Джеймс Генри. Веселый уголок

   Спасено ли, однако? Брайдон сомневался молча, пока самая безнаказанность его позы и настойчивость взглядов не вызвали, как он почувствовал, какого-то ответного движения, ставшего в следующий же миг, пока голова только еще поднималась, предвестием более глубокой перемены, отречением от более смелого замысла. Руки дрогнули, стали медленно раздвигаться, потом, словно вдруг решившись, соскользнули с лица, оставив его незакрытым и доступным взгляду. Ужас и отвращенье стиснули горло Брайдону, задушив тот звук, который он не в силах был издать; это обнаженное лицо было слишком мерзостным, чтобы он согласился признать его своим, и горящий взор Брайдона выражал всю страстность его протеста. Чтобы это лицо – вот это лицо – было лицом Спенсера Брайдона? Он еще всматривался в него, но уже наполовину отвернувшись, страшась и отказываясь верить, падая стремглав с высот своих прежних переживаний. Это было неслыханно, непостижимо, ужасно, лишено всякой связи с действительностью. Над ним надсмеялись, втянув его в эту игру; то видение, за которым он столько гонялся, было сейчас перед его глазами, и страх еще лежал на сердце, но смехотворным представлялись ему теперь все эти зря растраченные ночи и горькой иронией его наконец достигнутое торжество. Этот облик, который он сейчас видел, не совпадал с его собственным ни в единой точке; тождество с ним было бы чудовищным.
   Да, тысячу раз да, – он видел это ясно, когда лицо приблизилось, – это было лицо совсем чужого человека. Оно надвинулось на него еще ближе – точь-в-точь как те расширяющиеся фантастические изображения, проецируемые волшебным фонарем его детства, – ибо этот чужак, кто бы он ни был, злобный, отвратительный, грубый, вульгарный, перешел в наступление, и Брайдон понимал, что не выстоит. А затем, под еще более сильным нажимом, уже почти в дурноте от самой резкости столкновения, откачнувшись назад, словно от жаркого дыхания и пробужденного гнева более крупного, чем он сам, животного, яростно кипучей силы, перед которой собственная его сила пасовала, он почувствовал, что все эти видения отступают куда-то во тьму и ноги у него подкашиваются. Голова у него закружилась; все стало гаснуть; все погасло.

III

   Его привел в сознание – это он ясно расслышал – голос миссис Мелдун, прозвучавший где-то очень близко, так близко, что ему тут же почудилось, что он видит ее, как она стоит на полу на коленях перед ним, а он сам лежит и смотрит на нее снизу вверх. Но он лежал не просто растянувшись на полу, его приподняли и поддерживали, и он ощущал всю нежность этой поддержки, а в особенности ту необычайную мягкость, на которой покоилась его голова, а вокруг веяло легкое освежающее благоухание. Он дивился, он пытался сообразить, разум еще плохо служил ему; потом возникло другое лицо, не сбоку, а склоненное прямо над ним, и он наконец понял, что Алиса Ставертон устроила ему у себя на коленях просторную, идеально удобную подушку и ради этого уселась на самой нижней ступеньке лестницы, а остальное его длинное тело вытянулось на его любимых черно-белых плитах. Они были холодные, эти мраморные квадраты его юности, но сам он холоден не был в этот момент возврата его сознания, в самый чудесный час из всех им пережитых, который оставил его таким благодарным, таким бездонно покорным и вместе с тем хозяином всех рассыпанных кругом сокровищ интеллекта, только и ждущих, чтобы он мирно ими завладел, растворенных (как ему хотелось бы сказать) в самом воздухе этого дома и порождающих золотое сиянье этого уже к вечеру клонящегося осеннего дня. Он вернулся, да, вернулся из такой дали, до какой ни один человек, кроме него, еще не достигал, но странно, что, понимая это, он тем не менее воспринимал то, к чему он вернулся, как самое главное, самое важное, как будто только ради него он и совершал все свои изумительные путешествия. Медленно, но верно его сознанье расширялось, представление о том, что с ним произошло, пополнялось подробностями; он уже помнил, что его чудесным образом принесли назад – подняли и бережно несли с того места, где подобрали, в самом дальнем углу нескончаемого серого коридора. И все это время он был в забытьи, пробудил его только перерыв в долгом плавном движении.
   Это вернуло его к сознанию, к трезвой оценке вещей – да, в том и заключалась прелесть его положения, все больше и больше напоминавшего положение человека, который заснул после того, как получил известие о доставшемся ему богатом наследстве, а во сне увидел, что никакого наследства нет, что все это результат какой-то гадостной путаницы с вовсе не идущими к делу вещами, но, проснувшись, опять обрел безмятежную уверенность в правде случившегося, и ему оставалось только лежать и следить, как она растет. Таков был смысл его терпения: только не мешать, пусть все прояснится. К тому же его, вероятно, еще не раз, с перерывами, поднимали и опять несли – иначе как и почему он оказался бы несколько позже и при более ярком закатном свете уже не у подножья лестницы – она-то осталась где-то в дальнем темном конце его туннеля, – а в одной из оконных ниш его высокого зала, на диванчике, покрытом мантильей из какой-то мягкой материи, отороченной серым мехом, который по виду был ему почему-то знаком и который он все время любовно поглаживал одной рукой как залог истинности происходящего. Лицо миссис Мелдун куда-то исчезло, но другое лицо – то, второе, которое он узнал, – склонилось над ним в таком повороте, что легко было понять, как именно он и сейчас еще приподнят и как устроен на подушках. Брайдон все это разглядел, и чем дольше он разглядывал, тем большее испытывал удовлетворение: ему было так мирно на душе и так хорошо, как будто он только что вкусил как следует и еды, и питья. Эти две женщины нашли его, потому что миссис Мелдун появилась в свой положенный час на крыльце и отперла дверь своим ключом, но, главное, потому, что, к счастью, это произошло тогда, когда мисс Ставертон еще медлила возле дома. Она уже хотела уходить, очень обеспокоенная, так как перед тем долго и совершенно напрасно дергала ручку звонка – она приблизительно рассчитала время прихода уборщицы. Но та, к счастью, пришла, пока мисс Ставертон еще была здесь, они вместе вошли в дом. Брайдон лежал тогда там, на пороге вестибюля, почти так же, как лежал сейчас, то есть как будто упал со всего размаха, но, удивительно, не получив ни единой раны или царапины, только в глубоком обмороке. Впрочем, сейчас, с уже прояснившейся головой, он был больше всего потрясен тем, что на какие-то страшные несколько секунд Алиса Ставертон не сомневалась в том, что он умер.
   – А это, наверно, так и было, – размышлял он вслух. – Да, конечно, иначе и быть не могло. Вы буквально вернули меня к жизни. Только, – его полные удивленья глаза поднялись к ней, – во имя всего святого, как?
   Ей понадобилось лишь мгновенье, чтобы склониться и поцеловать его, и что-то в том, как она это сделала, и в том, как ее ладони охватили и сжали его голову, пока он впивал спокойное милосердие и нежную властность ее губ, – что-то во всем этом блаженстве каким-то образом давало ответ на все.
   – А теперь я вас никому не отдам, – сказала она.
   – Ах, не отдавайте, не отдавайте меня!… – попросил он, глядя в ее лицо, все еще склоненное над ним, в ответ на что оно склонилось еще ниже, совсем низко, вплотную прижалось к его щеке. Это была печать, положенная на их судьбы, и он еще долгий блаженный миг молча прислушивался к этому новому ощущенью. Потом все же вернулся к прежнему ходу мыслей. – Но как вы догадались?
   – Я беспокоилась. Вы ведь хотели прийти, помните? И не прислали сказать, что не можете.
   – Да, помню. Я должен был прийти к вам сегодня в час. – Это связывало его со «старой» их жизнью и отношениями – такими еще близкими и такими уже далекими. – А вместо того я был тогда в этой странной тьме… где это было, что это такое было? Я, наверно, очень долго там был. – Он мог только гадать о глубине и длительности своего обморока.
   – С прошлой ночи? – спросила она нерешительно, страшась показаться нескромной.
   – Вернее, с сегодняшнего утра – там был такой холодный тусклый рассвет… Но где я-то был? – жалобно протянул он. – Где я был?… – Он почувствовал, что она крепче прижала его к себе, и это помогло ему уже бестревожно, с ощущением полной безопасности продлить свою тягучую жалобу. – Какой долгий и темный день!
   Полная нежности, она подождала минуту.
   – В холодном тусклом рассвете? – выговорила она дрожащим голосом.
   Но он уже был занят тем, что пытался связать воедино все отдельные части этого фантастического происшествия.
   – А когда я не пришел, вы, значит, прямо отправились…
   Но она не хотела разбрасываться.
   – Сперва я пошла в вашу гостиницу, там мне сказали, что вас нет. Что вы накануне обедали в городе и с тех пор не возвращались. Но они как будто знали, что вы были в вашем клубе.
   – Тогда вы подумали об этом?
   – О чем? – спросила она, помолчав.
   – Ну, о том, что случилось.
   – Я была уверена, что вы здесь были. Я ведь все время знала, – пояснила она, – что вы сюда ходите.
   – Знали?
   – Ну, во всяком случае, я так думала. Я ничего вам не сказала после того разговора, который у нас был месяц назад, но я была уверена. Я знала, что вы добьетесь, – закончила она.
   – То есть что я не угомонюсь?
   – Что вы его увидите.
   – Так ведь нет же! – воскликнул Брайдон опять со своим длинным жалобным полустоном. – Там было появился кто-то – ужасная, в общем, скотина, которого я, на горе себе, затравил. Но это был не я.
   Опять она еще ниже склонилась и глубоко заглянула ему в глаза.
   – Нет, конечно, не вы. – И пока ее лицо висело над ним, ему почудилось, что он почти уже уловил в нем какое-то особенное выражение, затуманенное улыбкой. – Нет, благодарение Богу, – продолжала она, – это были не вы. Да этого и быть не могло.
   – Но ведь было, – почти с кротким упорством повторил он, глядя прямо перед собой в одну точку, как уже не раз с ним бывало за последние недели. – Я должен был познать самого себя.
   – Вы не могли, – сказала она ему в утешение. И затем возвращаясь к прежнему и как будто стремясь отчитаться в том, что сама она тогда делала, она продолжала: – Но не в том важность, что вы еще не возвращались домой. Я дождалась того часа, когда мы с вами застали миссис Мелдун в доме, помните, когда мы с вами вместе сюда приходили, и она пришла, как я вам уже сказала, как раз в ту минуту, когда я, потеряв всякую надежду, что мне откроют, в отчаянии еще стояла на крыльце. Впрочем, если бы даже и не было такого счастья, что она тут появилась, я бы все равно немного погодя уж как-нибудь придумала, где ее отыскать. Но это не все, – сказала Алиса Ставертон, словно возвращаясь к какому-то своему прежнему намерению, – дело не только в этом. Лежа, он обратил глаза назад и вверх, чтобы ее увидеть.
   – А в чем же еще?
   Она прочитала в его глазах расшевеленное ею удивление.
   – Вы сказали, в холодном тусклом рассвете? Ну так вот что: сегодня утром в холодном тусклом рассвете я тоже увидела вас.
   – Меня?…
   – Его, – сказала Алиса Ставертон. – Это, наверно, происходило в один и тот же миг.
   Он полежал минуту, сосредоточившись, как будто хотел быть очень рассудительным.
   – В тот же самый миг?
   – Да, и опять во сне, как в тот раз, о котором я вам уже рассказывала. Он опять пришел ко мне. Тогда я поняла, что это знак. Что он пришел к вам тоже.
   Тут Брайдон приподнялся; он хотел получше ее разглядеть. Она помогла ему, как только поняла, чего он хочет, и он теперь устойчиво сидел рядом с ней на приоконном диванчике и правой рукой сжимал ее левую.
   – Он не пришел ко мне.
   – Но вы обрели себя. – Она улыбнулась чудесной улыбкой.
   – Да, теперь-то я обрел себя, это верно, благодаря вам, моя дорогая. Но тот скот с его жуткой физиономией – он мне совершенно чужой. В нем нет ничего от меня, даже от такого меня, каким я мог стать, – воинственно заявил Брайдон.
   Но она сохраняла ту ясность, которая была для него как дыхание непогрешимости.
   – Но разве не в том весь вопрос, что вы сами тогда были бы другим?
   Он бросил на нее сердитый взгляд.
   – До такой степени другим?
   Ее ответный взгляд опять показался ему чудесней всего на свете.
   – Разве вам не хотелось бы узнать, насколько другим? Так вот сегодня утром, – сказала она, – вы явились мне…
   – В его образе?
   – Как совершенный незнакомец.
   – Так почему же вы узнали, что это я?
   – Потому что, как я вам уже говорила много недель назад, мой ум и мое воображение столько трудились над этим вопросом – чем вы могли и чем не могли быть, – все, понимаете? – чтобы показать, как я о вас думаю. И тут среди всех этих волнений вы вдруг пришли ко мне, чтобы меня успокоить. Тогда я поняла, – продолжала она, – что раз этот вопрос вас тоже не меньше волнует, то к вам тоже само собой придет решение. И когда сегодня утром я вас опять увидела во сне, я уже знала, что, значит, оно к вам пришло; и кроме того, я с первой же минуты почувствовала, что я почему-то вам нужна. Как будто он мне об этом сказал. Так отчего бы, – она странно усмехнулась, – отчего бы мне не любить его?
   Это даже подняло Спенсера Брайдона на ноги.
   – Вы любите это страшилище?
   – Я могла бы любить его. И для меня, – сказала она, – он не был страшилищем. Я приняла его.
   – Приняли? – совсем уже растерянно прозвучал голос Брайдона.
   – Да. Сперва потому, что заинтересовалась его отличием от вас. И так как я не отвергла его и так как я поняла его, – в чем вы, мой дорогой, даже в последний момент, когда уже выяснились все различия, так жестоко ему отказали, – так вот, по всем этим причинам мне он не казался таким уж страшным. А ему, может быть, было приятно, что я его пожалела.
   Она уже стояла рядом с ним, все еще держа его за руку, а другой рукой обнимая и поддерживая его. И хотя все это затеплило перед ним какой-то неясный свет, – «вы пожалели его?» – нехотя и обиженно проговорил он.
   – Он был несчастлив, он весь какой-то опустошенный, – сказала она.
   – А я не был несчастным? Я – посмотрите только на меня! – я-то не опустошенный?
   – Так я ведь не говорю, что он мне милее, чем вы, – согласилась она, подумав. – Но он такой мрачный, такой измученный. Он не сумел бы так изящно, как вы, поигрывать вашим прелестным моноклем.
   – Да-а! – Эта мысль вдруг поразила Брайдона. – В деловые кварталы мне с моноклем нельзя было бы показаться. Они бы там меня совсем осмеяли.
   – А его большое пенсне с очень выпуклыми стеклами – я заметила, я уже видела такие, – ведь это значит, что у него совсем загубленное зрение… А его бедная правая рука!…
   – Ах! – Брайдона передернуло – то ли из-за доказанного теперь их тождества, то ли от сокрушенья о потерянных пальцах. Затем: – У него есть миллион в год, – добавил он просветленно. – Но у него нет вас.
   – И он не вы, нет, нет, он все-таки не вы! – прошептала она, когда он прижал ее к груди.