Страница:
– А что же делал король? – в испуге вскричал председатель.
– Ровно ничего.
– А Генеральные штаты? Национальное собрание в Версале? – послышались голоса.
– Ровно ничего.
– Ну, наконец, Париж? – спросил в свою очередь председатель.
– Ведь столько лет он был совершенно спокоен!
Де Сент-Алэ молча опустился на свое место. Собрание было ошеломлено этим известием. Еще несколько минут назад члены его мечтали о своих привилегиях и правах. Теперь они увидели Париж в пламени, а закон и порядок в величайшей опасности.
Но не такой человек был Сент-Алэ, чтобы отказываться от роли руководителя собрания. Он опять вскочил на ноги и стал пламенно призывать присутствующих вспомнить фронду.
– И тогда, и теперь Париж все тот же, – кричал он. – Легкомысленный и мятежный. Его можно взять только голодом. Жирный буржуа не может обойтись без белого хлеба. Лишите его этого, и безумцы опомнятся, восставшие смирятся. Неужели вы думаете, что вся эта Национальная гвардия с ее генералами может устоять против сил порядка – дворянства и духовенства, против самой Франции? Это невозможно, – продолжал он, обводя всех глазами. – Париж, правда, низложил Великого Генриха и изгнал Мазарини. Но зато потом он лизал им ноги. То же будет и теперь.
Мы должны только следить, чтобы эти беспорядки не распространялись далее.
Слова эти успокоили собрание, все нашли их совершенно убедительными. Люди ведь так склонны представлять себе будущее в тех же красках, какими было окрашено их прошлое. Речь Сент-Алэ была встречена громкими рукоплесканиями. Все, волнуясь, поднялись с мест и группами стали выходить на узенькую улочку.
В дверях я нечаянно столкнулся с одним из Гаринкуров. Он повернул голову и, увидев, кто его толкнул, хотел было остановиться. Но давка была так велика, что его увлекли вперед. Я видел, что он что-то говорил, но я не мог его слышать и только по насмешливым улыбкам шедших рядам с ним догадывался, что речь шла обо мне. Но едва мы вышли из переулка на площадь, как представившееся нашим глазам зрелище заставило меня забыть об их существовании.
IV. Друг народа
V. Депутация
– Ровно ничего.
– А Генеральные штаты? Национальное собрание в Версале? – послышались голоса.
– Ровно ничего.
– Ну, наконец, Париж? – спросил в свою очередь председатель.
– Ведь столько лет он был совершенно спокоен!
Де Сент-Алэ молча опустился на свое место. Собрание было ошеломлено этим известием. Еще несколько минут назад члены его мечтали о своих привилегиях и правах. Теперь они увидели Париж в пламени, а закон и порядок в величайшей опасности.
Но не такой человек был Сент-Алэ, чтобы отказываться от роли руководителя собрания. Он опять вскочил на ноги и стал пламенно призывать присутствующих вспомнить фронду.
– И тогда, и теперь Париж все тот же, – кричал он. – Легкомысленный и мятежный. Его можно взять только голодом. Жирный буржуа не может обойтись без белого хлеба. Лишите его этого, и безумцы опомнятся, восставшие смирятся. Неужели вы думаете, что вся эта Национальная гвардия с ее генералами может устоять против сил порядка – дворянства и духовенства, против самой Франции? Это невозможно, – продолжал он, обводя всех глазами. – Париж, правда, низложил Великого Генриха и изгнал Мазарини. Но зато потом он лизал им ноги. То же будет и теперь.
Мы должны только следить, чтобы эти беспорядки не распространялись далее.
Слова эти успокоили собрание, все нашли их совершенно убедительными. Люди ведь так склонны представлять себе будущее в тех же красках, какими было окрашено их прошлое. Речь Сент-Алэ была встречена громкими рукоплесканиями. Все, волнуясь, поднялись с мест и группами стали выходить на узенькую улочку.
В дверях я нечаянно столкнулся с одним из Гаринкуров. Он повернул голову и, увидев, кто его толкнул, хотел было остановиться. Но давка была так велика, что его увлекли вперед. Я видел, что он что-то говорил, но я не мог его слышать и только по насмешливым улыбкам шедших рядам с ним догадывался, что речь шла обо мне. Но едва мы вышли из переулка на площадь, как представившееся нашим глазам зрелище заставило меня забыть об их существовании.
IV. Друг народа
Другие тоже были поражены увиденным. Мы во Франции не привыкли видеть толпы. Здесь в течение столетий всегда стоял впереди один какой-нибудь человек – король, кардинал, епископ, придворный… Сама же толпа всегда стушевывалась, изредка проходила перед ним, почтительно кланяясь, и исчезала.
Теперь начинался холодный рассвет нового дня. Между нами было немало людей, привыкших к тому, что крестьянин дрожал при виде их нахмуренного лица. Но парижская новость сразу потрясла все до основания. Толпа на площади уже не дрожала, а только молча смотрела на нас, и это молчание было хуже всякого воя. Она не расступилась перед нами, и члены собрания среди общей толкотни едва добрались до гостиницы.
Естественно, что все это отвлекло мои мысли от Гаринкура. Он тоже, по-видимому, забыл обо мне и шел, нахмурившись и бросая вокруг раздраженные взгляды.
Вереницей продвигались мы среди толпы. Она держала себя вызывающе, мы негодовали. Два слова: «Бастилия пала», объединили отдельные группы и создали из них Народ.
При таком положении дел достаточно было искры, чтобы произошел взрыв. Искра эта явилась сама собой. Впереди меня шел высокий и худой Гонто. Он был хром и обыкновенно опирался на руку лакея. В то утро лакея не было, и он опирался на палку.
Вдруг какой-то человек пробежал перед ним и, может быть, случайно, задел ногой за его трость. Гонто вспыхнул, как порох, и ударил ею этого человека.
– Пошел прочь! – кричал старик, готовясь ударить вторично. – Если бы ты был моим, я бы тебя…
Человек плюнул ему в лицо.
Гонто произнес ругательство и в неудержимом гневе нанес своему оскорбителю два или три удара. Тот хотел было скрыться, но стоявшие сзади вытолкнули его вперед. Делать было нечего, и с криком: «Долой дворян!» он накинулся на Гонто, который моментально оказался на земле.
Все это случилось очень быстро. Мы все – я, Сент-Алэ, Гаринкуры – видели, как упал Гонто. Толпа, очевидно, не потеряла еще почтительности окончательно и не хотела убить пожилого человека. Но, наэлектризованный рассказом о смерти де Лонея, я выскочил вперед, чтобы защитить де Гонто.
Меня предупредил, впрочем, Сент-Алэ. Бросившись тоже вперед, он нанес оскорбителю такой удар, что тот упал на руки стоявших сзади него. Подняв Гонто, Виктор выхватил свою блестящую шпагу и, размахивая ею во все стороны, стал пролагать себе путь. Его провожали руганью и проклятиями.
К несчастью, Сент-Алэ задел кого-то шпагой. Хотя человек и не был ранен, тем не мене он упал на мостовую и поднял крик, а за ним забурлила и вся толпа. Кто-то запустил в маркиза палкой, заставив его остановиться. Через минуту он уже бросился на человека, кинувшего палку, и пронзил бы его насквозь, но тот успел убежать в толпу, сомкнувшуюся с торжеством перед маркизом.
Сент-Алэ презрительно вложил шпагу в ножны. Но едва он успел отвернуться, как получил удар камнем в голову.
Зашатавшись, он упал на землю. Толпа завыла и бросилась топтать его ногами. Люди совершенно обезумели: крик раненного и напуганного ими человека стоял в их ушах. Один из Гаринкуров вздумал было вступиться за маркиза, но это только подлило масла в огонь. В один момент он тоже был сбит с ног и покатился по мостовой. Толпа снова обрушилась на свои жертвы.
– Какой позор! – закричал я и устремился вперед.
Конечно, мое вмешательство должно было закончиться тем же, чем и вмешательство других, но тут ко мне подбежал Бютон – кузнец из Со. Он громко выкрикнул мое имя и растолкал окружающих. Бютон обладал огромной физической силой и ему ничего не стоило остановить тот людской поток. Узнал меня и еще кое-кто. Толпа отхлынула назад. Раздались крики: «Да здравствует де Со! Да здравствует друг народа!» Сначала крики эти послышались в одном месте, потом в другом, потом в третьем, и наконец вся площадь загудела от них.
Я не понимал тогда и легковесности толпы, у которой от «долой» до «да здравствует» всего один шаг. Признаюсь, от этих криков у меня сильнее забилось сердце. Свои отвернулись от меня с гневом, зато народ приветствовал меня криками. Пока я пытался взмахами руки водворить как-нибудь молчание, в голове у меня пронеслась мысль, что все эти приветственные крики делают из меня трибуна и ведут к власти.
Эти крики возвышали меня, но взгляд мой нечаянно упал на Сент-Алэ, и я сразу спустился с небес на землю. Маркиз уже поднялся на ноги и в бессильной ярости вытирал платком пыль с башмаков. Из небольшой раны на голове струилась кровь, но он не обращал на это внимания и пристально смотрел на меня, как бы желая прочесть мои мысли.
– Может быть, ваши друзья, господин де Со, уже сделали свое дело, и мы теперь можем пойти домой? – заговорил он, едва установилась относительная тишина.
Я пробормотал что-то и хотел проводить его, хотя нам было и не по дороге. Поблизости находились только оба Гаринкура и Гонто. Остальные члены собрания или разбежались, или смотрели на все происходившее из окон дома собрания. Я предложил было руку Гонто, но он холодно поклонился и отказался от моей помощи. А маркиз, повернувшись ко мне, сухо заметил, что они не смеют меня беспокоить.
– Мы, разумеется, будем в большей безопасности, если вам угодно будет дать соответствующие указания, – ехидно сказал он.
Раскланявшись, мы стали расходиться. Но толпа, очевидно, поняла, что между нами произошло что-то неладное, и снова подняла вой. Полетели камни, люди опять стали напирать на нас.
Беспомощность Гонто связывала всех и не давала возможности уйти. Я видел, как Сент-Алэ с окровавленным лицом храбро заслонил собой старика и повел его вперед. Я последовал за ними. И опять раздались приветственные крики, и залитая июльским солнцем площадь заволновалась, словно море.
– Очень жаль, – заговорил вновь Сент-Алэ, – что мы вас потревожили, господин де Со. Барон уже не молод, а ваши люди ведут себя довольно бесцеремонно.
– Что же могу сделать я? – попытался я возразить.
Мне не хотелось оставлять их на произвол судьбы, но, с другой стороны, не хотелось и брать на себя такую ответственность.
– Вы можете довести нас до дома, – с преувеличенной любезностью ответил он, вынимая табакерку.
Толпа молча отхлынула назад и внимательно наблюдала за нами.
– Вы думаете, мое присутствие поможет?
– Несомненно, – живо ответил он. – Ведь когда один король умирает, другой рождается.
Меня передернуло от этого сарказма, но ничего не оставалось делать, как согласиться на его просьбу и двинуться вместе с ними. Люди расступились перед нами, и мы шли среди криков и возгласов.
Сначала я собирался только вывести их с площади, но люди шли за нами, и мне нельзя было вернуться назад. Так, преследуемые по пятам, мы добрались до дома Сент-Алэ.
Его мать и сестра сидели на балконе. У входа появилось несколько перепуганных слуг. Пока я оглядывался по сторонам, маркиза де Сент-Алэ быстро спустилась вниз и при виде следовавшей за нами толпы на ее лице отразилось удивление. Увидев кровь на лице сына, она вскрикнула и спросила, не ранен ли он.
– Нет, матушка. Но вот Гонто пострадал от падения.
– Что случилось? Город как будто с ума сошел. Я слышала какие-то крики, а слуги рассказывают разные нелепости про Бастилию.
– Бастилия взята толпой. Это верно. Де Лоней убит. Толпа – царь не щадит никого. К счастью, у нее есть предводители, превосходящие ее в уме и осторожности, – добавил Сент-Алэ таким тоном, что кровь бросилась мне в голову.
Но маркиза не слыхала последних слов. Она была ошеломлена известием о смерти де Лонея, которого знала лично.
– О, король жестоко накажет этих негодяев! – воскликнула она. – Может быть, наказание уже совершено, и они колесованы?
– Может быть, когда-нибудь и накажет, но не теперь. Чернь нельзя узнать. Здесь произошло маленькое столкновение: Гонто сбили с ног, да и я сам едва ускользнул. Если бы господин де Со не сдержал этих людей, – продолжал он с ехидным смехом, – то я боюсь, что нам пришлось бы очень плохо.
Тут только маркиза начала что-то понимать. Лицо ее приняло высокомерное выражение, а холодный взгляд остановился на мне.
– Разве это люди, господин де Со? – спросила она, указывая на оборванцев, стоявших поодаль и наблюдавших за нами.
– Это его лейб-гвардия, матушка. Впрочем, вы должны быть благодарны ему. Если он не спас мне жизнь, то, во всяком случае, спас красоту…
– С помощью этого отребья? – гневно спросила она.
– С помощью этого отребья или от него, – весело отвечал он. – Кроме того, дня через два – три нам придется просить у виконта защиты. Я уверен, что в этой просьбе он уж вам не откажет.
Я стоял, внутренне беснуясь против его выходок, но был бессилен сделать что-либо против него самого.
– Ни я, ни мои родные, мы не желаем иметь дело с изменником, – сказала она, пронзая меня блестевшими от гнева глазами.
– Маркиза! – воскликнул я, пораженный ее несправедливостью. – Вы сами не знаете, что говорите! Если я встал между вашим сыном и опасностью, то вовсе не из тех гнусных побуждений, какие вы во мне предполагаете.
– Мне нет надобности предполагать это, когда за вами целая толпа черни. Разве необходимо кричать: «Долой короля!», чтобы стать изменником? Уходите прочь от моего дома, или я позову сюда слуг, и они прогонят вас отсюда бичами, – продолжала она, обращаясь уже к стоявшим в отдалении простолюдинам.
В гневе маркиза топнула ногой и, к моему изумлению, люди, которые должны были бы понимать всю тщету ее угроз, съежились и стали разбегаться, как собаки. В одну минуту улица была пуста.
– Учитесь, сударь, – заговорила она опять, сверкнув глазами. – Вот ваш храбрый народ. Прошу и вас удалиться: в моем доме нет места изменникам.
С этими словами она сделала мне знак идти с тем же высокомерным презрением, с каким разогнала толпу. Но прежде я успел крикнуть ей:
– Ведь вы были в дружеских отношениях с моим отцом! – и пока она не успела мне ответить, продолжил: – Вам следовало бы помочь мне, а не оскорблять меня. Если бы я был даже самым преданным слугой королю, то и тогда перенесенных мною оскорблений было бы достаточно, чтобы сделаться изменником. Я попрошу вас это запомнить.
Чернь уже рассеялась на площади, но в переулках и улицах толкалось еще много народа. Везде стояли группы, оживленно беседовавшие между собой. Слово «Бастилия» было у всех на языке. При моем приближении все сняли шапки.
– Бог да благословит вас, господин де Со. Вы – добрый человек, – неслось мне в след.
По приезде домой я чувствовал себя как в лихорадке. Мне хотелось скорее посоветоваться с человеком, который один мог вывести меня из создавшегося положения. То был отец Бенедикт, наш домашний капеллан. Он встретил меня во дворе, около того места, где некогда стоял позорный столб. Было довольно темно, и я не мог видеть его лица.
– Началось, – проговорил он, провожая меня в аллею.
– Вы слышали?
– Мне говорил Бютон.
– А разве он здесь? – спросил я с удивлением. – Часа три тому назад я видел его в Кагоре.
– Такие новости распространяются с быстротою молнии. Теперь всего надо ждать. Толпа взяла Бастилию, а кто помогал толпе? Солдаты, французская гвардия. Если нельзя положиться на армию, то конец и всяким привилегиям, конец Фулонам[16] и Бертье,[17] конец голодовкам…
– Но если армия на стороне народа, – прервал я его, – то чем же это может закончится?
– Нужно готовиться ко всему.
– Не разделите ли вы со мною ужин? – спросил я. – Мне бы хотелось рассказать вам кое-что и попросить у вас совета.
Он охотно согласился.
– Я все равно не засну в эту ночь, – промолвил он. – Большая новость, господин виконт. Ваш отец выслушал бы ее с радостью.
– А смерть де Лонея?
– Без жертв не бывает перемен, – твердо отвечал он. – Его отец совершил немало грехов, во искупление которых и пал жертвой сын. Царство ему небесное! Я слышал, что он был добрый человек.
Только тогда, когда мы уселись в каштановой гостиной, занявшись сыром и фруктами, я смог оценить во всем объеме то впечатление, которое произвело на аббата взятие Бастилии. Когда он слышал или говорил об этом, все его худое и длинное тело дрожало от возбуждения.
– Это конец, – повторял он. – Ваш отец не раз говорил, что вся сила в деньгах. А денег теперь нет. Изменила и вооруженная сила. Не осталось ничего.
– А король? – спросил я его, невольно вспоминая о маркизе.
– Да благословит его Бог! У него хорошие намерения, но без народа, без денег, без армии – он король только по имени. И имя это не спасло уже Бастилии.
Я рассказал ему все, что произошло со мной. Когда я описывал сцену в собрании, он не мог более оставаться спокойным, вскочил со стула и принялся ходить по комнате, что-то бормоча про себя. Услыхав, что толпа кричала: «Да здравствует Со!», он посмотрел на меня восхищенными глазами и тихонько повторил эти слова. Когда же я дошел в своем рассказе до мучивших меня сомнений о том, какой же выбор сделать, он замолк, присел к столу и принялся крошить хлеб.
Теперь начинался холодный рассвет нового дня. Между нами было немало людей, привыкших к тому, что крестьянин дрожал при виде их нахмуренного лица. Но парижская новость сразу потрясла все до основания. Толпа на площади уже не дрожала, а только молча смотрела на нас, и это молчание было хуже всякого воя. Она не расступилась перед нами, и члены собрания среди общей толкотни едва добрались до гостиницы.
Естественно, что все это отвлекло мои мысли от Гаринкура. Он тоже, по-видимому, забыл обо мне и шел, нахмурившись и бросая вокруг раздраженные взгляды.
Вереницей продвигались мы среди толпы. Она держала себя вызывающе, мы негодовали. Два слова: «Бастилия пала», объединили отдельные группы и создали из них Народ.
При таком положении дел достаточно было искры, чтобы произошел взрыв. Искра эта явилась сама собой. Впереди меня шел высокий и худой Гонто. Он был хром и обыкновенно опирался на руку лакея. В то утро лакея не было, и он опирался на палку.
Вдруг какой-то человек пробежал перед ним и, может быть, случайно, задел ногой за его трость. Гонто вспыхнул, как порох, и ударил ею этого человека.
– Пошел прочь! – кричал старик, готовясь ударить вторично. – Если бы ты был моим, я бы тебя…
Человек плюнул ему в лицо.
Гонто произнес ругательство и в неудержимом гневе нанес своему оскорбителю два или три удара. Тот хотел было скрыться, но стоявшие сзади вытолкнули его вперед. Делать было нечего, и с криком: «Долой дворян!» он накинулся на Гонто, который моментально оказался на земле.
Все это случилось очень быстро. Мы все – я, Сент-Алэ, Гаринкуры – видели, как упал Гонто. Толпа, очевидно, не потеряла еще почтительности окончательно и не хотела убить пожилого человека. Но, наэлектризованный рассказом о смерти де Лонея, я выскочил вперед, чтобы защитить де Гонто.
Меня предупредил, впрочем, Сент-Алэ. Бросившись тоже вперед, он нанес оскорбителю такой удар, что тот упал на руки стоявших сзади него. Подняв Гонто, Виктор выхватил свою блестящую шпагу и, размахивая ею во все стороны, стал пролагать себе путь. Его провожали руганью и проклятиями.
К несчастью, Сент-Алэ задел кого-то шпагой. Хотя человек и не был ранен, тем не мене он упал на мостовую и поднял крик, а за ним забурлила и вся толпа. Кто-то запустил в маркиза палкой, заставив его остановиться. Через минуту он уже бросился на человека, кинувшего палку, и пронзил бы его насквозь, но тот успел убежать в толпу, сомкнувшуюся с торжеством перед маркизом.
Сент-Алэ презрительно вложил шпагу в ножны. Но едва он успел отвернуться, как получил удар камнем в голову.
Зашатавшись, он упал на землю. Толпа завыла и бросилась топтать его ногами. Люди совершенно обезумели: крик раненного и напуганного ими человека стоял в их ушах. Один из Гаринкуров вздумал было вступиться за маркиза, но это только подлило масла в огонь. В один момент он тоже был сбит с ног и покатился по мостовой. Толпа снова обрушилась на свои жертвы.
– Какой позор! – закричал я и устремился вперед.
Конечно, мое вмешательство должно было закончиться тем же, чем и вмешательство других, но тут ко мне подбежал Бютон – кузнец из Со. Он громко выкрикнул мое имя и растолкал окружающих. Бютон обладал огромной физической силой и ему ничего не стоило остановить тот людской поток. Узнал меня и еще кое-кто. Толпа отхлынула назад. Раздались крики: «Да здравствует де Со! Да здравствует друг народа!» Сначала крики эти послышались в одном месте, потом в другом, потом в третьем, и наконец вся площадь загудела от них.
Я не понимал тогда и легковесности толпы, у которой от «долой» до «да здравствует» всего один шаг. Признаюсь, от этих криков у меня сильнее забилось сердце. Свои отвернулись от меня с гневом, зато народ приветствовал меня криками. Пока я пытался взмахами руки водворить как-нибудь молчание, в голове у меня пронеслась мысль, что все эти приветственные крики делают из меня трибуна и ведут к власти.
Эти крики возвышали меня, но взгляд мой нечаянно упал на Сент-Алэ, и я сразу спустился с небес на землю. Маркиз уже поднялся на ноги и в бессильной ярости вытирал платком пыль с башмаков. Из небольшой раны на голове струилась кровь, но он не обращал на это внимания и пристально смотрел на меня, как бы желая прочесть мои мысли.
– Может быть, ваши друзья, господин де Со, уже сделали свое дело, и мы теперь можем пойти домой? – заговорил он, едва установилась относительная тишина.
Я пробормотал что-то и хотел проводить его, хотя нам было и не по дороге. Поблизости находились только оба Гаринкура и Гонто. Остальные члены собрания или разбежались, или смотрели на все происходившее из окон дома собрания. Я предложил было руку Гонто, но он холодно поклонился и отказался от моей помощи. А маркиз, повернувшись ко мне, сухо заметил, что они не смеют меня беспокоить.
– Мы, разумеется, будем в большей безопасности, если вам угодно будет дать соответствующие указания, – ехидно сказал он.
Раскланявшись, мы стали расходиться. Но толпа, очевидно, поняла, что между нами произошло что-то неладное, и снова подняла вой. Полетели камни, люди опять стали напирать на нас.
Беспомощность Гонто связывала всех и не давала возможности уйти. Я видел, как Сент-Алэ с окровавленным лицом храбро заслонил собой старика и повел его вперед. Я последовал за ними. И опять раздались приветственные крики, и залитая июльским солнцем площадь заволновалась, словно море.
– Очень жаль, – заговорил вновь Сент-Алэ, – что мы вас потревожили, господин де Со. Барон уже не молод, а ваши люди ведут себя довольно бесцеремонно.
– Что же могу сделать я? – попытался я возразить.
Мне не хотелось оставлять их на произвол судьбы, но, с другой стороны, не хотелось и брать на себя такую ответственность.
– Вы можете довести нас до дома, – с преувеличенной любезностью ответил он, вынимая табакерку.
Толпа молча отхлынула назад и внимательно наблюдала за нами.
– Вы думаете, мое присутствие поможет?
– Несомненно, – живо ответил он. – Ведь когда один король умирает, другой рождается.
Меня передернуло от этого сарказма, но ничего не оставалось делать, как согласиться на его просьбу и двинуться вместе с ними. Люди расступились перед нами, и мы шли среди криков и возгласов.
Сначала я собирался только вывести их с площади, но люди шли за нами, и мне нельзя было вернуться назад. Так, преследуемые по пятам, мы добрались до дома Сент-Алэ.
Его мать и сестра сидели на балконе. У входа появилось несколько перепуганных слуг. Пока я оглядывался по сторонам, маркиза де Сент-Алэ быстро спустилась вниз и при виде следовавшей за нами толпы на ее лице отразилось удивление. Увидев кровь на лице сына, она вскрикнула и спросила, не ранен ли он.
– Нет, матушка. Но вот Гонто пострадал от падения.
– Что случилось? Город как будто с ума сошел. Я слышала какие-то крики, а слуги рассказывают разные нелепости про Бастилию.
– Бастилия взята толпой. Это верно. Де Лоней убит. Толпа – царь не щадит никого. К счастью, у нее есть предводители, превосходящие ее в уме и осторожности, – добавил Сент-Алэ таким тоном, что кровь бросилась мне в голову.
Но маркиза не слыхала последних слов. Она была ошеломлена известием о смерти де Лонея, которого знала лично.
– О, король жестоко накажет этих негодяев! – воскликнула она. – Может быть, наказание уже совершено, и они колесованы?
– Может быть, когда-нибудь и накажет, но не теперь. Чернь нельзя узнать. Здесь произошло маленькое столкновение: Гонто сбили с ног, да и я сам едва ускользнул. Если бы господин де Со не сдержал этих людей, – продолжал он с ехидным смехом, – то я боюсь, что нам пришлось бы очень плохо.
Тут только маркиза начала что-то понимать. Лицо ее приняло высокомерное выражение, а холодный взгляд остановился на мне.
– Разве это люди, господин де Со? – спросила она, указывая на оборванцев, стоявших поодаль и наблюдавших за нами.
– Это его лейб-гвардия, матушка. Впрочем, вы должны быть благодарны ему. Если он не спас мне жизнь, то, во всяком случае, спас красоту…
– С помощью этого отребья? – гневно спросила она.
– С помощью этого отребья или от него, – весело отвечал он. – Кроме того, дня через два – три нам придется просить у виконта защиты. Я уверен, что в этой просьбе он уж вам не откажет.
Я стоял, внутренне беснуясь против его выходок, но был бессилен сделать что-либо против него самого.
– Ни я, ни мои родные, мы не желаем иметь дело с изменником, – сказала она, пронзая меня блестевшими от гнева глазами.
– Маркиза! – воскликнул я, пораженный ее несправедливостью. – Вы сами не знаете, что говорите! Если я встал между вашим сыном и опасностью, то вовсе не из тех гнусных побуждений, какие вы во мне предполагаете.
– Мне нет надобности предполагать это, когда за вами целая толпа черни. Разве необходимо кричать: «Долой короля!», чтобы стать изменником? Уходите прочь от моего дома, или я позову сюда слуг, и они прогонят вас отсюда бичами, – продолжала она, обращаясь уже к стоявшим в отдалении простолюдинам.
В гневе маркиза топнула ногой и, к моему изумлению, люди, которые должны были бы понимать всю тщету ее угроз, съежились и стали разбегаться, как собаки. В одну минуту улица была пуста.
– Учитесь, сударь, – заговорила она опять, сверкнув глазами. – Вот ваш храбрый народ. Прошу и вас удалиться: в моем доме нет места изменникам.
С этими словами она сделала мне знак идти с тем же высокомерным презрением, с каким разогнала толпу. Но прежде я успел крикнуть ей:
– Ведь вы были в дружеских отношениях с моим отцом! – и пока она не успела мне ответить, продолжил: – Вам следовало бы помочь мне, а не оскорблять меня. Если бы я был даже самым преданным слугой королю, то и тогда перенесенных мною оскорблений было бы достаточно, чтобы сделаться изменником. Я попрошу вас это запомнить.
Чернь уже рассеялась на площади, но в переулках и улицах толкалось еще много народа. Везде стояли группы, оживленно беседовавшие между собой. Слово «Бастилия» было у всех на языке. При моем приближении все сняли шапки.
– Бог да благословит вас, господин де Со. Вы – добрый человек, – неслось мне в след.
По приезде домой я чувствовал себя как в лихорадке. Мне хотелось скорее посоветоваться с человеком, который один мог вывести меня из создавшегося положения. То был отец Бенедикт, наш домашний капеллан. Он встретил меня во дворе, около того места, где некогда стоял позорный столб. Было довольно темно, и я не мог видеть его лица.
– Началось, – проговорил он, провожая меня в аллею.
– Вы слышали?
– Мне говорил Бютон.
– А разве он здесь? – спросил я с удивлением. – Часа три тому назад я видел его в Кагоре.
– Такие новости распространяются с быстротою молнии. Теперь всего надо ждать. Толпа взяла Бастилию, а кто помогал толпе? Солдаты, французская гвардия. Если нельзя положиться на армию, то конец и всяким привилегиям, конец Фулонам[16] и Бертье,[17] конец голодовкам…
– Но если армия на стороне народа, – прервал я его, – то чем же это может закончится?
– Нужно готовиться ко всему.
– Не разделите ли вы со мною ужин? – спросил я. – Мне бы хотелось рассказать вам кое-что и попросить у вас совета.
Он охотно согласился.
– Я все равно не засну в эту ночь, – промолвил он. – Большая новость, господин виконт. Ваш отец выслушал бы ее с радостью.
– А смерть де Лонея?
– Без жертв не бывает перемен, – твердо отвечал он. – Его отец совершил немало грехов, во искупление которых и пал жертвой сын. Царство ему небесное! Я слышал, что он был добрый человек.
Только тогда, когда мы уселись в каштановой гостиной, занявшись сыром и фруктами, я смог оценить во всем объеме то впечатление, которое произвело на аббата взятие Бастилии. Когда он слышал или говорил об этом, все его худое и длинное тело дрожало от возбуждения.
– Это конец, – повторял он. – Ваш отец не раз говорил, что вся сила в деньгах. А денег теперь нет. Изменила и вооруженная сила. Не осталось ничего.
– А король? – спросил я его, невольно вспоминая о маркизе.
– Да благословит его Бог! У него хорошие намерения, но без народа, без денег, без армии – он король только по имени. И имя это не спасло уже Бастилии.
Я рассказал ему все, что произошло со мной. Когда я описывал сцену в собрании, он не мог более оставаться спокойным, вскочил со стула и принялся ходить по комнате, что-то бормоча про себя. Услыхав, что толпа кричала: «Да здравствует Со!», он посмотрел на меня восхищенными глазами и тихонько повторил эти слова. Когда же я дошел в своем рассказе до мучивших меня сомнений о том, какой же выбор сделать, он замолк, присел к столу и принялся крошить хлеб.
V. Депутация
Он долго сидел молча, устремив взор на стол.
– Ну? – не без раздражения заговорил наконец я. – Что вы скажете на это?
Тут я нарочно отодвинул один из подсвечников, чтобы лучше видеть его лицо. Но он продолжал молчать, играя хлебными крошками и не поднимая глаз.
– Господин виконт, – промолвил он, – по моей матери я – тоже дворянин.
Я знал это обстоятельство, но никогда не придавал ему такого значения.
– Итак, вы… – начал я в изумлении.
– Не то, – остановил он меня, поднимая руку. – По отцу я вышел из народа. К тому же я принадлежу к числу бедняков. Однако…
Поднявшись со своего места, он взял подсвечник и повернулся к стене, на которой висели портреты моих предков.
– Антуан дю Пон, виконт де Со, – громко прочел он подпись под портретом. – Он был добрый человек и друг бедных. Царство ему небесное.
– Адриен дю Пон, виконт де Со, – продолжал он читать, – Полковник фландрского полка. Он был убит, если не ошибаюсь, при Миндене. Кавалер ордена Св. Людовика…[18] А вот Антуан дю Пон, виконт де Со, маршал и пэр Франции, кавалер многих орденов, член королевского совета, умер от чумы в Генуе в 1710 г. Кажется он был женат на одной из Роган…
Потом он перешел к другой стене и молча остановился перед одним из портретов.
– Антуан дю Пон, сеньор де Со, кавалер ордена Св. Иоанна Иерусалимского. Умер в Валезе во время великой осады от ран, по словам одних, или от непомерных трудов, как утверждают другие. Воин – христианин.
И, посмотрев с минуту на этот портрет, он поставил подсвечник на стол. В окружавшей нас темноте освещены были только наши бледные возбужденные лица.
– Господин виконт, – с поклоном произнес кюре, – вы происходите из очень древнего и благородного рода.
Я пожал плечами.
– Это я знаю. Что же дальше?
– Я не решаюсь давать вам советы.
– Но дело, за которое я стою, заслуживает полного сочувствия.
– Да, конечно, – медленно промолвил он. – Я это всегда утверждал. Но народ должен сам защищать свое дело.
– И это говорите вы! – в смущении и гневе воскликнул я. – Вы, тысячу раз говоривший, что вы тоже из народа, что во Франции должны быть только народ и король!
Он как-то печально улыбнулся и забарабанил по столу пальцами.
– Это не теория. А когда дело доходит до практики, сердце говорит другое. Во мне самом есть дворянская кровь, и я знаю, что это такое.
– Я не понимаю вас, – с отчаянием сказал я. – Ведь я только что сказал вам, что на собрании дворянства я говорил за народ, и вы же меня одобрили.
– Это было благородно, – отвечал отец Бенедикт с тонкой улыбкой. – Боритесь за народ среди равных себе. Но если дело дойдет до борьбы между народом и классом, к которому вы принадлежите, и если дворянину придется делать выбор, то…
Голос отца Бенедикта слегка задрожал, и он еще проворней забарабанил пальцами:
– … то я предпочел бы видеть вас в рядах вашего сословия.
– Против народа?
– Да, против народа, – продолжал он, съеживаясь. – Разумеется, это нелогично. Дело реформ, честного, дешевого заработка, справедливости – такое дело не может быть неправедным. Но инстинкт не позволяет мне стать на эту сторону.
– А как же Мирабо? Ведь недаром его называют великим человеком? – спросил я. – Я слышал, что и вы нередко отзывались о нем с величайшим уважением.
– И даже очень часто, – отвечал аббат, продолжая барабанить по столу пальцами. – Но что делать, у меня нет твердости убеждений. Я знаю, как отзываются ныне об инакомыслящих, и мне не хотелось бы, чтобы так говорили о вас. Есть вещи, которые хороши только издали, – сказал он, отворачиваясь, чтобы скрыть жалость, светившуюся в его глазах.
Несколько минут мы оба молчали.
– Но ведь и мой отец был на стороне реформ, – промолвил я наконец.
– Да, на стороне реформ, которые должны были совершаться дворянами для народа.
– Но ведь дворяне-то и изгнали меня…
– Так бывает всегда: народный трибун становится изгнанником.
Перспектива, ожидавшая меня, представилась мне с совершенной ясностью, и я понял, почему отец Бенедикт колебался так долго.
Кюре скоро простился со мной. После его ухода я целый час ходил по каштановой аллее, потом, остановившись у железной решетки парка, долго смотрел на расстилавшуюся за ней дорогу. Наконец я повернулся и пошел к своему серому островерхому дому с башенками по углам.
Где-то за домом невовремя закричал петух. Среди полей далеко-далеко в тишине залаяла собака. С небес торжественно глядели на землю звезды.
Я подумал о внезапно потерянной невесте, и эта мысль наполнила меня слабым сожалением, не лишенным даже приятности. Желал бы я знать, что она думает обо мне после нашего внезапного разрыва? Возбудило ли это вообще ее мысли, ее любопытство, или она пришла к заключению; что так идет всегда: женихи появляются и исчезают?..
… Была среда 22 – го июля. Вечером этого дня Париж весь дрожал от невиданных еще событий. Первый раз раздался на его улицах крик: «На фонарь!», и старец с длинной седой бородой закрутился на веревке, пока смерть не остановила его мучения.
Париж был свидетелем того, как разорвали на части столичного интенданта, и многих других событий, заставивших побледнеть сторонников реформ.
Прошла неделя, 29 – го июля снова зашел ко мне отец Бенедикт.
– Что вы думаете о парижских событиях? – спросил я.
– То же, что и прежде. Без денег, без солдат, с народом, умирающим от голода, с интеллигенцией, у которой в голове одни теории, – что тут может сделать Правительство? Будет период беспорядков. Но силы, стоящие на стороне законности и порядка всегда одерживали верх. Так будет и на этот раз.
– Что тебе надо, Жиль? – спросил я подошедшего к нам лакея.
– Из Кагора приехал к вам Дюри.
– Хозяин гостиницы?
– Так точно, и с ним Бютон. Они желают вас видеть.
– Оба вместе? – спросил я, пораженный этим странным сочетанием.
– Да, сударь.
– Хорошо, веди их сюда, – сказал я, теряясь в догадках о причине приезда Дюри. Ведь я заплатил ему по счету!
– Увидим, – промолвил аббат, переводя взор на дверь. – Знаете, я чувствую себя не так уж уверенно.
Хозяина гостиницы, человека ловкого и услужливого, я знал давно, хотя никогда не мог представить его отдельно от его гостиницы и ее посетителей. На этот раз к его обычной услужливости примешивалось чувство собственного достоинства. Он то важно поджимал губы, то вдруг конфузился и кланялся с видом малодушия. Его костюм также вызывал удивление: вместо черного камзола, какой обычно носят люди его положения, на нем красовался голубой, с золотыми пуговицами. На груди и на шляпе у него были два банта из белых, синих и красных лент[19].
Его спутник, державшийся позади и представлявший своей огромной фигурой резкий контраст с горожанином, разукрашен был точно так же. Встретившись со мной глазами, он покраснел и старался, насколько возможно, спрятаться за Дюри.
– Добрый день, Дюри, – сказал я, чуть было не рассмеявшись его важности, но серьезный вид кюре удержал меня.
– Что вас привело в Со? Вам что-нибудь нужно от меня?
– Точно так, господин виконт, – начал трактирщик и вдруг выпрямился во весь рост. – Нас привели сюда общественные дела. Мы хотели бы поговорить о них с вами. Теперь происходят большие перемены, и нам нужен совет.
Я пожал плечами и взглянул на кюре.
– В чем же дело? – поинтересовался я. – У вас плохо идет торговля вином?.. Или…
– Извините, сударь, – перебил он меня с достоинством. – Теперь не время шутить. Теперь содержатель гостиницы и дворянин оба подвергаются не меньшему риску. Оставленные теми, кто должен был вести их, они…
– Что такое, хозяин? – вскричал я.
Дюри густо покраснел:
– Надеюсь, господин виконт понимает, что я говорю о народе. Оставленные теми, кто должен был быть их естественными защитниками…
– Но кто же оставил народ?
– Разве вы еще не слышали? Герцог д'Артуа,[20] принц Конде,[21] герцог Полиньяк… Через три дня после взятия Бастилии эти принцы крови все бежали тайком из Франции.
– Это невозможно! – вскричал я опять. – Для чего им бежать?
– Вот в этом-то весь вопрос, господин виконт. Одни говорят, для того, чтобы своим отстранением от дела наказать Париж. Другие утверждают, что это сделано для того, чтобы выразить свое неудовольствие против амнистии, объявленной на днях его величеством. А третьи уверены, что они хотели избежать участи Фулона.
– Вздор! – строго остановил я его. – Ты говоришь вздор. Отправляйся назад к своим супам и наварам. Что ты можешь понимать в государственных делах? Если бы ты посмел так говорить о принцах крови при наших дедах, то тебя посадили бы на шесть недель на хлеб и воду.
– Ну? – не без раздражения заговорил наконец я. – Что вы скажете на это?
Тут я нарочно отодвинул один из подсвечников, чтобы лучше видеть его лицо. Но он продолжал молчать, играя хлебными крошками и не поднимая глаз.
– Господин виконт, – промолвил он, – по моей матери я – тоже дворянин.
Я знал это обстоятельство, но никогда не придавал ему такого значения.
– Итак, вы… – начал я в изумлении.
– Не то, – остановил он меня, поднимая руку. – По отцу я вышел из народа. К тому же я принадлежу к числу бедняков. Однако…
Поднявшись со своего места, он взял подсвечник и повернулся к стене, на которой висели портреты моих предков.
– Антуан дю Пон, виконт де Со, – громко прочел он подпись под портретом. – Он был добрый человек и друг бедных. Царство ему небесное.
– Адриен дю Пон, виконт де Со, – продолжал он читать, – Полковник фландрского полка. Он был убит, если не ошибаюсь, при Миндене. Кавалер ордена Св. Людовика…[18] А вот Антуан дю Пон, виконт де Со, маршал и пэр Франции, кавалер многих орденов, член королевского совета, умер от чумы в Генуе в 1710 г. Кажется он был женат на одной из Роган…
Потом он перешел к другой стене и молча остановился перед одним из портретов.
– Антуан дю Пон, сеньор де Со, кавалер ордена Св. Иоанна Иерусалимского. Умер в Валезе во время великой осады от ран, по словам одних, или от непомерных трудов, как утверждают другие. Воин – христианин.
И, посмотрев с минуту на этот портрет, он поставил подсвечник на стол. В окружавшей нас темноте освещены были только наши бледные возбужденные лица.
– Господин виконт, – с поклоном произнес кюре, – вы происходите из очень древнего и благородного рода.
Я пожал плечами.
– Это я знаю. Что же дальше?
– Я не решаюсь давать вам советы.
– Но дело, за которое я стою, заслуживает полного сочувствия.
– Да, конечно, – медленно промолвил он. – Я это всегда утверждал. Но народ должен сам защищать свое дело.
– И это говорите вы! – в смущении и гневе воскликнул я. – Вы, тысячу раз говоривший, что вы тоже из народа, что во Франции должны быть только народ и король!
Он как-то печально улыбнулся и забарабанил по столу пальцами.
– Это не теория. А когда дело доходит до практики, сердце говорит другое. Во мне самом есть дворянская кровь, и я знаю, что это такое.
– Я не понимаю вас, – с отчаянием сказал я. – Ведь я только что сказал вам, что на собрании дворянства я говорил за народ, и вы же меня одобрили.
– Это было благородно, – отвечал отец Бенедикт с тонкой улыбкой. – Боритесь за народ среди равных себе. Но если дело дойдет до борьбы между народом и классом, к которому вы принадлежите, и если дворянину придется делать выбор, то…
Голос отца Бенедикта слегка задрожал, и он еще проворней забарабанил пальцами:
– … то я предпочел бы видеть вас в рядах вашего сословия.
– Против народа?
– Да, против народа, – продолжал он, съеживаясь. – Разумеется, это нелогично. Дело реформ, честного, дешевого заработка, справедливости – такое дело не может быть неправедным. Но инстинкт не позволяет мне стать на эту сторону.
– А как же Мирабо? Ведь недаром его называют великим человеком? – спросил я. – Я слышал, что и вы нередко отзывались о нем с величайшим уважением.
– И даже очень часто, – отвечал аббат, продолжая барабанить по столу пальцами. – Но что делать, у меня нет твердости убеждений. Я знаю, как отзываются ныне об инакомыслящих, и мне не хотелось бы, чтобы так говорили о вас. Есть вещи, которые хороши только издали, – сказал он, отворачиваясь, чтобы скрыть жалость, светившуюся в его глазах.
Несколько минут мы оба молчали.
– Но ведь и мой отец был на стороне реформ, – промолвил я наконец.
– Да, на стороне реформ, которые должны были совершаться дворянами для народа.
– Но ведь дворяне-то и изгнали меня…
– Так бывает всегда: народный трибун становится изгнанником.
Перспектива, ожидавшая меня, представилась мне с совершенной ясностью, и я понял, почему отец Бенедикт колебался так долго.
Кюре скоро простился со мной. После его ухода я целый час ходил по каштановой аллее, потом, остановившись у железной решетки парка, долго смотрел на расстилавшуюся за ней дорогу. Наконец я повернулся и пошел к своему серому островерхому дому с башенками по углам.
Где-то за домом невовремя закричал петух. Среди полей далеко-далеко в тишине залаяла собака. С небес торжественно глядели на землю звезды.
Я подумал о внезапно потерянной невесте, и эта мысль наполнила меня слабым сожалением, не лишенным даже приятности. Желал бы я знать, что она думает обо мне после нашего внезапного разрыва? Возбудило ли это вообще ее мысли, ее любопытство, или она пришла к заключению; что так идет всегда: женихи появляются и исчезают?..
… Была среда 22 – го июля. Вечером этого дня Париж весь дрожал от невиданных еще событий. Первый раз раздался на его улицах крик: «На фонарь!», и старец с длинной седой бородой закрутился на веревке, пока смерть не остановила его мучения.
Париж был свидетелем того, как разорвали на части столичного интенданта, и многих других событий, заставивших побледнеть сторонников реформ.
Прошла неделя, 29 – го июля снова зашел ко мне отец Бенедикт.
– Что вы думаете о парижских событиях? – спросил я.
– То же, что и прежде. Без денег, без солдат, с народом, умирающим от голода, с интеллигенцией, у которой в голове одни теории, – что тут может сделать Правительство? Будет период беспорядков. Но силы, стоящие на стороне законности и порядка всегда одерживали верх. Так будет и на этот раз.
– Что тебе надо, Жиль? – спросил я подошедшего к нам лакея.
– Из Кагора приехал к вам Дюри.
– Хозяин гостиницы?
– Так точно, и с ним Бютон. Они желают вас видеть.
– Оба вместе? – спросил я, пораженный этим странным сочетанием.
– Да, сударь.
– Хорошо, веди их сюда, – сказал я, теряясь в догадках о причине приезда Дюри. Ведь я заплатил ему по счету!
– Увидим, – промолвил аббат, переводя взор на дверь. – Знаете, я чувствую себя не так уж уверенно.
Хозяина гостиницы, человека ловкого и услужливого, я знал давно, хотя никогда не мог представить его отдельно от его гостиницы и ее посетителей. На этот раз к его обычной услужливости примешивалось чувство собственного достоинства. Он то важно поджимал губы, то вдруг конфузился и кланялся с видом малодушия. Его костюм также вызывал удивление: вместо черного камзола, какой обычно носят люди его положения, на нем красовался голубой, с золотыми пуговицами. На груди и на шляпе у него были два банта из белых, синих и красных лент[19].
Его спутник, державшийся позади и представлявший своей огромной фигурой резкий контраст с горожанином, разукрашен был точно так же. Встретившись со мной глазами, он покраснел и старался, насколько возможно, спрятаться за Дюри.
– Добрый день, Дюри, – сказал я, чуть было не рассмеявшись его важности, но серьезный вид кюре удержал меня.
– Что вас привело в Со? Вам что-нибудь нужно от меня?
– Точно так, господин виконт, – начал трактирщик и вдруг выпрямился во весь рост. – Нас привели сюда общественные дела. Мы хотели бы поговорить о них с вами. Теперь происходят большие перемены, и нам нужен совет.
Я пожал плечами и взглянул на кюре.
– В чем же дело? – поинтересовался я. – У вас плохо идет торговля вином?.. Или…
– Извините, сударь, – перебил он меня с достоинством. – Теперь не время шутить. Теперь содержатель гостиницы и дворянин оба подвергаются не меньшему риску. Оставленные теми, кто должен был вести их, они…
– Что такое, хозяин? – вскричал я.
Дюри густо покраснел:
– Надеюсь, господин виконт понимает, что я говорю о народе. Оставленные теми, кто должен был быть их естественными защитниками…
– Но кто же оставил народ?
– Разве вы еще не слышали? Герцог д'Артуа,[20] принц Конде,[21] герцог Полиньяк… Через три дня после взятия Бастилии эти принцы крови все бежали тайком из Франции.
– Это невозможно! – вскричал я опять. – Для чего им бежать?
– Вот в этом-то весь вопрос, господин виконт. Одни говорят, для того, чтобы своим отстранением от дела наказать Париж. Другие утверждают, что это сделано для того, чтобы выразить свое неудовольствие против амнистии, объявленной на днях его величеством. А третьи уверены, что они хотели избежать участи Фулона.
– Вздор! – строго остановил я его. – Ты говоришь вздор. Отправляйся назад к своим супам и наварам. Что ты можешь понимать в государственных делах? Если бы ты посмел так говорить о принцах крови при наших дедах, то тебя посадили бы на шесть недель на хлеб и воду.