Страница:
* * *
Гость и хозяин вели между собой долгие беседы, по большей части принципиальные, идейные. Однажды речь зашла о Гослингах, и Трэйль сказал, что это – типичная семья своего круга, что таких миллионы.– Но ведь это-то и делает их интересными, – возразил Гэрней, не потому, что он так думал, но потому, что ему хотелось перевести разговор на безопасную почву, подальше от грозных соблазнов широкой и влекущей дали.
Трэйль засмеялся. – В этом больше правды, чем вы думаете. Всякое широкое обобщение, хотя бы и тривиальное, есть ценное приобретение для науки, – если оно более или менее точно.
– Ну, так попробуйте сделать общие выводы из характеров и поступков вашего гусиного[1] семейства.
– В старике есть искра божья, но и ее увидишь редко и как свет сквозь потускневшее, давно немытое окно. И в то же время, это – похотливая старая скотина; он слывет порядочным, приличным человеком, ведет так называемую респектабельную жизнь только потому, что он боится общественного мнения; но найди он способ удовлетворять свое сластолюбие так, чтобы об этом никто не знал, ни одна женщина не могла бы считать себя с ним в безопасности. Но он боится быть пойманным на месте преступления; ему мерещатся опасности даже там, где их нет; он предвидит всякие возможности; если б даже шансов попасться был один против миллиона, он не рискнул бы, так как он рискует всем – своей репутацией порядочности.
– Ну, что ж, и хорошо. А как вы думаете?
– Для общества, по-видимому, хорошо, но для него самого – вовсе нет. Я уже говорил вам, что в нем теплится искра божья, но вне рутины своей службы, уж у него темный, путаный. Ему лет пятьдесят, не больше, но у него уже нет выхода его желаниям. Ему точно закупорили поры, и тело его отравлено. И в этом отношении Гослинг, бесспорно, не представляет собой исключения из людей своего класса и, вообще, из большинства цивилизованных людей. Вот я и спрашиваю себя: может ли в обществе, состоящем из взаимно зависящих одна от другой единиц, целое быть здорово, когда большая часть составных элементов гнилье?
– Но позвольте, дружище, если дело обстоит так, как вы говорите, и в то же время люди эти правят страной, почему же они не стараются изменить настроение общественного мнения, чтобы открыть себе возможность жить так, как им хочется?
– Во-первых, потому, что большинство сами стыдятся своих вожделений, во-вторых, потому, что они не желают предоставить той же возможности другим. Они, как женщины, завидуют друг другу. Если бы были признаны права свободной любви, они не могли бы быть спокойны и за свое собственное достояние.
– Так как же помочь горю?
– О! Это выйдет само собой. Еще несколько тысяч лет морального совершенствования, эволюция самосознания, более полное постижение смысла жизни, более развитый альтруизм…
– Не далеко же вы заглядываете вперед.
– А вы думаете, можно предвидеть даже то, что будет через год?
– Ну, были попытки, и довольно удачные – например, Сведенборг, Самюэль Бутлер…
– Да, до известной степени это справедливо – некоторые отрасли развиваются в определенном направлении. Но всегда остается возможность непредвиденного фактора, который врывается в готовые расчеты и все их опрокидывает. Таким фактором может быть какое-нибудь новое изобретение, революция, наконец, эпидемия…
Они отклонились от темы, но Гэрней вспомнил, что он хотел кой о чем спросить и позабыл.
– Кстати, я хотел спросить вас, что вы подразумеваете под «искрой Божьей», подмеченной вами в Гослинге.
– Проблески воображения, удивления перед окружающим. Изредка, но это с ним бывает, подчас бес сознательно. Один раз мы стояли с ним на Блэкфрайэрском мосту; он смотрел, смотрел вниз, на реку, и говорит: «Должно быть, она прежде была чистая, вода и песок, и берега, прежде чем сюда нанесло всей этой грязи». И сейчас же вскинул на меня глаза – не смеюсь ли я над ним. Эта попытка воссоздать из грязи первоначальную чистоту реки, уже одна случайная мысль об этом – свидетельствует о том, что в душе этого человека живет искра Божья. Разумеется, она тотчас же погасла. И сказалось привитое воспитанием. «Но в таком виде она лучше для торговли» – таковы были его дальнейшие слова.
– Но как же вы надеетесь перевоспитать такого человека?
– Дорогой мой, пытаться перевоспитать таких людей так же бесполезно, как пытаться направить в другую сторону течение Гольфштрема. Мы не архитекторы; в лучшем случае, мы каменщики, и, если кому из нас удалось за свою жизнь положить на место два-три камня – он уже оправдан. Надо делать то, что можешь. Замысел строителя мы можем только угадывать. И нередко нашей обязанностью оказывается – разрушать то, что строили наши отцы.
Гэрней поинтересовался тем, есть ли искра Божия и в миссис Гослинг.
Трэйль покачал головой. – Не замечал. Я ее не осуждаю, но она, как и все женщины, с которыми я сталкивался, слишком поглощена фактами жизни, чтобы заметить, что в ней есть тайна. Миссис Гослинг неспособна сосредоточиться на отвлеченной идее; чтобы сколько-нибудь осмыслить эту идею, ей нужно сперва применить ее к себе, проверить на своем личном опыте. Нравственные люди в ее глаза те, кто поступает так же, как она и ее домашние; безнравственные – понятие довольно неопределенное: тут и Сара Джонс, которая, не будучи замужем, родила ребенка, и те, кто не верит в Бога и в установленную церковь. О людях и вещах она еще может рассуждать, но идеи, обособленные от людей и вещей, выше ее понимания. Обе ее дочери рассуждают точно так же…
* * *
Только через неделю, если не больше, после того, как он поселился у Гэрнея, Трэйль объяснил ему, зачем он собственно приехал в Лондон. Однажды, в холодный январский вечер, когда оба приятеля грелись у огня, Гэрней, подбросив угля в камин, сам завел об этом речь, заметив:Однако, какое теперь везде затишье. «Evening Chronicle» за неимением новостей, опять подняли разговор об этой новой повальной болезни.
– Что же они говорят? – спросил Трэйль. Он полулежал в кресле, гладя свое колено, и смотрел в потолок.
– Да, обычный вздор. Что болезнь эта не изучена, как следует, не описана врачами специалистами; что в данный момент она, по-видимому, локализирована в небольшом уголке Азии, но, если будет занесена в Европу, это угрожает серьезной опасностью, А дальше городят чепуху про неизведанные силы природы – должно быть, автор начитался Уэльса.
– Да, англичане двадцатого века не допускают даже мысли, чтоб им могла угрожать какая-нибудь серьезная опасность. О нас так заботятся, так охраняют нас, что мы палец о палец не ударим, хотя бы нас предупреждали об опасности. Мы глубоко уверены, что стоит правительству шевельнуть пальцем, как все уладится и обойдется благополучно.
– А как же иначе? В социальном организме, каким стало в наше время общество, и не может быть иначе. Одна группа выполняет одну функцию, другая – другую и т. д.
– Специализация клеточек? – засмеялся Трэйль. – Со временем, совершенствуясь, она может дойти и до социализма.
– Я убежден, что социализм рано или поздно воцарится в той или иной форме, – сказал Гэрней.
– Да, и это могло бы быть интересно, но высшие силы могут подложить такую спицу в колесо колесницы прогресса, что на время вся машина остановится.
– Чего вы это еще выдумали?
– Вдумчивый человек, – сказал Трэйль, все еще глядя в потолок – попросил бы меня определить точнее, что именно я разумею под «высшими силами».
– Ну, старина, я знал, что даже вы, при всей вашей талантливости, не сумеете этого сделать; по этому предпочел от пустой болтовни перейти прямо к сути.
Трэйль неожиданно выпрямился и переставил свой стул так, чтобы видеть лицо своего собеседника.
– Послушайте, Гэрней, – начал он, и зрачки его так сузились, что казались теперь черными кристаллами, светящимися темно-красным светом. – Замечали вы когда-нибудь, что какая-то внешняя сила всегда стремится отклонить прогресс человечества с намеченного им пути, что всякий раз, как народы силятся выкристаллизоваться, этот процесс кристаллизации нарушается каким-нибудь вторжением извне. Это можно проследить по всей истории, но наиболее яркие случаи, бросающиеся в глаза – египтяне и инки. Есть какая-то невидимая сила – уж не знаю, можно ли назвать ее разумной и сознательной, в том смысле, как мы понимаем разум – но, тем не менее, есть сила, внешняя, которая не позволяет человечеству выкристаллизоваться в организм. С нашей, человеческой точки зрения, с точки зрения индивидуального комфорта и счастья, было бы огромным благом для нас, если б мы могли выработать у себя такую систематическую специализацию, при которой личность потонула бы в коллективе. И, в периоды мира и благоденствия, цивилизация всегда склонна эволюционировать именно в этом направлении. Но, как настойчиво доказывают индивидуалисты, в этом направлении прогресс может идти лишь до известного предела; дальше уже начинаются застой, вырождение и смерть. За тот небольшой промежуток времени, который нам известен, как история рода человеческого, еще ни разу не было момента, когда бы цивилизация стала мировой, вселенской. Как только какой-нибудь народ, достигнув утонченной цивилизации, начинал вырождаться, на него нападал другой, более молодой, варварский, и сметал его с лица земли. В Перу, благодаря обособленности инков, этот процесс цивилизации зашел очень далеко, – и, очевидно, до предела, ибо тут они были завоеваны и истреблены представителями нового мира – Испании и Англии – те цивилизации, ведь, были значительно древнее наших, европейских.
– Теперь мы переживаем такой момент, когда все нации находятся в общении одна с другой, и прогресс становится всеобщим. Нашему взору уже рисуется перспектива воцарения социализма, и в Европе, и в колониях, и за океаном, и торжество идеи всесветного мира. На наших глазах идет могучий процесс кристаллизации, сулящий счастье и благоденствие массам и индивидууму. Откуда же, спросите вы, может вторгнуться сила, которая нарушит течение этого процесса. Было много толков о желтой опасности, о вторжении к нам азиатов: китайцев, или индусов, – но эти восточные цивилизации древнее наших, а если принять во внимание исторические прецеденты, завоеватели всегда принадлежали к расе более юной. – Он круто оборвал речь.
Гэрней слушал, не шелохнувшись, точно загипнотизированный, подавленный обаянием силы, которую он чуял в Трэйле, прикованный к месту пристальным, властным взглядом этих удивительных черных глаз. Но, когда Трэйль остановился, чары рассеялись.
– Ну, – сказал Гэрней, – по моему, это весьма убедительный довод в пользу того, что мы находимся в стадии всеобщего прогресса и всемирного стремления к идеалу.
– А вы не можете себе представить катастрофы, которая бы вынудила мир вернуться к прежней обособленности наций и заставила каждый народ начинать свою эволюцию сызнова и отдельно от других?
Гэрней подумал минутку и покачал головой.
– Это меня не удивляет, – сказал Трэйль. – Я сам часто раздумывал об этом и не мог представить себе катастрофы, которая могла бы сыграть роль всемирного потопа. Вот уже сколько лет идет разговор о возможности европейской войны, но даже и она могла бы оказать лишь временное действие, несмотря на грозные пророчества Уэльса в его «Воздушной войне». Сколько я ни думал, я не мог придумать и уже готов был признать ошибочность своей теории и отказаться от нее, но…
– Но? – повторил Гэрней.
Трэйль нагнулся еще ближе и заглянул ему в глаза.
– Но семь недель тому назад, когда, я был в Северном Китае, передо мною встало решение проблемы, но такое жуткое, такое страшное, что я с ужасом отверг его. Несколько дней я боролся против собственного убеждения. Я не мог этому поверить. Я не хотел этому верить.
– Там, в Азии, в ста пятидесяти милях от границы Тибета, неведомые силы посеяли семя, которое тайно для всех вызревало и всходило в течение года. Там это семя пустило корни и дало ростки, и оттуда распространяется дальше и дальше, все быстрее и быстрее, и может распространиться по всему миру, словно ядовитое и с невероятной быстротой растущее растение, семена которого подхватывает ветер и разносит их повсюду. И круг все ширится, и каждое упавшее семя становится новым центром распространения заразы.
– Но, ради Бога, что же это за семя? – шепотом спросил Гэрней.
– Новая болезнь – новая моровая язва – доныне неведомая человеку. И именно потому, что человек ее не знает, он против нее безоружен. В тех горных китайских селениях, где она появилась впервые, уже совсем не осталось мужчин. Все работы выполняют женщины. От этих селений все бегут, как от поселков прокаженных. Их обходят за пять миль. Но, тем не менее, через неделю-другую болезнь обнаруживается в новом селении, и жители в страхе и ужасе бегут и разносят заразу.
– Гэрней, она уже занесена в Европу. Сейчас уже есть новые очаги распространения заразы в России. Если ее не остановить, она дойдет до Англии. А болезнь эта беспощадна. Она косит не десятого, а всех – прямо-таки истребляет – мужчин; по словам китайцев, не заболевает разве один из десяти тысяч. Может быть, это и есть выступление на сцену «высших сил», о которых я говорил – стремящихся разобщить между собою народы.
Лондон не верит
Миссия Джаспера Трэйля была не из легких. Англия не хотела слушать его предостережений. Одни называли его фанатиком и смеялись над ним; другие говорили, что он страшно преувеличивает опасности и что, конечно, ее сумеет предотвратить санитарный департамент, который так блестяще справился недавно с эпидемией цинги. Но были и люди, судившие иначе.
Первый, с кем он откровенно поделился своими страхами и опасениями, был Ватсон Максвелль, редактор «Еженедельной Почты». Внимательно выслушав, он сказал:
– Да, на это, несомненно, надо обратить внимание. Может быть, вы взялись бы поехать туда в качестве нашего специального корреспондента и давать нам систематические сведения?
– Теперь не время, – возразил Трэйль. – Дело не терпит отлагательства.
Максвелль сдвинул брови и зорко воззрился на своего собеседника.
– Вы, действительно, убеждены, что это так серьезно, Трэйль? Но какие же у вас данные на это, помимо сведений из Китая?
– Я знаю, что в России было уже несколько случаев заболевания.
– Да, да; и я не сомневаюсь в этом. Но, если только вы фактически не докажете мне, что болезнь эта безусловно смертельна, я предпочел бы не распространяться о ней в данное время. Во-первых, «Evening Chronicle» последние три-четыре дня не переставая, кричит о ней, и я не вижу, что мы можем к этому прибавить, если только у нас не найдется новых сведений. Во-вторых, на следующей неделе парламент возобновляет заседания, и мне сдается, что эта сессия будет очень бурной, а в таком случае парламентские отчеты оттеснят на второй план все другое. Но, если вы согласны быть нашим корреспондентом, мы с удовольствием пошлем вас.
– Через неделю у вас уже не будет надобности в собственном корреспонденте. Вы, очевидно, не понимаете, что я не заработка себе ищу. Я не стремлюсь писать статьи в газетах и даже не требую с вас платы за сведения, которые доставляю. Я предвижу серьезную опасность для Англии, которая с каждым часом растет, так как русское правительство запрещает писать о росте эпидемии. Поймите же, что на нас идет беда. Если вы хотите послать корреспондента, пошлите лучшего врача, какого вы только сможете найти, и притом, бактериолога.
Нельзя было усомниться в том, что Трэйль говорит серьезно, и Максвелль, не только хороший редактор, но умный и способный человек, не мог не признать опасности. К несчастью, интересы его издателей как, раз в этот момент требовали больших усилий в смысле поддержки шаткого либерального правительства, которое стояло у власти уже четыре года и теперь находилось при последнем издыхании. С точки зрения издателей, из которых трое были в рядах правительства, было чрезвычайно важно оттянуть роспуск палаты до осени, когда, на избирательных митингах, оно может вернуть себе популярность защитой билля об уравнении в правах церквей. Иными словами, в данный момент, правительству всего важнее было угодить большинству избирателей – что и во всякое время составляет главную задачу представительного правительства.
– Если б это было в другое время – момент уж больно неудобный, – сказал Максвелль и отодвинул стул, давая понять, что разговор окончен; Трэйль поднялся и поднял свою шляпу.
– Мы охотно поместим все статьи, которые вы нам пришлете, – ласково улыбнулся на прощанье Максвелль, – но начать кампанию, в данный момент, вы понимаете, я не могу.
Было уже около четырех, но Трэйль еще не успел захватить Гровса из «Evening Chronicle».
Гровс уже надел шляпу, чтобы ехать пить чай в свой клуб, когда ему подали визитную карточку Трэйля. Он велел сказать, что просит подождать мистера Трэйля в приемной внизу.
Трэйль уже имел некоторый опыт по части газетных порядков, и для него такой ответ был равносилен отказу в приеме. Он знал, как разговаривают редакторы и что значит, когда редактор отвечает, что он сойдет вниз, в приемную. Не в первый раз его третировали, как страхового агента, или комиссионера, которому отвечают: «Благодарю вас, не – сегодня; как-нибудь в другой раз».
Но на этот раз он ошибся. Гровс уже обратил внимание на статьи Трэйля, и хотя считал полезным и дипломатическим заставить его прождать десять минут, все же не имел намерения оскорбить его.
Гровс вышел в приемную с рассеянным видом. – Извините, что заставил вас дожидаться, мистер Трэйль. Мне надо было кончить работу. У вас какое-нибудь особенное дело ко мне?
– Да. Кое-какие факты относительно этой новой эпидемической болезни, которой, по-моему, печати следует заняться, и безотлагательно.
Гровс сделал гримасу и покачал головой. – Знаете, что? Поедемте со мной в клуб, напиться чаю – там и потолкуем.
Не сомневаясь в утвердительном ответе, он круто повернулся и пошел, предоставляя гостю следовать за ним.
В таксомоторе Гровс все время говорил о недостатке изобретательности и оригинальности в строительстве аэропланов. Он, по-видимому, принимал за личную обиду, что до сих пор аэропланы не сумели приспособить для пассажирского сообщения на кратких расстояниях.
И только за «чаем» – который он заменял виски с содовой водой, зашел разговор о деле.
– Видите ли, дорогой мой, – начал Гровс, дело в том, что наша кампания не произвела эффекта. И после сегодняшнего дня я думаю прекратить ее, не сразу, постепенно. Сейчас нам, видите ли, надо вынудить правительство подать в отставку, и я начинаю новую кампанию. Пока не могу сообщить вам подробностей, но вы сами увидите – она начнется в понедельник. – Подобно Максвеллю, и Гровс говорил о редакции то в единственном числе, то во множественном, как бы разграничивая инициативу и ответственность издателей и редактора.
Гровса серьезность положения вовсе не пугала. Он, по-видимому, находил, что легкая эпидемия в Лондоне могла бы даже пригодиться, с некоторых точек зрения. Публика стала уж слишком равнодушной – необходимо разбудить ее, – а, главное, необходимо сплавить нынешнее правительство.
Он не прочь был привлечь Трэйля к сотрудничеству в «Evening Chronicle» на другие темы, но о том, чтобы ехать в Россию в качестве специального корреспондента, речи не было.
Трэйль обошел редакции девяти главных газет; всюду было то же: либо его предостережения не принимали всерьез, либо говорили ему, что он преувеличивает. В действительности, его неуспех обусловливался двумя причинами – во-первых, критическим положением правительства; во-вторых, преждевременной компанией, начатою «Evening Chronicle», отбившей охоту делать то же у других, менее предприимчивых газет.
Дальнейшим шагом Трэйля были аудиенции у министров и влиятельных членов оппозиции; но тут он встретил еще меньше внимания и сочувствия; многие совсем отказались принять его; другие отнеслись глубоко равнодушно. Председатель санитарного департамента заявил ему, что они уже обратили внимание на эту эпидемию и принимают меры; остальные, видимо, были поглощены более неотложными делами.
Но меньше, чем через две недели после начала своей собственной кампании, Трэйль получил письмо с надписью: «прочное» от редактора «Daily Post». Было уже около полуночи, но посланный ждал в таксомоторе.
Письмо гласило: «Наш агент телеграфирует о трех случаях заболевания в Берлине. Не можете ли приехать в редакцию немедленно. – Максвелль».
Первый, с кем он откровенно поделился своими страхами и опасениями, был Ватсон Максвелль, редактор «Еженедельной Почты». Внимательно выслушав, он сказал:
– Да, на это, несомненно, надо обратить внимание. Может быть, вы взялись бы поехать туда в качестве нашего специального корреспондента и давать нам систематические сведения?
– Теперь не время, – возразил Трэйль. – Дело не терпит отлагательства.
Максвелль сдвинул брови и зорко воззрился на своего собеседника.
– Вы, действительно, убеждены, что это так серьезно, Трэйль? Но какие же у вас данные на это, помимо сведений из Китая?
– Я знаю, что в России было уже несколько случаев заболевания.
– Да, да; и я не сомневаюсь в этом. Но, если только вы фактически не докажете мне, что болезнь эта безусловно смертельна, я предпочел бы не распространяться о ней в данное время. Во-первых, «Evening Chronicle» последние три-четыре дня не переставая, кричит о ней, и я не вижу, что мы можем к этому прибавить, если только у нас не найдется новых сведений. Во-вторых, на следующей неделе парламент возобновляет заседания, и мне сдается, что эта сессия будет очень бурной, а в таком случае парламентские отчеты оттеснят на второй план все другое. Но, если вы согласны быть нашим корреспондентом, мы с удовольствием пошлем вас.
– Через неделю у вас уже не будет надобности в собственном корреспонденте. Вы, очевидно, не понимаете, что я не заработка себе ищу. Я не стремлюсь писать статьи в газетах и даже не требую с вас платы за сведения, которые доставляю. Я предвижу серьезную опасность для Англии, которая с каждым часом растет, так как русское правительство запрещает писать о росте эпидемии. Поймите же, что на нас идет беда. Если вы хотите послать корреспондента, пошлите лучшего врача, какого вы только сможете найти, и притом, бактериолога.
Нельзя было усомниться в том, что Трэйль говорит серьезно, и Максвелль, не только хороший редактор, но умный и способный человек, не мог не признать опасности. К несчастью, интересы его издателей как, раз в этот момент требовали больших усилий в смысле поддержки шаткого либерального правительства, которое стояло у власти уже четыре года и теперь находилось при последнем издыхании. С точки зрения издателей, из которых трое были в рядах правительства, было чрезвычайно важно оттянуть роспуск палаты до осени, когда, на избирательных митингах, оно может вернуть себе популярность защитой билля об уравнении в правах церквей. Иными словами, в данный момент, правительству всего важнее было угодить большинству избирателей – что и во всякое время составляет главную задачу представительного правительства.
– Если б это было в другое время – момент уж больно неудобный, – сказал Максвелль и отодвинул стул, давая понять, что разговор окончен; Трэйль поднялся и поднял свою шляпу.
– Мы охотно поместим все статьи, которые вы нам пришлете, – ласково улыбнулся на прощанье Максвелль, – но начать кампанию, в данный момент, вы понимаете, я не могу.
Было уже около четырех, но Трэйль еще не успел захватить Гровса из «Evening Chronicle».
Гровс уже надел шляпу, чтобы ехать пить чай в свой клуб, когда ему подали визитную карточку Трэйля. Он велел сказать, что просит подождать мистера Трэйля в приемной внизу.
Трэйль уже имел некоторый опыт по части газетных порядков, и для него такой ответ был равносилен отказу в приеме. Он знал, как разговаривают редакторы и что значит, когда редактор отвечает, что он сойдет вниз, в приемную. Не в первый раз его третировали, как страхового агента, или комиссионера, которому отвечают: «Благодарю вас, не – сегодня; как-нибудь в другой раз».
Но на этот раз он ошибся. Гровс уже обратил внимание на статьи Трэйля, и хотя считал полезным и дипломатическим заставить его прождать десять минут, все же не имел намерения оскорбить его.
Гровс вышел в приемную с рассеянным видом. – Извините, что заставил вас дожидаться, мистер Трэйль. Мне надо было кончить работу. У вас какое-нибудь особенное дело ко мне?
– Да. Кое-какие факты относительно этой новой эпидемической болезни, которой, по-моему, печати следует заняться, и безотлагательно.
Гровс сделал гримасу и покачал головой. – Знаете, что? Поедемте со мной в клуб, напиться чаю – там и потолкуем.
Не сомневаясь в утвердительном ответе, он круто повернулся и пошел, предоставляя гостю следовать за ним.
В таксомоторе Гровс все время говорил о недостатке изобретательности и оригинальности в строительстве аэропланов. Он, по-видимому, принимал за личную обиду, что до сих пор аэропланы не сумели приспособить для пассажирского сообщения на кратких расстояниях.
И только за «чаем» – который он заменял виски с содовой водой, зашел разговор о деле.
– Видите ли, дорогой мой, – начал Гровс, дело в том, что наша кампания не произвела эффекта. И после сегодняшнего дня я думаю прекратить ее, не сразу, постепенно. Сейчас нам, видите ли, надо вынудить правительство подать в отставку, и я начинаю новую кампанию. Пока не могу сообщить вам подробностей, но вы сами увидите – она начнется в понедельник. – Подобно Максвеллю, и Гровс говорил о редакции то в единственном числе, то во множественном, как бы разграничивая инициативу и ответственность издателей и редактора.
Гровса серьезность положения вовсе не пугала. Он, по-видимому, находил, что легкая эпидемия в Лондоне могла бы даже пригодиться, с некоторых точек зрения. Публика стала уж слишком равнодушной – необходимо разбудить ее, – а, главное, необходимо сплавить нынешнее правительство.
Он не прочь был привлечь Трэйля к сотрудничеству в «Evening Chronicle» на другие темы, но о том, чтобы ехать в Россию в качестве специального корреспондента, речи не было.
* * *
Грант Лэси, из «Таймса», выслушал Трэйля серьезно и внимательно, и затем, в красивой речи, которая длилась двадцать минут и от которой сам он был в восторге, разбил все опасения и выводы Трэйля, доказав их полную неосновательность. Тем не менее, Лэси очень интересовался положением дел вообще в России и предлагал Трэйлю блестящие условия, если он согласится, объехать Петербург, Москву, Киев, Варшаву – и затем, по возвращении, дать ряд статей. При этом можно будет упомянуть и о новой эпидемий, если Трэйль останется при своем мнении, что есть причина тревожиться.Трэйль обошел редакции девяти главных газет; всюду было то же: либо его предостережения не принимали всерьез, либо говорили ему, что он преувеличивает. В действительности, его неуспех обусловливался двумя причинами – во-первых, критическим положением правительства; во-вторых, преждевременной компанией, начатою «Evening Chronicle», отбившей охоту делать то же у других, менее предприимчивых газет.
Дальнейшим шагом Трэйля были аудиенции у министров и влиятельных членов оппозиции; но тут он встретил еще меньше внимания и сочувствия; многие совсем отказались принять его; другие отнеслись глубоко равнодушно. Председатель санитарного департамента заявил ему, что они уже обратили внимание на эту эпидемию и принимают меры; остальные, видимо, были поглощены более неотложными делами.
Но меньше, чем через две недели после начала своей собственной кампании, Трэйль получил письмо с надписью: «прочное» от редактора «Daily Post». Было уже около полуночи, но посланный ждал в таксомоторе.
Письмо гласило: «Наш агент телеграфирует о трех случаях заболевания в Берлине. Не можете ли приехать в редакцию немедленно. – Максвелль».
Чутье Мистера Баркера
В своей философии (если только это не слишком большое слово для его довольно неопределенного мировоззрения) Джаспер Трэйль отводил видное место «высшим силам», по-видимому, специально поставившим себе задачей вмешиваться в человеческие начинания и расстраивать их. Без сомнения, в распоряжении этих сил были различные орудия, так как они оказывали свое влияние в различных направлениях. В данном случае, работа этих сил была весьма сходна с теми методами, какие принято приписывать так называемому Провидению, которое одинаково держит в своей власти и невообразимо великое, и невообразимо малое.
Джордж Гослинг не подходил ни под одно из этих определений. Он был умеренного роста и полноты, а умом скорее скуден, но ни физическим развитием, ни умственным убожеством не выдавался среди своих ближних. На службе начальство и сослуживцы считали его человеком деловым и способным, как раз в меру полным и представительным для служащего фирмы, ведущей крупную оптовую торговлю.
В четверг утром, когда в газетах появилось известие о новом случае моровой язвы в Берлине, Гослинга вызвали в частный кабинет директора по какому-то делу, касавшемуся счетной части.
Старший партнер фирмы Баркер и Принц был натура пылкая, алчная, изобретательная; фамилия его первоначально оканчивалась на «штейн», но в Англии он для удобства и краткости конец ее отбросил. Принц был толстый, круглый, приветливый и шумный, но глаз имел зоркий и покупать умел выгоднее всех.
Уже перед самым уходом высшие силы обратили свое внимание на Гослинга и неожиданно для него самого заставили его сказать:
– А в Берлине опять новое заболевание.
Мистер Принц засмеялся и подмигнул своему бухгалтеру. – Да, скоро некоторым из нас, чего доброго, придется заводить себе гаремы. – И снова засмеялся, еще громче прежнего.
– Но больше, кажется, случаев не было. Фи не слыхал? – осведомился м-р Баркер.
– Нет, представьте, слышал, – сказал Гослинг. – Недели две тому назад у нас был прежний наш жилец, – молодой человек, только что вернувшийся из России – так он уверяет, будто в России эта моровая язва свирепствует, как лесной пожар.
Мистер Принц снова засмеялся, а мистер Баркер, видимо, уже занялся другим, когда высшие силы осенили Гослинга первым и единственным в его жизни вдохновением. Осенило его совершенно неожиданно, и он выразил это так же просто и вяло, как если бы здоровался с рассыльным.
– А я думал, сэр (до этого момента он никогда об этом не думал), что не мешало бы нам, как говорится иметь глаз за этой чумой, или как она там называется.
– Ah! Zo? – откликнулся мистер Баркер; и Гослинг правильно истолковал это восклицание в том смысле, что патрону желательно получить разъяснения.
– Я собственно, вот что думаю, – продолжал он. – С вашего позволения, сэр, хотя чума эта, так сказать, еще в зародыше, но очень вероятно, что она может и распространиться; а когда пойдут все эти карантины, да еще, чего доброго, сокращения работ, так, пожалуй, можно будет и повысить цену на наши товары.
– Zo, – сказал опять мистер Баркер, на этот раз тоном раздумья. Вдохновение, осенившее его бухгалтера, упало на плодородную почву.
– Принц, – продолжал Баркер после минутного раздумья, – у меня шутье. Надо расширить наши закупки. Но не шерез наших лондонских агентов, а то другие встрепенутся и тоже начнут с нами конкурировать. Фи сами никуда не ездите; мы пошлем Зтюарта из Денди – пусть думают, што мы готовимся к судостроительной забастовке на север. Надо закупить всего побольше. Да. Фи согласны? У меня есть гнутье.
– Но, послушайте, Баркер, неужто же вы верит в серьезность этой эпидемии?
– Ведь я же стафлю крупный деньги на эта карта, – разфе нет?
Принц и Гослинг обменялись тревожным взглядом. Да этого момента ни одному из них и в голову не приходило, что эта странная и, по-видимому, смертельная болезнь может сколько-нибудь отразиться на английской торговле.
– Что-нибудь неладно? – осведомился его закадычный приятель Флэк.
– Если вы насчет дел фирмы, так у нас все ладно, – загадочно ответил Гослинг.
– Так в чем же дело?
– Да вот, в этой новой болезни.
– Пфа! Вздор все это, – сказал Флэк. Он был тщедушный, узкогрудый, с вздернутыми плечами, лет шестидесяти, с жиденькой седой бородкой, чрезвычайно недоверчивый.
Джордж Гослинг не подходил ни под одно из этих определений. Он был умеренного роста и полноты, а умом скорее скуден, но ни физическим развитием, ни умственным убожеством не выдавался среди своих ближних. На службе начальство и сослуживцы считали его человеком деловым и способным, как раз в меру полным и представительным для служащего фирмы, ведущей крупную оптовую торговлю.
В четверг утром, когда в газетах появилось известие о новом случае моровой язвы в Берлине, Гослинга вызвали в частный кабинет директора по какому-то делу, касавшемуся счетной части.
Старший партнер фирмы Баркер и Принц был натура пылкая, алчная, изобретательная; фамилия его первоначально оканчивалась на «штейн», но в Англии он для удобства и краткости конец ее отбросил. Принц был толстый, круглый, приветливый и шумный, но глаз имел зоркий и покупать умел выгоднее всех.
Уже перед самым уходом высшие силы обратили свое внимание на Гослинга и неожиданно для него самого заставили его сказать:
– А в Берлине опять новое заболевание.
Мистер Принц засмеялся и подмигнул своему бухгалтеру. – Да, скоро некоторым из нас, чего доброго, придется заводить себе гаремы. – И снова засмеялся, еще громче прежнего.
– Но больше, кажется, случаев не было. Фи не слыхал? – осведомился м-р Баркер.
– Нет, представьте, слышал, – сказал Гослинг. – Недели две тому назад у нас был прежний наш жилец, – молодой человек, только что вернувшийся из России – так он уверяет, будто в России эта моровая язва свирепствует, как лесной пожар.
Мистер Принц снова засмеялся, а мистер Баркер, видимо, уже занялся другим, когда высшие силы осенили Гослинга первым и единственным в его жизни вдохновением. Осенило его совершенно неожиданно, и он выразил это так же просто и вяло, как если бы здоровался с рассыльным.
– А я думал, сэр (до этого момента он никогда об этом не думал), что не мешало бы нам, как говорится иметь глаз за этой чумой, или как она там называется.
– Ah! Zo? – откликнулся мистер Баркер; и Гослинг правильно истолковал это восклицание в том смысле, что патрону желательно получить разъяснения.
– Я собственно, вот что думаю, – продолжал он. – С вашего позволения, сэр, хотя чума эта, так сказать, еще в зародыше, но очень вероятно, что она может и распространиться; а когда пойдут все эти карантины, да еще, чего доброго, сокращения работ, так, пожалуй, можно будет и повысить цену на наши товары.
– Zo, – сказал опять мистер Баркер, на этот раз тоном раздумья. Вдохновение, осенившее его бухгалтера, упало на плодородную почву.
– Принц, – продолжал Баркер после минутного раздумья, – у меня шутье. Надо расширить наши закупки. Но не шерез наших лондонских агентов, а то другие встрепенутся и тоже начнут с нами конкурировать. Фи сами никуда не ездите; мы пошлем Зтюарта из Денди – пусть думают, што мы готовимся к судостроительной забастовке на север. Надо закупить всего побольше. Да. Фи согласны? У меня есть гнутье.
– Но, послушайте, Баркер, неужто же вы верит в серьезность этой эпидемии?
– Ведь я же стафлю крупный деньги на эта карта, – разфе нет?
Принц и Гослинг обменялись тревожным взглядом. Да этого момента ни одному из них и в голову не приходило, что эта странная и, по-видимому, смертельная болезнь может сколько-нибудь отразиться на английской торговле.
* * *
Назад в свою контору Гослинг вернулся задумчивым и озабоченным.– Что-нибудь неладно? – осведомился его закадычный приятель Флэк.
– Если вы насчет дел фирмы, так у нас все ладно, – загадочно ответил Гослинг.
– Так в чем же дело?
– Да вот, в этой новой болезни.
– Пфа! Вздор все это, – сказал Флэк. Он был тщедушный, узкогрудый, с вздернутыми плечами, лет шестидесяти, с жиденькой седой бородкой, чрезвычайно недоверчивый.