Страница:
– Что? – прошептала она.
– Ошибка заключается только в том, каким образом это вышло наружу. Но мне следовало догадаться, что Гунер все равно проболтается.
– Но он сказал…
– Что ты моя возлюбленная? Так оно и есть. Ты моя возлюбленная, хотя я и не собирался употреблять по отношению к нам это слово. Но люди типа Гунера довольно просто воспринимают связи между мужчиной и женщиной. Одно только верно в его словах: ты принадлежишь мне. – Джон помолчал. – Как и я принадлежу тебе.
Элизабет изумленно покачала головой:
– Это какое-то сумасшествие. Мы встретились только вчера. Мы ничего не I знаем друг о друге.
– Я знаю о тебе все.
– Из писем Марка? Что он мог написать, кроме самых общих фраз? – Она слабо улыбнулась. – И не думаю, что рассказы о такой обычной женщине, как я, способны взбудоражить чье-либо воображение.
– Я знаю о тебе все, – повторил Джон – и мне незачем будоражить воображение. И без того хватает. Я взвинчен до предела.
Она не могла перевести дыхания. Горячая волна, прокатившаяся по телу, заставила мускулы сжаться с такой силой, что это поразило ее как гром среди ясного неба. Нет, она не может испытывать желания к нему. Только не желание. Страх, удивление, гнев – все что угодно, только не это. Только не чувственное желание. Чувственность. Сама мысль о подобного рода переживании еще больше поразила ее. Желание, которое она переживала до сих пор, напоминало теплое спокойное течение реки, а не бурный, стремительный поток. Желание было всегда таким же мягким, нежным, добрым, как сам Марк. А не таким горячим, сильным и резким, как Джон Сэндел.
– Нет. Марк…
– Марк мертв, – хрипловатым голосом произнес Джон. – И даже если бы это было не так, все равно это не имело бы никакого значения. Отныне ты моя.
– Не смей так говорить. Я никому не принадлежу, кроме самой себя. – Неуверенной, дрожащей рукой Элизабет откинула с лица прядь волос. – И это не правда. Я люблю Марка, а не тебя.
– Полюбишь, – спокойным, уверенным тоном проговорил Джон,
– Откуда такая уверенность? Быть может, ты и в самом деле считаешь, что знаешь обо мне все. Но ведь я понятия не имею о тебе. А сейчас мне даже начинает казаться, что такой человек, как ты, мне вообще не может понравиться.
– Это вполне естественно. Поскольку я выдернул тебя из уютного привычного кокона, в который ты укутала себя и Эндрю. Вряд ли это может кому-нибудь прийтись по душе.
– Очень рада, что ты настолько хорошо понимаешь мои поступки, – суховато заметила Элизабет. – Не иначе благодаря профессору Фрейду.
В его взгляде промелькнули искорки веселья.
– Мне не нужны ничьи теории, чтобы понять твои мысли и чувства, Бет. Мы удивительно подходим друг другу. И ты знаешь это не хуже меня.
– Нет, – голос ее дрогнул. – Такие мужчины, как ты, никогда меня не интересовали. Ты не похож…
– … на Марка? – закончил Джон и вдруг крепко взял ее за плечи, едва сдерживая неистовый порыв. – Ради Бога, дай мне возможность показать себя, Испытай меня. И ты сама увидишь, насколько больше я подхожу тебе, чем он.
– Если ты имеешь в виду секс, то, как газ этой стороне человеческих отношений придаю наименьшее значение.
– Но я имел в виду другое. Я говорил о любви, о привязанности, о том, что объединяет людей в одно целое.
– Как ты можешь говорить о том, его мы еще не переживали? Мы совершенно незнакомы друг с другом, черт побери!
– Мы не… – Он еще крепче сжал ее плечи. – Пока я не могу убедить тебя. Что ж, давай поговорим о той стороне отношений, которую ты не сможешь отрицать. О сексе.
– Не желаю даже думать об этом. И вообще мне пора в дом.
– Нет, раз уж ты начала этот разговор, давай закончим его. Неужто ты считаешь, что мне самому не хотелось, чтобы ты получше узнала меня к тому моменту, когда мы дойдем до этой точки? Я бы солгал тебе. И это мешало бы нам. А я не могу позволить, чтобы между нами стояло что-то постороннее. Даже твой страх. Ты можешь сомневаться, что мы подходим друг другу на всех других уровнях, но отрицать, насколько нас тянет в сексуальном отношении, ты не станешь. В физическом плане мы соответствуем друг другу. Наверное, из миллиона людей трудно найти более подходящую пару, чем мы.
– Откуда ты знаешь! У тебя что, есть волшебный кристалл, в который ты заглянул и увидел будущее?
Он тихо засмеялся.
– Вроде того. Не имеет значения, откуда я узнал об этом. Главное, что ты моя. И наши сексуальные переживания были бы невероятно, неслыханно полными и насыщенными. При этом совершенно не имеет значения, что тебе не по вкусу о мой характер, все равно я смогу удовлетворить тебя в чувственном отношении.
– Не верю, – быстро сказала Элизабет. – Я не животное, каким ты пытаешься выставить меня. И не могу разделять два таких чувства, как любовь и секс;
– В самом деле?
– Да. – Элизабет тщетно пыталась высвободиться из его рук. Она по-прежнему не могла перевести дыхание от переполнявших ее чувств и с трудом смогла выдавить:
– Пусти меня. Я хочу уйти…
– А я не могу отпустить тебя. Не могу позволить тебе уйти. Ты часть меня самого. И хочешь, я опишу тебе, о чем думаю сейчас, чего хочу более всего на свете? Увлечь тебя в постель и погрузиться в тебя. Чтобы ты позволила себе утолить жажду, которая мучает тебя, как я мог бы утолить свой голод, который терзает меня внутри.
– Ты сумасшедший. Разве ты не понимаешь, что я ношу под сердцем ребенка?
– Но это ничего не меняет. Я бы постарался не причинять беспокойство ребенку. И сумел бы провести тебя по таким полям наслаждения, о которых ты и слыхом не слыхала. Поля, по которым ты можешь пройти только вместе со мной.
– Да замолчишь ли ты наконец! Не пугай меня! – Слезы, навернувшиеся ей на глаза, заструились по щекам. – Я не хочу бродить ни по каким полям. И не хочу жить в этом незнакомом доме. Мне хочется вернуться домой, где я буду в полной безопасности, и…
Джон замер.
– Ты плачешь? – Он отпустил ее плечи и нежно коснулся щеки Элизабет. – Боже! До чего мне не хотелось огорчать тебя. Иной раз мне кажется, что я готов разнести в щепы все вокруг из-за этой дурацкой беспомощности. Ты так близко от меня. Ты в моем сердце, в моей душе. Ты вся во мне. – Он прижал ее к себе. И Элизабет ткнулась щекой в его холодный колючий подбородок. ДЖОН Осторожно гладил ее волосы. – Забудь обо всем, что я тут наговорил. Отныне я всего лишь грубый, неотесанный солдат, который стоит на страже твоей безопасности и спокойствия. Только и всего.
Перемена, которая произошла в нем, переход от страстной резкости к заботливой нежности был таким же неожиданным, как и сама причина, которая привела Джона к этому. Элизабет ни секунды не сомневалась в его искренности. И сеть, которой он обволакивал ее, была полна такой же нежности и трепетного отношения к ней, как и пальцы, пробегавшие по ее волосам.
– Забыть о том, что ты сказал? – слабым голосом засмеялась она. – Но это просто немыслимо. Такое невозможно выкинуть из памяти.
– Что ж, тогда и не надо забывать. Может быть, мне менее всего хотелось, чтобы ты полностью выкинула это из головы. – Его губы прижались к ее виску. – Мне нравится мысль о том, что, глядя на меня, ты будешь вспоминать, как я жажду обладать тобой. И может быть, даже сегодня ночью, лежа в постели, ты будешь вспоминать о том, что я сейчас сказал, и представлять меня рядом с собой. Нет, конечно, Не выбрасывай это из головы. Просто слегка отодвинь в сторону, зная, что мое желание никогда не представляет никакой угрозы для тебя. – Он мягко качнулся вместе с ней, крепко держа ее в своих объятиях. – Это принесет тебе только радость, Бет.
Снежинки кружились вокруг них в волшебном замедленном ритме. И она почувствовала себя так, словно все случившееся просто приснилось ей, выплыло из мягкой, пушистой темноты.
– Но мне так не хочется этого, Джон, – прошептала Элизабет. – Ты совсем не такой мужчина, с которым я хотела бы идти по жизни. В тебе слишком много жесткости. Угрозы. И я буду постоянно ощущать это, находясь рядом.
– Только где-то рядом. Но никогда по отношению к себе. Вот почему я здесь. Чтобы ты могла видеть только доброту и нежность.
Когда Элизабет засмеялась, в ее голосе уже чувствовался покой и умиротворение:
– Не могу сказать, чтобы последние два дня были очень спокойными.
– По той причине, что ты всячески сопротивлялась мне. Если бы ты сразу согласилась, тебе не пришлось бы сталкиваться с Бардо. Я ведь говорил тебе…
– Ненавижу людей, которые повторяют «я же тебе говорил», – перебила его Элизабет.
– В следующий раз постараюсь удержаться от подобного замечания. – Голос его стал печальным. – В любом случае, Бет, помни, что я не настолько невыдержанный, как тебе это могло показаться. И не позволю себе ускорять события, пока ты сама не придешь к решению. Я не нарушу равновесия, чтобы не спугнуть тебя, и приму любые условия, которые ты предложишь сама: будь то дружба, товарищество иди чистый секс. – Он помолчал. – Любовь. Привязанность. Все, что угодно. Единственное, чего я не смогу вынести, так это того, чтобы мы топтались на одном и том же пятачке. Для этого я слишком нетерпелив.
– Похоже на то, – сухо заметила Элизабет. – И если уж мне принадлежит право выбора, то я отдам предпочтение товарищеским отношениям.
– Чего я боялся больше всего, но не сомневался, что ты выберешь именно это, – огорченно вздохнул Джон. – Очень жаль. В противном случае я мог бы представить тебе кое-что более занимательное.
– И более рискованное. А я тебе уже говорила, что не хочу причинить вред Эндрю.
Джон медленно разжал руки и отступил на шаг.
– Итак, выбор сделан. Дружба?
– Дружба, – эхом отозвалась Элизабет.
– А теперь, я думаю, нам лучше идти в дом. – Он нежно потрепал ее волосы. – Такое впечатление, будто ты надела капор из снежинок. Подождала бы внутри, когда я вернусь в дом.
– Но и я, как видишь, не очень-то терпеливый человек. А ты не торопился возвращаться. Похоже, тебя завораживает зима.
– Чудесное время года, – взяв Элизабет под руку, он решительно двинулся вместе с ней к дому. Свет с распахнутой двери упал ему на лицо. И в этот миг Джон не казался жестким и озабоченным. Его глаза светились, когда он несколько секунд смотрел на замысловатые очертания снежинки, медленно таявшей на рукаве шерстяного свитера. – Как красиво. И ни один узор не повторяет другой.
– Уверена, что никому не приходило в голову попытаться проверить, так ли это. – Она с любопытством посмотрела на него. – Ты так смотришь на эти снежинки, словно до сих пор никогда не замечал их.
– Так и есть. Я впервые увидел их вблизи.
Элизабет посмотрела на него широко раскрытыми от удивления глазами.
– Ничего странного. Я вырос в пустыне.
Она задумчиво кивнула.
– Даже если ты и родился за границей, не представляю, каким образом тебе удавалось избегать стран, где идет снег. Я забыла, где ты жил?
– А я тебе не говорил об этом, – пожал он плечами. – Болтался где придется, но в основном в странах Южного полушария.
– Неудивительно, что у тебя такой загар. У Марка тоже был такой же золотистый цвет кожи. Он вырос в маленьком городе в Нью-Мексико. И ты тоже оттуда?
– Мы, в общем, все оттуда, – улыбнулся Джон, закрывая за собой дверь. – Тебе понравится мой родной город, Бет. Там нет ни снега, ни мороза.
– Звучит заманчиво. – Она зябко повела плечами, сбросив дубленку Гунера и покидая прихожую. – Я побывала разок во Флориде и Дейтоне и не могла как следует пропитаться солнцем полных две недели. Вспоминаю об этих днях с наслаждением,
– Но вернулась на север.
– Здесь мой дом. И мои корни. – Она обернулась, глядя на него. – Наверное, для закоренелого путешественника это звучит весьма провинциально.
– Отчего же? Люди, лишенные корней, как правило, тоскуют по ним. – Его большая ладонь легла на ее руку, и пальцы их переплелись. И она почувствовала, как снова ее дыхание словно остановилось. Последние минуты, что они провели вместе, были такими светлыми, ясными, что она совершенно забыла о том, как трепетно отзывается ее тело на прикосновение Джона. А об этом следует помнить. Он посмотрел на нее понимающим и чуть насмешливым взглядом. – Вскоре ты поймешь, что у нас очень много общего.
– Неужели? – Казалось, она не сможет найти в себе силы даже отвести взгляд от его темных сияющих глаз. Сердце сразу забилось сильнее. – Одно нас, несомненно, объединяет: чувство голода. Я страшно хочу есть. Посмотрим, что там приготовил на ужин Гунер.
Элизабет тотчас отдернула руку от окна. Чувственность. Это понятие пугало и отталкивало ее. Она никогда не воспринимала себя как чувственную особу, несмотря на то, что сексуальная сторона жизни с Марком вполне удовлетворяла ее. Он был понимающим и умелым любовником. Их любовные отношения были псулны нежности и тепла, они служили приятным дополнением семейной жизни, но не являлись главной составляющей частью. И если сейчас в ней проснулась чувственность, то это, конечно, произошло именно благодаря Марку, а не этому Джону Сэнделу.
И все же ей пришлось признаться самой себе, что за прошедший вечер она несколько раз испытывала страстное желание. Она непринужденно смеялась и разговаривала с Гунером и Джоном, не думая ни о чем. Но стоило только Джону подняться и пройти к камину, чтобы поправить горевшие поленья, как она ловила себя на том, что начинает невольно следить за его ловкими движениями, за его спокойной походкой. А заглядевшись на чашку с кофе, она вдруг обнаруживала, что давно смотрит на красиво очерченную линию его губ. Приложив все усилия, чтобы не смотреть на его лицо, замечала, что невольно представляет, как его сильные руки касаются ее кожи…
Элизабет прикрыла глаза. Она не должна желать такого. И ей непереносима мысль о том, какое томление возникает в ее лоне при мысли об этом, как набухает ее грудь. Ей нет дела до того, как страстно он желает ее. Она даже и смотреть не станет в его сторону.
Надо признать, что за вечер он ни разу не позволил себе выказать ничего, кроме дружеских чувств. Джон не нарушил обещания, и даже в мимолетном взгляде присутствовали только дружелюбное внимание и забота. И тем не менее каждую секунду она непостижимым образом угадывала огонь пылающей в нем страсти, который прорвался, когда она вышла поговорить с ним. Ему хотелось возбудить в ней ответное желание, как он сам заявил. Ему хотелось, чтобы, лежа в постели, Элизабет думала о нем.
А она не станет. И если постараться, то можно вообще выкинуть его из головы. Элизабет сбросила розовый просторный халат в кресло у окна. Сейчас она заберется в постель, под золотистое пушистое одеяло, и мысли ее потекут по другому руслу. Она будет смотреть, как падают снежинки, вместо того, чтобы считать овец. Она нырнула в постель и натянула одеяло до подбородка, задумчиво глядя на снежинки, что вели хоровод за стеклом. Сейчас она заснет. И если ей приснится сон, то это будет сон о ребенке, которого она носила под сердцем. В ее жизни нет места для Джона Сэндела.
Снежинки образовали кружевной занавес. И каждая из этих звездочек неповторима сама по себе. Кто-то заговорил с ней об этом совсем недавно, сквозь дрему вспомнила Элизабет. Джон! И ей тотчас же явилось его лицо в ту минуту, когда он смотрел на свой рукав. Восхищение, воодушевление светились на его лице. Какая малость могла вызвать такой прилив чувств!
Гунер Нильсен переживал то же самое радостное возбужденное состояние, когда несся сломя голову по опасному склону вдоль дороги. Надо бы не забыть завтра узнать у Гунера, неужели он тоже родился в стране, где кругом бескрайние пески и никогда не бывает снега.
Элизабет поудобнее поправила подушку. Запах чистоты и свежести коснулся ее, снежное кружево занавесило окно целиком. И только треск горящих в камине дров нарушал тишину. Нет, она не будет думать о Джоне. Через несколько минут она погрузится в глубокий сон, минуя опасную стремнину.
Снег… Надо вспомнить что-то такое, что было связано именно со снегом. Что-то такое, что забрезжило в ее сознании в ту минуту, когда она увидела, с каким выражением смотрит Джон на крохотную снежинку. Но ей нельзя думать о нем. Веки уже начали тяжелеть. Она выиграла, а Джон проиграл.
Но разве выиграла она? Даже проваливаясь в сон, она отчетливо представляла, как Джон стоит у окна спиной к ней, глядя на вихрь снежинок, проносившихся мимо, словно невидимое мельничное колесо приводило их в стремительное движение. Он глубоко засунул руки в карманы своей темно-зеленой охотничьей куртки, которую она купила для него, и на его лице застыло то же самое выражение удивления и восторга, которое появилось сегодня. Нет, тут какая-то ошибка. Когда это она покупала ему куртку? Это был Марк. И это он стоял в ее спальне больше года назад, глядя на первый выпавший снег. Воспоминание, ускользавшее от нее, вдруг выплыло само собой. Она подошла к Марку сзади, обняла его и что-то проговорила насчет заснеженных дорог. Марк ничего не ответил и никак не отреагировал на ее слова, а продолжал, не отрываясь, смотреть в окно с тем же удивлением и радостным восторгом. Не Джон, а Марк…
Элизабет перевела взгляд с абстрактной современной картины, что висела у камина, на Джона, сидевшего рядом с ней на кушетке.
– Почему ты так решил? Великолепный дом. Всю эту неделю я чувствовала себя здесь просто замечательно.
– Ты рассматриваешь картину с таким видом, словно перед тобой огромный таракан.
Она пожала плечами:
– Не люблю абстрактную живопись. Наверное, это связано с тем, что я американка до мозга костей. Мне требуется что-то весьма определенное и ясное, полуправда и намеки меня не удовлетворяют. – Она посмотрела на его резкие черты лица. – Думаю, что и ты относишься к тому типу людей, которые тоже предпочитают, чтобы с ними говорили начистоту.
Джон снова взглянул на картину, и легкая улыбка заиграла на его лице.
– Мне тоже так казалось, а потом я обнаружил, что существует множество вещей, которые представляются совсем не такими, какими ты их видишь сначала. – Он еще раз посмотрел на полотно. – Но ты думаешь не только о красках и мазках. Что-то тебя здесь гнетет.
Нечего было удивляться тому, что от внимания Джона не ускользнуло то, что ее невольно тревожило. За ту неделю, что они прожили здесь, Элизабет ни разу не удалось скрыть от него даже малейшее изменение в настроении. Его постоянный внимательный взгляд не отрывался от нее, словно Джон впитывал в себя каждую ее мысль, каждое мимолетное движение души. Казалось бы, такое постоянное наблюдение должно было бы вызывать ощущение неудобства, но этого не происходило. Напротив, она испытывала удивительное чувство покоя и безопасности. И до чего же странно, что чувству полной безопасности сопутствовало ощущение чувственной связи, что постоянно вспыхивало между ними.
Только абсолютно уверенный в себе и умеющий держать себя в руках мужчина способен был постоянно находиться на грани этих двух противоположных чувств. Но вряд ли кто другой мог сравниться с Джоном в умении держать себя в руках. А еще она была приятно удивлена, обнаружив, что он необыкновенно остроумен. Глубина и сила переживаний – вот что можно было считать отличительной чертой его характера, которые усиливались во сто крат, стоило ему только задумать что-то или замыслить. Прекрасная библиотека, о которой он упомянул в день приезда, не пустовала. Он мог потратить несколько часов, а то и целый день на то, чтобы отыскать нужное слово или какой-то термин. Воодушевление его при этом было таким заразительным, что ни она, ни Гунер не в состоянии были противиться ему, когда Джон вовлекал их в эти поиски. Так, например, она узнала за это время о витражных окнах намного больше, чем ей того бы хотелось. И все из-за того, что, глядя в оконное стекло, в котором преломлялись солнечные лучи, она рассеянно заметила, что, наверное, в такую вот минуту у какого-нибудь художника и родилась идея создания цветного стекла.
Если бы такой неукротимый дух искателя не скрашивало неповторимое чувство юмора, он бы стал невыносимым в общении. Даже когда она уже полностью изнемогала от бесконечных поисков и готова была отправить его куда подальше, он вдруг говорил что-то такое, отчего она заходилась от смеха. После чего Элизабет вдруг с удивлением замечала, что она снова тянется к полке за очередным томом энциклопедии или каким-нибудь справочником, и начинала уверять себя, что делает это исключительно ради собственного интереса, а не для этого сумасшедшего, что сидел напротив нее за столом в библиотеке. В конце концов ей давно хотелось узнать, как делают витражи.
Неделя прошла незаметно, поскольку она занималась сразу очень многим: совершала долгие прогулки по снегу, играла в карты по вечерам – и это были тихие и мирные минуты у камина, после того как Гунер отправлялся спать. И ей открывались такие грани характера Джона Сэндела, которые Элизабет и вообразить себе не могла.
Губы Джона изогнулись в улыбке.
– Ты смотришь так, словно занесла меня в тот же ряд, что и абстрактную живопись.
– Разве? – Она удивленно посмотрела на него и откинулась на спинку. – Впрочем, ты ведь не станешь уверять, будто ты прямой и открытый человек. Выпытать у тебя что-нибудь о твоем таинственном прошлом никакими силами невозможно. – Она подняла руку, не давая ему возможности возразить. – Не надо объяснять ничего. Я дождусь, когда родится мой Эндрю. Сейчас меня это уже нисколько не тревожит. Начинаю привыкать к тому, что мой жизненный путь пересекся с таким таинственным и загадочным человеком. И уж, конечно, я не просыпаюсь среди ночи, размышляя, не наемник ли ты или же…
– В самом деле? А о чем же тогда ты думаешь, лежа в постели? – вкрадчиво спросил он.
«Как твои руки гладят мои обнаженные груди. Как ты целуешь их…» Этот ответ вертелся на кончике языка. Но она не должна думать о таких запретных вещах. Элизабет старательно обходила опасные места. Но ей стало трудно дышать, и она облизнула вдруг пересохшие губы:
– Я ни о чем не думаю и засыпаю, едва коснусь щекой подушки.
Джон понимающе смотрел на нее:
– А не кажется ли тебе, что твой американский дух, не терпящий никаких уверток, на миг задремал?
– Речь шла не об этом, – быстро перевела разговор Элизабет. – И я не могу сказать, что испытываю здесь какую-то смутную тревогу. Просто это не мой дом. И все здесь слишком новенькое, слишком все вокруг сияет" – она обвела рукой комнату и диван, на котором они сидели. – Я поняла, что предпочитаю проверенную временем старинную мебель.
– Как та, что стоит в твоем доме? Ты придаешь очень большое значение идее дома. Почему?
– Какое холодное и отвлеченное слово «идея». – Прикусив нижнюю губу, Элизабет задумалась, подыскивая подходящее слово. – А то, что связано с домом, не может быть холодным. С этим местом связаны любовь и ощущение покоя. В детстве нам пришлось сменить много мест и попутешествовать. Моя мать – – Элиза Брэндон – была пианисткой, которая много выступала с концертами. И мы с отцом сопровождали ее во всех поездках, куда бы она ни ехала. Мы оба терпеть не могли покидать наш любимый дом, но это было все-таки лучше, чем жить в нем без мамы. – Черты ее лица смягчились при воспоминании о тех временах. – Она была особенным человеком.
– Знаю, – кивнул Джон.
– Ты слышал о ней? До своей смерти ее хорошо знали по всей Америке, но она никогда не выезжала за пределы Штатов.
– Я слышал о ней.
Элизабет не отрывала глаз от голубовато-красных язычков пламени, что плясали в камине:
– Я терпеть не могла переезжать с места на место, зато это делало наше возвращение домой необыкновенным праздником. До сих пор помню свое ощущение, когда я, сидя между отцом и матерью, ехала на машине по дороге к дому. И с каждой милей я воодушевлялась все больше и больше. Сначала мы проезжали мимо коровника, затем знака, который отмечал перекресток, и когда мы переезжали старый мост, я знала, что мы уже почти у дома. Последнее, что отделяло нашу территорию от посторонних. Последний мост.
– Последний мост, – повторил Джон. – Мне нравится, как это звучит.
И в комнате воцарилось долгое молчание, которое нарушали только трещавшие в камине поленья.,
– Ты знаешь, что я люблю тебя, – низким голосом произнес Джон, глядя на пляшущие язычки пламени.
Элизабет сразу насторожилась, забыв о том восторженном настроении, в какое она впала.
– И ты тоже не хуже меня знаешь, что это немыслимо.
– Невозможно не любить тебя. Ты такая щедрая, душевная и любящая. Ты наполнила мою душу радостью, желанием и нежностью. Не было ни одной минуты, когда бы мне не хотелось быть рядом с тобой. И я не могу представить свое будущее, если в нем не будет тебя.
Она закрыла глаза, отдаваясь потоку чувств, нахлынувших на нее.
– Слишком скоро ты заговорил об этом.
– Потому что бесконечно люблю тебя, – проговорил он серьезным тоном.
И он знал, что говорит. Отвечал за каждое сказанное слово. Буря, вспыхнувшая в ней, заставила ее открыть глаза и попытаться отвергнуть его:
– Но я не люблю тебя. И, быть может, никогда не смогу полюбить.
– Ошибка заключается только в том, каким образом это вышло наружу. Но мне следовало догадаться, что Гунер все равно проболтается.
– Но он сказал…
– Что ты моя возлюбленная? Так оно и есть. Ты моя возлюбленная, хотя я и не собирался употреблять по отношению к нам это слово. Но люди типа Гунера довольно просто воспринимают связи между мужчиной и женщиной. Одно только верно в его словах: ты принадлежишь мне. – Джон помолчал. – Как и я принадлежу тебе.
Элизабет изумленно покачала головой:
– Это какое-то сумасшествие. Мы встретились только вчера. Мы ничего не I знаем друг о друге.
– Я знаю о тебе все.
– Из писем Марка? Что он мог написать, кроме самых общих фраз? – Она слабо улыбнулась. – И не думаю, что рассказы о такой обычной женщине, как я, способны взбудоражить чье-либо воображение.
– Я знаю о тебе все, – повторил Джон – и мне незачем будоражить воображение. И без того хватает. Я взвинчен до предела.
Она не могла перевести дыхания. Горячая волна, прокатившаяся по телу, заставила мускулы сжаться с такой силой, что это поразило ее как гром среди ясного неба. Нет, она не может испытывать желания к нему. Только не желание. Страх, удивление, гнев – все что угодно, только не это. Только не чувственное желание. Чувственность. Сама мысль о подобного рода переживании еще больше поразила ее. Желание, которое она переживала до сих пор, напоминало теплое спокойное течение реки, а не бурный, стремительный поток. Желание было всегда таким же мягким, нежным, добрым, как сам Марк. А не таким горячим, сильным и резким, как Джон Сэндел.
– Нет. Марк…
– Марк мертв, – хрипловатым голосом произнес Джон. – И даже если бы это было не так, все равно это не имело бы никакого значения. Отныне ты моя.
– Не смей так говорить. Я никому не принадлежу, кроме самой себя. – Неуверенной, дрожащей рукой Элизабет откинула с лица прядь волос. – И это не правда. Я люблю Марка, а не тебя.
– Полюбишь, – спокойным, уверенным тоном проговорил Джон,
– Откуда такая уверенность? Быть может, ты и в самом деле считаешь, что знаешь обо мне все. Но ведь я понятия не имею о тебе. А сейчас мне даже начинает казаться, что такой человек, как ты, мне вообще не может понравиться.
– Это вполне естественно. Поскольку я выдернул тебя из уютного привычного кокона, в который ты укутала себя и Эндрю. Вряд ли это может кому-нибудь прийтись по душе.
– Очень рада, что ты настолько хорошо понимаешь мои поступки, – суховато заметила Элизабет. – Не иначе благодаря профессору Фрейду.
В его взгляде промелькнули искорки веселья.
– Мне не нужны ничьи теории, чтобы понять твои мысли и чувства, Бет. Мы удивительно подходим друг другу. И ты знаешь это не хуже меня.
– Нет, – голос ее дрогнул. – Такие мужчины, как ты, никогда меня не интересовали. Ты не похож…
– … на Марка? – закончил Джон и вдруг крепко взял ее за плечи, едва сдерживая неистовый порыв. – Ради Бога, дай мне возможность показать себя, Испытай меня. И ты сама увидишь, насколько больше я подхожу тебе, чем он.
– Если ты имеешь в виду секс, то, как газ этой стороне человеческих отношений придаю наименьшее значение.
– Но я имел в виду другое. Я говорил о любви, о привязанности, о том, что объединяет людей в одно целое.
– Как ты можешь говорить о том, его мы еще не переживали? Мы совершенно незнакомы друг с другом, черт побери!
– Мы не… – Он еще крепче сжал ее плечи. – Пока я не могу убедить тебя. Что ж, давай поговорим о той стороне отношений, которую ты не сможешь отрицать. О сексе.
– Не желаю даже думать об этом. И вообще мне пора в дом.
– Нет, раз уж ты начала этот разговор, давай закончим его. Неужто ты считаешь, что мне самому не хотелось, чтобы ты получше узнала меня к тому моменту, когда мы дойдем до этой точки? Я бы солгал тебе. И это мешало бы нам. А я не могу позволить, чтобы между нами стояло что-то постороннее. Даже твой страх. Ты можешь сомневаться, что мы подходим друг другу на всех других уровнях, но отрицать, насколько нас тянет в сексуальном отношении, ты не станешь. В физическом плане мы соответствуем друг другу. Наверное, из миллиона людей трудно найти более подходящую пару, чем мы.
– Откуда ты знаешь! У тебя что, есть волшебный кристалл, в который ты заглянул и увидел будущее?
Он тихо засмеялся.
– Вроде того. Не имеет значения, откуда я узнал об этом. Главное, что ты моя. И наши сексуальные переживания были бы невероятно, неслыханно полными и насыщенными. При этом совершенно не имеет значения, что тебе не по вкусу о мой характер, все равно я смогу удовлетворить тебя в чувственном отношении.
– Не верю, – быстро сказала Элизабет. – Я не животное, каким ты пытаешься выставить меня. И не могу разделять два таких чувства, как любовь и секс;
– В самом деле?
– Да. – Элизабет тщетно пыталась высвободиться из его рук. Она по-прежнему не могла перевести дыхание от переполнявших ее чувств и с трудом смогла выдавить:
– Пусти меня. Я хочу уйти…
– А я не могу отпустить тебя. Не могу позволить тебе уйти. Ты часть меня самого. И хочешь, я опишу тебе, о чем думаю сейчас, чего хочу более всего на свете? Увлечь тебя в постель и погрузиться в тебя. Чтобы ты позволила себе утолить жажду, которая мучает тебя, как я мог бы утолить свой голод, который терзает меня внутри.
– Ты сумасшедший. Разве ты не понимаешь, что я ношу под сердцем ребенка?
– Но это ничего не меняет. Я бы постарался не причинять беспокойство ребенку. И сумел бы провести тебя по таким полям наслаждения, о которых ты и слыхом не слыхала. Поля, по которым ты можешь пройти только вместе со мной.
– Да замолчишь ли ты наконец! Не пугай меня! – Слезы, навернувшиеся ей на глаза, заструились по щекам. – Я не хочу бродить ни по каким полям. И не хочу жить в этом незнакомом доме. Мне хочется вернуться домой, где я буду в полной безопасности, и…
Джон замер.
– Ты плачешь? – Он отпустил ее плечи и нежно коснулся щеки Элизабет. – Боже! До чего мне не хотелось огорчать тебя. Иной раз мне кажется, что я готов разнести в щепы все вокруг из-за этой дурацкой беспомощности. Ты так близко от меня. Ты в моем сердце, в моей душе. Ты вся во мне. – Он прижал ее к себе. И Элизабет ткнулась щекой в его холодный колючий подбородок. ДЖОН Осторожно гладил ее волосы. – Забудь обо всем, что я тут наговорил. Отныне я всего лишь грубый, неотесанный солдат, который стоит на страже твоей безопасности и спокойствия. Только и всего.
Перемена, которая произошла в нем, переход от страстной резкости к заботливой нежности был таким же неожиданным, как и сама причина, которая привела Джона к этому. Элизабет ни секунды не сомневалась в его искренности. И сеть, которой он обволакивал ее, была полна такой же нежности и трепетного отношения к ней, как и пальцы, пробегавшие по ее волосам.
– Забыть о том, что ты сказал? – слабым голосом засмеялась она. – Но это просто немыслимо. Такое невозможно выкинуть из памяти.
– Что ж, тогда и не надо забывать. Может быть, мне менее всего хотелось, чтобы ты полностью выкинула это из головы. – Его губы прижались к ее виску. – Мне нравится мысль о том, что, глядя на меня, ты будешь вспоминать, как я жажду обладать тобой. И может быть, даже сегодня ночью, лежа в постели, ты будешь вспоминать о том, что я сейчас сказал, и представлять меня рядом с собой. Нет, конечно, Не выбрасывай это из головы. Просто слегка отодвинь в сторону, зная, что мое желание никогда не представляет никакой угрозы для тебя. – Он мягко качнулся вместе с ней, крепко держа ее в своих объятиях. – Это принесет тебе только радость, Бет.
Снежинки кружились вокруг них в волшебном замедленном ритме. И она почувствовала себя так, словно все случившееся просто приснилось ей, выплыло из мягкой, пушистой темноты.
– Но мне так не хочется этого, Джон, – прошептала Элизабет. – Ты совсем не такой мужчина, с которым я хотела бы идти по жизни. В тебе слишком много жесткости. Угрозы. И я буду постоянно ощущать это, находясь рядом.
– Только где-то рядом. Но никогда по отношению к себе. Вот почему я здесь. Чтобы ты могла видеть только доброту и нежность.
Когда Элизабет засмеялась, в ее голосе уже чувствовался покой и умиротворение:
– Не могу сказать, чтобы последние два дня были очень спокойными.
– По той причине, что ты всячески сопротивлялась мне. Если бы ты сразу согласилась, тебе не пришлось бы сталкиваться с Бардо. Я ведь говорил тебе…
– Ненавижу людей, которые повторяют «я же тебе говорил», – перебила его Элизабет.
– В следующий раз постараюсь удержаться от подобного замечания. – Голос его стал печальным. – В любом случае, Бет, помни, что я не настолько невыдержанный, как тебе это могло показаться. И не позволю себе ускорять события, пока ты сама не придешь к решению. Я не нарушу равновесия, чтобы не спугнуть тебя, и приму любые условия, которые ты предложишь сама: будь то дружба, товарищество иди чистый секс. – Он помолчал. – Любовь. Привязанность. Все, что угодно. Единственное, чего я не смогу вынести, так это того, чтобы мы топтались на одном и том же пятачке. Для этого я слишком нетерпелив.
– Похоже на то, – сухо заметила Элизабет. – И если уж мне принадлежит право выбора, то я отдам предпочтение товарищеским отношениям.
– Чего я боялся больше всего, но не сомневался, что ты выберешь именно это, – огорченно вздохнул Джон. – Очень жаль. В противном случае я мог бы представить тебе кое-что более занимательное.
– И более рискованное. А я тебе уже говорила, что не хочу причинить вред Эндрю.
Джон медленно разжал руки и отступил на шаг.
– Итак, выбор сделан. Дружба?
– Дружба, – эхом отозвалась Элизабет.
– А теперь, я думаю, нам лучше идти в дом. – Он нежно потрепал ее волосы. – Такое впечатление, будто ты надела капор из снежинок. Подождала бы внутри, когда я вернусь в дом.
– Но и я, как видишь, не очень-то терпеливый человек. А ты не торопился возвращаться. Похоже, тебя завораживает зима.
– Чудесное время года, – взяв Элизабет под руку, он решительно двинулся вместе с ней к дому. Свет с распахнутой двери упал ему на лицо. И в этот миг Джон не казался жестким и озабоченным. Его глаза светились, когда он несколько секунд смотрел на замысловатые очертания снежинки, медленно таявшей на рукаве шерстяного свитера. – Как красиво. И ни один узор не повторяет другой.
– Уверена, что никому не приходило в голову попытаться проверить, так ли это. – Она с любопытством посмотрела на него. – Ты так смотришь на эти снежинки, словно до сих пор никогда не замечал их.
– Так и есть. Я впервые увидел их вблизи.
Элизабет посмотрела на него широко раскрытыми от удивления глазами.
– Ничего странного. Я вырос в пустыне.
Она задумчиво кивнула.
– Даже если ты и родился за границей, не представляю, каким образом тебе удавалось избегать стран, где идет снег. Я забыла, где ты жил?
– А я тебе не говорил об этом, – пожал он плечами. – Болтался где придется, но в основном в странах Южного полушария.
– Неудивительно, что у тебя такой загар. У Марка тоже был такой же золотистый цвет кожи. Он вырос в маленьком городе в Нью-Мексико. И ты тоже оттуда?
– Мы, в общем, все оттуда, – улыбнулся Джон, закрывая за собой дверь. – Тебе понравится мой родной город, Бет. Там нет ни снега, ни мороза.
– Звучит заманчиво. – Она зябко повела плечами, сбросив дубленку Гунера и покидая прихожую. – Я побывала разок во Флориде и Дейтоне и не могла как следует пропитаться солнцем полных две недели. Вспоминаю об этих днях с наслаждением,
– Но вернулась на север.
– Здесь мой дом. И мои корни. – Она обернулась, глядя на него. – Наверное, для закоренелого путешественника это звучит весьма провинциально.
– Отчего же? Люди, лишенные корней, как правило, тоскуют по ним. – Его большая ладонь легла на ее руку, и пальцы их переплелись. И она почувствовала, как снова ее дыхание словно остановилось. Последние минуты, что они провели вместе, были такими светлыми, ясными, что она совершенно забыла о том, как трепетно отзывается ее тело на прикосновение Джона. А об этом следует помнить. Он посмотрел на нее понимающим и чуть насмешливым взглядом. – Вскоре ты поймешь, что у нас очень много общего.
– Неужели? – Казалось, она не сможет найти в себе силы даже отвести взгляд от его темных сияющих глаз. Сердце сразу забилось сильнее. – Одно нас, несомненно, объединяет: чувство голода. Я страшно хочу есть. Посмотрим, что там приготовил на ужин Гунер.
* * *
Как показалось Элизабет, снег повалил сильнее. Он еще не перешел в обещанную бурю, но дело явно шло к тому. Стоя у окна стеклянной стены своей спальни, Элизабет не могла отделаться от ощущения, что она находится прямо в центре циклона. Все ее чувства обострились, когда она приложила теплую ладонь к холодному стеклу.Элизабет тотчас отдернула руку от окна. Чувственность. Это понятие пугало и отталкивало ее. Она никогда не воспринимала себя как чувственную особу, несмотря на то, что сексуальная сторона жизни с Марком вполне удовлетворяла ее. Он был понимающим и умелым любовником. Их любовные отношения были псулны нежности и тепла, они служили приятным дополнением семейной жизни, но не являлись главной составляющей частью. И если сейчас в ней проснулась чувственность, то это, конечно, произошло именно благодаря Марку, а не этому Джону Сэнделу.
И все же ей пришлось признаться самой себе, что за прошедший вечер она несколько раз испытывала страстное желание. Она непринужденно смеялась и разговаривала с Гунером и Джоном, не думая ни о чем. Но стоило только Джону подняться и пройти к камину, чтобы поправить горевшие поленья, как она ловила себя на том, что начинает невольно следить за его ловкими движениями, за его спокойной походкой. А заглядевшись на чашку с кофе, она вдруг обнаруживала, что давно смотрит на красиво очерченную линию его губ. Приложив все усилия, чтобы не смотреть на его лицо, замечала, что невольно представляет, как его сильные руки касаются ее кожи…
Элизабет прикрыла глаза. Она не должна желать такого. И ей непереносима мысль о том, какое томление возникает в ее лоне при мысли об этом, как набухает ее грудь. Ей нет дела до того, как страстно он желает ее. Она даже и смотреть не станет в его сторону.
Надо признать, что за вечер он ни разу не позволил себе выказать ничего, кроме дружеских чувств. Джон не нарушил обещания, и даже в мимолетном взгляде присутствовали только дружелюбное внимание и забота. И тем не менее каждую секунду она непостижимым образом угадывала огонь пылающей в нем страсти, который прорвался, когда она вышла поговорить с ним. Ему хотелось возбудить в ней ответное желание, как он сам заявил. Ему хотелось, чтобы, лежа в постели, Элизабет думала о нем.
А она не станет. И если постараться, то можно вообще выкинуть его из головы. Элизабет сбросила розовый просторный халат в кресло у окна. Сейчас она заберется в постель, под золотистое пушистое одеяло, и мысли ее потекут по другому руслу. Она будет смотреть, как падают снежинки, вместо того, чтобы считать овец. Она нырнула в постель и натянула одеяло до подбородка, задумчиво глядя на снежинки, что вели хоровод за стеклом. Сейчас она заснет. И если ей приснится сон, то это будет сон о ребенке, которого она носила под сердцем. В ее жизни нет места для Джона Сэндела.
Снежинки образовали кружевной занавес. И каждая из этих звездочек неповторима сама по себе. Кто-то заговорил с ней об этом совсем недавно, сквозь дрему вспомнила Элизабет. Джон! И ей тотчас же явилось его лицо в ту минуту, когда он смотрел на свой рукав. Восхищение, воодушевление светились на его лице. Какая малость могла вызвать такой прилив чувств!
Гунер Нильсен переживал то же самое радостное возбужденное состояние, когда несся сломя голову по опасному склону вдоль дороги. Надо бы не забыть завтра узнать у Гунера, неужели он тоже родился в стране, где кругом бескрайние пески и никогда не бывает снега.
Элизабет поудобнее поправила подушку. Запах чистоты и свежести коснулся ее, снежное кружево занавесило окно целиком. И только треск горящих в камине дров нарушал тишину. Нет, она не будет думать о Джоне. Через несколько минут она погрузится в глубокий сон, минуя опасную стремнину.
Снег… Надо вспомнить что-то такое, что было связано именно со снегом. Что-то такое, что забрезжило в ее сознании в ту минуту, когда она увидела, с каким выражением смотрит Джон на крохотную снежинку. Но ей нельзя думать о нем. Веки уже начали тяжелеть. Она выиграла, а Джон проиграл.
Но разве выиграла она? Даже проваливаясь в сон, она отчетливо представляла, как Джон стоит у окна спиной к ней, глядя на вихрь снежинок, проносившихся мимо, словно невидимое мельничное колесо приводило их в стремительное движение. Он глубоко засунул руки в карманы своей темно-зеленой охотничьей куртки, которую она купила для него, и на его лице застыло то же самое выражение удивления и восторга, которое появилось сегодня. Нет, тут какая-то ошибка. Когда это она покупала ему куртку? Это был Марк. И это он стоял в ее спальне больше года назад, глядя на первый выпавший снег. Воспоминание, ускользавшее от нее, вдруг выплыло само собой. Она подошла к Марку сзади, обняла его и что-то проговорила насчет заснеженных дорог. Марк ничего не ответил и никак не отреагировал на ее слова, а продолжал, не отрываясь, смотреть в окно с тем же удивлением и радостным восторгом. Не Джон, а Марк…
* * *
– Тебе не нравится этот дом?Элизабет перевела взгляд с абстрактной современной картины, что висела у камина, на Джона, сидевшего рядом с ней на кушетке.
– Почему ты так решил? Великолепный дом. Всю эту неделю я чувствовала себя здесь просто замечательно.
– Ты рассматриваешь картину с таким видом, словно перед тобой огромный таракан.
Она пожала плечами:
– Не люблю абстрактную живопись. Наверное, это связано с тем, что я американка до мозга костей. Мне требуется что-то весьма определенное и ясное, полуправда и намеки меня не удовлетворяют. – Она посмотрела на его резкие черты лица. – Думаю, что и ты относишься к тому типу людей, которые тоже предпочитают, чтобы с ними говорили начистоту.
Джон снова взглянул на картину, и легкая улыбка заиграла на его лице.
– Мне тоже так казалось, а потом я обнаружил, что существует множество вещей, которые представляются совсем не такими, какими ты их видишь сначала. – Он еще раз посмотрел на полотно. – Но ты думаешь не только о красках и мазках. Что-то тебя здесь гнетет.
Нечего было удивляться тому, что от внимания Джона не ускользнуло то, что ее невольно тревожило. За ту неделю, что они прожили здесь, Элизабет ни разу не удалось скрыть от него даже малейшее изменение в настроении. Его постоянный внимательный взгляд не отрывался от нее, словно Джон впитывал в себя каждую ее мысль, каждое мимолетное движение души. Казалось бы, такое постоянное наблюдение должно было бы вызывать ощущение неудобства, но этого не происходило. Напротив, она испытывала удивительное чувство покоя и безопасности. И до чего же странно, что чувству полной безопасности сопутствовало ощущение чувственной связи, что постоянно вспыхивало между ними.
Только абсолютно уверенный в себе и умеющий держать себя в руках мужчина способен был постоянно находиться на грани этих двух противоположных чувств. Но вряд ли кто другой мог сравниться с Джоном в умении держать себя в руках. А еще она была приятно удивлена, обнаружив, что он необыкновенно остроумен. Глубина и сила переживаний – вот что можно было считать отличительной чертой его характера, которые усиливались во сто крат, стоило ему только задумать что-то или замыслить. Прекрасная библиотека, о которой он упомянул в день приезда, не пустовала. Он мог потратить несколько часов, а то и целый день на то, чтобы отыскать нужное слово или какой-то термин. Воодушевление его при этом было таким заразительным, что ни она, ни Гунер не в состоянии были противиться ему, когда Джон вовлекал их в эти поиски. Так, например, она узнала за это время о витражных окнах намного больше, чем ей того бы хотелось. И все из-за того, что, глядя в оконное стекло, в котором преломлялись солнечные лучи, она рассеянно заметила, что, наверное, в такую вот минуту у какого-нибудь художника и родилась идея создания цветного стекла.
Если бы такой неукротимый дух искателя не скрашивало неповторимое чувство юмора, он бы стал невыносимым в общении. Даже когда она уже полностью изнемогала от бесконечных поисков и готова была отправить его куда подальше, он вдруг говорил что-то такое, отчего она заходилась от смеха. После чего Элизабет вдруг с удивлением замечала, что она снова тянется к полке за очередным томом энциклопедии или каким-нибудь справочником, и начинала уверять себя, что делает это исключительно ради собственного интереса, а не для этого сумасшедшего, что сидел напротив нее за столом в библиотеке. В конце концов ей давно хотелось узнать, как делают витражи.
Неделя прошла незаметно, поскольку она занималась сразу очень многим: совершала долгие прогулки по снегу, играла в карты по вечерам – и это были тихие и мирные минуты у камина, после того как Гунер отправлялся спать. И ей открывались такие грани характера Джона Сэндела, которые Элизабет и вообразить себе не могла.
Губы Джона изогнулись в улыбке.
– Ты смотришь так, словно занесла меня в тот же ряд, что и абстрактную живопись.
– Разве? – Она удивленно посмотрела на него и откинулась на спинку. – Впрочем, ты ведь не станешь уверять, будто ты прямой и открытый человек. Выпытать у тебя что-нибудь о твоем таинственном прошлом никакими силами невозможно. – Она подняла руку, не давая ему возможности возразить. – Не надо объяснять ничего. Я дождусь, когда родится мой Эндрю. Сейчас меня это уже нисколько не тревожит. Начинаю привыкать к тому, что мой жизненный путь пересекся с таким таинственным и загадочным человеком. И уж, конечно, я не просыпаюсь среди ночи, размышляя, не наемник ли ты или же…
– В самом деле? А о чем же тогда ты думаешь, лежа в постели? – вкрадчиво спросил он.
«Как твои руки гладят мои обнаженные груди. Как ты целуешь их…» Этот ответ вертелся на кончике языка. Но она не должна думать о таких запретных вещах. Элизабет старательно обходила опасные места. Но ей стало трудно дышать, и она облизнула вдруг пересохшие губы:
– Я ни о чем не думаю и засыпаю, едва коснусь щекой подушки.
Джон понимающе смотрел на нее:
– А не кажется ли тебе, что твой американский дух, не терпящий никаких уверток, на миг задремал?
– Речь шла не об этом, – быстро перевела разговор Элизабет. – И я не могу сказать, что испытываю здесь какую-то смутную тревогу. Просто это не мой дом. И все здесь слишком новенькое, слишком все вокруг сияет" – она обвела рукой комнату и диван, на котором они сидели. – Я поняла, что предпочитаю проверенную временем старинную мебель.
– Как та, что стоит в твоем доме? Ты придаешь очень большое значение идее дома. Почему?
– Какое холодное и отвлеченное слово «идея». – Прикусив нижнюю губу, Элизабет задумалась, подыскивая подходящее слово. – А то, что связано с домом, не может быть холодным. С этим местом связаны любовь и ощущение покоя. В детстве нам пришлось сменить много мест и попутешествовать. Моя мать – – Элиза Брэндон – была пианисткой, которая много выступала с концертами. И мы с отцом сопровождали ее во всех поездках, куда бы она ни ехала. Мы оба терпеть не могли покидать наш любимый дом, но это было все-таки лучше, чем жить в нем без мамы. – Черты ее лица смягчились при воспоминании о тех временах. – Она была особенным человеком.
– Знаю, – кивнул Джон.
– Ты слышал о ней? До своей смерти ее хорошо знали по всей Америке, но она никогда не выезжала за пределы Штатов.
– Я слышал о ней.
Элизабет не отрывала глаз от голубовато-красных язычков пламени, что плясали в камине:
– Я терпеть не могла переезжать с места на место, зато это делало наше возвращение домой необыкновенным праздником. До сих пор помню свое ощущение, когда я, сидя между отцом и матерью, ехала на машине по дороге к дому. И с каждой милей я воодушевлялась все больше и больше. Сначала мы проезжали мимо коровника, затем знака, который отмечал перекресток, и когда мы переезжали старый мост, я знала, что мы уже почти у дома. Последнее, что отделяло нашу территорию от посторонних. Последний мост.
– Последний мост, – повторил Джон. – Мне нравится, как это звучит.
И в комнате воцарилось долгое молчание, которое нарушали только трещавшие в камине поленья.,
– Ты знаешь, что я люблю тебя, – низким голосом произнес Джон, глядя на пляшущие язычки пламени.
Элизабет сразу насторожилась, забыв о том восторженном настроении, в какое она впала.
– И ты тоже не хуже меня знаешь, что это немыслимо.
– Невозможно не любить тебя. Ты такая щедрая, душевная и любящая. Ты наполнила мою душу радостью, желанием и нежностью. Не было ни одной минуты, когда бы мне не хотелось быть рядом с тобой. И я не могу представить свое будущее, если в нем не будет тебя.
Она закрыла глаза, отдаваясь потоку чувств, нахлынувших на нее.
– Слишком скоро ты заговорил об этом.
– Потому что бесконечно люблю тебя, – проговорил он серьезным тоном.
И он знал, что говорит. Отвечал за каждое сказанное слово. Буря, вспыхнувшая в ней, заставила ее открыть глаза и попытаться отвергнуть его:
– Но я не люблю тебя. И, быть может, никогда не смогу полюбить.