Это наблюдение показалось сущей чепухой даже мне самому, но не так давно я начал читать один роман, написанный в реалистической манере, – его превозносили за достоверность изложения. Читателям известного сорта нравятся подобные описания. Я отметил в блокноте, что из всех детей матушки-природы голубь и коростель первыми спешат приветствовать наступающий день, а услышать сову во всем ее блеске можно примерно за четверть часа до рассвета, если потрудиться подняться с постели. Больше мне не удалось из себя выжать. Что же до впечатлений, то мне нечем было поделиться.
Я раскурил трубку и стал дожидаться солнца. Небо перед моими глазами слегка порозовело. С каждым мгновением оно все больше расцвечивалось красным. Готов поспорить, что всякий наблюдатель (я не беру в пример специалистов по рассветам) предложил бы сосредоточить свое внимание именно на этом участке горизонта. Я не сводил с него глаз, но солнце все не появлялось. Пришлось зажечь вторую трубку. Небо надо мной сияло что есть мочи. Я наскоро накорябал несколько строк, уподобив редкие облака невестам, стыдливо краснеющим при появлении жениха. Все бы неплохо, только немного спустя облака начали вдруг зеленеть. Не самый подходящий цвет для невесты. Чуть позже облака приобрели желтый оттенок, лишив меня последней надежды ввернуть удачное сравнение. Нет ничего поэтичного в невесте, которая при появлении жениха сначала зеленеет, а потом желтеет. Такая девушка не вызывает слез умиления, ей можно только посочувствовать. Я подождал еще немного. Небо становилось все светлее. Я начал было опасаться, что с солнцем что-то случилось. Если бы не мои обширные познания в астрономии, я решил бы, что оно передумало и пошло на попятный. Я поднялся с твердым намерением выяснить, в чем дело. Как оказалось, солнце давно взошло и красовалось на небе у меня за спиной. Что ж, винить мне было некого. Положив трубку в карман, я неспешно обогнул дом. Корова стояла на прежнем месте. Увидев меня, она явно обрадовалась и принялась мычать с удвоенной силой.
Невдалеке послышался свист. Источником шума оказался деревенский парнишка. Я окликнул его. Он перелез через изгородь и направился ко мне через лужайку. Этот весьма жизнерадостный на вид юнец приветливо кивнул корове и, нещадно коверкая слова, выразил надежду, что та хорошо провела ночь.
– Ты знаком с этой коровой? – спросил я его.
– Еще бы! Хотя друзьями нас не назовешь, это деловые отношения, если вы меня понимаете, – объяснил молодой человек, глотая согласные.
Что-то в этом юноше меня насторожило. Он не походил на обычного деревенского паренька. Впрочем, в то утро все казалось каким-то ненастоящим. Я решил махнуть на это рукой.
– Чья это корова? – поинтересовался я. Юнец удивленно уставился на меня. – Я хочу знать, кому она принадлежит, чтобы вернуть ее владельцу.
– Извините, – промямлил юноша, – где вы живете?
Мальчишка начинал действовать мне на нервы.
– Где я живу? – раздраженно пробурчал я. – В этом доме, разумеется. Не думаешь ли ты, что я поднялся в такую рань и пришел сюда издалека, чтобы послушать мычание коровы? Довольно болтовни. Ты знаешь, чье это животное, или нет?
– Это ваша корова, – ответил юнец.
Настала моя очередь изумляться.
– Но у меня нет коровы.
– А вот и есть, – упорствовал мальчишка. – Корова ваша.
Корова ненадолго умолкла. Бросив взгляд в ее сторону, я заключил, что едва ли стану когда-нибудь гордиться этой скотиной. Похоже, совсем недавно она успела вываляться в грязи.
– Как я стал ее хозяином? – потребовал я ответа.
– Юная леди заходила к нам во вторник…
Наконец-то в тумане забрезжил свет.
– Порывистая девица, которая так и сыплет словами, не дожидаясь ответа?
– Глаза у нее – что надо, – одобрительно заметил юнец.
– Она задумала купить корову?
– Похоже было, она и дня не проживет без скотины, – подтвердил юноша, безбожно пренебрегая правилами фонетики.
– Была достигнута финансовая договоренность?
– Что-что было достигнуто?
– Глазастая юная леди справилась о цене коровы?
– Насколько мне известно, такие грубые подробности не обсуждались, – ответствовал юнец.
Как это похоже на Робину.
– Она хотя бы намекнула, зачем ей это животное?
– Леди дала понять, что желает свежего молока.
Предусмотрительность Робины приятно удивила меня.
– И это та самая корова?
– Я пригнал ее вчера вечером, но стучать не стал, потому что, если честно, в доме никого не было.
– А почему она мычит?
– Ну, – протянул мальчишка, – конечно, это только предположение, но, судя по ее виду, она хочет, чтобы ее подоили.
– Корова начала мычать в половине третьего, – возразил я. – Едва ли она ожидала, что ее станут доить среди ночи, верно?
– Лично я давно оставил надежду отыскать здравый смысл в поступках коров.
Было в этом юнце нечто загадочное, завораживающее. Все вокруг внезапно представилось мне фальшивым и искусственным.
Корова у изгороди смотрелась нелепо, ей следовало бы превратиться в бидон с молоком. Лес выглядел запущенным – там должны были висеть таблички «По траве не ходить» и «Курить строго воспрещается», вдобавок почему-то отсутствовали скамейки. Дом явно оказался здесь случайно. Глядя на него, хотелось спросить: «Где же улица?» Птиц кто-то выпустил из клеток. Словом, все оказалось перевернуто вверх тормашками.
– Ты и в самом деле живешь на ферме? – спросил я парнишку.
– Разумеется, – ответил тот. – За кого вы меня принимаете? За ряженого актера?
Признаться, мне это приходило в голову.
– Как тебя зовут?
– Энри. Энри Опкинс, – представился он, съедая согласные.
– Откуда ты?
– Из Лондона. Из Кэмден-Тауна. – В его устах это прозвучало «Камдан-Тан».
Хорошенькое начало сельской идиллии! Какая участь ждет наш чудный девственный уголок, если вокруг будут околачиваться такие типы, как юный Хопкинс? Он и Эдем мгновенно превратил бы в унылую городскую окраину.
– Хочешь заработать шиллинг-другой время от времени?
– Я не прочь, – признался Хопкинс. – По мне, чем чаще, тем лучше.
– Оставь свой кокни и научись говорить с беркширским акцентом. Я дам тебе полсоверена, когда ты освоишь местный выговор. Тебе нужно как следует поработать над звуками, растягивай слова. К тому же вместо «юная леди» ты должен был бы сказать: «мисси». Я хочу, чтобы меня здесь окружала подлинная атмосфера старой доброй сельской Англии. Когда ты сообщил, что владелец коровы я, тебе следовало выразиться: «Животина ваша. Ей-ей, ваша».
– Вы уверены, что так говорят в Беркшире? – недоверчиво скривился Хопкинс. – Точно уверены?
Некоторые люди подозрительны от природы.
– Возможно, настоящий беркширец выразился бы немного иначе, – признал я. – Мы, литераторы, называем это диалектом. Его можно услышать, отъехав на двенадцать миль от Лондона. В нем чувствуется деревенское простодушие, бесхитростность и наивность. Словом, то, чего не встретишь в Кэмден-Тауне.
Я сразу же вручил мальчугану шиллинг, чтобы его поощрить. Мне подумалось, что ему не помешало бы прочитать пару книг, написанных моими друзьями, – так он легче освоится с новой ролью. Хопкинс обещал зайти за книгами вечером. Я же вернулся в дом и принялся будить Робину. Та заговорила со мной извиняющимся тоном: ночью она вроде бы слышала мои крики. Разумеется, я тотчас объяснил, что она ошибается.
– Как странно! – протянула Робина. – Я сказала Веронике больше часа назад: «Уверена, папа нас зовет». Наверное, мне это приснилось.
– Вот что, хватит спать, – проворчал я. – Спускайся и займись своей проклятой коровой.
– О! – воскликнула Вероника. – Она уже здесь?
– Да, – подтвердил я. – Собственно говоря, она уже давно здесь. И уверяет, что ее следовало подоить четыре часа назад.
Робина обещала спуститься через минуту.
Она появилась двадцать пять минут спустя (раньше, чем я ожидал) вместе с Вероникой. Робина объяснила, что давно сошла бы вниз, если бы не пришлось ждать сестру. В точности то же самое заявила Вероника. Я начал понемногу закипать. Я провел на ногах полдня, а во рту у меня не было и маковой росинки.
– Перестаньте пререкаться, – проворчал я. – Ради всего святого, примитесь за работу, подоите эту корову. Несчастное создание умрет у нас на руках.
Робина медленно обошла комнату.
– Ты, случайно, нигде не видел табурет для дойки, папа?
– Видел. Я наткнулся на него раз тринадцать, не меньше. – Подобрав табурет позади дома, я вручил его старшей дочери, и мы направились к корове. Шествие замыкала Вероника с оцинкованным ведром в руках.
Мне не давали покоя сомнения, умеет ли Робина доить корову. Стоит этой девчонке вбить себе что-то в голову, и она ни перед чем не остановится. Как подметил Хопкинс, Робина потребовала корову, словно не могла и дня без нее прожить. Наверное, сразу после этого она приобрела табурет для дойки, довольно красивый, украшенный выжженным изображением коровы. Неплохой выбор, должен признать. На мой взгляд, табурет был немного тяжеловат, зато крепок и надежен – такие долго служат. Достойный сосуд для молока Робина, видимо, еще не успела присмотреть. Оцинкованное ведро, как я понял, должно было служить временной заменой. Когда у Робины выдастся свободная минутка, она поедет в город и купит что-то высокохудожественное, отвечающее ее эстетическому вкусу. Мысль о том, что в завершение было бы неплохо взять несколько уроков доения, озарила Робину лишь с появлением коровы возле нашего дома. Я заметил, что по мере приближения к корове шаг Робины становился все более вялым. Поравнявшись с животным, Робина остановилась.
– Полагаю, существует лишь один способ подоить корову, – нерешительно произнесла она.
– Возможно, есть и другие, самые причудливые, – отозвался я. – Тебе придется их освоить, если в будущем ты надумаешь принять участие в состязании доильщиц. Нынче же утром, учитывая, что час уже поздний, я бы не стал особенно беспокоиться о стиле. На твоем месте я воспользовался бы самыми банальными и заезженными приемами, заботясь лишь о результате.
Робина уселась на табурет и подставила ведро корове под брюхо.
– Думаю, не важно, с какой стороны начинать? – предположила она.
Было очевидно, что моя дочь понятия не имеет, как подступиться к несчастному животному. Так я и сказал ей, добавив несколько метких замечаний. Иногда не обойтись без отеческих наставлений. Как правило, мне приходится исподволь готовиться к подобным назидательным беседам. Но в то утро на меня нашел стих – сказались предшествующие события. Я объяснил Робине, в чем, по моему мнению, заключаются обязанности феи домашнего очага, постаравшись развеять ее ошибочные представления на сей счет. Еще я поделился с Вероникой итогами своих многодневных раздумий о ней и ее поведении, а в заключение поведал обеим дочерям все, что думаю о Дике. Я проделываю подобные вещи раз в полгода, и это действует весьма эффективно первые три дня.
Вытерев слезы, Робина взялась за коровье вымя. Не сказав ни слова, корова лягнула пустое ведро и направилась прочь, всем своим видом выражая презрение. Робина, тихонько плача, побрела за ней. Потрепав корову по шее и позволив ей вытереть нос о мой сюртук, что, кажется, немного ее успокоило, я уговорил бедняжку постоять смирно минут десять, пока Робина яростно сжимала ей вымя. В результате удалось нацедить примерно полтора стакана молока, хотя несчастное животное, судя по его виду, вмещало галлонов пять или шесть.
Наконец Робина сдалась, признав, что вела себя скверно. «Если корова умрет, – сказала она, глотая слезы, – я никогда себе не прощу». После этих слов Вероника тоже расплакалась, а корова, то ли проникнувшись состраданием, то ли вспомнив о собственных горестях, вновь принялась реветь. К счастью, мне удалось найти деревенского жителя почтенных лет – он сидел под деревом, закусывая ветчиной и покуривая трубку. Мы договорились, что вплоть до дальнейших распоряжений он будет доить корову за шиллинг в день.
Оставив его за работой, мы вернулись в дом. Дик встретил нас в дверях радостным «Доброе утро!» и спросил, слышали ли мы ночью шум грозы. Еще его интересовало, когда будет готов завтрак. Робина предположила, что это счастливое событие состоится, как только Дик вскипятит чайник, заварит чай и поджарит бекон, пока Вероника накрывает на стол.
– Но я думал, фея… – начал было Дик.
Робина заявила, что если Дик хотя бы раз заикнется о «фее домашнего очага», она надерет ему уши и отправится спать, предоставив остальным заботиться о завтраке. Она пригрозила, что не шутит.
У Дика есть одно неоспоримое достоинство: он философ.
– Давай, малявка, – обратился он к Веронике. – Принимайся за дело. Труд пойдет нам всем на пользу.
– Некоторые от него звереют, – возразила Вероника.
Мы сели завтракать в половине девятого.
Глава 4
Я раскурил трубку и стал дожидаться солнца. Небо перед моими глазами слегка порозовело. С каждым мгновением оно все больше расцвечивалось красным. Готов поспорить, что всякий наблюдатель (я не беру в пример специалистов по рассветам) предложил бы сосредоточить свое внимание именно на этом участке горизонта. Я не сводил с него глаз, но солнце все не появлялось. Пришлось зажечь вторую трубку. Небо надо мной сияло что есть мочи. Я наскоро накорябал несколько строк, уподобив редкие облака невестам, стыдливо краснеющим при появлении жениха. Все бы неплохо, только немного спустя облака начали вдруг зеленеть. Не самый подходящий цвет для невесты. Чуть позже облака приобрели желтый оттенок, лишив меня последней надежды ввернуть удачное сравнение. Нет ничего поэтичного в невесте, которая при появлении жениха сначала зеленеет, а потом желтеет. Такая девушка не вызывает слез умиления, ей можно только посочувствовать. Я подождал еще немного. Небо становилось все светлее. Я начал было опасаться, что с солнцем что-то случилось. Если бы не мои обширные познания в астрономии, я решил бы, что оно передумало и пошло на попятный. Я поднялся с твердым намерением выяснить, в чем дело. Как оказалось, солнце давно взошло и красовалось на небе у меня за спиной. Что ж, винить мне было некого. Положив трубку в карман, я неспешно обогнул дом. Корова стояла на прежнем месте. Увидев меня, она явно обрадовалась и принялась мычать с удвоенной силой.
Невдалеке послышался свист. Источником шума оказался деревенский парнишка. Я окликнул его. Он перелез через изгородь и направился ко мне через лужайку. Этот весьма жизнерадостный на вид юнец приветливо кивнул корове и, нещадно коверкая слова, выразил надежду, что та хорошо провела ночь.
– Ты знаком с этой коровой? – спросил я его.
– Еще бы! Хотя друзьями нас не назовешь, это деловые отношения, если вы меня понимаете, – объяснил молодой человек, глотая согласные.
Что-то в этом юноше меня насторожило. Он не походил на обычного деревенского паренька. Впрочем, в то утро все казалось каким-то ненастоящим. Я решил махнуть на это рукой.
– Чья это корова? – поинтересовался я. Юнец удивленно уставился на меня. – Я хочу знать, кому она принадлежит, чтобы вернуть ее владельцу.
– Извините, – промямлил юноша, – где вы живете?
Мальчишка начинал действовать мне на нервы.
– Где я живу? – раздраженно пробурчал я. – В этом доме, разумеется. Не думаешь ли ты, что я поднялся в такую рань и пришел сюда издалека, чтобы послушать мычание коровы? Довольно болтовни. Ты знаешь, чье это животное, или нет?
– Это ваша корова, – ответил юнец.
Настала моя очередь изумляться.
– Но у меня нет коровы.
– А вот и есть, – упорствовал мальчишка. – Корова ваша.
Корова ненадолго умолкла. Бросив взгляд в ее сторону, я заключил, что едва ли стану когда-нибудь гордиться этой скотиной. Похоже, совсем недавно она успела вываляться в грязи.
– Как я стал ее хозяином? – потребовал я ответа.
– Юная леди заходила к нам во вторник…
Наконец-то в тумане забрезжил свет.
– Порывистая девица, которая так и сыплет словами, не дожидаясь ответа?
– Глаза у нее – что надо, – одобрительно заметил юнец.
– Она задумала купить корову?
– Похоже было, она и дня не проживет без скотины, – подтвердил юноша, безбожно пренебрегая правилами фонетики.
– Была достигнута финансовая договоренность?
– Что-что было достигнуто?
– Глазастая юная леди справилась о цене коровы?
– Насколько мне известно, такие грубые подробности не обсуждались, – ответствовал юнец.
Как это похоже на Робину.
– Она хотя бы намекнула, зачем ей это животное?
– Леди дала понять, что желает свежего молока.
Предусмотрительность Робины приятно удивила меня.
– И это та самая корова?
– Я пригнал ее вчера вечером, но стучать не стал, потому что, если честно, в доме никого не было.
– А почему она мычит?
– Ну, – протянул мальчишка, – конечно, это только предположение, но, судя по ее виду, она хочет, чтобы ее подоили.
– Корова начала мычать в половине третьего, – возразил я. – Едва ли она ожидала, что ее станут доить среди ночи, верно?
– Лично я давно оставил надежду отыскать здравый смысл в поступках коров.
Было в этом юнце нечто загадочное, завораживающее. Все вокруг внезапно представилось мне фальшивым и искусственным.
Корова у изгороди смотрелась нелепо, ей следовало бы превратиться в бидон с молоком. Лес выглядел запущенным – там должны были висеть таблички «По траве не ходить» и «Курить строго воспрещается», вдобавок почему-то отсутствовали скамейки. Дом явно оказался здесь случайно. Глядя на него, хотелось спросить: «Где же улица?» Птиц кто-то выпустил из клеток. Словом, все оказалось перевернуто вверх тормашками.
– Ты и в самом деле живешь на ферме? – спросил я парнишку.
– Разумеется, – ответил тот. – За кого вы меня принимаете? За ряженого актера?
Признаться, мне это приходило в голову.
– Как тебя зовут?
– Энри. Энри Опкинс, – представился он, съедая согласные.
– Откуда ты?
– Из Лондона. Из Кэмден-Тауна. – В его устах это прозвучало «Камдан-Тан».
Хорошенькое начало сельской идиллии! Какая участь ждет наш чудный девственный уголок, если вокруг будут околачиваться такие типы, как юный Хопкинс? Он и Эдем мгновенно превратил бы в унылую городскую окраину.
– Хочешь заработать шиллинг-другой время от времени?
– Я не прочь, – признался Хопкинс. – По мне, чем чаще, тем лучше.
– Оставь свой кокни и научись говорить с беркширским акцентом. Я дам тебе полсоверена, когда ты освоишь местный выговор. Тебе нужно как следует поработать над звуками, растягивай слова. К тому же вместо «юная леди» ты должен был бы сказать: «мисси». Я хочу, чтобы меня здесь окружала подлинная атмосфера старой доброй сельской Англии. Когда ты сообщил, что владелец коровы я, тебе следовало выразиться: «Животина ваша. Ей-ей, ваша».
– Вы уверены, что так говорят в Беркшире? – недоверчиво скривился Хопкинс. – Точно уверены?
Некоторые люди подозрительны от природы.
– Возможно, настоящий беркширец выразился бы немного иначе, – признал я. – Мы, литераторы, называем это диалектом. Его можно услышать, отъехав на двенадцать миль от Лондона. В нем чувствуется деревенское простодушие, бесхитростность и наивность. Словом, то, чего не встретишь в Кэмден-Тауне.
Я сразу же вручил мальчугану шиллинг, чтобы его поощрить. Мне подумалось, что ему не помешало бы прочитать пару книг, написанных моими друзьями, – так он легче освоится с новой ролью. Хопкинс обещал зайти за книгами вечером. Я же вернулся в дом и принялся будить Робину. Та заговорила со мной извиняющимся тоном: ночью она вроде бы слышала мои крики. Разумеется, я тотчас объяснил, что она ошибается.
– Как странно! – протянула Робина. – Я сказала Веронике больше часа назад: «Уверена, папа нас зовет». Наверное, мне это приснилось.
– Вот что, хватит спать, – проворчал я. – Спускайся и займись своей проклятой коровой.
– О! – воскликнула Вероника. – Она уже здесь?
– Да, – подтвердил я. – Собственно говоря, она уже давно здесь. И уверяет, что ее следовало подоить четыре часа назад.
Робина обещала спуститься через минуту.
Она появилась двадцать пять минут спустя (раньше, чем я ожидал) вместе с Вероникой. Робина объяснила, что давно сошла бы вниз, если бы не пришлось ждать сестру. В точности то же самое заявила Вероника. Я начал понемногу закипать. Я провел на ногах полдня, а во рту у меня не было и маковой росинки.
– Перестаньте пререкаться, – проворчал я. – Ради всего святого, примитесь за работу, подоите эту корову. Несчастное создание умрет у нас на руках.
Робина медленно обошла комнату.
– Ты, случайно, нигде не видел табурет для дойки, папа?
– Видел. Я наткнулся на него раз тринадцать, не меньше. – Подобрав табурет позади дома, я вручил его старшей дочери, и мы направились к корове. Шествие замыкала Вероника с оцинкованным ведром в руках.
Мне не давали покоя сомнения, умеет ли Робина доить корову. Стоит этой девчонке вбить себе что-то в голову, и она ни перед чем не остановится. Как подметил Хопкинс, Робина потребовала корову, словно не могла и дня без нее прожить. Наверное, сразу после этого она приобрела табурет для дойки, довольно красивый, украшенный выжженным изображением коровы. Неплохой выбор, должен признать. На мой взгляд, табурет был немного тяжеловат, зато крепок и надежен – такие долго служат. Достойный сосуд для молока Робина, видимо, еще не успела присмотреть. Оцинкованное ведро, как я понял, должно было служить временной заменой. Когда у Робины выдастся свободная минутка, она поедет в город и купит что-то высокохудожественное, отвечающее ее эстетическому вкусу. Мысль о том, что в завершение было бы неплохо взять несколько уроков доения, озарила Робину лишь с появлением коровы возле нашего дома. Я заметил, что по мере приближения к корове шаг Робины становился все более вялым. Поравнявшись с животным, Робина остановилась.
– Полагаю, существует лишь один способ подоить корову, – нерешительно произнесла она.
– Возможно, есть и другие, самые причудливые, – отозвался я. – Тебе придется их освоить, если в будущем ты надумаешь принять участие в состязании доильщиц. Нынче же утром, учитывая, что час уже поздний, я бы не стал особенно беспокоиться о стиле. На твоем месте я воспользовался бы самыми банальными и заезженными приемами, заботясь лишь о результате.
Робина уселась на табурет и подставила ведро корове под брюхо.
– Думаю, не важно, с какой стороны начинать? – предположила она.
Было очевидно, что моя дочь понятия не имеет, как подступиться к несчастному животному. Так я и сказал ей, добавив несколько метких замечаний. Иногда не обойтись без отеческих наставлений. Как правило, мне приходится исподволь готовиться к подобным назидательным беседам. Но в то утро на меня нашел стих – сказались предшествующие события. Я объяснил Робине, в чем, по моему мнению, заключаются обязанности феи домашнего очага, постаравшись развеять ее ошибочные представления на сей счет. Еще я поделился с Вероникой итогами своих многодневных раздумий о ней и ее поведении, а в заключение поведал обеим дочерям все, что думаю о Дике. Я проделываю подобные вещи раз в полгода, и это действует весьма эффективно первые три дня.
Вытерев слезы, Робина взялась за коровье вымя. Не сказав ни слова, корова лягнула пустое ведро и направилась прочь, всем своим видом выражая презрение. Робина, тихонько плача, побрела за ней. Потрепав корову по шее и позволив ей вытереть нос о мой сюртук, что, кажется, немного ее успокоило, я уговорил бедняжку постоять смирно минут десять, пока Робина яростно сжимала ей вымя. В результате удалось нацедить примерно полтора стакана молока, хотя несчастное животное, судя по его виду, вмещало галлонов пять или шесть.
Наконец Робина сдалась, признав, что вела себя скверно. «Если корова умрет, – сказала она, глотая слезы, – я никогда себе не прощу». После этих слов Вероника тоже расплакалась, а корова, то ли проникнувшись состраданием, то ли вспомнив о собственных горестях, вновь принялась реветь. К счастью, мне удалось найти деревенского жителя почтенных лет – он сидел под деревом, закусывая ветчиной и покуривая трубку. Мы договорились, что вплоть до дальнейших распоряжений он будет доить корову за шиллинг в день.
Оставив его за работой, мы вернулись в дом. Дик встретил нас в дверях радостным «Доброе утро!» и спросил, слышали ли мы ночью шум грозы. Еще его интересовало, когда будет готов завтрак. Робина предположила, что это счастливое событие состоится, как только Дик вскипятит чайник, заварит чай и поджарит бекон, пока Вероника накрывает на стол.
– Но я думал, фея… – начал было Дик.
Робина заявила, что если Дик хотя бы раз заикнется о «фее домашнего очага», она надерет ему уши и отправится спать, предоставив остальным заботиться о завтраке. Она пригрозила, что не шутит.
У Дика есть одно неоспоримое достоинство: он философ.
– Давай, малявка, – обратился он к Веронике. – Принимайся за дело. Труд пойдет нам всем на пользу.
– Некоторые от него звереют, – возразила Вероника.
Мы сели завтракать в половине девятого.
Глава 4
В пятницу вечером прибыл наш архитектор, точнее, его помощник.
Я сразу же проникся к нему симпатией. Он робок и потому кажется неуклюжим. Но, как я объяснил Робине, на застенчивых юношах и держится мир: едва ли сыскался бы второй такой стеснительный молодой человек, каким был я в двадцать пять лет.
Робина возразила, что это совсем другое дело, ведь я писатель. Отношение Робины к литературному промыслу не так возмущало бы меня, не будь оно столь типичным. По мнению моей дочери, быть писателем – значит быть законченным идиотом. Всего неделю или две назад я случайно услышал через открытое окно кабинета, как Вероника с Робиной обсуждали эту тему. Моя младшая дочь нашла что-то в траве. Я не мог разглядеть, что это было, мешал пышный лавровый куст. Вероника нагнулась, внимательно изучая находку, а в следующее мгновение с пронзительным воплем подпрыгнула и принялась танцевать, хлопая в ладоши. Лицо ее сияло от радости. Проходившая мимо Робина остановилась и потребовала объяснений.
– Папина теннисная ракетка! – издала победный клич Вероника. Эта юная особа не видит смысла в том, чтобы говорить обычным голосом, если можно кричать. Она продолжала скакать и хлопать, исполняя дикарскую пляску.
– Ну и к чему весь этот шум? Ракетка ведь не свалилась тебе на голову, верно?
– Она пролежала всю ночь во влажной траве, – взвизгнула Вероника. – Папа забыл отнести ее в дом.
– Как тебе не стыдно?! – сурово укорила сестру Робина. – Здесь нечему радоваться!
– А вот и есть чему! Я вначале подумала, что это моя ракетка, – с торжеством объяснила Вероника. – Представляю, что бы мне тогда пришлось выслушать! О Господи! Вот было бы шуму! – Вероника немного притихла, движения ее замедлились и стали ритмичными, примерно такие пассы проделывает хор в греческих трагедиях, воздавая хвалу богам.
Робина схватила сестру за плечи и встряхнула, пытаясь привести в чувства.
– Будь это твоя ракетка, тебя следовало бы отправить в постель.
– Почему бы тогда и папу не отправить в постель? – возмутилась Вероника.
Робина взяла сестру под руку, и они принялись расхаживать у меня под окном. Я продолжал слушать: разговор меня заинтересовал.
– Я постоянно тебе твержу: папа – писатель, – назидательно заметила Робина. – Не его вина, что он теряет вещи или забывает вернуть их на место. Он ничего не может с собой поделать.
– Я тоже ничего не могу с собой поделать, – упрямо возразила Вероника.
– Тебе бывает трудно, – терпеливо продолжала Робина, – но если ты будешь стараться, все получится. Тебе просто нужно быть внимательнее. Я, когда была маленькой, тоже вечно все забывала и натворила немало глупостей.
– Вот бы мы все были писатели, – протянула Вероника.
– Вот бы мы все были писателями, – поправила ее Робина. – Но, как видишь, это не так. Ты, я и Дик – всего лишь простые смертные. Нам приходится проявлять рассудительность и благоразумие. А когда папа взволнован и бесится – вернее, может показаться, что он в бешенстве, – виноват его писательский темперамент. Это сильнее его.
– Выходит, если ты писатель, то не можешь с собой совладать? – спросила Вероника.
– В большинстве случаев так и есть, – уверенно подтвердила Робина. – Несправедливо подходить к литераторам с обычными мерками.
Девочки направились в сторону огорода – в ту пору как раз поспела клубника, – и я не услышал конец разговора. Вскоре после этого Вероника взяла привычку запираться в классной комнате с тетрадью, а с моего письменного стола начали пропадать карандаши. Одним из них я особенно дорожил, мне захотелось вернуть его или хотя бы попытаться. Безошибочное чутье привело меня в святилище Вероники. Задумчиво посасывая кончик моего любимого карандаша, милое дитя объяснило, что пишет небольшую пьеску.
– Нам ведь многое достается от отцов, правда? – спросила она.
– Да, – признал я, – но тебе не следует брать мои вещи без спроса. И я уже не раз об этом говорил. Это единственный карандаш, которым я могу писать.
– Но я вовсе не о карандаше, – объяснила свою мысль Вероника. – Мне интересно, унаследовала ли я твой литературный норов?
Оценка, выносимая писателю широкой публикой, подчас приводит меня в замешательство. Ведь совершенно очевидно, что человек, способный писать книги, объяснять суть вещей, просвещать и наставлять, должен быть исключительно умен! А как иначе он сможет исполнить свою миссию? Это подсказывает простая логика. Но если послушать Робину и ей подобных, может сложиться впечатление, что мы, писатели, не в состоянии даже себя обуздать, а не то что нести миру свет истины. Робина готова часами читать мне проповеди, стоит только ей позволить.
– Обыкновенная девушка… – заводит она свою шарманку, приняв вид университетского профессора.
Ее самоуверенность изрядно меня раздражает. Можно подумать, я не знаю всего, что следует знать о девушках! Господи, ведь это же мое ремесло. Я указываю на это Робине.
– Да-да, – снисходительно бросает она, – но я говорила о всамделишной девушке.
Даже будь я великим творцом, гением (Робина, добрая девочка, верит, что так и есть), это ничего не изменило бы. Будь я самим Шекспиром и скажи я ей: «Мне кажется, милая, что создателю Офелии и Джульетты, Розамунды и Беатриче кое-что известно о девушках», – Робина и тогда ответила бы мне: «Конечно, папочка. Все знают, какой ты талантливый. Но я имела в виду настоящих, не выдуманных девушек».
Иногда я спрашиваю себя, неужели для читающей публики литература – не более чем волшебная сказка? Мы пишем, что называется, кровью сердца. Мы вопрошаем свою совесть, пристало ли нам обнажать души, срывая с них покровы тайны? Читателю невдомек, что мы обмакиваем перья в кровь наших сердец. Для него это просто чернила. Он не верит, что мы распахиваем души настежь. Ему кажется, мы притворяемся, лукавим. «Жила-была когда-то девушка, звали ее Анджелина, и любила она юношу по имени Эдвин». Стоит нам поведать читателю сокровенные мысли Анджелины, как он воображает, будто это мы вложили их в ее голову. Читатель не знает и даже не пытается понять, что Анджелина более реальна, чем мисс Джонс, которая каждое утро ездит с ним в одном автобусе и ловко заводит весьма игривый разговор о погоде. Еще мальчишкой я завоевал популярность среди однокашников как неплохой рассказчик. Как-то днем, возвращаясь домой через Ридженс-парк в небольшой компании, я начал сочинять историю о прекрасной принцессе. Это была необычная принцесса, и вела она себя не как другие особы королевских кровей. Я ничего не мог с этим поделать. Товарищи слышали только мой голос, я же вслушивался в шепот ветра. Принцесса думала, что любит принца, пока тот не ранил дракона и не увез ее в лесную чащу. Когда принц уснул, девушка услышала, как смертельно раненный дракон зовет ее. Она подкралась к истекающему кровью ящеру, обвила руками его чешуйчатую шею и поцеловала. Ее поцелуй исцелил дракона. Сам я надеялся, что дракон немедленно превратится в принца, но этого не случилось. Дракон остался драконом, так мне поведал ветер. И все же принцесса любила его: ящер оказался вовсе не так уж плох, если узнать его поближе. Я не смог толком объяснить, что же случилось с принцем: похоже, ветру было решительно наплевать на беднягу. Лично мне история понравилась, но пятиклассник Хокер, задававший тон в нашей маленькой компании, заявил, что сказка – полная чушь и мне следует как можно скорее придумать нормальный конец.
– Но история окончена, – возразил я.
– Нет, – настаивал Хокер. – В конце девушка должна выйти замуж за принца. Ему придется снова убить дракона, и смотри, чтобы на этот раз он сделал это как следует. Где это слыхано, чтобы принцесса бросила принца ради дракона!
– Это была необычная принцесса, – не уступал я, но Хокер неумолимо стоял на своем.
– Так сделай ее обычной. Не слишком ли много ты на себя берешь? Нечего выставляться. Заставь ее выйти за принца, и поживее. Мне надо еще добраться до Чок-Фарм и успеть на поезд в четыре пятнадцать.
– Но это невозможно, – упорствовал я. – Принцесса стала женой дракона, и они жили долго и счастливо.
Хокер прибег к суровым мерам, заломив мне руку за спину.
– Так на ком она женилась? – грозно проревел он. Хокер никогда не отличался грамотностью речи.
– Она вышла за дракона, – простонал я.
– За кого?
– За дракона, – пискнул я.
– За кого? – в третий раз потребовал ответа мой мучитель.
Хокер был силен, и слезы сами полились у меня из глаз. В итоге, исцелив дракона, принцесса взамен взяла с него слово, что тот исправится. До самого конца путешествия дракон всячески старался услужить принцу и его избраннице. Доставив девушку домой, принц женился на ней, а дракон умер, и его похоронили. Моим приятелям больше понравилась эта история, я же не мог думать о ней без отвращения, а ветер вздохнул и унесся прочь.
Наша маленькая компания превратилась в читающую публику, а Хокер сделался редактором. Он продолжает выкручивать мне руки, хотя и иными способами. Кое-кто из писательской братии не желает сдаваться – толпа сбивает их с ног и мчится во весь дух, стремясь успеть на поезд в четыре пятнадцать. Но боюсь, большинство из нас – рабы Хокеров. Ветер поскучнел, стал мрачным и угрюмым, он больше не рассказывает нам историй, приходится выдумывать их самим. Может, это и к лучшему. Ведь окна и двери для того и существуют, чтобы защищать нас от ветра.
Я сразу же проникся к нему симпатией. Он робок и потому кажется неуклюжим. Но, как я объяснил Робине, на застенчивых юношах и держится мир: едва ли сыскался бы второй такой стеснительный молодой человек, каким был я в двадцать пять лет.
Робина возразила, что это совсем другое дело, ведь я писатель. Отношение Робины к литературному промыслу не так возмущало бы меня, не будь оно столь типичным. По мнению моей дочери, быть писателем – значит быть законченным идиотом. Всего неделю или две назад я случайно услышал через открытое окно кабинета, как Вероника с Робиной обсуждали эту тему. Моя младшая дочь нашла что-то в траве. Я не мог разглядеть, что это было, мешал пышный лавровый куст. Вероника нагнулась, внимательно изучая находку, а в следующее мгновение с пронзительным воплем подпрыгнула и принялась танцевать, хлопая в ладоши. Лицо ее сияло от радости. Проходившая мимо Робина остановилась и потребовала объяснений.
– Папина теннисная ракетка! – издала победный клич Вероника. Эта юная особа не видит смысла в том, чтобы говорить обычным голосом, если можно кричать. Она продолжала скакать и хлопать, исполняя дикарскую пляску.
– Ну и к чему весь этот шум? Ракетка ведь не свалилась тебе на голову, верно?
– Она пролежала всю ночь во влажной траве, – взвизгнула Вероника. – Папа забыл отнести ее в дом.
– Как тебе не стыдно?! – сурово укорила сестру Робина. – Здесь нечему радоваться!
– А вот и есть чему! Я вначале подумала, что это моя ракетка, – с торжеством объяснила Вероника. – Представляю, что бы мне тогда пришлось выслушать! О Господи! Вот было бы шуму! – Вероника немного притихла, движения ее замедлились и стали ритмичными, примерно такие пассы проделывает хор в греческих трагедиях, воздавая хвалу богам.
Робина схватила сестру за плечи и встряхнула, пытаясь привести в чувства.
– Будь это твоя ракетка, тебя следовало бы отправить в постель.
– Почему бы тогда и папу не отправить в постель? – возмутилась Вероника.
Робина взяла сестру под руку, и они принялись расхаживать у меня под окном. Я продолжал слушать: разговор меня заинтересовал.
– Я постоянно тебе твержу: папа – писатель, – назидательно заметила Робина. – Не его вина, что он теряет вещи или забывает вернуть их на место. Он ничего не может с собой поделать.
– Я тоже ничего не могу с собой поделать, – упрямо возразила Вероника.
– Тебе бывает трудно, – терпеливо продолжала Робина, – но если ты будешь стараться, все получится. Тебе просто нужно быть внимательнее. Я, когда была маленькой, тоже вечно все забывала и натворила немало глупостей.
– Вот бы мы все были писатели, – протянула Вероника.
– Вот бы мы все были писателями, – поправила ее Робина. – Но, как видишь, это не так. Ты, я и Дик – всего лишь простые смертные. Нам приходится проявлять рассудительность и благоразумие. А когда папа взволнован и бесится – вернее, может показаться, что он в бешенстве, – виноват его писательский темперамент. Это сильнее его.
– Выходит, если ты писатель, то не можешь с собой совладать? – спросила Вероника.
– В большинстве случаев так и есть, – уверенно подтвердила Робина. – Несправедливо подходить к литераторам с обычными мерками.
Девочки направились в сторону огорода – в ту пору как раз поспела клубника, – и я не услышал конец разговора. Вскоре после этого Вероника взяла привычку запираться в классной комнате с тетрадью, а с моего письменного стола начали пропадать карандаши. Одним из них я особенно дорожил, мне захотелось вернуть его или хотя бы попытаться. Безошибочное чутье привело меня в святилище Вероники. Задумчиво посасывая кончик моего любимого карандаша, милое дитя объяснило, что пишет небольшую пьеску.
– Нам ведь многое достается от отцов, правда? – спросила она.
– Да, – признал я, – но тебе не следует брать мои вещи без спроса. И я уже не раз об этом говорил. Это единственный карандаш, которым я могу писать.
– Но я вовсе не о карандаше, – объяснила свою мысль Вероника. – Мне интересно, унаследовала ли я твой литературный норов?
Оценка, выносимая писателю широкой публикой, подчас приводит меня в замешательство. Ведь совершенно очевидно, что человек, способный писать книги, объяснять суть вещей, просвещать и наставлять, должен быть исключительно умен! А как иначе он сможет исполнить свою миссию? Это подсказывает простая логика. Но если послушать Робину и ей подобных, может сложиться впечатление, что мы, писатели, не в состоянии даже себя обуздать, а не то что нести миру свет истины. Робина готова часами читать мне проповеди, стоит только ей позволить.
– Обыкновенная девушка… – заводит она свою шарманку, приняв вид университетского профессора.
Ее самоуверенность изрядно меня раздражает. Можно подумать, я не знаю всего, что следует знать о девушках! Господи, ведь это же мое ремесло. Я указываю на это Робине.
– Да-да, – снисходительно бросает она, – но я говорила о всамделишной девушке.
Даже будь я великим творцом, гением (Робина, добрая девочка, верит, что так и есть), это ничего не изменило бы. Будь я самим Шекспиром и скажи я ей: «Мне кажется, милая, что создателю Офелии и Джульетты, Розамунды и Беатриче кое-что известно о девушках», – Робина и тогда ответила бы мне: «Конечно, папочка. Все знают, какой ты талантливый. Но я имела в виду настоящих, не выдуманных девушек».
Иногда я спрашиваю себя, неужели для читающей публики литература – не более чем волшебная сказка? Мы пишем, что называется, кровью сердца. Мы вопрошаем свою совесть, пристало ли нам обнажать души, срывая с них покровы тайны? Читателю невдомек, что мы обмакиваем перья в кровь наших сердец. Для него это просто чернила. Он не верит, что мы распахиваем души настежь. Ему кажется, мы притворяемся, лукавим. «Жила-была когда-то девушка, звали ее Анджелина, и любила она юношу по имени Эдвин». Стоит нам поведать читателю сокровенные мысли Анджелины, как он воображает, будто это мы вложили их в ее голову. Читатель не знает и даже не пытается понять, что Анджелина более реальна, чем мисс Джонс, которая каждое утро ездит с ним в одном автобусе и ловко заводит весьма игривый разговор о погоде. Еще мальчишкой я завоевал популярность среди однокашников как неплохой рассказчик. Как-то днем, возвращаясь домой через Ридженс-парк в небольшой компании, я начал сочинять историю о прекрасной принцессе. Это была необычная принцесса, и вела она себя не как другие особы королевских кровей. Я ничего не мог с этим поделать. Товарищи слышали только мой голос, я же вслушивался в шепот ветра. Принцесса думала, что любит принца, пока тот не ранил дракона и не увез ее в лесную чащу. Когда принц уснул, девушка услышала, как смертельно раненный дракон зовет ее. Она подкралась к истекающему кровью ящеру, обвила руками его чешуйчатую шею и поцеловала. Ее поцелуй исцелил дракона. Сам я надеялся, что дракон немедленно превратится в принца, но этого не случилось. Дракон остался драконом, так мне поведал ветер. И все же принцесса любила его: ящер оказался вовсе не так уж плох, если узнать его поближе. Я не смог толком объяснить, что же случилось с принцем: похоже, ветру было решительно наплевать на беднягу. Лично мне история понравилась, но пятиклассник Хокер, задававший тон в нашей маленькой компании, заявил, что сказка – полная чушь и мне следует как можно скорее придумать нормальный конец.
– Но история окончена, – возразил я.
– Нет, – настаивал Хокер. – В конце девушка должна выйти замуж за принца. Ему придется снова убить дракона, и смотри, чтобы на этот раз он сделал это как следует. Где это слыхано, чтобы принцесса бросила принца ради дракона!
– Это была необычная принцесса, – не уступал я, но Хокер неумолимо стоял на своем.
– Так сделай ее обычной. Не слишком ли много ты на себя берешь? Нечего выставляться. Заставь ее выйти за принца, и поживее. Мне надо еще добраться до Чок-Фарм и успеть на поезд в четыре пятнадцать.
– Но это невозможно, – упорствовал я. – Принцесса стала женой дракона, и они жили долго и счастливо.
Хокер прибег к суровым мерам, заломив мне руку за спину.
– Так на ком она женилась? – грозно проревел он. Хокер никогда не отличался грамотностью речи.
– Она вышла за дракона, – простонал я.
– За кого?
– За дракона, – пискнул я.
– За кого? – в третий раз потребовал ответа мой мучитель.
Хокер был силен, и слезы сами полились у меня из глаз. В итоге, исцелив дракона, принцесса взамен взяла с него слово, что тот исправится. До самого конца путешествия дракон всячески старался услужить принцу и его избраннице. Доставив девушку домой, принц женился на ней, а дракон умер, и его похоронили. Моим приятелям больше понравилась эта история, я же не мог думать о ней без отвращения, а ветер вздохнул и унесся прочь.
Наша маленькая компания превратилась в читающую публику, а Хокер сделался редактором. Он продолжает выкручивать мне руки, хотя и иными способами. Кое-кто из писательской братии не желает сдаваться – толпа сбивает их с ног и мчится во весь дух, стремясь успеть на поезд в четыре пятнадцать. Но боюсь, большинство из нас – рабы Хокеров. Ветер поскучнел, стал мрачным и угрюмым, он больше не рассказывает нам историй, приходится выдумывать их самим. Может, это и к лучшему. Ведь окна и двери для того и существуют, чтобы защищать нас от ветра.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента