Тони Омотосо даже охнул:
   – Он там что, ослеп?
   Обычно, заметив патрульную машину, водители сбрасывали скорость; немногие решались обогнать инспекторов дорожной полиции, даже если не превышали скорости. Тот, кто сидит за рулем «мазды», либо угнал машину, либо больной на голову, либо просто их не видел. Хотя не заметить их трудно, даже в сумерках: окраска у них люминесцентная, и на капоте и на бортах крупно написано: «Полиция».
   Хвостовые огни «мазды» скрылись за поворотом.
   Омотосо прибавил газу. Аппертон наклонился вперед, включил проблесковый маячок, сирену и спид-камеру. Рукав застрял в ремне безопасности; он досадливо дернул его. Аппертон всегда нервничал, когда его напарник за кем-то гнался.
   Они стремительно догоняли «мазду». Спид-камера зафиксировала семьдесят пять миль в час. На повороте водитель, правда, притормозил, но тут же снова дал по газам. Аппертон пробил номерные знаки «мазды» по базе, но никакого результата не получил. Выходит, «мазда» не числится в угоне и все документы в порядке.
   Камера зафиксировала скорость в восемьдесят одну милю в час.
   – Пора с ним поболтать, – буркнул Аппертон.
   Омотосо рванул вперед, догнал «мазду» и помигал водителю фарами. В такие минуты всегда непонятно, решит ли нарушитель сбежать или проявит благоразумие и остановится.
   На «мазде» зажглись тормозные огни. Машина притормозила у обочины. Судя по силуэту в окошке, в машине всего один человек, женщина. Она встревоженно оглядывалась на них через плечо.
   Аппертон выключил сирену, проблесковый маячок оставил и включил аварийную сигнализацию. Потом вылез из машины и, наклонившись навстречу ветру, пошел к водительской дверце «мазды», поглядывая через плечо на проносящиеся мимо машины.
   Женщина чуть опустила стекло и испуганно посмотрела на него. Аппертон вгляделся в водительницу. Разменяла пятый десяток; лицо довольно суровое, но не лишенное привлекательности; густые кудри растрепались на ветру. Помада наложена кое-как, все лицо в потеках туши, как будто она только что плакала.
   – Извините, – произнесла она хрипловато и неуверенно. – Наверное, быстро ехала, да?
   Аппертон пригнулся поближе, чтобы определить, не пахнет ли от нее спиртным. Правда, все было ясно и так. Наверное, если бы он сейчас чиркнул спичкой, изо рта у дамы вырвалось бы пламя. Кроме того, в салоне сильно пахло табаком.
   – Мадам, у вас проблемы со зрением?
   – Нет… м-м-м… нет! Я недавно ходила к офтальмологу. У меня зрение почти идеальное.
   – Значит, вы всегда обгоняете патрульные машины на большой скорости?
   – Ох ты… А разве я вас обогнала? Не заметила. Извините! Только что поругалась с бывшим мужем… понимаете, у нас с ним общий бизнес. И я…
   – Мадам, вы пили?
   – Только бокал вина за обедом… Маленький бокальчик!
   Скорее уж не бокальчик, а целую бутылку, и не вина, а бренди, подумал Аппертон.
   – Мадам, прошу вас выключить мотор и выйти из машины. Проведем тест на алкоголь.
   – Вы не з-заведете на меня дело? – Язык у женщины стал заплетаться еще сильнее. – Видите ли… машина нужна мне по работе. М-меня уже привлекали…
   Ничего удивительного, подумал Аппертон.
   Дама отстегнула ремень безопасности, не без труда выбралась из машины и зашагала неизвестно куда – Аппертону пришлось вытянуть руку, чтобы остановить ее. Ей даже дуть в трубочку не обязательно, подумал он. Достаточно держать трубочку в пределах двадцати ярдов, и результат зашкалит.

16
1979

   9 марта, пятница
   – Джонни! – завопила мать из спальни. – Заткнись! Перестань стучать! Ты меня слышишь?
   Стоя на стуле в своей комнате, он вынул изо рта очередной гвоздь, поднес к стене и начал забивать столярным молотком. Тук! Тук! Тук!
   – Джонни, чтоб ты сдох, перестань стучать! Прекрати сейчас же! – завизжала мать.
   На полу, на равном расстоянии друг от друга, лежали экспонаты его коллекции: цепочки от унитазов с верхним бачком. Все пятнадцать штук. Он нашел их на свалках в окрестностях Брайтона – точнее, нашел все, кроме двух, которые украл из туалетов.
   Он вынул изо рта еще один гвоздь. Приложил к месту. Начал забивать.
   В комнату вбежала мать; от нее несло духами «Шалимар». На ней была черная шелковая кофта свободного покроя, чулки сеточкой и светлый кудрявый парик, который слегка сбился набекрень. На лице грубый макияж. Она нагнулась и проворно стащила с ноги туфлю на шпильке. Замахнулась ею, как кинжалом:
   – Ты меня слышишь?!
   Не обращая на нее внимания, он продолжал забивать гвоздь.
   – Джонни! Ты что, оглох?!
   – Я не Джонни, – промямлил он с гвоздями в зубах, не переставая стучать молотком. – Меня зовут Ра! Мне надо повесить цепочки.
   Взяв туфлю за мысок, мать ткнула его шпилькой в ногу. Тявкнув, как побитая собака, он оступился и упал со стула. Мать опустилась на колени и принялась осыпать его ударами – острым концом каблука.
   – Никакой ты не Ра, ты Джонни! Понимаешь? Тебя зовут Джонни Керридж!
   – Я Ра! Так сказал врач!
   – Ты дурачок! Сначала из-за тебя ушел отец, а теперь ты сводишь меня с ума. Никакой врач так не говорил!
   – Врач написал: «Ра».
   – Врач написал в твоей дурацкой истории болезни буквы: «Эр. А.» – «ребенок-аутист»! Вот что ты такое. Ты бесполезный, проклятый ребенок-аутист! А зовут тебя Джонни Керридж. Усек?
   – Меня зовут Ра!
   Защищаясь, он свернулся клубком. Один удар пришелся в щеку; на ней вспухла кровоточащая царапина. Он вдыхал густой, терпкий запах ее духов. У нее на туалетном столике стоял большой флакон; однажды мать сказала ему, что «Шалимар» – самые классные женские духи и что он должен радоваться, что у него такая классная мать. Но сейчас она вела себя совсем не классно.
   Зазвонил звонок, и рука с туфлей застыла в воздухе.
   – Ах ты, дьявол! – сказала она. – Видишь, что ты натворил? Из-за тебя я опоздала, придурок ты этакий! – Она снова ударила его каблуком в бедро – так сильно, что проткнула толстые джинсы. – Черт, черт, черт!
   Мать выбежала из комнаты, крича:
   – Да впусти же его! Пусть подождет внизу!
   Хлопнула дверь ее спальни.
   Ра осторожно, морщась от боли, встал с пола и, хромая, вышел из комнаты. Он нарочно шел не спеша. Спустился по лестнице – они жили в двухэтажном четырехквартирном доме в жилом комплексе «Уайтхок». Когда он добрался до нижней ступеньки, в дверь снова позвонили.
   Мать крикнула:
   – Открой дверь! Впусти его! Не хочу, чтобы он ушел! Нам это нужно!
   По лицу текла кровь; она в нескольких местах запачкала футболку и джинсы. Ра с мрачным видом доковылял до входной двери и нехотя распахнул ее.
   На крыльце стоял пухлый потный тип в плохо сидящем сером костюме. Вид у него был сконфуженный. Ра уставился на него в упор. Толстяк уставился на него в ответ; лицо у него побагровело. Ра узнал его. Он уже несколько раз бывал у них.
   Ра развернулся и, задрав голову, крикнул:
   – Мама! Здесь вонючка, которого ты терпеть не можешь! Он пришел трахнуть тебя!

17
1997

   27 декабря, суббота
   Рейчел дрожала. Изнутри поднимался темный, кошмарный ужас. От холода трудно было думать. Во рту пересохло; очень хотелось пить и есть. Ужасно хотелось воды и чего-нибудь съестного. Она понятия не имела, сколько сейчас времени; вокруг было черным-черно, и она не видела часы, не могла определить, что сейчас на улице – день или ночь.
   Он бросил ее здесь умирать или собирается вернуться? Ей надо выбираться отсюда. Как угодно.
   Она прислушалась – не слышно ли шума машин, чтобы можно было хотя бы понять, день сейчас или ночь. А может, рокот прибоя подскажет, что она еще у моря. Но до ее слуха время от времени лишь доносился слабый вой сирены. И всякий раз в ней оживала надежда. Может быть, ее уже ищет полиция?
   Ведь пропавших без вести должны разыскивать?
   Конечно, мама с папой уже сообщили о том, что она пропала. Сказали полицейским, что дочь не приехала к ним на рождественский обед. Они наверняка волнуются. Она их знает, знает, что они приехали к ней домой, чтобы проверить, что с ней случилось. Какой сегодня день? Рейчел запуталась. День рождественских подарков – второй день Рождества? Или уже следующий?
   Ее затрясло еще сильнее; холод пробирал до костей. Хотя… наверное, хорошо, что она дрожит. Четыре года назад, закончив школу, она устроилась работать на сезон посудомойкой на одном французском лыжном курорте. Однажды, в метель, японский лыжник сел на последний кресельный подъемник, который шел вверх. Кто-то из смотрителей решил, что все уже поднялись наверх и собрались на вершине горы, и выключил рубильник. Утром, когда подъемник снова включили, японский лыжник поднялся на вершину – обледеневший, мертвый, совершенно голый, с широкой улыбкой на лице.
   Никто не мог понять, почему он голый и почему улыбается. Потом местный инструктор, с которым у Рейчел был мимолетный роман, объяснил ей: на последних стадиях гипотермии, общего охлаждения, людям мерещится, будто им жарко, и они начинают снимать с себя одежду.
   Она понимала, что должна как-то согреться, чтобы избежать переохлаждения. Поэтому совершала единственно возможные движения: каталась, каталась по полу, влево-вправо по своей дерюжной подстилке. Каталась и каталась. Совершенно сбитая с толку темнотой, она иногда заваливалась на бок, перекатывалась на живот, потом снова оказывалась на спине.
   Надо выбираться отсюда. Все равно как. Надо. Но как? Господи, как?
   Она не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не может кричать. Она голая; кожа покрылась мурашками, такими крупными, что кажется, будто в нее впились миллионы иголок.
   Пожалуйста, Господи, помоги мне!
   Рейчел в очередной раз перекатилась на бок и ударилась о борт микроавтобуса. Послышался громкий металлический лязг.
   Потом она услышала бульканье.
   Запахло чем-то тухлым, резким. Соляркой, поняла Рейчел. Снова бульканье. Буль… буль… Вдруг уткнулась лицом в какую-то лужу – вонючую лужу. Защипало в глазах, стало трудно дышать. Она разрыдалась.
   Наверное, из какой-то канистры вытекает солярка!
   Если она вытекает, значит, свинчена крышка. Горловина у канистры круглая и тонкая! Рейчел перекатилась на бок и почувствовала, как что-то шевельнулось в вонючей, влажной, липкой жиже, скребануло по полу.
   Звяк… звяк… дззыннь!
   Она с трудом подвинула канистру к борту микроавтобуса. Прижалась к ней, подвигала ее, развернула горловиной к себе. Потом прижалась к острой горловине связанными руками. Острый край впился в кожу. Изогнулась, придвинулась ближе… Канистра откатилась в сторону.
   Пожалуйста, только не это!
   Она извивалась и выгибалась, пока канистра не шевельнулась снова, пока она снова не ощутила острый край горловины, не прижалась к ней, сначала потихоньку, потом посильнее. И начала покачиваться на месте, растирая липкую ленту на запястьях: влево-вправо, влево-вправо. Ей показалось, что ее путы ослабли – совсем чуть-чуть.
   Вполне достаточно, чтобы ощутить надежду.
   Она продолжала тереть, раскачиваться и тереть. Дышала носом: вдох-выдох. От ядовитых испарений кружилась голова. Соляркой пропитались лицо, волосы, все ее тело.
   Напряжение в руках ослабло еще на чуть-чуть.
   Вдруг вблизи послышался громкий металлический лязг. Рейчел застыла. Нет, только не это! Похоже, как будто открывают ворота гаража. Она перекатилась на спину и затаила дыхание. Через несколько секунд услышала, как открываются задние дверцы микроавтобуса. Ее ослепил луч фонарика. Она замигала. Почувствовала на себе его взгляд. Она лежала, застыв от ужаса, и гадала, что он намерен делать.
   А он как будто стоял молча, и все. Она услышала его сопение. Не ее. Она попробовала закричать, но ничего не вышло.
   Потом свет погас.
   Дверцы микроавтобуса захлопнулись. Снова громкий лязг – как будто закрылись двери гаража.
   И тишина.
   Рейчел лежала тихо-тихо. Она не знала, здесь ее похититель или уже ушел. Она долго вслушивалась в темноте, а потом снова начала перетирать стянувшую руки ленту о горловину канистры. Острые края впивались в кожу, но ей было все равно. Всякий раз, когда горловина врезалась в кожу, она чувствовала, как лента поддается.

18
Наши дни

   3 января, суббота
   Последние двенадцать лет Гэрри Старлинг и его жена Дениз по субботам ходили ужинать в ресторан «Китайский дворик». Они любили сидеть за столиком у самой лестницы, чуть сбоку от общего зала. За этим самым столиком двенадцать лет назад Гэрри сделал Дениз предложение.
   Отделенные от общего зала перегородкой, они чувствовали себя словно в отдельной кабинке; а поскольку Дениз все больше любила выпить, они сидели здесь, не опасаясь, что остальные посетители подслушают ее гневные тирады – в основном направленные против него.
   Обычно она напивалась еще до того, как они выходили из дому, особенно после запрета на курение в общественных местах. Дома Дениз пила белое вино и выкуривала несколько сигарет, несмотря на то что он давно уже грыз ее, требуя, чтобы она бросила. Потом она неверной походкой шла к ждущему их такси. В ресторане, еще до того, как их провожали к столику, она успевала выпить у стойки два бокала коктейля «Космополитен».
   Дальше все шло по накатанной. Дениз принималась громко обличать недостатки своего мужа. Иногда ей хватало прежних его изъянов, иногда она придумывала что-нибудь новенькое. Гэрри не реагировал на ее гневные тирады; его равнодушие еще больше подхлестывало Дениз. Она жаловалась подружкам, что ее муж помешался на сдержанности. И на поддержании себя в хорошей физической форме, чтоб ему провалиться!
   Их друзья, с которыми они обычно ужинали в «Китайском дворике», супруги Морис и Улла, тоже любили выпить. Давно привыкнув к обличениям Дениз, они обычно поддакивали ей. Кстати, и в их семье не все шло гладко.
   Сегодня, в первую субботу нового года, Дениз, Морис и Улла как-то особенно стремились напиться. Тяжкое похмелье кануна Нового года, который они встречали вместе в «Метрополе», осталось далеко в прошлом. Но они еще и немного устали, а Дениз, что для нее редкость, находилась в подавленном настроении. Она даже выпила немного воды – обычно она к воде не прикасалась.
   Только что разлили третью бутылку совиньон-блана. Подняв бокал, Дениз покосилась на Гэрри, который отошел позвонить по мобильному. Закончив разговор, он сунул телефон в нагрудный карман.
   Гэрри, невысокий и хрупкий, всегда носил на лице маску напускной веселости. Его короткие, аккуратно подстриженные черные волосы уже начинали редеть и седеть. Из-за больших, круглых, глубоко посаженных глаз и густых нависших бровей его еще в школе прозвали Филином. Сейчас, достигнув среднего возраста, он носил маленькие очки без оправы, аккуратный костюм, безупречную рубашку, строгий галстук и походил на ученого, который спокойно наблюдает мир с выражением несколько озадаченным и разочарованным, как будто проводит в своей лаборатории эксперимент и не слишком доволен его результатами.
   В противоположность мужу Дениз, когда-то хрупкая блондинка с фигурой, напоминавшей по форме песочные часы, в последнее время сильно раздалась. Благодаря усилиям парикмахера она по-прежнему оставалась блондинкой, но годы пьянства давали о себе знать. Гэрри считал, хотя в силу своей сдержанности никогда не говорил жене об этом вслух, что без одежды она похожа на жирную свинью.
   – Звонила Лиззи… моя сестра, – словно извиняясь, объяснил Гэрри, садясь за стол. – Несколько часов провела в полицейском участке; ее задержали за вождение в нетрезвом виде. Я велел ей созвониться с адвокатом и домой ехать на такси.
   – Лиззи? Что эта дура опять натворила? – вскинулась Дениз.
   – Да ладно тебе, – ответил Гэрри. – Она что, нарочно? Оставь ты ее в покое! Ее недавно бросил муж, да еще пакостит ей на бракоразводном процессе как может…
   – Бедняжка, – вздохнула Улла.
   – Сильно превысила скорость. Ей запретили возвращаться домой в своей машине. Может, мне подъехать к ней и…
   – Не смей! – воскликнула Дениз. – Ты тоже пил.
   – Сейчас, если пьешь, надо быть оч-чень осторожным на дороге, – заплетающимся языком произнес Морис. – Я пьяный за руль ни за что не сяду. Но вот тех дураков, которые попадаются, мне как-то не очень жалко… Лиззи, конечно, не в счет. – Он натянуто улыбнулся.
   Морис заработал целое состояние на постройке домов для престарелых. Улла, его жена-шведка, в последние годы сильно увлеклась защитой животных. Не так давно она даже приняла участие в акции зеленых, которые блокировали Шорэмскую гавань, главную гавань Брайтона, в знак протеста против, как она выразилась, «нечеловеческих условий транспортировки овец». По наблюдениям Гэрри, в последние годы между Морисом и Уллой становилось все меньше и меньше общего.
   Гэрри был шафером на свадьбе у Мориса. Тогда он тайно вожделел Уллу. Она была классической шведской блондинкой – длинноногой, с льняными волосами. Если честно, Гэрри продолжал мечтать об Улле еще долго, вплоть до самого последнего времени, когда она начала терять былую красоту. С годами Улла тоже растолстела, да к тому же полюбила бесформенные балахоны, почти мужские сандалии на плоской подошве и хипповские фенечки. Не добавляли ей красоты и нечесаные патлы в сочетании с тоннами косметики на лице – ну прямо боевая раскраска!
   – Знаешь про эффект Кулиджа? – спросил Гэрри.
   – Нет, а что это такое? – удивился Морис.
   – Когда Кэлвин Кулидж был президентом Соединенных Штатов, им с женой показали птицеферму. И вдруг петух начал топтать курицу прямо перед миссис Кулидж. Фермеру стало очень неудобно, и он извинился. Тогда первая леди спросила, сколько раз в день петух топчет курицу. Фермер ответил: много раз. Она наклонилась к нему и прошептала: «Передайте это, пожалуйста, моему мужу!»
   Гэрри замолчал; Морис и Улла расхохотались. Дениз, которая уже слышала этот анекдот, сидела с каменным лицом.
   Гэрри продолжал:
   – Чуть позже Кулидж стал расспрашивать фермера все о том же петухе: «А он всегда топчет одну и ту же курицу?» – «Нет, господин президент, каждый раз разных». Кулидж наклонился к фермеру и прошептал: «Передайте это, пожалуйста, моей жене!»
   Морис и Улла еще смеялись, когда им подали хрустящую утку с блинчиками.
   – Классная байка! – сказал Морис и поморщился: Улла лягнула его под столом.
   – Прямо про тебя, – ядовито прошипела Улла.
   Морис давно уже признался Гэрри в том, что изменяет жене направо и налево. Улла была в курсе интрижек мужа – ну, не всех, но некоторых.
   – У петуха, по крайней мере, нормальный секс, – сказала мужу Дениз. – А не сплошные извращения, как у тебя.
   Гэрри не переставал улыбаться жене. У него на лице словно застыла маска. Над столом повисло неловкое молчание. Принесли блинчики, зеленый лук и острый соус. Официант ловко нарезал утку и ушел.
   Морис решил сменить тему. Накладывая себе блинчики, он спросил:
   – Гэрри, ну и как у тебя дела в новом году? Как по-твоему, клиенты урежут расходы?
   – Откуда ему знать? – вмешалась Дениз. – Он вечно пропадает на своем проклятом поле для гольфа!
   – Вот именно оттуда я все и знаю, дорогая, – парировал Гэрри. – Именно на поле для гольфа я завязываю нужные связи. Благодаря гольфу, можно сказать, я и преуспел. Как ты думаешь, почему полицейское управление пользуется моими услугами? Потому что однажды я играл в гольф с одним типом из их руководства…
   Гэрри Старлинг начинал электриком, работал в фирме по установке охранной сигнализации. Потом пошел на риск и, уволившись из фирмы, начал собственное дело. В крошечной конторе в центре Брайтона. Время он подгадал чрезвычайно удачно: как раз в то время все словно помешались на системах безопасности.
   Его дела сразу пошли в гору. Гэрри Старлинг воспользовался своим членством в гольф-клубе, в клубах «Круглый стол» и «Ротари», где обрабатывал своих знакомых. Через несколько лет он основал фирму «Суссекские системы безопасности» и ее филиал, «Суссекский дистанционный контроль». Постепенно он завоевал почти весь брайтонский рынок. Его компания ставила охранную сигнализацию и в частных домах, и в учреждениях.
   Кивнув другу, Гэрри сказал:
   – Если честно, дела идут неплохо. Мы не снижаем планку. А у тебя как?
   – Процветаем! – ответил Морис. – Хочешь верь, хочешь не верь, но все отлично! – Он поднял бокал. – Что ж, ваше здоровье! Чтобы год был хорошим! Жалко, что не успели выпить за это тридцать первого, да, Дениз? Ты что-то расклеилась…
   – Да, очень жалко. Не знаю, что на меня нашло. Наверное, зря мы пили шампанское в номере, когда ходили переодеваться!
   – Не «мы», а ты, – уточнил Гэрри.
   – Бедняжка! – воскликнула Улла.
   – И все-таки, – сказал Морис, – Гэрри постарался тебя прикрыть, он выпил твою долю, верно, старичок?
   Гэрри улыбнулся:
   – Я поступил благородно.
   – Точно, – кивнула Улла. – Здорово он тогда заторчал!
   – А вы читали сегодняшний «Аргус»? – вдруг спросил Морис.
   – Нет, – ответил Гэрри. – Я еще не читал. А что?
   – В том же отеле, где мы с вами встречали Новый год, изнасиловали женщину! Просто невероятно!
   – В «Метрополе»? – уточнила Дениз.
   – Да! В номере. Представляете?
   – Ну и дела, – сказала Дениз. – Оказывается, по отелю разгуливал насильник, а мой муженек в это время нажрался как свинья!
   – Что там написали? – Гэрри сделал вид, что пропустил слова жены мимо ушей.
   – Да почти ничего, несколько строчек.
   – Не смотри на меня так виновато, милый, – сказала Дениз. – Тебя не хватит даже на то, чтобы муху изнасиловать.
   Морис притворился, что занят едой: нарочно долго возился палочками в тарелке, пытаясь завернуть кусочек утки в блинчик.
   – Если, конечно, на ней нет высоких… ой! – вскрикнула Дениз.
   Гэрри сильно лягнул ее под столом. Пусть заткнется!

19
1997

   27 декабря, суббота
   Рейчел давно забыла о боли. Запястья, стянутые липкой лентой за спиной, онемели от холода, но она отчаянно пилила их об острый край горлышка канистры. Спина и поясница онемели; каждые несколько секунд правую ногу схватывало судорогой. Но она ни на что не обращала внимания. Пилила и пилила. Перетирала свои оковы. Ее подхлестывало отчаяние.
   Отчаяние подхлестывало и поддерживало ее. Надо освободиться до того, как он вернется. Отчаянно хочется пить. И есть. И поговорить с родителями, услышать их голоса, передать, что она жива. Рейчел плакала и пилила, вертелась вправо-влево, извивалась – боролась.
   Вдруг она почувствовала, что может разомкнуть руки.
   Почти не веря себе, она разводила их за спиной все шире. Еще немного, и они могли бы взлететь вверх, а все происшедшее оказалось бы страшным сном.
   Запястья ужасно болели, но ей было все равно. Мысли в голове путались.
   Я свободна.
   Он скоро вернется.
   Телефон… Где мой телефон?
   Нужно позвонить, вызвать помощь. Но как сказать, где она находится? Можно ли запеленговать ее по сигналу сотового телефона? Вряд ли. Пока она может сообщить про себя только одно: что находится в каком-то гараже. Возможно, где-то в районе Брайтона и Хоува.
   Он в любой миг может вернуться. Ей нужно освободить ноги. В темноте она пошарила руками, ища телефон, сумку – что угодно. Но нащупала только скользкую и липкую солярку. Она села, потянулась к лодыжкам, замотанным изолентой. Насильник стянул их очень туго; Рейчел показалось, будто ноги у нее скованы гипсом. Рука взлетела к лицу. Может, сначала освободить рот и хотя бы позвать на помощь?
   Кто ее услышит?
   Рот тоже был туго заклеен изолентой. Она с трудом ухватилась за край липкими от солярки пальцами и резким движением содрала ленту, едва не потеряв сознание от боли. Потом стала шарить в темноте, стараясь нащупать край ленты, обмотавшей лодыжки. Пальцы так дрожали, что у нее ничего не выходило.
   В ней нарастал страх.
   Я должна бежать!
   Она попробовала встать, но из-за того, что ноги были связаны, первая попытка оказалась неудачной: она упала на бок, врезавшись во что-то лбом. По лбу потекла теплая струйка… Кровь, догадалась Рейчел. Тяжело дыша, она перекатилась на спину, снова села, прислонившись к борту, и, стараясь нащупать пол босыми ступнями, начала подтягиваться вверх. Но ноги скользили в проклятой солярке, превратившей пол в настоящий каток.
   Она скользила и хваталась за стену; наконец нащупала мешковину, на которой раньше лежала, бросила ее себе под ноги и снова попробовала подняться. На сей раз она держалась крепче. Ей удалось встать, хотя она и ударилась головой о крышу. Ничего не видя в полной темноте, она снова упала. Завалилась на бок. Что-то сильно ударило в глаз – как будто тяжелым молотом.

20
Наши дни

   3 января, суббота
   На приборной панели заверещали позывные диспетчерской. Ра вздрогнул. Его такси стояло возле шумной набережной, рядом с Брайтонским пирсом. Он пил чай. В одиннадцать часов он обязан выпить чашку чаю. Если честно, он на десять минут выбился из графика: обо всем забыл, пока читал газету.
   Он посмотрел на экран. Диспетчер прислала очередной заказ: «Рест. «Китайский дворик». Престон-стрит. Пассажир Старлинг. Место назн.: Роудин-Креснт».
   Ресторан «Китайский дворик» совсем близко, за углом. И адрес, куда надо доставить пассажира, Ра тоже знаком. Он четко представил его себе, как представлял каждую улицу и каждый дом в Брайтоне и Хоуве. Изогнутый в форме полумесяца переулок поднимался над утесами в восточной части города. Там все большие особняки, и вид оттуда открывается отличный: на морской порт и пролив Ла-Манш. На Роудин-Креснт живут богачи.