Страница:
Когда я со своим бортстрелком лидинг-эйркрафтмэном[45] Харрисом возвращался с нашей новой передовой базы в Мартлетсхэм-Хед, около Ипсуича, я был вовлечен в свое первое летное происшествие. Накануне ночью был довольно сильный снегопад и травяная поверхность Мартлетсхэма покрылась слоем снега толщиной от 10 до 12 сантиметров. Я не отнесся к этому слишком серьезно, и мы с Харрисом вырулили на нашем «бленхейме» и развернулись против ветра. Взлет в этом направлении был коротким, и пилоту следовало учитывать деревья, растущие сразу же после окончания дистанции разбега. Проверив двигатели, я дал полный газ, и старый «бленхейм» начал набирать скорость. Скоро стало ясно, что, хотя двигатели давали все, что могли, скорость самолета растет недостаточно быстро. Но я упустил момент, когда можно было затормозить. Я был слишком далеко на взлетно-посадочной полосе, чтобы убрать газ и остановиться на скользкой земле, не врезавшись в деревья, теперь угрожающе выраставшие впереди. Не забыв предупредить Харриса, чтобы он держался, я потянул штурвал на себя, пытаясь поднять «бленхейм» в воздух. Едва он оторвался от земли, я быстро, насколько было возможно, начал уборку шасси, чтобы уменьшить торможение. Но самолет едва достиг скорости отрыва и потому рухнул на землю с силой, достаточной для того, чтобы сломать один из гидроцилиндров основной стойки шасси. Мы услышали металлический треск и оба поняли, что случилось, но нашей первостепенной заботой было миновать деревья. Мы едва это сделали. Я связался с наземным пунктом управления в Мартлетсхэме и передал, что повредил шасси, но возвращаюсь на основную базу в Дебден, где самолет легче отремонтировать. В ходе тридцатиминутного полета у меня было много времени, чтобы подумать. Старые истории о том, что «бленхеймы» превращались в огненную западню в случае посадки «на живот», всплыли в моем уме. Когда я приблизился к базе, мне приказали, чтобы я летал по кругу и выжег как можно больше топлива.
Гомез взлетел на своем самолете, чтобы осмотреть повреждения моего «бленхейма». Он подтвердил, что одна стойка шасси висит со сломанным гидроцилиндром. Это предполагало один из трех вариантов: посадку «на живот» с убранными шасси, так, чтобы висящая стойка сломалась, как только мы коснемся земли; посадку на одном колесе; или же мы выпрыгивали на парашютах. Гомез сказал мне:
– Решайте сами.
Когда я спросил Харриса, хочет ли он выпрыгнуть на парашюте или же останется со мной, когда я буду пытаться сесть «на живот», он ответил:
– Я привык к вам и к самолету.
Я оценил его доверие. И сообщил на командный пункт о своем решении и, продолжая кружить над аэродромом приблизительно на высоте 450 м, мог видеть толпу из экипажей и наземного персонала, стоящую на бетонированной площадке перед ангаром и напоминающую зрителей на автогонках в ожидании катастрофы. Там также были зловещие пожарная и санитарная машины. Я с трудом сглотнул и развернулся по ветру, потом поперек ветра, а затем начал конечный этап захода на посадку, насколько возможно уменьшая скорость. Покрытая снегом земля быстро приближалась. В последний момент я резко подтянул штурвал к животу. Первое касание было легким, но за ним немедленно последовал намного более сильный удар, сопровождавшийся хрустом и скрежетом. На скорости 145 км/ч старый добрый «бленхейм» проскользил на животе в облаке снега приблизительно 100 м. Проверив, что все необходимые тумблеры выключены, Харрис и я быстро выбрались через верхний люк, прямо в руки командира авиастанции и толпы наших товарищей. Командир авиастанции, канадец, поздравил меня с хорошим шоу. Позднее я получил от него разнос за то, что не проверил условия перед взлетом в Мартлетсхэме. Порицание было заслужено, и я извлек для себя еще один ценный урок.
«Бленхейм» был не слишком сильно поврежден. Этот инцидент имел одно хорошее последствие для эскадрильи. Мы все теперь знали, что на «бленхейме» можно сесть «на живот» и не взлететь при этом вверх в облаке дыма.
Вскоре Гомеза перевели на штабную работу, а сменил его сквадрэн-лидер новозеландец Маклеан. Мак продолжил поддерживать мораль и дух 29-й на высоком уровне. Это было трудное время для всех командиров эскадрилий ночных истребителей «бленхейм», поскольку наши товарищи на своих «харрикейнах» и «спитах» вели тяжелые бои с противником в дневном небе над Францией, прикрывая отступление союзнических армий и участвуя в спорадических поединках над восточным побережьем и конвоями. Как только Мак прибыл, в дверях его канцелярии появилась делегация офицерского состава, требующая перевода в эскадрильи дневных истребителей. Его ответом было:
– Если я могу терпеть это, то можете и вы. Придет и наша очередь, так что давайте приложим усилия, чтобы к этому времени эскадрилья действительно была в наилучшей форме.
В течение всех первых месяцев 1940 г. мы продолжали развивать тактику ночного боя, хотя все еще не имели никаких бортовых радаров. Непрерывными тренировками мы улучшили приемы наших «кошачьих глаз»,[46] действуя над линиями патрулирования из сигнальных огней и совместно с зенитными прожекторами. Наши патрульные полеты на закате и рассвете из Мартлетсхэма были также усилены из-за вражеских трусливых и бессмысленных бомбежек и пулеметных обстрелов некоторых наших беззащитных прибрежных плавучих маяков. Я возглавлял один из таких рассветных патрулей из двух «бленхеймов», в другом самолете был наш относительно новый пилот по фамилии Сисман. Мы уже патрулировали в течение некоторого времени, когда он прокричал по радиотелефону:
– Самолет слева, приблизительно в восьми километрах!
Передвинув вперед рычаги секторов газа, мы сделали широкий разворот, скользя над гребнями волн, и я также увидел вдали «Юнкерс-88», летящий параллельно нашему прибрежному конвою. Между Сисманом и мною началась гонка, кто первым сможет добраться до врага. Бедные старые «бленхеймы» скрипели каждой заклепкой, поскольку мы дали полный газ. Мой бортстрелок Харрис развернул свою турель и выпустил несколько коротких пробных очередей из пулемета «виккерс», и, когда я также проверил свое вооружение, мог видеть дымные шлейфы за подфюзеляжным пулеметным контейнером Сисмана, так как он делал то же самое. Нам оставалось еще 4 или 5 км, и дистанция постепенно сокращалась, когда «Юнкерс-88», должно быть, увидел нас. Он отвернул, направляясь обратно к побережью Бельгии или Голландии. Его выхлопные патрубки выбрасывали черный дым, словно он работал на угле, и было очевидно, что скоро он уйдет от нас. Сисман и я излили множество проклятий, когда наша попытка перехватить врага оказалась безуспешной. Мы жалели, что были не на «харрикейнах», поскольку тогда конечно же поймали бы его.
В начале апреля 1940 г. эскадрилья получила приказ срочно перебазироваться в Дрэм,[47] около Эдинбурга, чтобы прикрыть конвои с войсками, идущие в Норвегию. Боевой дух 29-й снова поднялся. Мы чувствовали уверенность в том, что столкнемся с противодействием немецкой авиации. Нам сообщили, что мы должны от заката до рассвета патрулировать в небе над кораблями, идущими в Ферт-оф-Форт[48] и обратно. Мы делили аэродром Дрэм с парой истребительных эскадрилий из Вспомогательной авиации,[49] оснащенных «спитфайрами». Они были в деле начиная уже с налета группы «Хейнкелей-111» в октябре 1939 г. и вели жестокие схватки с противником. Так что мы снова почувствовали что-то вроде комплекса неполноценности. Среди этих отличных ребят были великолепные летчики, подобные Расу Берри,[50] ставшему асом и командиром авиакрыла в ходе кампании в Северной Африке.
В мае эскадрилья вернулась в Дебден, где продолжила ночные тренировки, а передовое подразделение снова разместилось в Мартлетсхэме. Тем временем война казалась безнадежной для союзников. Повсюду мы сталкивались с серьезными неудачами, и казалось, 29-я была обречена на то, чтобы не участвовать в боях. Маклеан, вероятно, был разочарован больше, чем кто-либо, поскольку донимал штаб авиагруппы постоянными просьбами послать нас куда-нибудь, откуда мы могли бы добраться до врага. Мак представлял прекрасный пример для всех нас, и, несмотря на многие разочарования, благодаря его поддержке мы продолжали наши ночные тренировки. Мы продолжали развивать тактику, готовясь к тому дню, когда наконец должны будем встретить противника. Многие из наших затей теперь кажутся дурацкими. Мы экспериментировали с ночными групповыми полетами, полагая, что большее число истребителей, которые мы сможем направить против одиночного самолета противника, даст нам лучшие шансы сбить его. Возможно, эта тактика была хороша в дневное время, но она лишалась всякого смысла потому, что мы не имели никаких бортовых радаров. Требовалась по-настоящему прецизионная точность, чтобы лететь ночью в группе с потушенными навигационными огнями, и при этом лишь экипаж ведущего самолета мог визуально заметить врага. Пилот же ведомого самолета должен был постоянно держать в поле зрения своего лидера, и вскоре мы отказались от этой тактики и вернулись к одиночным вылетам на перехват. Тренируя наше ночное зрение, мы вылетали парами, один играл роль цели, второй – истребителя. Цель впереди медленно набирала высоту с включенными огнями, в то время как истребитель пытался визуально ее обнаружить. Затем истребитель прибавлял газу и постепенно приближался, имитируя атаку. Мы называли это «подкрадыванием» и таким образом учились отыскивать в ночном небе другой самолет.
В течение некоторого времени мы слышали о работе наших ученых по созданию бортового радиолокатора, известного как «Al», позволявшего экипажу истребителя засечь цель на дальности в несколько километров по сигналам, которые оператор радара видел на экране электронно-лучевой трубки. Частично работы с первыми образцами велись на «бленхеймах» в Мартлетсхэм-Хед. Во время наших регулярных визитов туда мы заметили самолет, принадлежавший подразделению истребителей-перехватчиков, оснащенный специальными антеннами на передних кромках крыльев и в носовой части фюзеляжа. Однажды и наша эскадрилья в Дебдене получила несколько таких самолетов для испытаний. Инструктаж относительно их оборудования был коротким, в то время как среди нас были единицы, кто хоть что-нибудь знал о нем. На этих самолетах турельные установки были сняты, и наши бортстрелки теперь должны были пройти переподготовку или самостоятельно научиться работать на этих волшебных устройствах, расположенных во внутренностях старого «бленхейма». Первые модели радаров оказались очень ненадежными и имели немного шансов на успех. Обычно после взлета на ночное патрулирование летчик сообщал, что радар непригоден к эксплуатации. Раздавался вздох облегчения, и бортстрелок карабкался вперед, чтобы, сев около пилота, добавить еще одну пару глаз для более успешного обнаружения противника.
В июне 1940 г. эскадрилья одержала первую победу. Это было и счастливое и грустное событие. Пилот «бленхейма» пайлэт-офицер Барнуэлл был сыном одного из разработчиков этого самолета, погибшего несколько лет назад в авиакатастрофе. В тот раз Барнуэлл действовал из Мартлетсхэма и по тревоге взлетел навстречу вражеским самолетам, приближавшимся к Ипсуичу. Спустя несколько минут мы услышали в воздухе пулеметные очереди и увидели горящий самолет, который упал недалеко от аэродрома. Так Барнуэлл записал на счет эскадрильи первый сбитый вражеский самолет – «Хейнкель-111».[51] Вскоре мы услышали в небе звуки следующего боя и заметили еще один горящий самолет. Джон не вернулся, и мы узнали, что его сбили в бою со вторым противником и он упал в море недалеко от берега. И пилот, и его бортстрелок погибли. Эскадрилья потеряла одного из наиболее популярных в тот момент своих членов. Барнуэлл вылетел на самолете, который не был оснащен радаром. Найти противника ему помогли исключительно прожектора и зенитная артиллерия, и, хотя он заплатил чрезвычайную цену, он доказал всем нам, что наши, казалось, бесцельные ночные тренировки «кошачьих глаз» не прошли даром.
Глава 6
Гомез взлетел на своем самолете, чтобы осмотреть повреждения моего «бленхейма». Он подтвердил, что одна стойка шасси висит со сломанным гидроцилиндром. Это предполагало один из трех вариантов: посадку «на живот» с убранными шасси, так, чтобы висящая стойка сломалась, как только мы коснемся земли; посадку на одном колесе; или же мы выпрыгивали на парашютах. Гомез сказал мне:
– Решайте сами.
Когда я спросил Харриса, хочет ли он выпрыгнуть на парашюте или же останется со мной, когда я буду пытаться сесть «на живот», он ответил:
– Я привык к вам и к самолету.
Я оценил его доверие. И сообщил на командный пункт о своем решении и, продолжая кружить над аэродромом приблизительно на высоте 450 м, мог видеть толпу из экипажей и наземного персонала, стоящую на бетонированной площадке перед ангаром и напоминающую зрителей на автогонках в ожидании катастрофы. Там также были зловещие пожарная и санитарная машины. Я с трудом сглотнул и развернулся по ветру, потом поперек ветра, а затем начал конечный этап захода на посадку, насколько возможно уменьшая скорость. Покрытая снегом земля быстро приближалась. В последний момент я резко подтянул штурвал к животу. Первое касание было легким, но за ним немедленно последовал намного более сильный удар, сопровождавшийся хрустом и скрежетом. На скорости 145 км/ч старый добрый «бленхейм» проскользил на животе в облаке снега приблизительно 100 м. Проверив, что все необходимые тумблеры выключены, Харрис и я быстро выбрались через верхний люк, прямо в руки командира авиастанции и толпы наших товарищей. Командир авиастанции, канадец, поздравил меня с хорошим шоу. Позднее я получил от него разнос за то, что не проверил условия перед взлетом в Мартлетсхэме. Порицание было заслужено, и я извлек для себя еще один ценный урок.
«Бленхейм» был не слишком сильно поврежден. Этот инцидент имел одно хорошее последствие для эскадрильи. Мы все теперь знали, что на «бленхейме» можно сесть «на живот» и не взлететь при этом вверх в облаке дыма.
Вскоре Гомеза перевели на штабную работу, а сменил его сквадрэн-лидер новозеландец Маклеан. Мак продолжил поддерживать мораль и дух 29-й на высоком уровне. Это было трудное время для всех командиров эскадрилий ночных истребителей «бленхейм», поскольку наши товарищи на своих «харрикейнах» и «спитах» вели тяжелые бои с противником в дневном небе над Францией, прикрывая отступление союзнических армий и участвуя в спорадических поединках над восточным побережьем и конвоями. Как только Мак прибыл, в дверях его канцелярии появилась делегация офицерского состава, требующая перевода в эскадрильи дневных истребителей. Его ответом было:
– Если я могу терпеть это, то можете и вы. Придет и наша очередь, так что давайте приложим усилия, чтобы к этому времени эскадрилья действительно была в наилучшей форме.
В течение всех первых месяцев 1940 г. мы продолжали развивать тактику ночного боя, хотя все еще не имели никаких бортовых радаров. Непрерывными тренировками мы улучшили приемы наших «кошачьих глаз»,[46] действуя над линиями патрулирования из сигнальных огней и совместно с зенитными прожекторами. Наши патрульные полеты на закате и рассвете из Мартлетсхэма были также усилены из-за вражеских трусливых и бессмысленных бомбежек и пулеметных обстрелов некоторых наших беззащитных прибрежных плавучих маяков. Я возглавлял один из таких рассветных патрулей из двух «бленхеймов», в другом самолете был наш относительно новый пилот по фамилии Сисман. Мы уже патрулировали в течение некоторого времени, когда он прокричал по радиотелефону:
– Самолет слева, приблизительно в восьми километрах!
Передвинув вперед рычаги секторов газа, мы сделали широкий разворот, скользя над гребнями волн, и я также увидел вдали «Юнкерс-88», летящий параллельно нашему прибрежному конвою. Между Сисманом и мною началась гонка, кто первым сможет добраться до врага. Бедные старые «бленхеймы» скрипели каждой заклепкой, поскольку мы дали полный газ. Мой бортстрелок Харрис развернул свою турель и выпустил несколько коротких пробных очередей из пулемета «виккерс», и, когда я также проверил свое вооружение, мог видеть дымные шлейфы за подфюзеляжным пулеметным контейнером Сисмана, так как он делал то же самое. Нам оставалось еще 4 или 5 км, и дистанция постепенно сокращалась, когда «Юнкерс-88», должно быть, увидел нас. Он отвернул, направляясь обратно к побережью Бельгии или Голландии. Его выхлопные патрубки выбрасывали черный дым, словно он работал на угле, и было очевидно, что скоро он уйдет от нас. Сисман и я излили множество проклятий, когда наша попытка перехватить врага оказалась безуспешной. Мы жалели, что были не на «харрикейнах», поскольку тогда конечно же поймали бы его.
В начале апреля 1940 г. эскадрилья получила приказ срочно перебазироваться в Дрэм,[47] около Эдинбурга, чтобы прикрыть конвои с войсками, идущие в Норвегию. Боевой дух 29-й снова поднялся. Мы чувствовали уверенность в том, что столкнемся с противодействием немецкой авиации. Нам сообщили, что мы должны от заката до рассвета патрулировать в небе над кораблями, идущими в Ферт-оф-Форт[48] и обратно. Мы делили аэродром Дрэм с парой истребительных эскадрилий из Вспомогательной авиации,[49] оснащенных «спитфайрами». Они были в деле начиная уже с налета группы «Хейнкелей-111» в октябре 1939 г. и вели жестокие схватки с противником. Так что мы снова почувствовали что-то вроде комплекса неполноценности. Среди этих отличных ребят были великолепные летчики, подобные Расу Берри,[50] ставшему асом и командиром авиакрыла в ходе кампании в Северной Африке.
В мае эскадрилья вернулась в Дебден, где продолжила ночные тренировки, а передовое подразделение снова разместилось в Мартлетсхэме. Тем временем война казалась безнадежной для союзников. Повсюду мы сталкивались с серьезными неудачами, и казалось, 29-я была обречена на то, чтобы не участвовать в боях. Маклеан, вероятно, был разочарован больше, чем кто-либо, поскольку донимал штаб авиагруппы постоянными просьбами послать нас куда-нибудь, откуда мы могли бы добраться до врага. Мак представлял прекрасный пример для всех нас, и, несмотря на многие разочарования, благодаря его поддержке мы продолжали наши ночные тренировки. Мы продолжали развивать тактику, готовясь к тому дню, когда наконец должны будем встретить противника. Многие из наших затей теперь кажутся дурацкими. Мы экспериментировали с ночными групповыми полетами, полагая, что большее число истребителей, которые мы сможем направить против одиночного самолета противника, даст нам лучшие шансы сбить его. Возможно, эта тактика была хороша в дневное время, но она лишалась всякого смысла потому, что мы не имели никаких бортовых радаров. Требовалась по-настоящему прецизионная точность, чтобы лететь ночью в группе с потушенными навигационными огнями, и при этом лишь экипаж ведущего самолета мог визуально заметить врага. Пилот же ведомого самолета должен был постоянно держать в поле зрения своего лидера, и вскоре мы отказались от этой тактики и вернулись к одиночным вылетам на перехват. Тренируя наше ночное зрение, мы вылетали парами, один играл роль цели, второй – истребителя. Цель впереди медленно набирала высоту с включенными огнями, в то время как истребитель пытался визуально ее обнаружить. Затем истребитель прибавлял газу и постепенно приближался, имитируя атаку. Мы называли это «подкрадыванием» и таким образом учились отыскивать в ночном небе другой самолет.
В течение некоторого времени мы слышали о работе наших ученых по созданию бортового радиолокатора, известного как «Al», позволявшего экипажу истребителя засечь цель на дальности в несколько километров по сигналам, которые оператор радара видел на экране электронно-лучевой трубки. Частично работы с первыми образцами велись на «бленхеймах» в Мартлетсхэм-Хед. Во время наших регулярных визитов туда мы заметили самолет, принадлежавший подразделению истребителей-перехватчиков, оснащенный специальными антеннами на передних кромках крыльев и в носовой части фюзеляжа. Однажды и наша эскадрилья в Дебдене получила несколько таких самолетов для испытаний. Инструктаж относительно их оборудования был коротким, в то время как среди нас были единицы, кто хоть что-нибудь знал о нем. На этих самолетах турельные установки были сняты, и наши бортстрелки теперь должны были пройти переподготовку или самостоятельно научиться работать на этих волшебных устройствах, расположенных во внутренностях старого «бленхейма». Первые модели радаров оказались очень ненадежными и имели немного шансов на успех. Обычно после взлета на ночное патрулирование летчик сообщал, что радар непригоден к эксплуатации. Раздавался вздох облегчения, и бортстрелок карабкался вперед, чтобы, сев около пилота, добавить еще одну пару глаз для более успешного обнаружения противника.
В июне 1940 г. эскадрилья одержала первую победу. Это было и счастливое и грустное событие. Пилот «бленхейма» пайлэт-офицер Барнуэлл был сыном одного из разработчиков этого самолета, погибшего несколько лет назад в авиакатастрофе. В тот раз Барнуэлл действовал из Мартлетсхэма и по тревоге взлетел навстречу вражеским самолетам, приближавшимся к Ипсуичу. Спустя несколько минут мы услышали в воздухе пулеметные очереди и увидели горящий самолет, который упал недалеко от аэродрома. Так Барнуэлл записал на счет эскадрильи первый сбитый вражеский самолет – «Хейнкель-111».[51] Вскоре мы услышали в небе звуки следующего боя и заметили еще один горящий самолет. Джон не вернулся, и мы узнали, что его сбили в бою со вторым противником и он упал в море недалеко от берега. И пилот, и его бортстрелок погибли. Эскадрилья потеряла одного из наиболее популярных в тот момент своих членов. Барнуэлл вылетел на самолете, который не был оснащен радаром. Найти противника ему помогли исключительно прожектора и зенитная артиллерия, и, хотя он заплатил чрезвычайную цену, он доказал всем нам, что наши, казалось, бесцельные ночные тренировки «кошачьих глаз» не прошли даром.
Глава 6
В конце июня эскадрилья из Дебдена была направлена в Дигби,[52] в Линкольшире. Это был тяжелый удар. Казалось, что штаб намеревался держать нашу эскадрилью настолько далеко от врага, насколько это возможно. Большинство эскадрилий дневных истребителей были полностью обескровлены в боях над Францией и во время эвакуации наших войск из Дюнкерка. Одна или две из ночных истребительных эскадрилий регулярно одерживали победы над южным побережьем и около Лондона, но только не мы. Однако на новой базе мы скоро успокоились, наш дух поддерживал Мак и его недавно прибывший адъютант, наш «отец-исповедник», Сэмми Френс. Он был пилотом Первой мировой войны, и, подобно многим мужчинам своего поколения, бросил гражданскую работу, чтобы второй раз пойти на войну.
В Дигби была почти такая же рутина, что и в Дебдене, – главным образом ночные действия совместно с прожекторами. В этой части страны еще не было радиолокационных станций наведения истребителей-перехватчиков. Нашими единственными реальными руководителями были прожектора и зенитная артиллерия. Там, где виднелись разрывы зенитных снарядов или сходились лучи прожекторов, вероятно, мог быть самолет, и мы направлялись туда, чтобы найти его. Мы часто видели мимолетные тени самолетов, но только затем, чтобы снова потерять их.
В одну из ночей я дежурил в составе звена «В» во главе с Сэнди Кемпбеллом. От нечего делать мы устроили «скачки» вокруг барака, расположенного около стоянки самолетов. Питер Сисман и я подумали, что пришло время «подравнять» Сэнди, – в шутку, конечно. Но Сэнди был чрезвычайно крупный мужчина, и нам пришлось туго. В разгар дружеской потасовки зазвонил телефон. Затаив дыхание мы застыла на месте. Схватив телефон, Сэнди послушал мгновение и крикнул Сисману и мне, чтобы мы немедленно взлетали, а он вскоре последует за нами. Мы трое вместе с бортстрелками помчались в темноте к нашим самолетам и с ревом поднялись в небо, все еще не отдышавшись после нашей шутливой схватки. Я взял курс к одной из патрульных линий сигнальных ракет около побережья и сообщил, что буду постоянно барражировать на высоте 2400 м. Сэнди и Сисман были направлены к другим линиям патрулирования. Мой бортстрелок обратил мое внимание на зенитный огонь вдали, и спустя несколько секунд я услышал по радио голос Сисмана, сообщавший, что он обстрелял «хейнкель». Я ввел свой «бленхейм» в крутой вираж и повернул в его направлении. Мы снова услышали голос Питера, но на сей раз он звучал очень возбужденно, и было трудно разобрать слова. Вероятно, он приказывал своему бортстрелку, чтобы тот выключил огни. Затем наступила тишина, и мы увидели впереди на земле огромную вспышку. Что это было, взрыв бомбы или «хейнкель», в который стрелял Сисман? Наземный пункт управления ничего не смог нам сообщить и спустя час приказал возвращаться обратно на базу. В бараке на стоянке меня приветствовал Сэнди, который, хотя и был счастлив снова видеть нас, выглядел обеспокоенным, так как был уверен, что с одним из наших самолетов случилась неприятность.
Поскольку я вернулся, а Сисмана не было, мы сделали вывод, что именно с ним, должно быть, что-то случилось. Сэнди слышал по радио тот же самый неразборчивый разговор, что слышал и я, и действительно видел самолет с включенными опознавательными огнями, обстрелянный другим самолетом. Он загорелся и разбился. Все выглядело так, будто бедный старина Сисман оставил-таки включенными опознавательные огни, когда атаковал джерри,[53] чьи хвостовые бортстрелки использовали их в качестве точки прицеливания. На следующий день наши опасения подтвердились. Нашли место катастрофы, Сисман и его бортстрелок были мертвы. Их похоронили с воинскими почестями. Я был одним из тех, кто нес гроб, и, хотя каждый в военное время становится черствым к смерти, похороны хорошего друга, которого мы дразнили из-за его школьной внешности, произвели на меня глубокое впечатление. Его родители и сестра присутствовали на похоронах, и мы, его товарищи, пытались хоть как-то их ободрить. Они держались прекрасно, и, я думаю, они воспринимали свою трагедию более стоически, чем многие из его друзей-летчиков.
В начале пребывания в Дигби моя подруга из женской вспомогательной службы[54] подарила мне маленького красивого щенка английского сеттера. Это было очень трогательное животное, и я решил попытаться приучить его к «бленхейму». Сначала я думал, что шум напугает его, но вскоре обнаружил, что он как ни в чем не бывало свернулся на полу кабины около меня. Он пробыл у меня недолго. Ко мне в столовой подошел Чарльз Винн и сказал, что моя собака погибла, перебегая дорогу, – ее сбил армейский грузовик. Я ушел в свою квартиру и заплакал. Я очень полюбил эту восхитительную небольшую собаку и поклялся, что никогда больше не заведу другой, и это обещание хранил в течение долгого времени.
Вскоре после начала Битвы за Англию в конце июля 1940 г. пользовавшегося нашей любовью командира эскадрильи Маклеана перевели на штабную должность, а его место занял сквадрэн-лидер Чарльз Уиддоус. Все эскадрильи привязались к Киви Маку.[55] На прощание мы устроили ему шумную вечеринку и пообещали, что 29-я последует за ним в полном составе, если он когда-нибудь получит под командование другую эскадрилью. Подобно всем хорошим командирам, он немного отрезвил нас к концу мероприятия, попросив, чтобы мы предоставили новому командиру эскадрильи ту же самую поддержку, что оказывали ему. На первый взгляд Уиддоус казался немного занудным, но мы скоро привыкли к нему, и в течение долгого периода своего командования он доказал, что не только довольно придирчивый, но также и очень храбрый человек.
Вскоре после того, как прибыл Уиддоус, Дэйв Хемфри над восточным побережьем атаковал и, вероятно, сбил «Хейнкель-111». Остальные отнеслись к этому с некоторой ревностью и задавались вопросом, почему неуловимый враг не появлялся у нас на пути. Некоторые экипажи ночных истребителей на южном побережье и в районе Лондона уже добились весьма существенного числа побед, и имена Джона Каннингхэма[56] и его оператора радара Роунсли скоро были у всех на устах.
В эскадрилье теперь было так много бортстрелков-радиооператоров, что у нас непрерывно менялись члены экипажа. Однако, как и все другие пилоты, я предпочитал летать с несколькими избранными. Пайлэт-офицеры Вильсон и Ватсон, сержанты Уилсден, Уоллер, Уингфилд и Мосс были среди тех, с кем я действовал удачно. Было абсолютно ясно, что успеха, скорее всего, добьется экипаж, который регулярно летает вместе и члены которого полностью понимают друг друга.
24 августа 1940 г. стало одним из наиболее успешных дней для парней из дневной истребительной авиации и для меня лично. Той ночью сержант Уилсден и я добились нашей первой победы. С первых ночных часов над районом Хамбера была большая активность, и уже вскоре звено «В» получило приказ вылететь к нашим линиям патрулирования. Ночь была темная, на небе – ни облачка. Я патрулировал взад и вперед над своим районом на высоте 3000 м, наблюдая далеко на севере действия зенитной артиллерии и прожекторов. Внезапно я почувствовал, как кто-то стучит мне по плечу, и от неожиданности едва не выпрыгнул из самолета. Уилсден, собственной персоной, выкарабкался из своей турели и прополз через внутренности самолета, чтобы прокричать мне в ухо: «Хотите бутылку пива и сандвич?» Это было настолько неожиданно, что я согнулся от смеха. Приняв предложение, я по-дружески стукнул его и приказал вернуться обратно в свою турель. Я получал удовольствие от пива, несмотря на тот факт, что подобные напитки были строго запрещены в самолетах.
Я продолжал по радио запрашивать дежурного офицера оперативного центра сектора ПВО, есть ли для меня какая-нибудь работа. Наконец, он ответил положительно и направил меня к прожекторам, лучи которых были в нескольких километрах впереди. Прибавив газу, мы направились туда, и внезапно в дальнем луче я смог различить самолет, который казался мотыльком, летящим в ярком свете. Волнение в нашем «бленхейме» теперь достигло пика, я перевел кольцевой прицел в положение для стрельбы и дал короткую, прогревочную, очередь из своих пулеметов. Так как Уилсден в хвостовой турели не имел хорошего обзора вперед, я быстро сообщил ему о том, что увидел в лучах прожекторов, и услышал, что он выпустил пробную очередь из своего единственного пулемета «виккерс».
Казалось, прошла вечность, пока мы сократили дистанцию, но на самом деле это заняло лишь несколько минут. Мало того что я был возбужден, так еще и открыл огонь со слишком большого расстояния и, что непростительно, даже не идентифицировав самолет. Мои трассеры показали, что я слишком далеко, так что я продолжал приближаться, но уже более спокойно. Теперь я опознал самолет, двухмоторный бомбардировщик «дорнье». Другие прожектора метались в небе вокруг нас, и, сокращая дистанцию, я заметил короткий отблеск от «харрикейна», пролетевшего через луч прожектора. Он был выше меня, и внезапно я услышал грохочущий позади пулемет Уилсдена. Я понял, что он по ошибке стреляет в «харрикейн», поскольку «дорнье» все еще находился впереди нас. Я закричал по внутренней связи, чтобы он прекратил огонь, но было слишком поздно, поскольку в свете прожекторов я смог увидеть, что за «харрикейном» потянулся шлейф, похожий на вытекающий из двигателя гликоль. Тогда я ничего не сказал Уилсдену, так как знал, что это будет мучить его. Кроме того, я не был уверен в том, что это следствие его огня, ведь, возможно, «харрикейн» был подбит огнем нашей зенитной артиллерии, которая стреляла плотно и быстро. К этому моменту я уже оказался в пределах досягаемости «дорнье», прожекторы которого все еще усердно освещали для нас, но, к сожалению, скорость сближения была настолько большой, что у меня хватило времени лишь для очень короткой очереди, пока я безуспешно пытался сбросить скорость. Однако я с удовлетворением увидел появившийся дым и искры при попаданиях в него моих пуль. Поскольку я не мог держаться позади, я постепенно приблизился к нему с его правого борта, настолько близко, насколько возможно, чтобы Уилсден мог развернуть свой пулемет. Это позволило ему дать очередь по наиболее уязвимому месту врага, по кабине. Немецкие бортстрелки, должно быть, были ослеплены или ранены, поскольку не последовало ответного огня, когда мы медленно пролетали мимо. Уилсден выпускал длинные очереди из своего пулемета. Я увидел пламя и в тот же самый миг услышал, как Уилсден радостно закричал:
В Дигби была почти такая же рутина, что и в Дебдене, – главным образом ночные действия совместно с прожекторами. В этой части страны еще не было радиолокационных станций наведения истребителей-перехватчиков. Нашими единственными реальными руководителями были прожектора и зенитная артиллерия. Там, где виднелись разрывы зенитных снарядов или сходились лучи прожекторов, вероятно, мог быть самолет, и мы направлялись туда, чтобы найти его. Мы часто видели мимолетные тени самолетов, но только затем, чтобы снова потерять их.
В одну из ночей я дежурил в составе звена «В» во главе с Сэнди Кемпбеллом. От нечего делать мы устроили «скачки» вокруг барака, расположенного около стоянки самолетов. Питер Сисман и я подумали, что пришло время «подравнять» Сэнди, – в шутку, конечно. Но Сэнди был чрезвычайно крупный мужчина, и нам пришлось туго. В разгар дружеской потасовки зазвонил телефон. Затаив дыхание мы застыла на месте. Схватив телефон, Сэнди послушал мгновение и крикнул Сисману и мне, чтобы мы немедленно взлетали, а он вскоре последует за нами. Мы трое вместе с бортстрелками помчались в темноте к нашим самолетам и с ревом поднялись в небо, все еще не отдышавшись после нашей шутливой схватки. Я взял курс к одной из патрульных линий сигнальных ракет около побережья и сообщил, что буду постоянно барражировать на высоте 2400 м. Сэнди и Сисман были направлены к другим линиям патрулирования. Мой бортстрелок обратил мое внимание на зенитный огонь вдали, и спустя несколько секунд я услышал по радио голос Сисмана, сообщавший, что он обстрелял «хейнкель». Я ввел свой «бленхейм» в крутой вираж и повернул в его направлении. Мы снова услышали голос Питера, но на сей раз он звучал очень возбужденно, и было трудно разобрать слова. Вероятно, он приказывал своему бортстрелку, чтобы тот выключил огни. Затем наступила тишина, и мы увидели впереди на земле огромную вспышку. Что это было, взрыв бомбы или «хейнкель», в который стрелял Сисман? Наземный пункт управления ничего не смог нам сообщить и спустя час приказал возвращаться обратно на базу. В бараке на стоянке меня приветствовал Сэнди, который, хотя и был счастлив снова видеть нас, выглядел обеспокоенным, так как был уверен, что с одним из наших самолетов случилась неприятность.
Поскольку я вернулся, а Сисмана не было, мы сделали вывод, что именно с ним, должно быть, что-то случилось. Сэнди слышал по радио тот же самый неразборчивый разговор, что слышал и я, и действительно видел самолет с включенными опознавательными огнями, обстрелянный другим самолетом. Он загорелся и разбился. Все выглядело так, будто бедный старина Сисман оставил-таки включенными опознавательные огни, когда атаковал джерри,[53] чьи хвостовые бортстрелки использовали их в качестве точки прицеливания. На следующий день наши опасения подтвердились. Нашли место катастрофы, Сисман и его бортстрелок были мертвы. Их похоронили с воинскими почестями. Я был одним из тех, кто нес гроб, и, хотя каждый в военное время становится черствым к смерти, похороны хорошего друга, которого мы дразнили из-за его школьной внешности, произвели на меня глубокое впечатление. Его родители и сестра присутствовали на похоронах, и мы, его товарищи, пытались хоть как-то их ободрить. Они держались прекрасно, и, я думаю, они воспринимали свою трагедию более стоически, чем многие из его друзей-летчиков.
В начале пребывания в Дигби моя подруга из женской вспомогательной службы[54] подарила мне маленького красивого щенка английского сеттера. Это было очень трогательное животное, и я решил попытаться приучить его к «бленхейму». Сначала я думал, что шум напугает его, но вскоре обнаружил, что он как ни в чем не бывало свернулся на полу кабины около меня. Он пробыл у меня недолго. Ко мне в столовой подошел Чарльз Винн и сказал, что моя собака погибла, перебегая дорогу, – ее сбил армейский грузовик. Я ушел в свою квартиру и заплакал. Я очень полюбил эту восхитительную небольшую собаку и поклялся, что никогда больше не заведу другой, и это обещание хранил в течение долгого времени.
Вскоре после начала Битвы за Англию в конце июля 1940 г. пользовавшегося нашей любовью командира эскадрильи Маклеана перевели на штабную должность, а его место занял сквадрэн-лидер Чарльз Уиддоус. Все эскадрильи привязались к Киви Маку.[55] На прощание мы устроили ему шумную вечеринку и пообещали, что 29-я последует за ним в полном составе, если он когда-нибудь получит под командование другую эскадрилью. Подобно всем хорошим командирам, он немного отрезвил нас к концу мероприятия, попросив, чтобы мы предоставили новому командиру эскадрильи ту же самую поддержку, что оказывали ему. На первый взгляд Уиддоус казался немного занудным, но мы скоро привыкли к нему, и в течение долгого периода своего командования он доказал, что не только довольно придирчивый, но также и очень храбрый человек.
Вскоре после того, как прибыл Уиддоус, Дэйв Хемфри над восточным побережьем атаковал и, вероятно, сбил «Хейнкель-111». Остальные отнеслись к этому с некоторой ревностью и задавались вопросом, почему неуловимый враг не появлялся у нас на пути. Некоторые экипажи ночных истребителей на южном побережье и в районе Лондона уже добились весьма существенного числа побед, и имена Джона Каннингхэма[56] и его оператора радара Роунсли скоро были у всех на устах.
В эскадрилье теперь было так много бортстрелков-радиооператоров, что у нас непрерывно менялись члены экипажа. Однако, как и все другие пилоты, я предпочитал летать с несколькими избранными. Пайлэт-офицеры Вильсон и Ватсон, сержанты Уилсден, Уоллер, Уингфилд и Мосс были среди тех, с кем я действовал удачно. Было абсолютно ясно, что успеха, скорее всего, добьется экипаж, который регулярно летает вместе и члены которого полностью понимают друг друга.
24 августа 1940 г. стало одним из наиболее успешных дней для парней из дневной истребительной авиации и для меня лично. Той ночью сержант Уилсден и я добились нашей первой победы. С первых ночных часов над районом Хамбера была большая активность, и уже вскоре звено «В» получило приказ вылететь к нашим линиям патрулирования. Ночь была темная, на небе – ни облачка. Я патрулировал взад и вперед над своим районом на высоте 3000 м, наблюдая далеко на севере действия зенитной артиллерии и прожекторов. Внезапно я почувствовал, как кто-то стучит мне по плечу, и от неожиданности едва не выпрыгнул из самолета. Уилсден, собственной персоной, выкарабкался из своей турели и прополз через внутренности самолета, чтобы прокричать мне в ухо: «Хотите бутылку пива и сандвич?» Это было настолько неожиданно, что я согнулся от смеха. Приняв предложение, я по-дружески стукнул его и приказал вернуться обратно в свою турель. Я получал удовольствие от пива, несмотря на тот факт, что подобные напитки были строго запрещены в самолетах.
Я продолжал по радио запрашивать дежурного офицера оперативного центра сектора ПВО, есть ли для меня какая-нибудь работа. Наконец, он ответил положительно и направил меня к прожекторам, лучи которых были в нескольких километрах впереди. Прибавив газу, мы направились туда, и внезапно в дальнем луче я смог различить самолет, который казался мотыльком, летящим в ярком свете. Волнение в нашем «бленхейме» теперь достигло пика, я перевел кольцевой прицел в положение для стрельбы и дал короткую, прогревочную, очередь из своих пулеметов. Так как Уилсден в хвостовой турели не имел хорошего обзора вперед, я быстро сообщил ему о том, что увидел в лучах прожекторов, и услышал, что он выпустил пробную очередь из своего единственного пулемета «виккерс».
Казалось, прошла вечность, пока мы сократили дистанцию, но на самом деле это заняло лишь несколько минут. Мало того что я был возбужден, так еще и открыл огонь со слишком большого расстояния и, что непростительно, даже не идентифицировав самолет. Мои трассеры показали, что я слишком далеко, так что я продолжал приближаться, но уже более спокойно. Теперь я опознал самолет, двухмоторный бомбардировщик «дорнье». Другие прожектора метались в небе вокруг нас, и, сокращая дистанцию, я заметил короткий отблеск от «харрикейна», пролетевшего через луч прожектора. Он был выше меня, и внезапно я услышал грохочущий позади пулемет Уилсдена. Я понял, что он по ошибке стреляет в «харрикейн», поскольку «дорнье» все еще находился впереди нас. Я закричал по внутренней связи, чтобы он прекратил огонь, но было слишком поздно, поскольку в свете прожекторов я смог увидеть, что за «харрикейном» потянулся шлейф, похожий на вытекающий из двигателя гликоль. Тогда я ничего не сказал Уилсдену, так как знал, что это будет мучить его. Кроме того, я не был уверен в том, что это следствие его огня, ведь, возможно, «харрикейн» был подбит огнем нашей зенитной артиллерии, которая стреляла плотно и быстро. К этому моменту я уже оказался в пределах досягаемости «дорнье», прожекторы которого все еще усердно освещали для нас, но, к сожалению, скорость сближения была настолько большой, что у меня хватило времени лишь для очень короткой очереди, пока я безуспешно пытался сбросить скорость. Однако я с удовлетворением увидел появившийся дым и искры при попаданиях в него моих пуль. Поскольку я не мог держаться позади, я постепенно приблизился к нему с его правого борта, настолько близко, насколько возможно, чтобы Уилсден мог развернуть свой пулемет. Это позволило ему дать очередь по наиболее уязвимому месту врага, по кабине. Немецкие бортстрелки, должно быть, были ослеплены или ранены, поскольку не последовало ответного огня, когда мы медленно пролетали мимо. Уилсден выпускал длинные очереди из своего пулемета. Я увидел пламя и в тот же самый миг услышал, как Уилсден радостно закричал: