенных во время Холокоста, и медицинские трактаты о тифе и тифоидной лихорадке. Они говорили по телефону с живущими в районе Канзас-Сити ветеранами Второй мировой и выжившими жертвами Холокоста, смотрели документальные фильмы и писали письма людям, имена которых упоминались в публикациях об Ирене Сендлер. Одни просто слышали о ее подвиге, другие сами были спасены ее подпольной организацией, но никто из них не знал ее дальнейшей судьбы.В Интернете девочки обнаружили упоминания о том, что Ирена была главой Детского отдела подпольной организации Жегота, но никаких подробностей не нашли. Более того, ни подвиг Ирены,
ни деятельность Жеготы не были не только отмечены, но и даже признаны коммунистическим правительством послевоенной Польши[20].Ничего не дал и поиск в сетевой базе данных свидетельств о смерти. Они обратились в Еврейский Фонд Праведников с просьбой дать хоть какую-нибудь контактную информацию Ирены Сендлер. И через несколько дней с волнением читали коротенькое сообщение:
Сын Ирены Сендлер Адам Згржембский проживает в Варшаве. Мы уверены, что, узнав о вашем проекте, он будет рад ответить на ваши вопросы. Вот его адрес…Они немедленно написали ему, надеясь, что ему удастся найти переводчика. Исследования тем временем продолжались, и пьеса уже начала обретать форму. Меган считала, что действие в ней должно начинаться с момента немецкого вторжения в Польшу. Лиз же хотела начать со сцены, где мать отдает Ирене своего ребенка. Меган думала, что в спектакле должно быть как можно больше информации о гетто, голоде, болезнях, нехватке продуктов, жестокостях фашистов, Жеготе и о том, что соратники по подполью звали Ирену Иолантой. Сценарий расплывался и вилял из стороны в сторону. Во время одного из особенно бурных обсуждений Сабрине даже пришлось напомнить им тему – «Поворотные точки истории» – и длительность спектакля – «десять минут».
Они решили, что им нужен задник сцены, а потом долго спорили, что на нем должно быть изображено: городской пейзаж, яблоневое дерево или, может, декорации к нескольким сценам сразу. В конце концов, они решили сделать триптих: изображение одного из кварталов гетто, женщина, ведущая за руку ребенка, и яблоня, под которой закапывались банки со списками. В верхней части они написали: «TIKKUN OLAM» (Совершенствовать мир – ивр.). Те же самые слова, только на иврите, были написаны и внизу.
Поскольку Меган и Лиз предстояло сыграть сразу по несколько ролей, особую важность приобрел вопрос с костюмом. Сабрину, как «рассказчика», решили одеть в белую рубашку и черные брюки. Для Ирены Лиз нашла платье и головной платок. Платье для пани Рознер Меган откопала в мамином гардеробе, это был костюм, который она носила в 1970-е, цветом и покроем напоминавший одежду, модную в 1930-е. Один коллекционер из Форт-Скотта одолжил им немецкую каску и эсэсовскую[21] униформу. Форма была такой большой, что висела на Меган мешком, а из рукавов даже не выглядывали руки.
Они долго мучились, придумывая, как с минимальными перестановками и переодеваниями переходить от сцены к сцене. Все вроде бы простые и гениальные идеи, выработанные во время мозговых штурмов в аудитории 104, на сцене оборачивались суетой и кашей из мелких деталей. В конце концов проще всего оказалось представлять сцену разделенной на две части и сцены в гетто играть на фоне задника, а сцены в квартире Ирены, за пределами гетто, – во второй части сцены, из декораций в которой были только стол, стул и банка со списками. В руках у пани Рознер был старый потрепанный чемодан и завернутая в детское одеяло кукла.
В начале ноября пришло время утвердить окончательную версию сценария. В среду днем они собрались в аудитории 104.
– Давайте я сегодня буду машинисткой, – сказала Сабрина и положила руки на клавиатуру. – Мне кажется, нам надо поработать над самой важной сценой – с пани Рознер.
– Согласна, – сказала Меган. – Пани Рознер не должна прямо сразу отдавать Ирене своих детей. Наверно, сначала она должна отказаться. Ведь она могла думать…
– Чего тут думать? – вспылила Лиз. – Они все прекрасно знали, что погибнут в этом концлагере… в Треблинке. Иначе они никогда бы не расстались с детьми.
– Может, они думали, что у них есть шанс, – сказала Меган. – Может, они надеялись на чудо.
– Да их же просто убивали! – выкрикнула Лиз, а потом схватилась руками за голову и закрыла глаза.
– С тобой все нормально? – спросила Меган.
Лиз кивнула, не открывая глаз:
– Голова болит.
– Я же просто пытаюсь мыслить логично, – сказала Меган.
– Логично? – Лиз снова выстрелила в Меган сердитым взглядом, а потом перевела глаза на Сабрину, словно прося от нее поддержки.
– Поворотные точки истории, – напомнила Меган, – а не мыльная опера про Польшу.
– Мыльные оперы никакого отношения к реальности не имеют. А это все происходило на самом деле.
Сабрина сложила из ладоней значок «Т»:
– Тайм-аут, тайм-аут! Мне кажется, что им происходящее тоже должно было казаться нереальным. Будь я на их месте, мне бы мысль о том, что меня могут в любой момент уничтожить, тоже казалась бы невозможной.
– Слухи ведь ходили разные, – сказала Меган. – По-моему, люди готовы цепляться за любую надежду. Так, может, и пани Рознер надеялась. Я имею в виду, что человеку надо во что-то верить. И уж никак не в собственную смерть, смерть своих детей и родных. Им было просто необходимо думать, что…
– Вы обе правы, – сказала Сабрина. – Людям было очень непросто принимать такие решения. Мне кажется, пани Рознер сначала отказалась бы, но в конце концов поняла бы, что надежды нет. Она увидела бы, что других вариантов нет… что ей необходимо сделать немыслимое… что ей нужно отказаться от детей, чтобы спаси им жизнь. Я думаю, именно так и надо написать эту сцену.
Лиз опять схватилась за голову:
– Делайте как хотите!
Через два часа окончательная версия сценария была уже готова.
* * *
Но кто же будет играть Ирену? Девочки, казалось, боялись поднимать этот вопрос, чтобы избежать ссор и споров.Сразу после утверждения сценария сами собой прекратились споры, а Меган даже сказала Лиз, какой «позитивной» она стала и как хорошо им работается вместе. Лиз, однако, продолжала беспокоиться, что Меган будет претендовать на роль Ирены – она отчаянно хотела сыграть ее сама. Ей было необходимо сделать это по очень важной, но глубоко личной причине… причине, о которой она просто не могла рассказать. Ее тайной мечтой было, чтобы до матери, если она еще жива, дошли слухи об удивительном проекте, которым руководит ее Лиззи, и чтобы она приехала увидеть ее в роли Ирены. В своих мечтах Лиз видела, как ее мать тайком пробирается в зал… Конечно, после спектакля она найдет Лиз и будет вымаливать у нее прощение, но Лиз просто отвернется от нее…
* * *
К середине ноября, когда на деревьях пожелтели листья, а оранжево-коричневые поля замерли в ожидании последней перед снегами распашки, пришло время распределять роли. Надо было решить, кто будет играть Рассказчика, кто Ирену, а кому достанутся сразу три роли: роль пани Рознер – матери, которую Ирена будет уговаривать отдать ребенка, роль Марии, соратницы Ирены по подпольной работе, и роль немецкого солдата. В ходе исследований девушки обнаружили, что в Варшавском гетто и впрямь жила семья Рознеров. Они скомпоновали диалог Ирены с пани Рознер из рассказов спасенных евреев, и получили сцену, в которой художественный вымысел только усиливал достоверность происходящего на сцене.Все согласились, что именно Сабрина, с ее спокойным, уверенным голосом, идеально подходит на роль Рассказчика.
Играть Ирену хотели и Меган, и Лиз, а поэтому они репетировали эту роль обе, по очереди выходя на крошечную сцену у дальней стенки спортзала. Сабрина же сидела на раскладном стуле у линии свободных бросков и слушала сначала то одну, то другую.
Меган играла пафосную, но сострадательную и мягкую Ирену, в голосе которой звучали живые эмоции. Лиз же была Иреной пылкой и самоотверженной, готовой в любое мгновение броситься в бой, чтобы отстоять свои принципы.
Ирена: Тише-тише! Старайтесь не говорить о сопротивлении вслух. Мы – члены этой организации. Секретность для нас – превыше всего. Запомните мою подпольную кличку – Иоланта. Не забывайте моего имени, а я буду помнить ваше. Все мы сейчас тонем в бурной реке жестокости, и каждый должен броситься в нее, чтобы спасти других. Но в один прекрасный день этим ужасам придет конец.Сабрина помолчала, а потом сказала:
– Знаешь, Меган, мне кажется, что тебе лучше быть пани Рознер. Ты играешь… даже не знаю… слишком эмоционально, что ли. Я думаю, что это пани Рознер нужно быть все время на грани слез, а Ирена должна была быть очень даже крепким орешком.
Конечно, Меган предпочла бы сыграть Ирену, но она инстинктивно старалась избегать конфликтов и не хотела травмировать и без того страдающую Лиз. Более того, в глубине души она понимала, что Сабрина увидела все правильно.
– Хорошо, – сказала она, – мне вообще-то все равно.
* * *
22 ноября 1999 года диктор утренних новостей по радио упомянул, что прошло ровно 36 лет с момента убийства президента Кеннеди, и Меган спросила маму, помнит ли она тот день.Дебра Стюарт раскладывала по тарелкам яичницу.
– Я тогда была совсем еще маленькой, – сказала она, – но помню, что именно в тот день я впервые увидела, как плачет моя мама.
Звуки скребущей по сковороде лопаточки сливались с голосом диктора, читающего прогноз погоды.
– А что бы ты чувствовала, – спросила Меган маму, – если б тебе пришлось отдать меня чужим людям и ты знала бы, что навсегда?
Дебра поставила сковороду в раковину… По радио продолжали бубнить о ценах на сою и свинину. Отец поблагодарил за завтрак и вышел из кухни.
Дебра открыла кран, и вода зашипела в горячей сковородке.
– Ма-а-ам…
Меган услышала какие-то звуки и не могла понять, то ли это льется вода, то ли шаркает по сковородке щетка, но потом мать повернулась к ней лицом, и Меган тоже впервые в жизни увидела на ее щеках слезы.
Дебра промокнула глаза кухонным полотенцем.
– Меган. Тревис. Мне нужно вам кое о чем сообщить. Я вчера сделала маммограмму…
За ее спиной из незакрытого крана продолжала литься вода.
– У меня рак…
Глава 5
Миллениум
Канзас, декабрь 1999 – январь 2000
Меган не сказала об этом никому, кроме Кенни, да и с того взяла обещание помалкивать, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы уберечь от полного разрушения свой сотрясенный до основания мир. Она не позволяла себе слез вне стен своего дома, и только очень внимательный человек смог бы заметить, как побледнело ее от природы румяное лицо и какой натянутой стала ее улыбка. И только дома, в те редкие моменты, когда ей удавалось посидеть наедине с мамой и не слышать разговоров ни о школьной футбольной команде, ни о ценах на пшеницу и кукурузу, Меган говорила о том, что еще удалось узнать в ходе исследовательской работы, о сиротах, концлагерях и жестокостях фашистов… конечно, реалии ее жизни не могли сравниться с теми ужасами, но успокаивало это мало.
На ферме Стюартов о раке старались не говорить, но пастор в церкви эту тему стороной не обошел и произнес пылкую речь о «духовной и телесной битве, которую Дебре Стюарт придется вести со своим заболеванием», и о том, что в этой борьбе за исцеление ей и ее семье потребуется помощь всех прихожан. В дом Стюартов помолиться и поддержать Марка и его детей потянулись друзья и соседи, порой целыми семьями.
Перед рождественскими каникулами Мистер К. отозвал Меган в сторонку и сказал:
– Твоя мама рассказала мне о своей болезни. У тебя есть силы оставаться в проекте? Все поймут тебя, если ты откажешься.
– Со мной все нормально. И с мамой все будет хорошо. Конечно, я никуда не уйду… – И вдруг ее задушили слезы. – Простите меня. Я нормально… правда, у меня все хорошо.
Одно дело было – плакать, думая о Варшавском гетто и его детях, и делала она это часто и без всякого стеснения, но слезы по себе самой казались ей неуместной слабостью.
Словом, каникулы пришлись как нельзя кстати. В последний учебный день Меган обвела в кружочек очередной крайний срок в своем журнале: «Выучить роли – к концу каникул».
– Ага, немножко есть… наверно, подхватила грипп, что сейчас ходит…
И выпалила:
– У моей мамы рак груди!.. У нее все более-менее, я тоже ничего. Сначала мы все были в шоке, сами понимаете. Но теперь ничего. В конце января у нее начинается курс химиотерапии.
– А это у нее, типа, злокачественный рак? – спросила Лиз.
Меган терпеть не могла, когда ее жалеют.
– Я бы не хотела больше об этом говорить. Я просто думала, что вам следует об этом знать, – сказала она, повернулась и ушла.
Меган сквозь слезы прошептала:
– Мне кажется, я этого не переживу…
– Мне очень жаль, – сказала Лиз, – что придется сказать тебе кое-что, о чем я давным-давно знаю. Жить в этом мире очень хреново…
У Лиз было ощущение, что Меган выйдет из проекта и все развалится… А через два дня ее саму поймали в школе с алкоголем и временно отстранили от занятий…
На ферме Стюартов о раке старались не говорить, но пастор в церкви эту тему стороной не обошел и произнес пылкую речь о «духовной и телесной битве, которую Дебре Стюарт придется вести со своим заболеванием», и о том, что в этой борьбе за исцеление ей и ее семье потребуется помощь всех прихожан. В дом Стюартов помолиться и поддержать Марка и его детей потянулись друзья и соседи, порой целыми семьями.
Перед рождественскими каникулами Мистер К. отозвал Меган в сторонку и сказал:
– Твоя мама рассказала мне о своей болезни. У тебя есть силы оставаться в проекте? Все поймут тебя, если ты откажешься.
– Со мной все нормально. И с мамой все будет хорошо. Конечно, я никуда не уйду… – И вдруг ее задушили слезы. – Простите меня. Я нормально… правда, у меня все хорошо.
Одно дело было – плакать, думая о Варшавском гетто и его детях, и делала она это часто и без всякого стеснения, но слезы по себе самой казались ей неуместной слабостью.
Словом, каникулы пришлись как нельзя кстати. В последний учебный день Меган обвела в кружочек очередной крайний срок в своем журнале: «Выучить роли – к концу каникул».
* * *
23 декабря 1999 года Дебре Стюарт удалили опухоль. Операция прошла удачно, и в сочельник Дебру выписали. Доставая ночную рубашку для мамы, Меган увидела в стенном шкафу картонную коробку с аккуратно завернутыми рождественскими подарками. На праздничной открытке маминой рукой было написано: «Меган с безграничной любовью от мамы и папы». У Меган перехватило дыхание, и, рухнув на колени, она зашептала сквозь слезы: «Пожалуйста, дорогой Иисус, сделай так, чтобы мама вылечилась».* * *
Свое первое Рождество в Канзасе Сабрина праздновала с младшей сестрой Сарой и мамой Лориндой. В сочельник они отправились на всенощную службу. Рождественский вертеп на алтаре был освещен лучом прожектора, и Сабрина, смотря на лежащего на соломенной подстилке младенца Иисуса, бездомного и одинокого, думала о своей семье, о своих скитаниях, о том, что тоже не знает места, которое могла бы назвать своим домом. На глаза набежали слезы, она тихонько всхлипнула, но быстро взяла себя в руки, и Сара, задремавшая у нее на коленях, ничего не заметила…* * *
Всю ночь перед Рождеством Лиз провертелась в кровати. Ей не давали спать черно-белые кадры «Списка Шиндлера»: умирающие и мертвые дети, полные ужаса глаза их матерей… Она бросила попытки заснуть и взяла в руки «Дневник Варшавского гетто» Мари Берг[22]. Вот что писала эта девочка в рождественский сочельник, 24 декабря 1941 года:Сегодня все на «арийской» стороне оделись в праздничную одежду. Мне даже чудится, что я ощущаю запах вкусной еды. Сегодня сочельник. С полгода назад прошли слухи, что к Рождеству война закончится и что уже 11 ноября, т. е. в День перемирия, в Варшаву войдут союзники. И правда, по улицам Варшавы маршируют солдаты, но это войска врага.Прочитав эти слова, Лиз зашептала молитву: «Спасибо Тебе, Господи, что я не в Варшавском гетто. Спасибо за эту теплую постель. Спасибо за то, что я слышу, как в гостиной шаркают ногами бабушка с дедушкой». Она подумала, что не лишним будет помолиться и за душу этой замечательной женщины, Ирены Сендлер… помолиться в надежде, что, как бы ни сложилась ее судьба, она умерла без боли и мучений.
* * *
Из-за маминой операции Меган пропустила две репетиции. Потом пришла с назубок выученным текстом, но совершенно без сил – все «женские заботы» по дому легли на ее плечи. Сабрина спросила, не больна ли она.– Ага, немножко есть… наверно, подхватила грипп, что сейчас ходит…
И выпалила:
– У моей мамы рак груди!.. У нее все более-менее, я тоже ничего. Сначала мы все были в шоке, сами понимаете. Но теперь ничего. В конце января у нее начинается курс химиотерапии.
– А это у нее, типа, злокачественный рак? – спросила Лиз.
Меган терпеть не могла, когда ее жалеют.
– Я бы не хотела больше об этом говорить. Я просто думала, что вам следует об этом знать, – сказала она, повернулась и ушла.
* * *
После Рождества в Юнионтаунской школе поставили высокоскоростной Интернет. Девушки нашли несколько веб-сайтов выживших в гетто евреев. Однажды Меган разрыдалась перед монитором компьютера. Лиз подумала, что она, должно быть, прочитала очередную трагическую историю, но, подойдя поближе, увидела на экране график с подписью «Графики смертности от рака груди – пятилетний период».Меган сквозь слезы прошептала:
– Мне кажется, я этого не переживу…
– Мне очень жаль, – сказала Лиз, – что придется сказать тебе кое-что, о чем я давным-давно знаю. Жить в этом мире очень хреново…
У Лиз было ощущение, что Меган выйдет из проекта и все развалится… А через два дня ее саму поймали в школе с алкоголем и временно отстранили от занятий…
Хорошей такую жизнь и впрямь не назовешь…
Глава 6
Премьера
Канзас, январь 2000
На самом деле вся эта катавасия с алкоголем произошла не совсем по вине Лиз… сама она даже глотка не сделала. Дедушка Билл хранил на кухне бутылку «Джека Дэниелса». Лиз прекрасно знала, что от Уэйна ничего, кроме неприятностей, ждать не приходится, и должна была бы сказать твердое «нет», но… Вечером, когда бабушка Филлис ушла на репетицию церковного хора, Лиз отлила немного виски в пластиковую бутылочку, разбавила «пепси» и сунула ее в рюкзак. На следующий день Уэйн уселся в конец школьного автобуса и через 10 минут был в стельку пьян. На первом уроке он шумел и мешал, а потом заявил, что хочет в туалет. Учитель сказал, что придется подождать перемены.
– Ща-а-а-з! – заржал Уэйн. – Ну, тогда я сделаю это прямо тут.
Приехала полиция, Уэйн настучал на Лиз. Лиз вызвали с урока и объявили приговор:
– Ты отстранена от занятий до конца недели.
Лиз дожидалась дедушку в учительской. Над головой, будто какой-то пыточный механизм, тикали, тикали и тикали часы. Она очень крупно облажалась… в очередной раз… Собственными руками загубила свой проект. Она подвела так много людей: дедушку и бабушку, Мистера К., Сабрину, Меган – особенно Меган, которая имела полное право выйти из проекта, но не сделала этого. Тяжелее всего была мысль о том, что это случилось в тот момент, когда успех уже маячил на горизонте.
Лиз вернулась в школу в следующий понедельник, после четырехдневного домашнего ареста. Когда она вошла в аудиторию 104, все притихли, и она почувствовала, как на нее уставились двадцать пар глаз… После урока Мистер К. попросил ее задержаться.
– Садись.
Лицо его горело огнем, и он безостановочно ходил туда-сюда по аудитории.
– Я просто поверить не могу, что ты такое вытворила. Ты портишь жизнь не только себе, но и Сабрине с Меган. Ты сделала всем очень больно, и тебя следует отстранить от проекта.
У Лиз заныло сердце:
– Да, сэр.
– До окружного конкурса всего месяц. Как ты могла такое сделать? О чем ты вообще думала?
Точно те же самые вопросы задавал ей дедушка.
– Я не думала. Это была огромная идиотская ошибка… и мне очень-очень стыдно.
В уголке одного глаза повисла редкая для Лиз слезинка, а сердце заполнилось такой тоской…
– Слушайте, Мистер К., я понимаю, как глупо это все сейчас прозвучит, но мне реально жаль, что я так сделала, и я никогда больше не натворю никаких глупостей. Клянусь! – Она сделала небольшую паузу, чтобы отдышаться и выгнать из горла горький ком стыда. – Мне просто необходимо сделать этот проект. Это для меня очень важно. Не выгоняйте меня. Пожалуйста, не выгоняйте…
Она, словно утопающая, просила помощи и пощады. Мистер К. еще походил по классу, а Лиз продолжала вариться в котле страха и ненависти к себе самой. Наконец он с шумом отодвинул стул и сел прямо напротив нее. Он пристально посмотрел ей в глаза, словно оценивая искренность ее слов.
– Я поговорил с Меган и Сабриной. Решение мы принимали вместе. Меган считает, что «ненавидеть надо не грешника, а грехи его», а Сабрина сказала, что «ничего страшного не произошло… ведь никто в результате не погиб». Они хотят, чтобы ты осталась в проекте. – Он замолчал и посмотрел на нее с таким вниманием, что она опустила глаза. – Лиз, я верю в тебя, но после случившегося у тебя другого шанса уже не будет.
Лиз сначала не поверила своим ушам, но потом улыбнулась и смущенно завозилась со своим рюкзаком. Она не чувствовала никакой надобности прятать от учителя две выкатившиеся из ее глаз слезинки.
– Спасибо вам, Мистер К…. вы не пожалеете. Да, сэр. Вы не пожалеете.
– Сегодня очень хороший день, – часто говорила она дочери, – и я собираюсь прожить его на все сто.
Меган казалось, будто Господь включил перед нею зеленый сигнал светофора, будто Он дал всей ее семье «добро» продолжать жить дальше, и она почувствовала, что тоже способна проживать каждый день на сто десять процентов. На лицо ее снова вернулась искренняя, теплая улыбка, снова порозовели щеки. Она с головой окунулась в работу над «Списком Сендлер», сидела в Интернете, выискивая документы, прочитала «Дневник Анны Франк», «Дневники Варшавского гетто» Мари Берг и книгу Давида Сераковьяка[23] «Жизнь в Лодзи» о другом польском гетто. Пытаясь понять, как совершенно нормальные люди столь стремительно обезумели, она изучила «Берлинский дневник» Уильяма Ширера[24]. И вот что она прочитала:
– Когда я это прочитала, – сказала она, – я подумала, что бы взяла с собой я… что для меня важнее всего? У них было всего 10–15 минут, чтобы собраться… Что же возьмешь с собой?
– Ща-а-а-з! – заржал Уэйн. – Ну, тогда я сделаю это прямо тут.
Приехала полиция, Уэйн настучал на Лиз. Лиз вызвали с урока и объявили приговор:
– Ты отстранена от занятий до конца недели.
Лиз дожидалась дедушку в учительской. Над головой, будто какой-то пыточный механизм, тикали, тикали и тикали часы. Она очень крупно облажалась… в очередной раз… Собственными руками загубила свой проект. Она подвела так много людей: дедушку и бабушку, Мистера К., Сабрину, Меган – особенно Меган, которая имела полное право выйти из проекта, но не сделала этого. Тяжелее всего была мысль о том, что это случилось в тот момент, когда успех уже маячил на горизонте.
Лиз вернулась в школу в следующий понедельник, после четырехдневного домашнего ареста. Когда она вошла в аудиторию 104, все притихли, и она почувствовала, как на нее уставились двадцать пар глаз… После урока Мистер К. попросил ее задержаться.
– Садись.
Лицо его горело огнем, и он безостановочно ходил туда-сюда по аудитории.
– Я просто поверить не могу, что ты такое вытворила. Ты портишь жизнь не только себе, но и Сабрине с Меган. Ты сделала всем очень больно, и тебя следует отстранить от проекта.
У Лиз заныло сердце:
– Да, сэр.
– До окружного конкурса всего месяц. Как ты могла такое сделать? О чем ты вообще думала?
Точно те же самые вопросы задавал ей дедушка.
– Я не думала. Это была огромная идиотская ошибка… и мне очень-очень стыдно.
В уголке одного глаза повисла редкая для Лиз слезинка, а сердце заполнилось такой тоской…
– Слушайте, Мистер К., я понимаю, как глупо это все сейчас прозвучит, но мне реально жаль, что я так сделала, и я никогда больше не натворю никаких глупостей. Клянусь! – Она сделала небольшую паузу, чтобы отдышаться и выгнать из горла горький ком стыда. – Мне просто необходимо сделать этот проект. Это для меня очень важно. Не выгоняйте меня. Пожалуйста, не выгоняйте…
Она, словно утопающая, просила помощи и пощады. Мистер К. еще походил по классу, а Лиз продолжала вариться в котле страха и ненависти к себе самой. Наконец он с шумом отодвинул стул и сел прямо напротив нее. Он пристально посмотрел ей в глаза, словно оценивая искренность ее слов.
– Я поговорил с Меган и Сабриной. Решение мы принимали вместе. Меган считает, что «ненавидеть надо не грешника, а грехи его», а Сабрина сказала, что «ничего страшного не произошло… ведь никто в результате не погиб». Они хотят, чтобы ты осталась в проекте. – Он замолчал и посмотрел на нее с таким вниманием, что она опустила глаза. – Лиз, я верю в тебя, но после случившегося у тебя другого шанса уже не будет.
Лиз сначала не поверила своим ушам, но потом улыбнулась и смущенно завозилась со своим рюкзаком. Она не чувствовала никакой надобности прятать от учителя две выкатившиеся из ее глаз слезинки.
– Спасибо вам, Мистер К…. вы не пожалеете. Да, сэр. Вы не пожалеете.
* * *
За месяц с небольшим до окружного конкурса проектов Дебра Стюарт снова взяла на себя домашние дела. Хотя до начала химиотерапии оставалось чуть меньше месяца, мать Меган вдруг исполнилась какой-то новой энергией и страстным желанием успеть сделать в жизни как можно больше. Меган иногда думалось, что даже больше, чем это вообще возможно.– Сегодня очень хороший день, – часто говорила она дочери, – и я собираюсь прожить его на все сто.
Меган казалось, будто Господь включил перед нею зеленый сигнал светофора, будто Он дал всей ее семье «добро» продолжать жить дальше, и она почувствовала, что тоже способна проживать каждый день на сто десять процентов. На лицо ее снова вернулась искренняя, теплая улыбка, снова порозовели щеки. Она с головой окунулась в работу над «Списком Сендлер», сидела в Интернете, выискивая документы, прочитала «Дневник Анны Франк», «Дневники Варшавского гетто» Мари Берг и книгу Давида Сераковьяка[23] «Жизнь в Лодзи» о другом польском гетто. Пытаясь понять, как совершенно нормальные люди столь стремительно обезумели, она изучила «Берлинский дневник» Уильяма Ширера[24]. И вот что она прочитала:
Мы собрали чемоданы, но что же возьмешь с собой? Вот наш дом. Здесь жили родители моих родителей, здесь жили мои прабабушки и прадедушки. Здесь есть вещи, больше 150 лет принадлежавшие нашей семье. Но тебе позволено взять с собой только один чемоданчик. Что же возьмешь с собой?На следующей репетиции Меган показала этот фрагмент Лиз и Сабрине.
– Когда я это прочитала, – сказала она, – я подумала, что бы взяла с собой я… что для меня важнее всего? У них было всего 10–15 минут, чтобы собраться… Что же возьмешь с собой?