Страница:
Спасибочки, сказала Ханна. Детишки с Восточного побережья вечно кучкуются, а она предпочитала держаться сама по себе.
Спасибочки, сказал Джона. К тому времени они с Лансом были знакомы всего месяц, но уже достаточно близко, чтобы Джона усомнился в его талантах свахи.
Но Ланс допекал их обоих, и на Хэллоуин Джона явился в «Скиперс», разговорился там с широкоплечей черноволосой девчонкой, вскоре они решили, что в клубе чересчур шумно, и вот уже они целовались снаружи, а потом писали друг другу полтора десятка электронных писем в день и не успели оглянуться, как его сестра уже именовала их парочкой.
Со стороны и впрямь парочка, хотя задним числом Джона счел бы это выражение неточным. Не парочка, а полное поглощение. Ханна растворилась в нем. Одинокая, застенчивая, она предпочитала всецело отдаваться чему-то одному. Такая сосредоточенность привела ее в софтболл – тот вид спорта, где весь мир сходится в точку, движешься вдоль прямой, и твои руки – концы отрезка. И теперь с маниакальным упорством спортсменки Ханна обрушила на Джону свою привязанность – густую, как джем, острую до боли.
Задним числом он мог также усомниться в серьезности их отношений. Они были молоды, теперь-то он другой, заржавел. Невинная, доверчивая Ханна, безудержная оптимистка. Теперь он считал это наивностью – но ведь в том числе и потому, что наблюдал ее распад, хронометрировал одну будничную трагедию за другой. Если бы он мог совершить путешествие во времени, увидеть ее там нынешним своим взглядом… но он не мог совершить путешествие во времени, такого путешествия никто не совершал, а сидеть тут и гадать «что, если бы» не имело никакого смысла – и он не будет этим заниматься.
Что ему нравилось в Ханне: она с готовностью уступала. Была смиренна, и хотя придерживалась определенных мнений, но никому их не навязывала. Даже когда ей было совсем плохо, остаток света в ней все же мерцал. И если не считать плеч, фигурка складная, а на плечи он скоро перестал обращать внимание. Вечеринки ее не привлекали, но куда Джона вел, туда она с готовностью шла. У нее была поразительно красивая спина – сильная, ровная, карамельного цвета. Она прятала Джоне в рюкзак пакетики молочно-шоколадного коктейля, чтобы он натыкался на них, когда примется шарить в поисках удостоверения, надумав купить выпивку. Умела принимать комплименты и в отличие от многих девиц вовсе не считала, что ради привлекательности нужно выражаться проще и снизить свой IQ на сколько-то пунктов. Приучила Джону бегать: трусили рысцой вокруг кампуса. Не навязывала ему выбор специальности, но когда он сказал, что подумывает насчет онкологии, приняла это как дар – как дань памяти ее матери – и заплакала от счастья, что Джона до такой степени вошел в ее жизнь, навсегда останется в ее жизни.
Когда Джона перешел на старший курс, они разработали безупречный план. Они переезжают в Нью-Йорк, там он будет учиться на врача, а Ханна будет работать… где именно, особо не оговаривалось… и они будут жить вместе, пока он не закончит третий год медицинской школы, а тогда, наплевав на благоразумие и моду, они поженятся.
Его мать не была в восторге от этой затеи, но поскольку не могла привести против ни религиозных, ни ханжеских доводов, то ограничилась вопросом: «Не слишком ли вы молоды?» Ее отношение не радовало Джону, ему казалось, что мать с самого начала невзлюбила Ханну. Доказательством стала та поспешность, с какой мать погнала его вновь искать себе девушку. Это глупо, Джона. Жизнь продолжается. У Кейт есть симпатичные подружки. В итоге ему пришлось попросить, чтобы она оставила его в покое. По крайней мере, о таких вещах с матерью можно было договориться.
Как мог он пропустить первые симптомы, петарды, взрывавшиеся ему прямо в лицо? Но что он понимал в этих симптомах? Да и загружен был по горло. Готовился к поступлению. Столько учебников. Столько тестов. Он был очень, очень занят. Слишком занят, чтобы спорить, когда в апреле перед выпуском Ханна ушла из команды, заявив, что не может сконцентрироваться. Очень удивился, но поддержал ее, то есть ничего не возразил. (А сколько их было прежде, думал он теперь, сколько было в первые три года таких вот микроскопических трещин.) Он был слишком занят и не забеспокоился, когда Ханна стала уходить в себя, не встречалась с подругами, отказалась от кино. Бег утомлял ее, и они больше не бегали. Раз-другой, наведавшись в дом в Гринвуде (Ханна жила там с четырьмя подружками по команде), Джона заставал ее в постели, рыдающей в подушку. (А может, и не раз-другой, а чаще.) Она приходила в себя, возвращалась в хорошее настроение, списывала все на запоздалую тоску по матери, а он – он был слишком занят, чтобы продумывать иные варианты, он верил ей на слово и ничего не говорил.
Летом 2002 года они вернулись в Нью-Йорк и поселились в тесной пятиэтажке без лифта на 103-й Восточной, откуда Джона пешком добирался до больницы. Учеба не оставляла ему времени даже разобрать вещи, но Ханна обещала справиться сама. Она все приведет в порядок, говорила она, составляя с помощью Джоны список необходимых вещей, о которых не вспомнишь, пока они тебе не понадобятся: металлические мочалки, ватные палочки, лампочки, плечики, одноразовые тарелки, батарейки, отвертка, коврик в ванную, уксус. Она собиралась за покупками в «Bed, Bath @ Beyond» на углу 60-й и Первой авеню. Хорошо бы они поставляли на дом.
Но ничего этого Ханна так и не сделала. Начинать совместную жизнь с придирок не хотелось – и Джона вновь промолчал. К тому же он был занят.
Ханна не вышла на работу, хотя часами упиралась остекленевшим взглядом в газетные или электронные объявления. Друзьям она больше не звонила, не ходила в тренажерный зал. Все время жаловалась на усталость. Она перечитывала одно и то же, одно и то же, одно и то же: в квартире валялись бумажные книги, все – с затрепанной третьей страницей. Ханна забывала самые простые вещи. Несколько дней подряд забывала чистить зубы, потом пропускала неделю, потом – недели. Нажила дырку в зубе, но к дантисту не обращалась. Стала дерганой, переменчивой, слезливой, непредсказуемой. Рыдала, твердя, что Джона ее разлюбил, а он – одурманенный, толком ни на что не реагирующий, голова забита бесконечными подробностями анатомии – списывал эти взбрыки на погоду, скуку, анемию и ПМС, обнимал ее, торопливо целовал и – ничего не говорил. Себе он объяснял это депрессией: расстраивается, потому что не находит работу. Ни в коем случае не давить. И он ничего не говорил. Ничего, ничего, из месяца в месяц ничего, хотя она разваливалась на куски. Ночью, вставая в туалет, он заставал Ханну у окна – что-то бормочущую. Он решил, что она ходит во сне. Он ничего не говорил.
Задним числом он понимал, что вел себя как дурак. Но ведь не было отчетливого водораздела, неонового знака, сирены. Жизнь обходится без восклицательных знаков. Он стоял рядом; она варилась в кипящем котле, градусы все увеличивались.
И лишь в декабре, вернувшись поздно вечером из медицинской библиотеки и обнаружив опустевшие книжные полки, а Ханну – в груде конфетти, он понял.
– Я вырезала острые буквы.
Он стоял в дверях, присыпанный снегом рюкзак все еще за спиной.
– Они опасны.
Он поднял с пола свой «Эволюционный анализ».
Глубокие выемки остались на месте «ц», «н», «з». «Эволю ио ый а али».
Ханна дрожала, улыбалась печально:
– Ты мог порезаться.
Джона успокоил ее, как мог, налил для нее ванну.
Припрятал бритву, уложил Ханну в воду и сказал:
– Сейчас вернусь.
Он прокрутил контакты в ее телефоне, отыскал Джорджа.
– С ней плохо.
Джордж ответил – таким тоном, словно давно этого ожидал:
– Буду через час.
Он увез дочь домой, в Грейт-Нек. Две недели спустя, вернувшись с рынка, Джордж услышал наверху шум воды. Ханна стояла под струей, бившей ей прямо в грудь, одежды утоплыми крысами льнули к ее телу. Она и обувь не сняла. Она визжала, боясь всего, подозревая в злом умысле даже воздух. На отца она замахнулась полупустым флаконом шампуня. Пробила кулаком стеклянную полку под зеркалом, на запястье наложили двадцать шесть швов.
Хотя на следующий день ему предстоял очередной тест, Джона примчался на такси в медцентр Университета Нассау. Джордж приветствовал его рукопожатием. Лицо его не выражало гнева, никаких «Почему ты не сказал раньше?» или «Что ты сделал с моей дочерью?». То же усталое смирение, что слышалось в его голосе по телефону, как будто для Джорджа эта катастрофа, извращение вселенной, была не новее песка на берегу. И Джона, до тех пор считавший, что мать Ханны умерла от рака молочной железы, – ведь так говорила ему Ханна, – догадался:
– Вы здесь уже бывали.
Джордж кивнул.
– С Венди.
Джордж снова кивнул.
Джона смолк. Он не стал спрашивать, что же в итоге случилось с Венди, но понимал – ох, как хорошо он теперь это понимал – то был не рак. Сидя на твердом пластмассовом стуле в приемной, прислушиваясь к больничным звукам, которые к тому времени стали для него привычными, – писк пейджеров, скрип резиновых колес – он с огромным усилием заставил себя перебрать разговоры с Ханной о ее матери и в результате пришел к отчетливому убеждению – был ли он прав или переписывал прошлое? – что Ханна отказывалась говорить о смерти Венди не из-за горя, а из страха, как бы, узнав диагноз, Джона ее не бросил. Он покосился на Джорджа – тот постукивал по полу носками высоких шнурованных башмаков – и уверился: ему подсунули порченый товар.
Месяц спустя Джона противозаконно сдал квартиру в пятиэтажке другому арендатору и перебрался к Лансу. Из Виллиджа до больницы – сорок минут на метро, но Джона не хотел оставаться в городе, тем более в той квартире. Свои вещи он собрал за несколько часов, многие из них так и лежали в коробках. Он не дотрагивался до них с месяц, потом понял, что дело затянется, и принялся распаковывать свое имущество.
Прошло полтора года – и вот он здесь, все в той же ванной на втором этаже. Подпорки, на которых лежала стеклянная полочка, выдрали из стены, и в плитке под зеркалом остались кое-как зацементированные дыры. Полтора года; полтора года без свиданий, полтора года старения, голода, обжорства, полтора года попечения о былой подруге и попыток ее развеселить, проездные на десять поездок (не в часы пик), и кроссворды, и отрицание, и сожаление, и тщета, превыше всего – тщета, и убежище, которое обретаешь в рутине. Он так и не смог перевалить через это и жить дальше, потому что так и не понял, что же это такое. Ханна жива. Ханна обнажена. Он мылит ей спину. Он поливает ей голову.
В четверть шестого Джордж заказал пиццу. Поедая пиццу, Джона прикидывал, закончились ли поминки по Инигесу и чем. Вряд ли шумной потасовкой, они же не ирландцы. Наверное, жилье Инигесов пропитано темными ароматами католического фатализма. К чему думать об этом?
В шесть он поднялся. Нет, нет, я тебя отвезу, сказал Джордж. Джона отказался. Хотелось пройтись по свежему воздуху, размять ноги. А главное – поскорее убраться отсюда. За это желание он себя ненавидел.
– Не стоит оставлять ее одну в доме, – отговорился он.
– Пять минут, – фыркнул Джордж.
По дороге он спросил:
– Ты подумал насчет того, о чем я с тобой говорил?
– О чем это?
– Я поразузнавал. Нашел удачный вариант. Круиз. Мы говорили об этом в прошлый твой приезд.
– Не помню. (Все он прекрасно помнил.)
– Рождественская неделя. Праздничный ужин включен в цену. Круиз по Карибам. С остановками на островах и все такое.
– Звучит неплохо.
Джордж кивнул:
– Так что ты думаешь?
– Думаю, что звучит неплохо.
Джордж уставился на него и, не дождавшись продолжения, сказал:
– Ты бы мне так помог. Спать можешь внизу. Там же есть кровать.
– Угу! – коротко кивнул Джона.
– Ты ведь и так частенько к нам наведываешься, – гнул свою линию Джордж. – Днем будет приходить Бернадетта. Ты только ночи прикрой.
– У меня в это время каникулы.
– Ты это уже говорил, я тебя понял.
– Я сам хотел бы уехать.
– Потом уедешь. Всего-то неделя.
– Да, так…
– Ты сам сказал, что у тебя две свободные недели.
– Я… о’кей, но…
– Одну неделю проведешь здесь, вторую делай что хочешь. Уедешь на Новый год.
– Почему бы вам не взять ее с собой?
– Ты не хуже меня знаешь почему.
– Честно говоря, не вижу особой проблемы.
– Это же корабль, Джона.
– На борту, конечно же, есть врачи.
– Не в том дело. – Джордж покачал головой. – Мне нужно вырваться.
Джона промолчал.
– Не так уж много я прошу.
Джона промолчал.
– Если б это от меня зависело, я бы взял Бернадетту на все время, но это же невозможно, сам знаешь.
– А Рис?
Рис, тетка Ханны по матери, жила в Огайо.
– Они с Льюисом везут детей к его родителям в Делрей-Бич.
– Должен же кто-то найтись.
И тут Джордж сказал:
– Она просила, чтобы это был ты, Джона.
Вина покладиста, вина изобретательна. Она манипулирует нами, склеивает несвязанные события, ищет причины. Мертвый мужчина, больная девушка. Паровой котел вины и так уже исходил дымом, а теперь разгорелся еще жарче.
И ведь Джордж в самом деле не так уж многого просит.
Вообще-то он не просил Джону даже навещать Ханну. Не просил его варить кофе, расчесывать Ханне колтуны, порой являться с букетом. Он сам, по доброй воле, начал делать все это, и его поступки стали для него законом. Каждый его визит обязывал к десяти следующим, и кого винить, если не себя. Он сам установил такой обменный курс.
Вот и станция.
– Я могу тебе заплатить, – предложил Джордж.
– Не надо мне платить. – Джона застегнул свой рюкзак. – Я подумаю.
– Позвони мне.
– О’кей. (Ведь это еще не значит «да».)
– И поскорее, надо еще заказать билеты.
– Я позвоню. (То есть он сказал «да».)
Джордж обнял его за плечи:
– Ты мне жизнь спасешь.
– Я позвоню.
Легкий летний дождь, тонкий туман висит, ни за что не цепляясь, но после город отчего-то становится грязнее прежнего: крышки люков – тусклые монеты, ветер несет обрывки мусора. Уже начало девятого, но многие магазины открыты. Продавщица из «Барракуды» выскочила перекурить. Мужчина с накладными ресницами под зонтиком – грустный смайлик – помахал рукой, останавливая такси, и подмигнул Джоне, который брел по Авеню А.
Привет, мир! – думал Джона. – Привет и пока. До завтра.
Он заскочил в лавочку, взял упаковку претцелей и подошел к пуленепробиваемой кассе. Кассир пробил чек, не отрывая глаз от черно-белого экрана: «Ред сокс» играли против «А».
– А что «Янкиз»? – поинтересовался Джона.
– Ничя из-за дожя.
Кассир уронил монетку, нагнулся за ней, а когда распрямился, вместо него Джона увидел Рэймонда Инигеса.
Джона попятился, смахнул ряд банок с арахисовым маслом, врезался спиной в морозильную камеру.
– Эй! – Клерк вскочил на ноги. – Вы чёвё такоё? Вы глупыё? – Кореец, лет шестидесяти с лишним. – Вы разобётё чё-тё.
– Извините! – Джона выбежал из магазина.
Он остановился на углу, согнулся, облизанный сырым воздухом, впился ногтями в ладони. Бессмыслица! Потерял контроль над собой. Если уж этот кореец померещился ему Рэймондом Инигесом, им может обернуться кто угодно.
Заглянул осторожно в магазинчик. Кореец снова уткнулся в телевизор. Ничего плохого Джона ему не сделал.
Все, успокойся. Успокойся же!
Он вошел в свой дом, задев дверью здоровенный сверток в коричневой бумаге. Адресован ему, из Бисмарка. На миг он устрашился, что это бомба. Подложена Рэймондом – живым мертвецом – или кровными мстителями. Оторвет ему руки, размажет клубничным джемом по стене. Да остынь же, остынь! Приди в себя, слышишь?
Джона ощупал сверху подозрительный сверток. Кто пошлет ему бомбу из Северной Дакоты? С центральными штатами он вроде бы не ссорился, напротив – там он закончил один из лучших университетов. Тамошние жители не станут посылать взрывчатку наугад, – хотя, правда, Унабомбер оттуда, но ведь он давно гниет в тюрьме. Наверное, это… впрочем, он понятия не имел.
Внутри оказалась простая белая коробка, запечатанная с обеих сторон большущими фабричными скобками. Джона разогнул их ключом от квартиры, наружу попер пенопласт.
– Вот черт! – сказал Джона.
Огроменный кубок, больше метра в высоту, увеличенная копия Кубка Стэнли, с «золотыми» ручками в форме виноградной лозы и «мраморным» основанием. На взгляд Джона оценил его в девяносто тысяч наклеек от мюслей плюс $13,95 за гравировку.
ВЕЛИКОМУ ДЖОНЕ СТЭМУ
СПАСИТЕЛЮ ДАМ
ПЛАТЕЛЬЩИКУ ЗА СВЕТ
ТЫ ПРАВИШЬ ВСЕЛЕННОЙ ЛЮБВИ
ЗЛАТЫМ СКИПЕТРОМ ЧУДЕС
Отхохотавшись, Джона высвободил свой трофей из упаковки и потащил его наверх, перешагивая через скопившиеся на неровном линолеуме лужи. Дверь квартиры была распахнута, и Джона сразу прошел внутрь.
– С ума сошел? – окликнул он друга. – Куда я это пристрою?
– Его нет. Он сказал, я могу подождать вас.
Джона обернулся. На диване сидела Ив Джонс.
6
Спасибочки, сказал Джона. К тому времени они с Лансом были знакомы всего месяц, но уже достаточно близко, чтобы Джона усомнился в его талантах свахи.
Но Ланс допекал их обоих, и на Хэллоуин Джона явился в «Скиперс», разговорился там с широкоплечей черноволосой девчонкой, вскоре они решили, что в клубе чересчур шумно, и вот уже они целовались снаружи, а потом писали друг другу полтора десятка электронных писем в день и не успели оглянуться, как его сестра уже именовала их парочкой.
Со стороны и впрямь парочка, хотя задним числом Джона счел бы это выражение неточным. Не парочка, а полное поглощение. Ханна растворилась в нем. Одинокая, застенчивая, она предпочитала всецело отдаваться чему-то одному. Такая сосредоточенность привела ее в софтболл – тот вид спорта, где весь мир сходится в точку, движешься вдоль прямой, и твои руки – концы отрезка. И теперь с маниакальным упорством спортсменки Ханна обрушила на Джону свою привязанность – густую, как джем, острую до боли.
Задним числом он мог также усомниться в серьезности их отношений. Они были молоды, теперь-то он другой, заржавел. Невинная, доверчивая Ханна, безудержная оптимистка. Теперь он считал это наивностью – но ведь в том числе и потому, что наблюдал ее распад, хронометрировал одну будничную трагедию за другой. Если бы он мог совершить путешествие во времени, увидеть ее там нынешним своим взглядом… но он не мог совершить путешествие во времени, такого путешествия никто не совершал, а сидеть тут и гадать «что, если бы» не имело никакого смысла – и он не будет этим заниматься.
Что ему нравилось в Ханне: она с готовностью уступала. Была смиренна, и хотя придерживалась определенных мнений, но никому их не навязывала. Даже когда ей было совсем плохо, остаток света в ней все же мерцал. И если не считать плеч, фигурка складная, а на плечи он скоро перестал обращать внимание. Вечеринки ее не привлекали, но куда Джона вел, туда она с готовностью шла. У нее была поразительно красивая спина – сильная, ровная, карамельного цвета. Она прятала Джоне в рюкзак пакетики молочно-шоколадного коктейля, чтобы он натыкался на них, когда примется шарить в поисках удостоверения, надумав купить выпивку. Умела принимать комплименты и в отличие от многих девиц вовсе не считала, что ради привлекательности нужно выражаться проще и снизить свой IQ на сколько-то пунктов. Приучила Джону бегать: трусили рысцой вокруг кампуса. Не навязывала ему выбор специальности, но когда он сказал, что подумывает насчет онкологии, приняла это как дар – как дань памяти ее матери – и заплакала от счастья, что Джона до такой степени вошел в ее жизнь, навсегда останется в ее жизни.
Когда Джона перешел на старший курс, они разработали безупречный план. Они переезжают в Нью-Йорк, там он будет учиться на врача, а Ханна будет работать… где именно, особо не оговаривалось… и они будут жить вместе, пока он не закончит третий год медицинской школы, а тогда, наплевав на благоразумие и моду, они поженятся.
Его мать не была в восторге от этой затеи, но поскольку не могла привести против ни религиозных, ни ханжеских доводов, то ограничилась вопросом: «Не слишком ли вы молоды?» Ее отношение не радовало Джону, ему казалось, что мать с самого начала невзлюбила Ханну. Доказательством стала та поспешность, с какой мать погнала его вновь искать себе девушку. Это глупо, Джона. Жизнь продолжается. У Кейт есть симпатичные подружки. В итоге ему пришлось попросить, чтобы она оставила его в покое. По крайней мере, о таких вещах с матерью можно было договориться.
Как мог он пропустить первые симптомы, петарды, взрывавшиеся ему прямо в лицо? Но что он понимал в этих симптомах? Да и загружен был по горло. Готовился к поступлению. Столько учебников. Столько тестов. Он был очень, очень занят. Слишком занят, чтобы спорить, когда в апреле перед выпуском Ханна ушла из команды, заявив, что не может сконцентрироваться. Очень удивился, но поддержал ее, то есть ничего не возразил. (А сколько их было прежде, думал он теперь, сколько было в первые три года таких вот микроскопических трещин.) Он был слишком занят и не забеспокоился, когда Ханна стала уходить в себя, не встречалась с подругами, отказалась от кино. Бег утомлял ее, и они больше не бегали. Раз-другой, наведавшись в дом в Гринвуде (Ханна жила там с четырьмя подружками по команде), Джона заставал ее в постели, рыдающей в подушку. (А может, и не раз-другой, а чаще.) Она приходила в себя, возвращалась в хорошее настроение, списывала все на запоздалую тоску по матери, а он – он был слишком занят, чтобы продумывать иные варианты, он верил ей на слово и ничего не говорил.
Летом 2002 года они вернулись в Нью-Йорк и поселились в тесной пятиэтажке без лифта на 103-й Восточной, откуда Джона пешком добирался до больницы. Учеба не оставляла ему времени даже разобрать вещи, но Ханна обещала справиться сама. Она все приведет в порядок, говорила она, составляя с помощью Джоны список необходимых вещей, о которых не вспомнишь, пока они тебе не понадобятся: металлические мочалки, ватные палочки, лампочки, плечики, одноразовые тарелки, батарейки, отвертка, коврик в ванную, уксус. Она собиралась за покупками в «Bed, Bath @ Beyond» на углу 60-й и Первой авеню. Хорошо бы они поставляли на дом.
Но ничего этого Ханна так и не сделала. Начинать совместную жизнь с придирок не хотелось – и Джона вновь промолчал. К тому же он был занят.
Ханна не вышла на работу, хотя часами упиралась остекленевшим взглядом в газетные или электронные объявления. Друзьям она больше не звонила, не ходила в тренажерный зал. Все время жаловалась на усталость. Она перечитывала одно и то же, одно и то же, одно и то же: в квартире валялись бумажные книги, все – с затрепанной третьей страницей. Ханна забывала самые простые вещи. Несколько дней подряд забывала чистить зубы, потом пропускала неделю, потом – недели. Нажила дырку в зубе, но к дантисту не обращалась. Стала дерганой, переменчивой, слезливой, непредсказуемой. Рыдала, твердя, что Джона ее разлюбил, а он – одурманенный, толком ни на что не реагирующий, голова забита бесконечными подробностями анатомии – списывал эти взбрыки на погоду, скуку, анемию и ПМС, обнимал ее, торопливо целовал и – ничего не говорил. Себе он объяснял это депрессией: расстраивается, потому что не находит работу. Ни в коем случае не давить. И он ничего не говорил. Ничего, ничего, из месяца в месяц ничего, хотя она разваливалась на куски. Ночью, вставая в туалет, он заставал Ханну у окна – что-то бормочущую. Он решил, что она ходит во сне. Он ничего не говорил.
Задним числом он понимал, что вел себя как дурак. Но ведь не было отчетливого водораздела, неонового знака, сирены. Жизнь обходится без восклицательных знаков. Он стоял рядом; она варилась в кипящем котле, градусы все увеличивались.
И лишь в декабре, вернувшись поздно вечером из медицинской библиотеки и обнаружив опустевшие книжные полки, а Ханну – в груде конфетти, он понял.
– Я вырезала острые буквы.
Он стоял в дверях, присыпанный снегом рюкзак все еще за спиной.
– Они опасны.
Он поднял с пола свой «Эволюционный анализ».
Глубокие выемки остались на месте «ц», «н», «з». «Эволю ио ый а али».
Ханна дрожала, улыбалась печально:
– Ты мог порезаться.
Джона успокоил ее, как мог, налил для нее ванну.
Припрятал бритву, уложил Ханну в воду и сказал:
– Сейчас вернусь.
Он прокрутил контакты в ее телефоне, отыскал Джорджа.
– С ней плохо.
Джордж ответил – таким тоном, словно давно этого ожидал:
– Буду через час.
Он увез дочь домой, в Грейт-Нек. Две недели спустя, вернувшись с рынка, Джордж услышал наверху шум воды. Ханна стояла под струей, бившей ей прямо в грудь, одежды утоплыми крысами льнули к ее телу. Она и обувь не сняла. Она визжала, боясь всего, подозревая в злом умысле даже воздух. На отца она замахнулась полупустым флаконом шампуня. Пробила кулаком стеклянную полку под зеркалом, на запястье наложили двадцать шесть швов.
Хотя на следующий день ему предстоял очередной тест, Джона примчался на такси в медцентр Университета Нассау. Джордж приветствовал его рукопожатием. Лицо его не выражало гнева, никаких «Почему ты не сказал раньше?» или «Что ты сделал с моей дочерью?». То же усталое смирение, что слышалось в его голосе по телефону, как будто для Джорджа эта катастрофа, извращение вселенной, была не новее песка на берегу. И Джона, до тех пор считавший, что мать Ханны умерла от рака молочной железы, – ведь так говорила ему Ханна, – догадался:
– Вы здесь уже бывали.
Джордж кивнул.
– С Венди.
Джордж снова кивнул.
Джона смолк. Он не стал спрашивать, что же в итоге случилось с Венди, но понимал – ох, как хорошо он теперь это понимал – то был не рак. Сидя на твердом пластмассовом стуле в приемной, прислушиваясь к больничным звукам, которые к тому времени стали для него привычными, – писк пейджеров, скрип резиновых колес – он с огромным усилием заставил себя перебрать разговоры с Ханной о ее матери и в результате пришел к отчетливому убеждению – был ли он прав или переписывал прошлое? – что Ханна отказывалась говорить о смерти Венди не из-за горя, а из страха, как бы, узнав диагноз, Джона ее не бросил. Он покосился на Джорджа – тот постукивал по полу носками высоких шнурованных башмаков – и уверился: ему подсунули порченый товар.
Месяц спустя Джона противозаконно сдал квартиру в пятиэтажке другому арендатору и перебрался к Лансу. Из Виллиджа до больницы – сорок минут на метро, но Джона не хотел оставаться в городе, тем более в той квартире. Свои вещи он собрал за несколько часов, многие из них так и лежали в коробках. Он не дотрагивался до них с месяц, потом понял, что дело затянется, и принялся распаковывать свое имущество.
Прошло полтора года – и вот он здесь, все в той же ванной на втором этаже. Подпорки, на которых лежала стеклянная полочка, выдрали из стены, и в плитке под зеркалом остались кое-как зацементированные дыры. Полтора года; полтора года без свиданий, полтора года старения, голода, обжорства, полтора года попечения о былой подруге и попыток ее развеселить, проездные на десять поездок (не в часы пик), и кроссворды, и отрицание, и сожаление, и тщета, превыше всего – тщета, и убежище, которое обретаешь в рутине. Он так и не смог перевалить через это и жить дальше, потому что так и не понял, что же это такое. Ханна жива. Ханна обнажена. Он мылит ей спину. Он поливает ей голову.
В четверть шестого Джордж заказал пиццу. Поедая пиццу, Джона прикидывал, закончились ли поминки по Инигесу и чем. Вряд ли шумной потасовкой, они же не ирландцы. Наверное, жилье Инигесов пропитано темными ароматами католического фатализма. К чему думать об этом?
В шесть он поднялся. Нет, нет, я тебя отвезу, сказал Джордж. Джона отказался. Хотелось пройтись по свежему воздуху, размять ноги. А главное – поскорее убраться отсюда. За это желание он себя ненавидел.
– Не стоит оставлять ее одну в доме, – отговорился он.
– Пять минут, – фыркнул Джордж.
По дороге он спросил:
– Ты подумал насчет того, о чем я с тобой говорил?
– О чем это?
– Я поразузнавал. Нашел удачный вариант. Круиз. Мы говорили об этом в прошлый твой приезд.
– Не помню. (Все он прекрасно помнил.)
– Рождественская неделя. Праздничный ужин включен в цену. Круиз по Карибам. С остановками на островах и все такое.
– Звучит неплохо.
Джордж кивнул:
– Так что ты думаешь?
– Думаю, что звучит неплохо.
Джордж уставился на него и, не дождавшись продолжения, сказал:
– Ты бы мне так помог. Спать можешь внизу. Там же есть кровать.
– Угу! – коротко кивнул Джона.
– Ты ведь и так частенько к нам наведываешься, – гнул свою линию Джордж. – Днем будет приходить Бернадетта. Ты только ночи прикрой.
– У меня в это время каникулы.
– Ты это уже говорил, я тебя понял.
– Я сам хотел бы уехать.
– Потом уедешь. Всего-то неделя.
– Да, так…
– Ты сам сказал, что у тебя две свободные недели.
– Я… о’кей, но…
– Одну неделю проведешь здесь, вторую делай что хочешь. Уедешь на Новый год.
– Почему бы вам не взять ее с собой?
– Ты не хуже меня знаешь почему.
– Честно говоря, не вижу особой проблемы.
– Это же корабль, Джона.
– На борту, конечно же, есть врачи.
– Не в том дело. – Джордж покачал головой. – Мне нужно вырваться.
Джона промолчал.
– Не так уж много я прошу.
Джона промолчал.
– Если б это от меня зависело, я бы взял Бернадетту на все время, но это же невозможно, сам знаешь.
– А Рис?
Рис, тетка Ханны по матери, жила в Огайо.
– Они с Льюисом везут детей к его родителям в Делрей-Бич.
– Должен же кто-то найтись.
И тут Джордж сказал:
– Она просила, чтобы это был ты, Джона.
Вина покладиста, вина изобретательна. Она манипулирует нами, склеивает несвязанные события, ищет причины. Мертвый мужчина, больная девушка. Паровой котел вины и так уже исходил дымом, а теперь разгорелся еще жарче.
И ведь Джордж в самом деле не так уж многого просит.
Вообще-то он не просил Джону даже навещать Ханну. Не просил его варить кофе, расчесывать Ханне колтуны, порой являться с букетом. Он сам, по доброй воле, начал делать все это, и его поступки стали для него законом. Каждый его визит обязывал к десяти следующим, и кого винить, если не себя. Он сам установил такой обменный курс.
Вот и станция.
– Я могу тебе заплатить, – предложил Джордж.
– Не надо мне платить. – Джона застегнул свой рюкзак. – Я подумаю.
– Позвони мне.
– О’кей. (Ведь это еще не значит «да».)
– И поскорее, надо еще заказать билеты.
– Я позвоню. (То есть он сказал «да».)
Джордж обнял его за плечи:
– Ты мне жизнь спасешь.
– Я позвоню.
Легкий летний дождь, тонкий туман висит, ни за что не цепляясь, но после город отчего-то становится грязнее прежнего: крышки люков – тусклые монеты, ветер несет обрывки мусора. Уже начало девятого, но многие магазины открыты. Продавщица из «Барракуды» выскочила перекурить. Мужчина с накладными ресницами под зонтиком – грустный смайлик – помахал рукой, останавливая такси, и подмигнул Джоне, который брел по Авеню А.
Привет, мир! – думал Джона. – Привет и пока. До завтра.
Он заскочил в лавочку, взял упаковку претцелей и подошел к пуленепробиваемой кассе. Кассир пробил чек, не отрывая глаз от черно-белого экрана: «Ред сокс» играли против «А».
– А что «Янкиз»? – поинтересовался Джона.
– Ничя из-за дожя.
Кассир уронил монетку, нагнулся за ней, а когда распрямился, вместо него Джона увидел Рэймонда Инигеса.
Джона попятился, смахнул ряд банок с арахисовым маслом, врезался спиной в морозильную камеру.
– Эй! – Клерк вскочил на ноги. – Вы чёвё такоё? Вы глупыё? – Кореец, лет шестидесяти с лишним. – Вы разобётё чё-тё.
– Извините! – Джона выбежал из магазина.
Он остановился на углу, согнулся, облизанный сырым воздухом, впился ногтями в ладони. Бессмыслица! Потерял контроль над собой. Если уж этот кореец померещился ему Рэймондом Инигесом, им может обернуться кто угодно.
Заглянул осторожно в магазинчик. Кореец снова уткнулся в телевизор. Ничего плохого Джона ему не сделал.
Все, успокойся. Успокойся же!
Он вошел в свой дом, задев дверью здоровенный сверток в коричневой бумаге. Адресован ему, из Бисмарка. На миг он устрашился, что это бомба. Подложена Рэймондом – живым мертвецом – или кровными мстителями. Оторвет ему руки, размажет клубничным джемом по стене. Да остынь же, остынь! Приди в себя, слышишь?
Джона ощупал сверху подозрительный сверток. Кто пошлет ему бомбу из Северной Дакоты? С центральными штатами он вроде бы не ссорился, напротив – там он закончил один из лучших университетов. Тамошние жители не станут посылать взрывчатку наугад, – хотя, правда, Унабомбер оттуда, но ведь он давно гниет в тюрьме. Наверное, это… впрочем, он понятия не имел.
Внутри оказалась простая белая коробка, запечатанная с обеих сторон большущими фабричными скобками. Джона разогнул их ключом от квартиры, наружу попер пенопласт.
– Вот черт! – сказал Джона.
Огроменный кубок, больше метра в высоту, увеличенная копия Кубка Стэнли, с «золотыми» ручками в форме виноградной лозы и «мраморным» основанием. На взгляд Джона оценил его в девяносто тысяч наклеек от мюслей плюс $13,95 за гравировку.
ВЕЛИКОМУ ДЖОНЕ СТЭМУ
СПАСИТЕЛЮ ДАМ
ПЛАТЕЛЬЩИКУ ЗА СВЕТ
ТЫ ПРАВИШЬ ВСЕЛЕННОЙ ЛЮБВИ
ЗЛАТЫМ СКИПЕТРОМ ЧУДЕС
Отхохотавшись, Джона высвободил свой трофей из упаковки и потащил его наверх, перешагивая через скопившиеся на неровном линолеуме лужи. Дверь квартиры была распахнута, и Джона сразу прошел внутрь.
– С ума сошел? – окликнул он друга. – Куда я это пристрою?
– Его нет. Он сказал, я могу подождать вас.
Джона обернулся. На диване сидела Ив Джонс.
6
Она повела его в убогий подвальный бар в шести кварталах от дома.
– Первое, что пришло на ум, – пояснила она, оглядываясь по сторонам и кусая губы при виде ободранной штукатурки на стенах. – Я раньше жила тут поблизости, но уже давно.
Он сказал, что все прекрасно.
– У меня невысокие требования. Я вообще редко выбираюсь.
Они сели в отдельной кабинке. Она заказала выпивку, он спросил, как она.
Она показала ему забинтованную руку:
– И еще плечо. В общей сложности шестьдесят два шва.
– Господи!
– Спасибо вам, что обошлось так, – сказала она. – И вы пострадали. Бедняжка!
Он понял, что она говорит о его локте.
– Зарастет без шрама. А если будет шрам, у меня есть что рассказать.
Она улыбнулась.
– Спасибо, – повторила она. – Большое спасибо.
Вблизи черты ее лица казались еще нежнее, чем на газетном снимке: подбородок – турецкая сабля, чуть надутые губки. Водолазка плотно облегает небольшую, но высокую грудь. Глаза – туманные озера. Уши – фарфоровые блюдечки – проколоты во многих местах; в козелке левого уха бриллиантовый гвоздик, с мочки правого свисает на золотой цепочке гранат. При каждом ее движении камешки сверкали и переливались, словно она плакала – не глазами, ушами.
– Надеюсь, вам дали передохнуть, – сказала она.
– С пятницы снова на работе.
– Безобразие какое! Вам должны были дать… не знаю… отпуск за отвагу?
– Скажите это шефу, – рассмеялся он.
– Наверное, вы читали эту статью?
Он ответил стоном.
– Что с ней не так?
– Та фотография, – сказал он. – Я на ней дурак дураком.
– Перестаньте, – сказала она. – Очень хорошее фото.
– И он все выдумал, – продолжал Джона. – Я не ординатор и не хирург. И уж никак не Супермен.
– По крайней мере, ваше имя он написал правильно.
Он приподнял брови:
– Вы – не Ив?
– Ив. Он написал не через ту букву.
– Какую же букву тут можно перепутать? – удивился он.
– Не в имени. В фамилии. Джонс.
– Как же пишется «Джонс»?
– Через два «Ж».
Он засмеялся:
– «Жжонс»? Как «жжёт»?
– Произносится «Джонс», «Дж». Но пишется «Жжонс», два «ж». Та же самая фамилия, но в какой-то момент кто-то напутал. Эти буквы на клавиатуре рядом, а может быть, еще раньше какой-нибудь мой предок так произносил или писал. А у вас, кстати, интересное имя. «Стэм» значит «ствол». Корень всех благ, доброе земное божество.
– Точно, это я, – сказал он. – Чтите мою силу.
– Откуда такая фамилия?
Он проглотил кубик льда.
– Тоже ошибка. Штейн. Так записали на Эллис-Айленде.
– Сплошные ошибки, – сказала она. – Это нас роднит.
Он улыбнулся и отпил глоток.
– Хотя бы имя настоящее, – сказала она. – Не то что «Жжонс».
– Необычное, – согласился Джона, – но сойдет.
– В нем есть смысл. А мне приходится по пять-шесть раз перезванивать в банк, чтобы правильно оформили кредитку. Фотография на водительских правах – ужас ужасный, но не стану же я заново оформлять документы. Паспорт, счет в банке, диплом, любые тесты, которые надо подписать, – нигде, никогда мою фамилию не пишут правильно. Даже спам я получаю не на ту фамилию. Еще по одной?
Он заглянул в стакан и удивился, увидев, что там пусто. Когда он в последний раз пил под будний день? Никогда, ни разу, с тех пор как поступил в медшколу. Кое-кто из однокурсников мог явиться на дежурство с похмелья, но только не он. Он – Человек Ответственный.
С другой стороны, расслабиться, пусть искусственно, ему не помешает. После такого дня. Он тоже человек. А его заставляют работать на износ. И еще Ханна, и Джордж… в худшем случае он крепко проспит эту ночь, а это же облегчение после стольких ночных кошмаров.
Он кивнул, и она направилась к бару.
Пока она ждала у стойки, он присматривался к ее фигуре. Изящная, волосы рассыпаны по плечам. На спине угадываются очертания повязки. Его так и тянуло притронуться к ней.
Она вернулась с напитками и миской орешков.
– Спасибо, – сказал он.
– Вы спасли мне жизнь. Расплачусь парой стаканов джина с тоником.
– Нормально. – Он отпил глоток. – Тем более их тут разбавляют.
– Знаю. Извините, – вздохнула она. – Было неплохое местечко. Интересные люди. Моя мама целовалась с Лу Ридом у той стены.
– Неужто?
– В моем детстве Ист-Виллидж был еще Ист-Виллиджем, а не парком аттракционов, как сегодня. – Она закусила губу. – Не хотела вас обидеть. Извините.
– За что извиняться? Я живу здесь, потому что так дешевле.
– У тетушки с субсидируемой квартплатой?
– У друга с собственным трастовым фондом.
– О! – протянула она. – Исчезающий вид.
– Он был под кайфом? Когда вы пришли?
– Подожду результата моего анализа.
Он расхохотался, струйка джина с тоником потекла по подбородку на стол. В смущении он потянулся за салфеткой – салфетки не оказалось на столе. Потому что она уже взяла ее и вложила ему в другую руку. Он утерся.
– Классно.
– Чего волноваться? Все кайфуют. Как там в песне поется?
Он опять рассмеялся.
– Он – Ланс его зовут, – он пять раз в неделю ходит в кино с девушкой, не с подружкой, а с коллегой-режиссером, познакомились на фестивале. Обкурятся и топают в BAM, «Фильм-форум» или в «Ангел…» – как его, бишь? Не припомню.
– «Ангелику».
– Именно. – Тут же раскаявшись в том, что оклеветал друга, он добавил: – Он хороший парень. Пустил меня жить всего лишь за коммуналку. И он умный. Потерянный немного.
– Знаю таких.
Недовольный собой, он переменил тему:
– Значит, это одно из ваших местечек.
– Было прежде. Народ тут толпился. – Она поглядела по сторонам: кроме них двоих, никого. – А теперь… печальная пустыня, верно? Хотя еще, наверное, рано.
Ее слог вызвал у него улыбку. Печальная пустыня. Иные ее выражения словно прямиком заимствованы у Бронте, все в кружевах, но точны и уместны. И она старается, да никак не может, замаскировать отличное образование.
Так зебра – она черная в белую полоску или все-таки белая в черную?
– Вообще-то я уже более двадцати пяти лет здесь не бывала, – уточнила она.
– Погодите. Вам сейчас тридцать?
– Тридцать один.
– Тридцать один минус двадцать пять – вам тогда было шесть?
– Более двадцати пяти лет, – уточнила она. – Еще меньше. Три, четыре.
– Родители водили вас по барам с трех лет?
– Они считали неправильным оставлять ребенка с няней.
– Это… – Все ссылки на общепринятые нормы, какие лезли ему в голову, внезапно показались мещанскими. Вместо упрека он предпочел конкретный вопрос: – И вы что-то помните?
– Разве такое забывается?
– Но три года – это слишком мало, чтобы… чтобы запомнить.
– Я помню себя с полутора лет.
Он поставил стакан на стол.
– О’кей. Этого не может быть.
– Очень даже может. Помню себя на качелях во дворе, где жили дедушка с бабушкой. Я была одета в розовый комбинезон, отец вертел передо мной пластмассовую уточку. В восемь лет я спросила его про эту утку. Он спросил: «Какая утка?» Пластмассовая, во дворе у дедушки с бабушкой. «Ах, та?» Он сказал, что они выбросили ее в тот же день, когда купили: она плохо пахла. В тот же день, – повторила она. – Я играла с ней всего один раз. Но я могла бы и сейчас нарисовать ее по памяти.
– Это реконструкция, – сказал он. – По фотографии или по рассказу отца.
– В тот день мы не фотографировались. И отец не вспоминал про эту игрушку, пока я не заговорила о ней. Он даже не сразу сообразил, о чем это я.
– Значит, про утку упоминала мама.
– К тому времени ее уже три года как с нами не было. Поцелуй Лу Рида увел ее в Сан-Франциско.
– Ваша мать сбежала с Лу Ридом?
– Ненадолго. Не думаю, чтобы этот роман затянулся.
– А потом?
– Она так и не вернулась. – Она откинулась на спинку стула, улыбнулась, скрестила руки на груди. – Безумие, но так оно и было.
– Ну и… ну. – Он прихватил горсть орехов. – На вашем фоне я – старый зануда.
– Глупости. Я хочу знать о вас все. Потому-то и пришла познакомиться. Правда, Джона Стэм, я должна понять, реальный ли вы человек.
– Первое, что пришло на ум, – пояснила она, оглядываясь по сторонам и кусая губы при виде ободранной штукатурки на стенах. – Я раньше жила тут поблизости, но уже давно.
Он сказал, что все прекрасно.
– У меня невысокие требования. Я вообще редко выбираюсь.
Они сели в отдельной кабинке. Она заказала выпивку, он спросил, как она.
Она показала ему забинтованную руку:
– И еще плечо. В общей сложности шестьдесят два шва.
– Господи!
– Спасибо вам, что обошлось так, – сказала она. – И вы пострадали. Бедняжка!
Он понял, что она говорит о его локте.
– Зарастет без шрама. А если будет шрам, у меня есть что рассказать.
Она улыбнулась.
– Спасибо, – повторила она. – Большое спасибо.
Вблизи черты ее лица казались еще нежнее, чем на газетном снимке: подбородок – турецкая сабля, чуть надутые губки. Водолазка плотно облегает небольшую, но высокую грудь. Глаза – туманные озера. Уши – фарфоровые блюдечки – проколоты во многих местах; в козелке левого уха бриллиантовый гвоздик, с мочки правого свисает на золотой цепочке гранат. При каждом ее движении камешки сверкали и переливались, словно она плакала – не глазами, ушами.
– Надеюсь, вам дали передохнуть, – сказала она.
– С пятницы снова на работе.
– Безобразие какое! Вам должны были дать… не знаю… отпуск за отвагу?
– Скажите это шефу, – рассмеялся он.
– Наверное, вы читали эту статью?
Он ответил стоном.
– Что с ней не так?
– Та фотография, – сказал он. – Я на ней дурак дураком.
– Перестаньте, – сказала она. – Очень хорошее фото.
– И он все выдумал, – продолжал Джона. – Я не ординатор и не хирург. И уж никак не Супермен.
– По крайней мере, ваше имя он написал правильно.
Он приподнял брови:
– Вы – не Ив?
– Ив. Он написал не через ту букву.
– Какую же букву тут можно перепутать? – удивился он.
– Не в имени. В фамилии. Джонс.
– Как же пишется «Джонс»?
– Через два «Ж».
Он засмеялся:
– «Жжонс»? Как «жжёт»?
– Произносится «Джонс», «Дж». Но пишется «Жжонс», два «ж». Та же самая фамилия, но в какой-то момент кто-то напутал. Эти буквы на клавиатуре рядом, а может быть, еще раньше какой-нибудь мой предок так произносил или писал. А у вас, кстати, интересное имя. «Стэм» значит «ствол». Корень всех благ, доброе земное божество.
– Точно, это я, – сказал он. – Чтите мою силу.
– Откуда такая фамилия?
Он проглотил кубик льда.
– Тоже ошибка. Штейн. Так записали на Эллис-Айленде.
– Сплошные ошибки, – сказала она. – Это нас роднит.
Он улыбнулся и отпил глоток.
– Хотя бы имя настоящее, – сказала она. – Не то что «Жжонс».
– Необычное, – согласился Джона, – но сойдет.
– В нем есть смысл. А мне приходится по пять-шесть раз перезванивать в банк, чтобы правильно оформили кредитку. Фотография на водительских правах – ужас ужасный, но не стану же я заново оформлять документы. Паспорт, счет в банке, диплом, любые тесты, которые надо подписать, – нигде, никогда мою фамилию не пишут правильно. Даже спам я получаю не на ту фамилию. Еще по одной?
Он заглянул в стакан и удивился, увидев, что там пусто. Когда он в последний раз пил под будний день? Никогда, ни разу, с тех пор как поступил в медшколу. Кое-кто из однокурсников мог явиться на дежурство с похмелья, но только не он. Он – Человек Ответственный.
С другой стороны, расслабиться, пусть искусственно, ему не помешает. После такого дня. Он тоже человек. А его заставляют работать на износ. И еще Ханна, и Джордж… в худшем случае он крепко проспит эту ночь, а это же облегчение после стольких ночных кошмаров.
Он кивнул, и она направилась к бару.
Пока она ждала у стойки, он присматривался к ее фигуре. Изящная, волосы рассыпаны по плечам. На спине угадываются очертания повязки. Его так и тянуло притронуться к ней.
Она вернулась с напитками и миской орешков.
– Спасибо, – сказал он.
– Вы спасли мне жизнь. Расплачусь парой стаканов джина с тоником.
– Нормально. – Он отпил глоток. – Тем более их тут разбавляют.
– Знаю. Извините, – вздохнула она. – Было неплохое местечко. Интересные люди. Моя мама целовалась с Лу Ридом у той стены.
– Неужто?
– В моем детстве Ист-Виллидж был еще Ист-Виллиджем, а не парком аттракционов, как сегодня. – Она закусила губу. – Не хотела вас обидеть. Извините.
– За что извиняться? Я живу здесь, потому что так дешевле.
– У тетушки с субсидируемой квартплатой?
– У друга с собственным трастовым фондом.
– О! – протянула она. – Исчезающий вид.
– Он был под кайфом? Когда вы пришли?
– Подожду результата моего анализа.
Он расхохотался, струйка джина с тоником потекла по подбородку на стол. В смущении он потянулся за салфеткой – салфетки не оказалось на столе. Потому что она уже взяла ее и вложила ему в другую руку. Он утерся.
– Классно.
– Чего волноваться? Все кайфуют. Как там в песне поется?
Он опять рассмеялся.
– Он – Ланс его зовут, – он пять раз в неделю ходит в кино с девушкой, не с подружкой, а с коллегой-режиссером, познакомились на фестивале. Обкурятся и топают в BAM, «Фильм-форум» или в «Ангел…» – как его, бишь? Не припомню.
– «Ангелику».
– Именно. – Тут же раскаявшись в том, что оклеветал друга, он добавил: – Он хороший парень. Пустил меня жить всего лишь за коммуналку. И он умный. Потерянный немного.
– Знаю таких.
Недовольный собой, он переменил тему:
– Значит, это одно из ваших местечек.
– Было прежде. Народ тут толпился. – Она поглядела по сторонам: кроме них двоих, никого. – А теперь… печальная пустыня, верно? Хотя еще, наверное, рано.
Ее слог вызвал у него улыбку. Печальная пустыня. Иные ее выражения словно прямиком заимствованы у Бронте, все в кружевах, но точны и уместны. И она старается, да никак не может, замаскировать отличное образование.
Так зебра – она черная в белую полоску или все-таки белая в черную?
– Вообще-то я уже более двадцати пяти лет здесь не бывала, – уточнила она.
– Погодите. Вам сейчас тридцать?
– Тридцать один.
– Тридцать один минус двадцать пять – вам тогда было шесть?
– Более двадцати пяти лет, – уточнила она. – Еще меньше. Три, четыре.
– Родители водили вас по барам с трех лет?
– Они считали неправильным оставлять ребенка с няней.
– Это… – Все ссылки на общепринятые нормы, какие лезли ему в голову, внезапно показались мещанскими. Вместо упрека он предпочел конкретный вопрос: – И вы что-то помните?
– Разве такое забывается?
– Но три года – это слишком мало, чтобы… чтобы запомнить.
– Я помню себя с полутора лет.
Он поставил стакан на стол.
– О’кей. Этого не может быть.
– Очень даже может. Помню себя на качелях во дворе, где жили дедушка с бабушкой. Я была одета в розовый комбинезон, отец вертел передо мной пластмассовую уточку. В восемь лет я спросила его про эту утку. Он спросил: «Какая утка?» Пластмассовая, во дворе у дедушки с бабушкой. «Ах, та?» Он сказал, что они выбросили ее в тот же день, когда купили: она плохо пахла. В тот же день, – повторила она. – Я играла с ней всего один раз. Но я могла бы и сейчас нарисовать ее по памяти.
– Это реконструкция, – сказал он. – По фотографии или по рассказу отца.
– В тот день мы не фотографировались. И отец не вспоминал про эту игрушку, пока я не заговорила о ней. Он даже не сразу сообразил, о чем это я.
– Значит, про утку упоминала мама.
– К тому времени ее уже три года как с нами не было. Поцелуй Лу Рида увел ее в Сан-Франциско.
– Ваша мать сбежала с Лу Ридом?
– Ненадолго. Не думаю, чтобы этот роман затянулся.
– А потом?
– Она так и не вернулась. – Она откинулась на спинку стула, улыбнулась, скрестила руки на груди. – Безумие, но так оно и было.
– Ну и… ну. – Он прихватил горсть орехов. – На вашем фоне я – старый зануда.
– Глупости. Я хочу знать о вас все. Потому-то и пришла познакомиться. Правда, Джона Стэм, я должна понять, реальный ли вы человек.