Страница:
Мама кивнула двум императорским стражникам и остановилась, ожидая, когда они откроют тиковую дверь, что вела в грандиозное сооружение – огромное помещение, называемое Диван-и-Ам – Зал публичных аудиенций. Удобством и убранством это помещение напоминало наш гарем, только было еще более роскошное. Потолок покрывало чеканное серебро, вдоль декорированных стен стояли рядами знать и воины в нарядных одеждах.
В центре Диван-и-Ам на Павлиньем троне восседал мой отец. Трон представлял собой приподнятое сиденье, на котором лежали кашемировый ковер и большая красная подушка, расшитая золотистыми звездами. Отец всегда сидел на подушке. Вокруг него двенадцать колонн поддерживали балдахин. Колонны были инкрустированы жемчужинами идеальной формы, балдахин украшал золотой павлин, в хвосте которого переливались сапфиры.
У подножия Павлиньего трона собрались высокопоставленные вельможи – бородатые или усатые мужчины в шелковых туниках с нитками жемчуга на шее. У некоторых из них были мушкеты, другие щеголяли мечами в ножнах, инкрустированных драгоценными камнями. По обеим сторонам от этой группы стояли слуги с опахалами в форме слезы на длинных шестах, обмахивавшие отца и его знатных подданных.
На некотором удалении от Павлиньего трона, за позолоченной балюстрадой, стояли офицеры нашей армии. За следующей балюстрадой, серебряной, находились несколько десятков пехотинцев и слуг. На вельможах, офицерах и солдатах были туники ниже колен, закрывающие их шаровары. Пайджамы[4] из хлопчатобумажной или шелковой ткани ярких цветов стягивались на поясе кушаками.
Когда мы вошли, все, кто были в зале, обратили глаза на маму, мужчины расправили плечи. У меня их реакция вызвала улыбку. Трон отца украшали изумруды, рубины и бриллианты, но в присутствии мамы мужчины забывали о драгоценностях.
Мама была орхидеей в букете из маков. Ее облегающее одеяние подчеркивало хрупкость ее стройной фигуры, не лишенной округлостей, свойственных более крупным женщинам. В ее черных как смоль волосах сверкали рубины. Уши по краю украшали жемчужины; с мочек свисали изумрудные серьги в серебряной оправе. В нос было вставлено золотое колечко. Изящные бриллиантовые бусы свисали почти до пупка, на запястьях переливались сапфировые браслеты.
Лицо мамы неизменно пленяло людей, даже тех, кому оно было хорошо знакомо. Ее бронзовая кожа отличалась нежностью и гладкостью, губы были правильные. Ореховые глаза были более округлыми, чем у большинства представителей нашего народа, нос – тоньше. Я знала, что такой красивой, как она, я никогда не буду. Зубы у меня были не столь ровные, глаза сидели чуть ближе друг к другу. В обликах моих братьев сочетались черты мамы и отца, у которого была более заурядная внешность. Мальчики, жилистые, с густыми волосами, были чуть мелковаты для своего возраста.
– Ты почтила нас своим присутствием, – произнес отец, вставая. Было видно, что он рад нашему приходу. Широкий как в плечах, так и в талии, он сошел с трона. Его наряд состоял из желтой туники, черного кушака и алого тюрбана. На нем было не меньше драгоценностей, чем на маме, только его украшения, за исключением жемчужного ожерелья и нескольких колец, были пристегнуты к его одеянию.
Отец ничего не сказал по поводу появления своих детей, но каждому из нас улыбнулся. Его круглое крупное лицо с бородой вселяло в меня покой. Нос у него давно был сломан, подбородок был широкий.
– Ты напомнила мне, Арджуманд, что рабочее утро подошло к концу. Ведь даже леопарды время от времени отдыхают.
– Простите за дерзость, мой повелитель, – раздался слева от меня тихий голос, – но одно дело не терпит отлагательства.
– Что же это за дело, господин Бабур?
– Серьезное дело, с серьезными последствиями.
Я слышала от мамы о господине Бабуре. Он слыл влиятельным вельможей, но у моих родителей не пользовался уважением. Коренастый мужчина, Бабур был одет в шелковую полосатую тунику цвета лайма и слоновой кости. На боку у него висел меч. Как и полагалось по обычаю во время аудиенции у императора, правой рукой Бабур коснулся пола. Потом, в соответствии с протоколом, преподнес подарок, по ценности соответствующий его статусу. Я стояла довольно близко к Бабуру и видела, как он передал одному из слуг отца декоративное перо для украшения тюрбана, орнаментированное нефритом и лазуритом. По завершении ритуала Бабур кивнул своим слугам, и они рывком поставили на ноги какого-то старика. Тот был в цепях, его лицо являло собой маску из запекшейся крови.
– Что случилось с этим человеком? – спросил отец.
– Дело не в том, что случилось с ним, мой повелитель, а в том, как он со мной поступил. – Отец хранил молчание, поэтому Бабур продолжал: – У этого преступника небольшой надел земли рядом с моими полями. Надел крошечный, как муха на стене. У него не поспел урожай, и он занялся тем, что ему свойственно. Прибегнул к воровству. Мои стражи поймали его, когда он тащил из моего амбара. Это преступление, за которое полагается смертная казнь.
Я глянула в угол зала, где застыли в неподвижности два мускулистых палача. Между ними на огромной гранитной плите стояли две деревянные плахи по пояс высотой. В камне был вырублен желоб, по которому кровь стекала в подставленные кувшины. Сами плахи были грязные, в зазубринах от бесчисленных ударов мечей. Отец всегда неохотно отдавал распоряжение о казни, но порой у него не было выбора. Сегодня ему, должно быть, повезло, ибо клинки палачей были чистые и блестящие.
Отец подошел к обвиняемому, окинул его взглядом и спросил:
– Как тебя зовут?
Старик, который, судя по его виду, много, очень много лет работал на земле, опустил голову:
– Исмаил, мой повелитель.
– Персидское имя, верно?
– Да, мой повелитель.
– Итак, Исмаил, что ты скажешь в свое оправдание, если ты и впрямь виновен?
Старик покачнулся, нервно облизнул губы:
– Мой повелитель, мои сыновья имели честь сражаться за вас. Мои мальчики гордились тем, что воюют под вашим знаменем. Они честно служили вам, и они... мой повелитель, говорят, они погибли как настоящие мужчины.
– Что ж, для меня это большая честь.
– Благодарю, мой повелитель.
– А теперь, Исмаил, говори в свою защиту.
– Мой повелитель, все мои сыновья погибли. – Крестьянин смахнул муху с окровавленного носа. Пот, а может быть, слезы блестели на его щеках. – Без них я не смог убрать урожай. Мой рис сгнил на корню. Он так и остался на моих полях...
– Лень – не оправдание воровству, – перебил его Бабур.
– Прояви терпение, господин Бабур, – сказал отец. – По нашим законам он имеет право дать объяснения.
Император дал знак старику; тот прокашлялся и снова заговорил:
– Я с женой голодал, мой повелитель. Мы голодали день и ночь. Я попросил еды у господина Бабура, но он отказал. И тогда я украл мешок риса.
– Значит, господин Бабур сказал правду?
– Да, мой повелитель.
Отец вернулся на Павлиний трон. Казалось, император погружен в раздумья. Его взгляд был устремлен на балдахин, украшенный инкрустацией из драгоценных камней в виде орхидей.
– По закону тебе полагается смерть, – наконец произнес он. – Но я не хочу казнить человека, отдавшего империи своих прекрасных сыновей. Разве можно такого человека убить из-за мешка риса?
– Он нарушил...
– Я предпочел бы, господин Бабур, адресовать свой вопрос жене, а не заинтересованной стороне.
Вельможи в зале зашептались. Почти все они считали, что женщины не способны решать государственные дела, но каждый из них знал, что император часто обращается к жене за советом. Я не была искушена в политике, но понимала, что мама оказалась в затруднительном положении. Она никогда не потребовала бы казни, но и оскорбить такого вельможу, как Бабур, она тоже вряд ли решится.
Мама подошла к крестьянину и поманила меня за собой, удивив меня своей просьбой. Старик низко нам поклонился.
– Возьми его руки, Джаханара, – сказала мама. – Какие они на ощупь?
При ее вопросе шепот в рядах вельмож перерос в гул. Старик протянул мне свои руки. Я взяла их и своими унизанными кольцами пальцами провела по его ладоням.
– Жесткие, мама, – ответила я, слыша, как стучит в груди сердце. – Твердые, как тик.
– Это руки вора или труженика?
– Крестьянина, конечно.
На лице Бабура появилось выражение недовольства, но вмешаться он не посмел. Мама улыбнулась мне и повернулась к мужу:
– Мой совет прост, повелитель. Исмаил должен поплатиться своей землей, а не жизнью. Он отпишет свой надел господину Бабуру. – Обвиняемый сник: отдавая свою землю, он обрекал себя на нищету и попрошайничество. Однако мама еще не закончила. – Но сады мои чахнут, мне нужен опытный земледелец, который сумел бы их спасти. Как, по-твоему, Исмаил, ты пригоден для такой работы?
Старик упал на колени:
– Пригоден, моя госпожа. Воистину пригоден.
– Вот и хорошо. Значит, я нашла себе садовника.
– А моя жена? – Старик поднял глаза на маму.
Она непринужденно рассмеялась, будто в зале с ней была только я одна:
– Разумеется, она переселится с тобой в Красный форт. Какой мужчина способен мыслить здраво, если рядом нет его жены, которая всегда поможет советом? – Она подмигнула императору, и несколько вельмож, несмотря на то что они были недовольны исходом, улыбнулись.
Отец усмехнулся – совсем как самый обычный муж, а не владыка Хиндустана[5].
– Это решение устраивает все заинтересованные стороны? – спросил он, разводя руками.
Бабур кивнул – наверно, он был доволен, что его владения пополнились новым участком земли, – и ответил:
– Вполне, мой повелитель. Императрица, как всегда, рассудила мудро.
– Значит, вопрос улажен, как и прочие нынешние дела.
Вельможи, слуги и воины покинули зал. Люди Бабура отпустили Исмаила, и старик бросился в ноги маме. Широко улыбаясь, она отступила на шаг и велела Низаму найти для старика жилье рядом с ее садом. После того как Низам увел Исмаила, она шепнула отцу:
– Хоть Бабур и червяк, я не нашла другого способа, как укротить его гнев.
Отец сунул ноги в усыпанные самоцветами сандалии.
– Спасибо, любовь моя. Ты в очередной раз меня выручила. – Он перевел взгляд на меня. – И ты была неподражаема, мой цветок! Безупречна! Ты волновалась, как лошадь, вставшая на дыбы над коброй?
– Да, отец. Хотя я всего лишь мышка.
Он рассмеялся и повернулся к сыновьям:
– Жаль, что ваша мать не родилась мальчиком. Из нее получился бы великолепный император. Гораздо лучше, чем я.
Трое моих братьев заулыбались, а вот Аурангзеб дернул отца за тунику:
– Но ведь закон гласит, что преступников нужно карать. Теперь старик будет нас обворовывать. – По своему обыкновению Аурангзеб говорил громко. Мне казалось, он боялся, что его не услышат.
Улыбка исчезла с лица отца, как это часто случалось, когда слова Аурангзеба вызывали у него неодобрение.
– Возможно, он заслужил право доказать, что он достойный человек.
– Почему?
– Он пожертвовал империи своих сыновей. Если бы я совершил такое, наверно, я ждал бы, что мой император отблагодарит меня, а не отправит под меч палача.
– Но он нарушил закон.
– Разве мешок риса стоит человеческой жизни? – подал голос Дара. Его мнение редко совпадало с точкой зрения Аурангзеба.
– Закон есть закон, – стоял на своем Аурангзеб.
– И закон сказал свое слово, – подытожил отец, ласково потрепав Дару по плечу. – Исмаил потерял свой надел, отошедший его обвинителю. Спасибо моим замечательным девочкам. – Отец взял маму за руку и сошел с трона. – Все, не будем больше об этом. А то у меня в животе урчит так, словно там рычит раненый лев.
Собираясь последовать за родителями, я заметила, что Аурангзеб смотрит на меня. От его взгляда мне стало неловко. Интересно, что я сделала не так?
Водя ладонью по тигровой шкуре, я недоумевала, как животное может быть одновременно столь прекрасным и столь пугающим. Рядом со мной в темных одеждах сидели мама и отец. Чуть поодаль под шерстяными одеялами спали мои сестренки-двойняшки. Я очень любила своих сестер, но мне редко случалось довольствоваться их обществом: малюток ревностно опекали кормилицы. Эти женщины ни с кем не делили свои обязанности и конечно же не нуждались в моей помощи.
Перед нами на другой половине шатра выступали танцоры и музыканты, на языке танца катхак[6] рассказывавшие нам известное предание о моем прапрадеде Хумаюне[7], спасшемся от орд афганских воинов. Это была горестная повесть: нанеся поражение нашему войску, афганцы затем начали безжалостно убивать всех подряд, в том числе детей, женщин и стариков. Согласно легенде, когда враги перебили императорскую стражу, один из приближенных императора дал ему наполненный водой бурдюк, с помощью которого тот благополучно переплыл Ганг. А годы спустя мой прапрадед вернулся и прогнал завоевателей.
Пятеро мужчин – оголенные по пояс, с испачканными кровью лицами – изображали афганцев. Еще один артист – в жемчужном ожерелье – прижимал к груди надутый лошадиный желудок в кожаном чехле. Под бой барабанов и звуки ситаров афганские воины гнали императора к широкой ленте голубого бархата.
Музыканты играли все быстрее. Танцоры, борясь с речным течением, размахивали руками и кружились как безумные, а Хумаюн плыл к противоположному берегу. Когда он наконец выбрался на берег, его преследователи упали, извиваясь на бархате, заворачиваясь в ткань, пока не исчезли под синими водами реки.
Мы громко захлопали. Катхак был популярным видом искусства, и подобные представления мы смотрели почти каждую неделю, но эти артисты считались одними из лучших в Агре. Отец оказал им большую честь: поднявшись с ковра, он дал их солисту, исполнявшему роль императора, несколько серебряных монет. Танцоры поблагодарили императора. Затем потные артисты скатали в рулон бархат и тихо покинули шатер.
Выступление танцоров мне очень понравилось, и, тем не менее, я с завистью поглядывала на своих братьев, находившихся на некотором удалении от нас. Мне тоже хотелось проводить время без присмотра старших. Дара сидел под величественным кипарисом. В руках у него был открытый Коран. В такие вечера он часто читал, хотя изучал он не только священную книгу ислама, но также индуистских богов и другие предметы. Отец, поклонник искусств, гордился тем, что у Дары столь разносторонние интересы. Часто отец и Дара вместе, лакомясь сладостями, рассуждали об архитектуре, поэзии и музыке.
Радостные крики вынудили меня отвести взгляд от Дары. Шах и Мурад – они всегда были вдвоем, так что казалось, будто им никто больше и не нужен, – вооружившись луками и стрелами, с берега реки охотились на карпа. Чуть дальше за ними, едва ли на расстоянии окрика, Аурангзеб, оседлавший своего серого жеребца, пускал его кругами. Пусть я подтрунивала над умением Аурангзеба играть в поло, зато наездник он был отличный, лучше, чем любой другой мальчишка его возраста. Конь повиновался его командам, хотя не далее как три месяца назад я своими глазами видела, как Аурангзеб нещадно бьет своего жеребца бамбуковым хлыстом.
Вдали, за Аурангзебом, который теперь заставил коня крутиться на месте, я видела наш народ. По реке плыли лодки, груженные умирающей рыбой, выловленной в мутных потоках. На берегу женщины чинили сети или красили ткани. Некоторые семьи, как и мы, отдыхали, наслаждаясь прохладой этого безветренного осеннего вечера.
– Сегодня ты была храброй девочкой, – посмотрев на меня, ласково произнес отец.
– Но я лишь сказала правду, – проговорила я. – Ладони у него жесткие, а ему пришлось красть. – Последний раз я сидела у отца на коленях несколько лет назад, но сейчас мне ужасно захотелось прижаться к нему. Однако тело у меня было как ватное, поэтому я опустилась на ковер рядом с отцом. Вокруг шатра слуги, разгоняя сгущающуюся темноту, зажгли факелы.
Мама придвинулась ближе к нам, откинувшись на длинные округлые подушки, которые были подложены нам под спины. Протянув руку, она поправила на моей голове изумрудную черепашку, с помощью которой крепилось покрывало.
– Ты хорошеешь, Джаханара, – сказала мама. – И что более важно, в тебе просыпается ум.
Мое лицо поэты никогда не будут воспевать, как мамино, но я надеялась, что унаследую хотя бы капельку ее мудрости.
– Правда?
– Будь это неправдой, я бы так не сказала.
Отец наклонился к маме и вновь наполнил ее чашу вином. Я тысячу раз видела, как он это делает, хотя даже у менее знатных вельмож это была обязанность слуг. Однако отец предпочитал сам ухаживать за мамой. И если большинство мужчин знатного рода окружали себя молодыми наложницами, то отец любил проводить время наедине с мамой. К другим своим женам он был добр, но навещал их нечасто. Я, хоть и была еще мала, хорошо понимала, что такая любовь, как у отца с мамой, это редкий дар, и неоднократно спрашивала себя, доведется ли и мне испытать подобное счастье. Трудно было представить, чтобы я когда-либо познала блаженство такой любви, стала бы достойной такого человека, как мой отец.
Утомленная, я смежила веки, прислонилась к отцу. Его грудь размеренно вздымалась и опускалась, убаюкивая меня. Он стал гладить меня по голове, и вскоре я уже ничего не слышала, кроме громкого непрерывного пения сверчков. Потом отец уложил меня на ковер у своих ног, подложив подушку мне под голову. Когда он поцеловал меня в лоб, я вздохнула, притворяясь спящей.
– Аллах наградил нас детьми, – прошептал отец. – Такое удовольствие их зачинать и так радостно смотреть, как они расцветают.
Я и прежде слышала об этом удовольствии и сейчас, борясь со сном, навострила уши. Наступила тишина, послышался звук поцелуя. Я приоткрыла глаза и увидела, что лицо отца находится совсем близко от лица мамы, всего лишь на расстоянии толщины пальца.
– Время идет, а я люблю тебя ничуть не меньше, чем прежде. Как такое возможно? – спросил отец. – С годами мое тело тяжелеет, теряет гибкость, руки в непогоду болят. И все же сейчас, когда я вижу тебя рядом, меня переполняет радость.
– Ты удачно женился, – озорным тоном произнесла мама. – Если б ты не встретил меня, то сейчас был бы уже стариком. А я, возможно, все так же продавала бы бусы вельможам, алчным мужчинам, которые думают только о том, как бы угодить своим любовницам. Мужчинам, которые думают не тем, чем нужно.
Отец хмыкнул.
– Глупцы смеются надо мной, говорят, будто я завидую им, завидую тому, что у них много женщин, – сказал он, потягивая вино; его рокочущий голос дарил мне ощущение покоя. – По-твоему, они способны понять, что ради тебя я готов отказаться от своей империи, что без тебя я был бы как сокол без крыльев?
– Тебе бы поэтом быть, – заметила мама с лукавой улыбкой, ибо отец находил удовольствие в красивых словах. – И мы наверняка страдали бы от голода.
– Но, Арджуманд, большинство поэтов пишут о боли, о страданиях, о нужде. Я же мог бы воспевать только любовь – а это скучная тема, по мнению многих. Как мог бы я писать о ненависти, если ненависти во мне нет? Или о зависти? О горе? Нет уж, эти темы мы оставим для поэтов и философов. В моем мире таковых нет.
– В моем тоже.
– Так пусть пишут они, любовь моя, а мы будем жить.
В наступившей тишине я услышала громкий стук своего сердца. И когда папа и мама вновь поцеловались, я закрыла глаза.
ГЛАВА 2
В центре Диван-и-Ам на Павлиньем троне восседал мой отец. Трон представлял собой приподнятое сиденье, на котором лежали кашемировый ковер и большая красная подушка, расшитая золотистыми звездами. Отец всегда сидел на подушке. Вокруг него двенадцать колонн поддерживали балдахин. Колонны были инкрустированы жемчужинами идеальной формы, балдахин украшал золотой павлин, в хвосте которого переливались сапфиры.
У подножия Павлиньего трона собрались высокопоставленные вельможи – бородатые или усатые мужчины в шелковых туниках с нитками жемчуга на шее. У некоторых из них были мушкеты, другие щеголяли мечами в ножнах, инкрустированных драгоценными камнями. По обеим сторонам от этой группы стояли слуги с опахалами в форме слезы на длинных шестах, обмахивавшие отца и его знатных подданных.
На некотором удалении от Павлиньего трона, за позолоченной балюстрадой, стояли офицеры нашей армии. За следующей балюстрадой, серебряной, находились несколько десятков пехотинцев и слуг. На вельможах, офицерах и солдатах были туники ниже колен, закрывающие их шаровары. Пайджамы[4] из хлопчатобумажной или шелковой ткани ярких цветов стягивались на поясе кушаками.
Когда мы вошли, все, кто были в зале, обратили глаза на маму, мужчины расправили плечи. У меня их реакция вызвала улыбку. Трон отца украшали изумруды, рубины и бриллианты, но в присутствии мамы мужчины забывали о драгоценностях.
Мама была орхидеей в букете из маков. Ее облегающее одеяние подчеркивало хрупкость ее стройной фигуры, не лишенной округлостей, свойственных более крупным женщинам. В ее черных как смоль волосах сверкали рубины. Уши по краю украшали жемчужины; с мочек свисали изумрудные серьги в серебряной оправе. В нос было вставлено золотое колечко. Изящные бриллиантовые бусы свисали почти до пупка, на запястьях переливались сапфировые браслеты.
Лицо мамы неизменно пленяло людей, даже тех, кому оно было хорошо знакомо. Ее бронзовая кожа отличалась нежностью и гладкостью, губы были правильные. Ореховые глаза были более округлыми, чем у большинства представителей нашего народа, нос – тоньше. Я знала, что такой красивой, как она, я никогда не буду. Зубы у меня были не столь ровные, глаза сидели чуть ближе друг к другу. В обликах моих братьев сочетались черты мамы и отца, у которого была более заурядная внешность. Мальчики, жилистые, с густыми волосами, были чуть мелковаты для своего возраста.
– Ты почтила нас своим присутствием, – произнес отец, вставая. Было видно, что он рад нашему приходу. Широкий как в плечах, так и в талии, он сошел с трона. Его наряд состоял из желтой туники, черного кушака и алого тюрбана. На нем было не меньше драгоценностей, чем на маме, только его украшения, за исключением жемчужного ожерелья и нескольких колец, были пристегнуты к его одеянию.
Отец ничего не сказал по поводу появления своих детей, но каждому из нас улыбнулся. Его круглое крупное лицо с бородой вселяло в меня покой. Нос у него давно был сломан, подбородок был широкий.
– Ты напомнила мне, Арджуманд, что рабочее утро подошло к концу. Ведь даже леопарды время от времени отдыхают.
– Простите за дерзость, мой повелитель, – раздался слева от меня тихий голос, – но одно дело не терпит отлагательства.
– Что же это за дело, господин Бабур?
– Серьезное дело, с серьезными последствиями.
Я слышала от мамы о господине Бабуре. Он слыл влиятельным вельможей, но у моих родителей не пользовался уважением. Коренастый мужчина, Бабур был одет в шелковую полосатую тунику цвета лайма и слоновой кости. На боку у него висел меч. Как и полагалось по обычаю во время аудиенции у императора, правой рукой Бабур коснулся пола. Потом, в соответствии с протоколом, преподнес подарок, по ценности соответствующий его статусу. Я стояла довольно близко к Бабуру и видела, как он передал одному из слуг отца декоративное перо для украшения тюрбана, орнаментированное нефритом и лазуритом. По завершении ритуала Бабур кивнул своим слугам, и они рывком поставили на ноги какого-то старика. Тот был в цепях, его лицо являло собой маску из запекшейся крови.
– Что случилось с этим человеком? – спросил отец.
– Дело не в том, что случилось с ним, мой повелитель, а в том, как он со мной поступил. – Отец хранил молчание, поэтому Бабур продолжал: – У этого преступника небольшой надел земли рядом с моими полями. Надел крошечный, как муха на стене. У него не поспел урожай, и он занялся тем, что ему свойственно. Прибегнул к воровству. Мои стражи поймали его, когда он тащил из моего амбара. Это преступление, за которое полагается смертная казнь.
Я глянула в угол зала, где застыли в неподвижности два мускулистых палача. Между ними на огромной гранитной плите стояли две деревянные плахи по пояс высотой. В камне был вырублен желоб, по которому кровь стекала в подставленные кувшины. Сами плахи были грязные, в зазубринах от бесчисленных ударов мечей. Отец всегда неохотно отдавал распоряжение о казни, но порой у него не было выбора. Сегодня ему, должно быть, повезло, ибо клинки палачей были чистые и блестящие.
Отец подошел к обвиняемому, окинул его взглядом и спросил:
– Как тебя зовут?
Старик, который, судя по его виду, много, очень много лет работал на земле, опустил голову:
– Исмаил, мой повелитель.
– Персидское имя, верно?
– Да, мой повелитель.
– Итак, Исмаил, что ты скажешь в свое оправдание, если ты и впрямь виновен?
Старик покачнулся, нервно облизнул губы:
– Мой повелитель, мои сыновья имели честь сражаться за вас. Мои мальчики гордились тем, что воюют под вашим знаменем. Они честно служили вам, и они... мой повелитель, говорят, они погибли как настоящие мужчины.
– Что ж, для меня это большая честь.
– Благодарю, мой повелитель.
– А теперь, Исмаил, говори в свою защиту.
– Мой повелитель, все мои сыновья погибли. – Крестьянин смахнул муху с окровавленного носа. Пот, а может быть, слезы блестели на его щеках. – Без них я не смог убрать урожай. Мой рис сгнил на корню. Он так и остался на моих полях...
– Лень – не оправдание воровству, – перебил его Бабур.
– Прояви терпение, господин Бабур, – сказал отец. – По нашим законам он имеет право дать объяснения.
Император дал знак старику; тот прокашлялся и снова заговорил:
– Я с женой голодал, мой повелитель. Мы голодали день и ночь. Я попросил еды у господина Бабура, но он отказал. И тогда я украл мешок риса.
– Значит, господин Бабур сказал правду?
– Да, мой повелитель.
Отец вернулся на Павлиний трон. Казалось, император погружен в раздумья. Его взгляд был устремлен на балдахин, украшенный инкрустацией из драгоценных камней в виде орхидей.
– По закону тебе полагается смерть, – наконец произнес он. – Но я не хочу казнить человека, отдавшего империи своих прекрасных сыновей. Разве можно такого человека убить из-за мешка риса?
– Он нарушил...
– Я предпочел бы, господин Бабур, адресовать свой вопрос жене, а не заинтересованной стороне.
Вельможи в зале зашептались. Почти все они считали, что женщины не способны решать государственные дела, но каждый из них знал, что император часто обращается к жене за советом. Я не была искушена в политике, но понимала, что мама оказалась в затруднительном положении. Она никогда не потребовала бы казни, но и оскорбить такого вельможу, как Бабур, она тоже вряд ли решится.
Мама подошла к крестьянину и поманила меня за собой, удивив меня своей просьбой. Старик низко нам поклонился.
– Возьми его руки, Джаханара, – сказала мама. – Какие они на ощупь?
При ее вопросе шепот в рядах вельмож перерос в гул. Старик протянул мне свои руки. Я взяла их и своими унизанными кольцами пальцами провела по его ладоням.
– Жесткие, мама, – ответила я, слыша, как стучит в груди сердце. – Твердые, как тик.
– Это руки вора или труженика?
– Крестьянина, конечно.
На лице Бабура появилось выражение недовольства, но вмешаться он не посмел. Мама улыбнулась мне и повернулась к мужу:
– Мой совет прост, повелитель. Исмаил должен поплатиться своей землей, а не жизнью. Он отпишет свой надел господину Бабуру. – Обвиняемый сник: отдавая свою землю, он обрекал себя на нищету и попрошайничество. Однако мама еще не закончила. – Но сады мои чахнут, мне нужен опытный земледелец, который сумел бы их спасти. Как, по-твоему, Исмаил, ты пригоден для такой работы?
Старик упал на колени:
– Пригоден, моя госпожа. Воистину пригоден.
– Вот и хорошо. Значит, я нашла себе садовника.
– А моя жена? – Старик поднял глаза на маму.
Она непринужденно рассмеялась, будто в зале с ней была только я одна:
– Разумеется, она переселится с тобой в Красный форт. Какой мужчина способен мыслить здраво, если рядом нет его жены, которая всегда поможет советом? – Она подмигнула императору, и несколько вельмож, несмотря на то что они были недовольны исходом, улыбнулись.
Отец усмехнулся – совсем как самый обычный муж, а не владыка Хиндустана[5].
– Это решение устраивает все заинтересованные стороны? – спросил он, разводя руками.
Бабур кивнул – наверно, он был доволен, что его владения пополнились новым участком земли, – и ответил:
– Вполне, мой повелитель. Императрица, как всегда, рассудила мудро.
– Значит, вопрос улажен, как и прочие нынешние дела.
Вельможи, слуги и воины покинули зал. Люди Бабура отпустили Исмаила, и старик бросился в ноги маме. Широко улыбаясь, она отступила на шаг и велела Низаму найти для старика жилье рядом с ее садом. После того как Низам увел Исмаила, она шепнула отцу:
– Хоть Бабур и червяк, я не нашла другого способа, как укротить его гнев.
Отец сунул ноги в усыпанные самоцветами сандалии.
– Спасибо, любовь моя. Ты в очередной раз меня выручила. – Он перевел взгляд на меня. – И ты была неподражаема, мой цветок! Безупречна! Ты волновалась, как лошадь, вставшая на дыбы над коброй?
– Да, отец. Хотя я всего лишь мышка.
Он рассмеялся и повернулся к сыновьям:
– Жаль, что ваша мать не родилась мальчиком. Из нее получился бы великолепный император. Гораздо лучше, чем я.
Трое моих братьев заулыбались, а вот Аурангзеб дернул отца за тунику:
– Но ведь закон гласит, что преступников нужно карать. Теперь старик будет нас обворовывать. – По своему обыкновению Аурангзеб говорил громко. Мне казалось, он боялся, что его не услышат.
Улыбка исчезла с лица отца, как это часто случалось, когда слова Аурангзеба вызывали у него неодобрение.
– Возможно, он заслужил право доказать, что он достойный человек.
– Почему?
– Он пожертвовал империи своих сыновей. Если бы я совершил такое, наверно, я ждал бы, что мой император отблагодарит меня, а не отправит под меч палача.
– Но он нарушил закон.
– Разве мешок риса стоит человеческой жизни? – подал голос Дара. Его мнение редко совпадало с точкой зрения Аурангзеба.
– Закон есть закон, – стоял на своем Аурангзеб.
– И закон сказал свое слово, – подытожил отец, ласково потрепав Дару по плечу. – Исмаил потерял свой надел, отошедший его обвинителю. Спасибо моим замечательным девочкам. – Отец взял маму за руку и сошел с трона. – Все, не будем больше об этом. А то у меня в животе урчит так, словно там рычит раненый лев.
Собираясь последовать за родителями, я заметила, что Аурангзеб смотрит на меня. От его взгляда мне стало неловко. Интересно, что я сделала не так?
* * *
Вечером того же дня я лежала на тигровой шкуре и смотрела на Ямуну. Надо мной шуршал тяжелый свод парусинового шатра, который наши слуги установили неподалеку от берега реки. Крепкие бамбуковые шесты поддерживали крышу алой конструкции, у которой не было стен. Невообразимо большой толстый ковер с узором в виде восхитительных роз обеспечивал комфорт всем, кто на нем отдыхал. Тут и там на ковре лежали меха, подушки и легкие шелковые одеяла.Водя ладонью по тигровой шкуре, я недоумевала, как животное может быть одновременно столь прекрасным и столь пугающим. Рядом со мной в темных одеждах сидели мама и отец. Чуть поодаль под шерстяными одеялами спали мои сестренки-двойняшки. Я очень любила своих сестер, но мне редко случалось довольствоваться их обществом: малюток ревностно опекали кормилицы. Эти женщины ни с кем не делили свои обязанности и конечно же не нуждались в моей помощи.
Перед нами на другой половине шатра выступали танцоры и музыканты, на языке танца катхак[6] рассказывавшие нам известное предание о моем прапрадеде Хумаюне[7], спасшемся от орд афганских воинов. Это была горестная повесть: нанеся поражение нашему войску, афганцы затем начали безжалостно убивать всех подряд, в том числе детей, женщин и стариков. Согласно легенде, когда враги перебили императорскую стражу, один из приближенных императора дал ему наполненный водой бурдюк, с помощью которого тот благополучно переплыл Ганг. А годы спустя мой прапрадед вернулся и прогнал завоевателей.
Пятеро мужчин – оголенные по пояс, с испачканными кровью лицами – изображали афганцев. Еще один артист – в жемчужном ожерелье – прижимал к груди надутый лошадиный желудок в кожаном чехле. Под бой барабанов и звуки ситаров афганские воины гнали императора к широкой ленте голубого бархата.
Музыканты играли все быстрее. Танцоры, борясь с речным течением, размахивали руками и кружились как безумные, а Хумаюн плыл к противоположному берегу. Когда он наконец выбрался на берег, его преследователи упали, извиваясь на бархате, заворачиваясь в ткань, пока не исчезли под синими водами реки.
Мы громко захлопали. Катхак был популярным видом искусства, и подобные представления мы смотрели почти каждую неделю, но эти артисты считались одними из лучших в Агре. Отец оказал им большую честь: поднявшись с ковра, он дал их солисту, исполнявшему роль императора, несколько серебряных монет. Танцоры поблагодарили императора. Затем потные артисты скатали в рулон бархат и тихо покинули шатер.
Выступление танцоров мне очень понравилось, и, тем не менее, я с завистью поглядывала на своих братьев, находившихся на некотором удалении от нас. Мне тоже хотелось проводить время без присмотра старших. Дара сидел под величественным кипарисом. В руках у него был открытый Коран. В такие вечера он часто читал, хотя изучал он не только священную книгу ислама, но также индуистских богов и другие предметы. Отец, поклонник искусств, гордился тем, что у Дары столь разносторонние интересы. Часто отец и Дара вместе, лакомясь сладостями, рассуждали об архитектуре, поэзии и музыке.
Радостные крики вынудили меня отвести взгляд от Дары. Шах и Мурад – они всегда были вдвоем, так что казалось, будто им никто больше и не нужен, – вооружившись луками и стрелами, с берега реки охотились на карпа. Чуть дальше за ними, едва ли на расстоянии окрика, Аурангзеб, оседлавший своего серого жеребца, пускал его кругами. Пусть я подтрунивала над умением Аурангзеба играть в поло, зато наездник он был отличный, лучше, чем любой другой мальчишка его возраста. Конь повиновался его командам, хотя не далее как три месяца назад я своими глазами видела, как Аурангзеб нещадно бьет своего жеребца бамбуковым хлыстом.
Вдали, за Аурангзебом, который теперь заставил коня крутиться на месте, я видела наш народ. По реке плыли лодки, груженные умирающей рыбой, выловленной в мутных потоках. На берегу женщины чинили сети или красили ткани. Некоторые семьи, как и мы, отдыхали, наслаждаясь прохладой этого безветренного осеннего вечера.
– Сегодня ты была храброй девочкой, – посмотрев на меня, ласково произнес отец.
– Но я лишь сказала правду, – проговорила я. – Ладони у него жесткие, а ему пришлось красть. – Последний раз я сидела у отца на коленях несколько лет назад, но сейчас мне ужасно захотелось прижаться к нему. Однако тело у меня было как ватное, поэтому я опустилась на ковер рядом с отцом. Вокруг шатра слуги, разгоняя сгущающуюся темноту, зажгли факелы.
Мама придвинулась ближе к нам, откинувшись на длинные округлые подушки, которые были подложены нам под спины. Протянув руку, она поправила на моей голове изумрудную черепашку, с помощью которой крепилось покрывало.
– Ты хорошеешь, Джаханара, – сказала мама. – И что более важно, в тебе просыпается ум.
Мое лицо поэты никогда не будут воспевать, как мамино, но я надеялась, что унаследую хотя бы капельку ее мудрости.
– Правда?
– Будь это неправдой, я бы так не сказала.
Отец наклонился к маме и вновь наполнил ее чашу вином. Я тысячу раз видела, как он это делает, хотя даже у менее знатных вельмож это была обязанность слуг. Однако отец предпочитал сам ухаживать за мамой. И если большинство мужчин знатного рода окружали себя молодыми наложницами, то отец любил проводить время наедине с мамой. К другим своим женам он был добр, но навещал их нечасто. Я, хоть и была еще мала, хорошо понимала, что такая любовь, как у отца с мамой, это редкий дар, и неоднократно спрашивала себя, доведется ли и мне испытать подобное счастье. Трудно было представить, чтобы я когда-либо познала блаженство такой любви, стала бы достойной такого человека, как мой отец.
Утомленная, я смежила веки, прислонилась к отцу. Его грудь размеренно вздымалась и опускалась, убаюкивая меня. Он стал гладить меня по голове, и вскоре я уже ничего не слышала, кроме громкого непрерывного пения сверчков. Потом отец уложил меня на ковер у своих ног, подложив подушку мне под голову. Когда он поцеловал меня в лоб, я вздохнула, притворяясь спящей.
– Аллах наградил нас детьми, – прошептал отец. – Такое удовольствие их зачинать и так радостно смотреть, как они расцветают.
Я и прежде слышала об этом удовольствии и сейчас, борясь со сном, навострила уши. Наступила тишина, послышался звук поцелуя. Я приоткрыла глаза и увидела, что лицо отца находится совсем близко от лица мамы, всего лишь на расстоянии толщины пальца.
– Время идет, а я люблю тебя ничуть не меньше, чем прежде. Как такое возможно? – спросил отец. – С годами мое тело тяжелеет, теряет гибкость, руки в непогоду болят. И все же сейчас, когда я вижу тебя рядом, меня переполняет радость.
– Ты удачно женился, – озорным тоном произнесла мама. – Если б ты не встретил меня, то сейчас был бы уже стариком. А я, возможно, все так же продавала бы бусы вельможам, алчным мужчинам, которые думают только о том, как бы угодить своим любовницам. Мужчинам, которые думают не тем, чем нужно.
Отец хмыкнул.
– Глупцы смеются надо мной, говорят, будто я завидую им, завидую тому, что у них много женщин, – сказал он, потягивая вино; его рокочущий голос дарил мне ощущение покоя. – По-твоему, они способны понять, что ради тебя я готов отказаться от своей империи, что без тебя я был бы как сокол без крыльев?
– Тебе бы поэтом быть, – заметила мама с лукавой улыбкой, ибо отец находил удовольствие в красивых словах. – И мы наверняка страдали бы от голода.
– Но, Арджуманд, большинство поэтов пишут о боли, о страданиях, о нужде. Я же мог бы воспевать только любовь – а это скучная тема, по мнению многих. Как мог бы я писать о ненависти, если ненависти во мне нет? Или о зависти? О горе? Нет уж, эти темы мы оставим для поэтов и философов. В моем мире таковых нет.
– В моем тоже.
– Так пусть пишут они, любовь моя, а мы будем жить.
В наступившей тишине я услышала громкий стук своего сердца. И когда папа и мама вновь поцеловались, я закрыла глаза.
ГЛАВА 2
Первое предательство
Если отец был свободен от ненависти и зависти, то одному из его сыновей эти чувства были хорошо знакомы. И все же лишь спустя несколько месяцев, как раз перед весенним равноденствием, я в полной мере осознала, какие чувства переполняют Аурангзеба, и поняла, что он способен на вероломство. Я давно уже замечала, что он враждебно относится ко всем нам: свое недовольство Аурангзеб выставлял напоказ – как свой меч, который он с некоторых пор начал носить. Однажды Дара станет жертвой его гнева, потом я. Мы редко заслуживали его презрение, но, как правило, он раздражался ни с того ни с сего.
Я не знала, как приспособиться к переменам в его настроении, и однажды сказала Даре, что Аурангзеб напоминает мне пчелу. Ведь пчелы меня так часто жалили без всякой на то причины. Наверно, эти назойливые насекомые видели во мне угрозу, хотя я и не думала их дразнить, предпочитая наблюдать, как они собирают нектар. Аурангзеб своим нравом во многом походил на пчел. Он жил в своем собственном мире, но, когда чувствовал себя оскорбленным, жалил любого, кто оказывался поблизости.
И вот настал такой день, когда он впервые по-настоящему глубоко ранил меня.
Я вместе с братьями усердно занималась в гареме. Мама просматривала записи отца, сделанные во время недавнего заседания суда. Низам отстукивал ритм на табле[8] из красного дерева и оленьей кожи. Остальные женщины тихо сплетничали, пили вино, ели фрукты, лежавшие на серебряных блюдах. В золотой клетке пели зелено-красные вьюрки. В воздухе ощущался запах опиума.
Предполагалось, что я должна стать начитанной женщиной, и потому на коленях у меня лежала толстая книга. Текст был написан по-персидски, на официальном языке двора. И хотя теперь мы враждовали с персами, они оказали большое влияние на Хиндустан. Этот процесс начался, когда мой дед женился на знаменитой персидской принцессе Нур-Джахан, которая и поспособствовала укоренению персидской культуры при дворе Агры. По сути, тогда Нур-Джахан правила империей, хотя титул правительницы она не носила.
Разумеется, я также говорила на хинди. Мне нравился этот непритязательный язык, с его помощью я общалась со слугами и местным населением. Немногие простолюдины могли говорить на персидском языке, и даже большинство из тех, кто знал этот язык, предпочитали изъясняться на хинди.
Персидское письмо приятно глазу, зачастую исполнено в стиле изящной каллиграфии, который нужно осваивать всю жизнь. Текст, что я читаю сейчас, это один из таких шедевров, рассказывающий об истории нашей империи, восхваляющий деяния императоров, правивших до моего отца. Я старательно заучиваю все, что касается достижений каждого императора, запоминаю, с какими трудностями пришлось столкнуться правителям. Вечером мама, как всегда, устроит мне проверочное испытание.
Я читала о своем дедушке, когда издалека донесся клич муэдзина, призывающего мусульман на молитву. Я представила, как он с балкона минарета произносит молитвенный призыв. Я отложила книгу в сторону. Многие обитательницы гарема уже раскатывали красивые коврики для намаза. Мы молились, обратив лицо на запад, в сторону Мекки, поднимая открытые ладони к небу. В определенные моменты мы почтительно кланялись, лбом касаясь своих ковриков. Когда молитва окончилась, мы скатали коврики и вернулись к своим занятиям.
Я продолжала читать свою историю, не закрывая книги до тех пор, пока заданные страницы не знала так же хорошо, как узоры на своих любимых платьях. Потом повернулась к маме, взглядом спрашивая ее, не согласится ли она вместе со мной прогуляться. Мама кивнула и, сопровождаемая Низамом, повела меня к выходу.
– Кто написал «Акбар-наме»? – внезапно спросила она. «Акбар-наме» – это биография моего прадеда, Акбара[9], самого почитаемого из наших прежних императоров.
– Должно быть, писатель.
– Джаханара!
– Писатель по имени Абу-л Фазл[10].
Мама поправила на мне покрывало.
– Простого ответа было бы достаточно, – заметила она.
– А ты всегда отвечаешь просто?
Мама опустила руки, ее лицо смягчилось. Она улыбнулась, ласково подтолкнув меня, и ответила:
– Только чтоб доставить удовольствие твоему отцу.
Вскоре мы зашагали через базар. Под навесами томились десятки торговцев – усталых мужчин, сидевших за железными весами. На их прилавках можно было увидеть вязки сушеной рыбы, рулоны шелка, статуэтки из сандалового дерева, благовония и, конечно, плетеные корзины с пряностями. Индийцы всегда любили специи. Если не пропитать карри или шафраном сыр из козьего молока или шпинат, они не станут их кушать.
Я не знала, как приспособиться к переменам в его настроении, и однажды сказала Даре, что Аурангзеб напоминает мне пчелу. Ведь пчелы меня так часто жалили без всякой на то причины. Наверно, эти назойливые насекомые видели во мне угрозу, хотя я и не думала их дразнить, предпочитая наблюдать, как они собирают нектар. Аурангзеб своим нравом во многом походил на пчел. Он жил в своем собственном мире, но, когда чувствовал себя оскорбленным, жалил любого, кто оказывался поблизости.
И вот настал такой день, когда он впервые по-настоящему глубоко ранил меня.
Я вместе с братьями усердно занималась в гареме. Мама просматривала записи отца, сделанные во время недавнего заседания суда. Низам отстукивал ритм на табле[8] из красного дерева и оленьей кожи. Остальные женщины тихо сплетничали, пили вино, ели фрукты, лежавшие на серебряных блюдах. В золотой клетке пели зелено-красные вьюрки. В воздухе ощущался запах опиума.
Предполагалось, что я должна стать начитанной женщиной, и потому на коленях у меня лежала толстая книга. Текст был написан по-персидски, на официальном языке двора. И хотя теперь мы враждовали с персами, они оказали большое влияние на Хиндустан. Этот процесс начался, когда мой дед женился на знаменитой персидской принцессе Нур-Джахан, которая и поспособствовала укоренению персидской культуры при дворе Агры. По сути, тогда Нур-Джахан правила империей, хотя титул правительницы она не носила.
Разумеется, я также говорила на хинди. Мне нравился этот непритязательный язык, с его помощью я общалась со слугами и местным населением. Немногие простолюдины могли говорить на персидском языке, и даже большинство из тех, кто знал этот язык, предпочитали изъясняться на хинди.
Персидское письмо приятно глазу, зачастую исполнено в стиле изящной каллиграфии, который нужно осваивать всю жизнь. Текст, что я читаю сейчас, это один из таких шедевров, рассказывающий об истории нашей империи, восхваляющий деяния императоров, правивших до моего отца. Я старательно заучиваю все, что касается достижений каждого императора, запоминаю, с какими трудностями пришлось столкнуться правителям. Вечером мама, как всегда, устроит мне проверочное испытание.
Я читала о своем дедушке, когда издалека донесся клич муэдзина, призывающего мусульман на молитву. Я представила, как он с балкона минарета произносит молитвенный призыв. Я отложила книгу в сторону. Многие обитательницы гарема уже раскатывали красивые коврики для намаза. Мы молились, обратив лицо на запад, в сторону Мекки, поднимая открытые ладони к небу. В определенные моменты мы почтительно кланялись, лбом касаясь своих ковриков. Когда молитва окончилась, мы скатали коврики и вернулись к своим занятиям.
Я продолжала читать свою историю, не закрывая книги до тех пор, пока заданные страницы не знала так же хорошо, как узоры на своих любимых платьях. Потом повернулась к маме, взглядом спрашивая ее, не согласится ли она вместе со мной прогуляться. Мама кивнула и, сопровождаемая Низамом, повела меня к выходу.
– Кто написал «Акбар-наме»? – внезапно спросила она. «Акбар-наме» – это биография моего прадеда, Акбара[9], самого почитаемого из наших прежних императоров.
– Должно быть, писатель.
– Джаханара!
– Писатель по имени Абу-л Фазл[10].
Мама поправила на мне покрывало.
– Простого ответа было бы достаточно, – заметила она.
– А ты всегда отвечаешь просто?
Мама опустила руки, ее лицо смягчилось. Она улыбнулась, ласково подтолкнув меня, и ответила:
– Только чтоб доставить удовольствие твоему отцу.
Вскоре мы зашагали через базар. Под навесами томились десятки торговцев – усталых мужчин, сидевших за железными весами. На их прилавках можно было увидеть вязки сушеной рыбы, рулоны шелка, статуэтки из сандалового дерева, благовония и, конечно, плетеные корзины с пряностями. Индийцы всегда любили специи. Если не пропитать карри или шафраном сыр из козьего молока или шпинат, они не станут их кушать.