Джонатан Стейнберг. Бисмарк: Биография

 
   Любование армией зиждилось на победах Фридриха Великого. Только после ее сокрушительного поражения в 1806 году «оборонные интеллектуалы» позволили себе пожурить любимое детище прусского юнкерства. Они учредили Военную академию для подготовки будущей элиты и разработки новых технологий, особенно в артиллерии. Лучшим выпускникам академии предстояло образовать костяк новой организации – генерального штаба, вскоре появится и современное военное министерство. Как написал Арден Бухольц в историческом исследовании, посвященном Мольтке, прусская армия «научилась учиться… прусский генеральный штаб и армия стали пионерами в сфере предметного и системного познания»¹³. Закоперщиком реформы в Пруссии была небольшая группа «просвещенных» армейских офицеров, государственных служащих и берлинских интеллигентов. Они полагали, что французские революционные идеи остановить невозможно, да и незачем. Однако преобразование Пруссии неминуемо означало превратить ее в нечто, не похожее на Пруссию. Даже военным реформаторам вроде Йорка не нравилось то, что происходило вокруг. Когда Наполеон в ноябре 1808 года лишил должности одного из самых главных реформаторов барона фон Штейна, Йорк написал: «Одна безумная голова слетела, остальные обитатели змеиного гнезда подохнут от собственного яда»¹⁴.
   Помощь прусскому юнкерству пришла из страны, от которой ее меньше всего можно было ожидать, – из Англии, от Эдмунда Бёрка. Английский парламентарий и публицист прославился не только своими политическими выступлениями и ораторским искусством. Знаменитым он стал прежде всего благодаря книге, написанной сразу же, как только разразилась Французская революция: «Размышления о революции во Франции и о процессах, происходящих в некоторых обществах в Лондоне в связи с этим событием, в письме, предназначенном для отправки джентльмену в Париже», ноябрь 1790 года (“Reflections on the Revolution in France And on the Proceedings in Certain Societies in London Relative to That Event in a Letter Intended to Have Been Sent to a Gentleman in Paris”). Это бунтарское в определенном смысле произведение породило современную разновидность консерватизма. Бёрк выразил очень мрачный взгляд на человеческую природу. По его мнению, «гомо сапиенс» совершенно не меняется. Порочность и глупость человека лишь приобретают другие маски. Не менее пессимистично публицист оценивал и наши способности к благоразумию и предвидению. В своих расчетах люди всегда ошибаются, поскольку игнорируют закон непреднамеренных последствий.
   По сути, новый консерватизм Бёрка противостоял новому радикализму во Франции.
   Новый консерватизм получил широкое распространение на континенте Европы и лишь слегка задел Англию в 1800–1820 годах. Бёрк выдвинул целый ряд аргументов против либерализации реакционных режимов: человек глуп, люди от рождения неравны, любое планирование улучшений безнадежно, стабильность лучше перемен. Оппоненты Франции использовали «Размышления» Бёрка для обоснования «управления» людьми сверху – то есть аристократией – и для доказательства того, что нет никакой нужды в «реформировании» просвещенного деспотизма. Им не нужны были ни французские революционеры, ни Фридрих Великий с его атеизмом и рационализмом, поскольку разумность сама по себе вредна.
   Они обрушились на либеральный капитализм, Адама Смита, свободный рынок, используя аргументы Бёрка по своему усмотрению. Бёрк превозносил английских крупных лендлордов, потому что земля перманентна, а «денежный капитал» зыбок и невоздержан. Деньги имеют привычку растекаться и распыляться. И земля теперь становится товаром, предметом купли-продажи, а не основой стабильного общества. Бёрк объяснял это таким образом: «Духом наживы и спекуляции заразилась земля. Вследствие таких операций эта разновидность собственности разлагается и улетучивается, становится предметом противоестественной и чудовищной активности, попадая в руки к манипуляторам, крупным и мелким, парижским и провинциальным, представителям денежного капитала»¹⁵.
 
   Земля перестает быть средством самоидентификации, превратившись в товар. Нагревают на этом руки евреи: «Новое поколение аристократов будет больше походить на сословие кустарей и лапотников, а спекулянты, ростовщики и евреи станут их постоянными спутниками и даже хозяевами»¹⁶.
 
   В определенном смысле публицист оказался прав. Новое поколение аристократов, как он и предвидел, включало в себя таких людей, как барон фон Оппенгейм, несколько лордов и баронов Ротшильдов, фон Мендельсонов и т. д. Для Бёрка евреи представляли все самое кричащее, безвкусное и спекулятивное на рынке: «Евреи-брокеры, состязающиеся друг с другом в том, кто быстрее избавится от жульнических и обесцененных бумаг, довели страну до нищеты и разрухи своими советами»¹⁷.
 
   Самыми способными учениками Бёрка стали реакционные прусские лендлорды и враги «прогресса» в каждой европейской стране. По всей Европе в 1790 году правящим классом было сословие землевладельцев и феодалов. Их враждебное отношение к идеям свободного рынка, свободного гражданства, свободного крестьянства, свободного движения капитала и труда, к свободомыслию, биржам и банкам, к евреям и свободе прессы сохранялось до 1933 года и в итоге привело к возникновению нацистской диктатуры. Именно группа юнкерских заговорщиков во главе с Францем фон Папеном (1879–1969), католиком-дворянином из Вестфалии, побудила юнкера-президента Веймарской республики фельдмаршала Пауля Людвига Ганса Антона фон Бенекендорфа унд Гинденбурга (1847–1934) назначить Адольфа Гитлера на место, которое когда-то занимал Бисмарк. Прусские юнкеры хотели использовать австрийского капрала в своих целях, но все вышло наоборот: прыткий капрал заставил их работать на себя.
   Бёрк, классический либерал, превратился в проповедника реакции, сам став жертвой непредвиденности. В этом превращении есть еще один парадокс – в том, что прусского читателя с его книгой познакомил не кто иной, как блистательный пройдоха начала XIX века, молодой интеллектуал по имени Фридрих Генц (1764–1832). Генц сыграл двоякую роль в жизни Бисмарка. Он перевел Бёрка на немецкий язык, но еще и посвятил нас в жизненный путь Анастасия Людвига Менкена (1752–1801), деда Бисмарка по материнской линии. В своей карьере Генц дорос до советника реакционера-князя Меттерниха, который в день рождения Бисмарка председательствовал в Вене на общеевропейском конгрессе.
   Когда началась Французская революция, Генц обрадовался. 5 марта 1790 года он писал: «Дух новой эпохи бурлит и будоражит меня. Для человечества настало время проснуться от долгой спячки. Я молод, и всеобщее стремление к свободе, прорывающееся отовсюду, мне любо и дорого»¹⁸.
 
   Генц жонглировал принципами с беззаботностью и ловкостью истинного прохиндея. Поначалу он действительно приветствовал Французскую революцию, сообщая 5 декабря 1790 года Кристиану Гарве: «Революция являет собой первый практический триумф философии, первый в истории мира пример организации правительства на основе рационально выстроенной системы. Она воплощает надежды человечества и дает утешение тем, кто все еще стонет под гнетом застарелого зла»¹⁹.
 
   Он читал Бёрка, когда книга вышла на английском языке, и она ему не понравилась. Его не устроили «фундаментальные принципы и заключения». Но Генц обладал чутьем игрока. Он переменил свое мнение в 1792 году после буйства толпы в Париже и особенно после того, как убедился в огромной популярности «Размышлений о революции во Франции». Только за шесть месяцев были проданы 19 тысяч экземпляров английского издания книги Бёрка. К сентябрю 1791 года она выдержала одиннадцать переизданий. Тогда-то Генц и решил перевести ее на немецкий язык, и книга моментально разошлась в немецкоязычных странах. Возможно, Эдмунду Бёрку повезло в том, что его книгу переводил «величайший немецкий памфлетист эпохи». По крайней мере удовлетворение испытывал сам Генц. Памфлетист написал своему приятелю: он перевел Бёрка «не потому, что считает его книгу революционной в истории политической мысли, а лишь постольку, поскольку она красноречиво обличает развитие событий во Франции»²⁰.
   В декабре 1792 года Генц составил предисловие и послал экземпляр с посвящением императору в Вену, но не удостоился даже ответа. 23 декабря 1792 года он отправил своего Бёрка Фридриху Вильгельму III. Король принял книгу и присвоил памфлетисту звание Kriegsrat (военного советника)²¹. «Размышления» сразу же стали бестселлером. Последовали два дополнительных издания, не считая дюжины перепечаток²². Стоит привести хотя бы один параграф из предисловия, написанного Генцем к своему переводу, чтобы показать, как далеко он ушел от первоначального мнения о Французской революции: «Деспотичный синод Парижа, поддержанный изнутри инквизиционными судами, а извне – тысячами добровольных миссионеров, с нетерпимостью, невиданной со времени падения папской непогрешимости, объявляет ересью любые отклонения от его максим… Отныне должен быть один рейх, один народ, одна вера и один язык. Ни одна эпоха, ни прошлая, ни нынешняя, еще не испытывала столь опасного кризиса»²³.
 
   Чем примечателен этот параграф? Зимой 1792/93 года тридцатилетний клерк прусской администрации Фридриха Вильгельма II описал потенциальную угрозу последствий Французской революции, которую не заметил даже Бёрк. Наступит день, когда в искаженном и омерзительном виде террор и насилие Французской революции проявятся в том же самом городе, в котором писал предисловие Генц, – в Берлине, и Адольф Гитлер повторит фразу «Один рейх, один народ, одна вера и один язык» в несколько ином варианте: «Один рейх, один народ, один фюрер». Творцами современного консерватизма следует считать обоих – Бёрка и Генца.
   Позднее Генц познакомился с Александром фон дер Марвицем (1787–1814), которого Эвальд Фрай описал как человека «со всеми признаками выдающегося романтика»²⁴. Александр приходился младшим братом Людвигу фон дер Марвицу (1777–1837), и в Людвиге фон дер Марвице мы находим первого бёркианского заступника юнкерского класса и автора структурного антисемитизма, определившего вначале прусское, а затем и немецкое ненавистное отношение к евреям. Они превратились во врагов прусского государства именно в том смысле, в каком их изобразил Бёрк: евреи «разлагают» собственность, ставят деньги выше реальных ценностей. Для Генца Александр фон дер Марвиц, влюбившийся к тому же в его хозяйку-еврейку, оказался чересчур неудобным: слишком тяжелым «для моей нервной системы, подобно тому как некоторые люди делают вам больно, пожимая руку»²⁵. Привлекательный молодой юнкер принадлежал к самым просвещенным кругам в Берлине до и после 1806 года.
   У меня нет доказательств того, что Александр фон дер Марвиц давал книгу Бёрка в переводе Генца своему брату, однако идентичность взглядов Бёрка и старшего фон дер Марвица вряд ли случайна. Из превосходной биографии Людвига, написанной Эвальдом Фрайем, мы знаем о том, что братья были близки и регулярно переписывались, хотя и отличались разными темпераментами. Если Генц считал Александра слишком тяжелым в общении, то сам Александр характеризовал старшего брата в письме от 19 декабря 1811 года как человека, «чьи черты лица, принципы и недюжинные способности были тверды как камень»²⁶. Вот как отзывался старший фон дер Марвиц о реформах Штейна: «Они предатели, и Штейн их вожак. Он начал революционизировать наше отечество, объявил войну неимущих против состоятельных; войну промышленности против сельского хозяйства; распущенности против порядка и стабильности; грубого материализма против божественных институтов; так называемой пользы против закона; настоящего против прошлого и будущего; индивида против семьи; спекулянтов и барышников против землевладельцев и профессионалов; надуманных теорий против традиций, укоренившихся в истории страны; книжности и самодельных талантов против добродетели и честности»²⁷.
 
   Аргументы явно переняты у Бёрка, и страсть такая же, какая повелевала его пером в 1790 году. Фридриха Августа Людвига фон дер Марвица условно можно назвать связующим звеном между миром Фридриха Великого и временем Бисмарка. В детстве фон дер Марвиц стоял пажом у кареты старого короля. 9 мая 1811 года он восстал. Во Франкфурте-на-Одере Людвиг фон дер Марвиц собрал местных дворян из Лебуса, Брескова и Шторкова, юго-восточных городов района Мёркиш-Одерланд Бранденбурга, и они отправили его величеству королю петицию. Позволительно процитировать ее поподробнее, поскольку в ней отражена одна из важнейших причин недовольства прусских юнкеров-консерваторов:

   «В декрете о предоставлении евреям права землевладения есть фраза: «Тем, кто исповедует Моисееву религию». Эти евреи, если они истинно поклоняются своей вере, являются врагами для всякого существующего государства; если они не придерживаются своей веры, то они – лицемеры и обладают огромным ликвидным капиталом. Поэтому как только стоимость земли падает до уровня, при котором они смогут приобрести ее с выгодой, она попадает к ним в руки. Становясь землевладельцами, они становятся главными представителями государства, и потому наша древняя, освященная веками Бранденбург-Пруссия скоро превратится в новомодное еврейское государство»²⁸.

   Марвиц почти наверняка впервые использовал понятие Judenstaat. Либеральное государство – это «еврейское государство». Определение, использованное позже Теодором Герцлем при основании сионизма, как видно, возникло еще раньше – в обращении прусского юнкерства к королю с нападками на евреев, как глашатаев капитализма и свободного рынка. Веймарская республика была осуждена как «еврейская». Таким был ответ прусского юнкерства Адаму Смиту. Деньги и движимое имущество – еврейское трюкачество. Фон дер Марвиц писал позднее: «Они все (окружение Ганденберга) изучали Адама Смита, но не понимали одного: он имел в виду использование денег в законопослушной стране, имеющей действующую конституцию, каковой была и остается Англия, и в такой стране можно сколько угодно рассуждать о деньгах без оскорбления конституции…»²⁹
   А Эвальд Фрай отмечал: «Евреи олицетворяли все странное и непонятное, появившееся после феодализма: новая действительность, беспризорность, тяга к деньгам и наживе, революционность… ярко выраженное юдофобство – это, в сущности, ретроградство»³⁰.
   Бёркианское воззвание Людвига фон дер Марвица не произвело впечатления на барона Карла Августа фон Гарденберга (1750–1822), канцлера короля Пруссии. «В высшей степени дерзко и бесстыдно», – начеркал он на полях петиции³¹. В июне 1811 года канцлер отправил фон дер Марвица и его старого соратника Фридриха Людвига Карла графа фон Финкенштейна в тюрьму Шпандау. К большому огорчению фон дер Марвица, никто из лендлордов даже и пальцем не пошевельнул, чтобы его поддержать. Они, возможно, и разделяли его взгляды, но не до такой степени, чтобы ради них попасть в кутузку. Как мы увидим позже, и Бисмарк, и другие прусские аристократы будут высказывать те же аргументы против «еврейского» либерализма, какие выражал фон дер Марвиц, отвергавший и надежды Шарнхорста на то, что командовать полками в прусской армии будут не только дворяне. Буржуазия не способна воспитать офицера: «Из детей банкиров, деловых людей, идеологов и «граждан мира» в девяносто девяти случаях из ста вырастут спекулянты или лавочники. В них всегда живуч дух торгаша, барыш постоянно маячит перед глазами, иными словами, они родились и останутся плебеями. Сын даже самого тупого дворянина, если хотите, никогда не сделает того, что сделает простолюдин… И кроме того, знание ослабляет силу духа»³².
 
   Фон дер Марвиц вряд ли отражал настроения всего класса юнкерства, хотя и считал себя его глашатаем, как мы убедились, совершенно неправомерно. Прусское королевство изменилось, и страстное отстаивание феодальных прав уже стало неуместным. Рыночные отношения внесли свои коррективы в умонастроения и образ жизни сословий восточнее Эльбы, а новое прусское законодательство и прогрессивная сельскохозяйственная техника создали для них лучшие экономические условия. Значительная часть помещиков Восточной Пруссии исповедовала «либерализм» примерно так же, как рабовладельцы американского юга до 1860 года. Экспортеры нуждались в свободном доступе на мировые рынки, и они поддерживали свободную торговлю, представительные институты власти, особенно если их и контролировали, и невмешательство со стороны государства. Возможно, они и симпатизировали идеям фон дер Марвица, но им приходилось жить не в вымышленном, а в реальном мире.
   Вдобавок ко всему Пруссия приобрела вроде бы ненужные ей территории в долине Рейна. Она предпочла бы завладеть всей Саксонией, располагавшейся ближе и в 1815 году гораздо более богатой. Однако Меттерних, опасавшийся возрастания прусского могущества, вынудил Фридриха Вильгельма III согласиться на кусок Северной Саксонии и далекие западные земли с сонными католическими общинами, обитавшими по берегам рек Рур и Вуппер, протекавших через сельскохозяйственные угодья. Никто на Венском конгрессе в 1815 году даже и не догадывался о том, что под фермерскими усадьбами и пашнями скрываются крупнейшие в Европе залежи угля. Сам того не подозревая и словно повинуясь гегелевской «хитрости мирового разума», австрийский канцлер обеспечил своего соперника Пруссию топливом для ускоренной индустриализации. Он также фактически передал прусскому королю в 1816 году 1 870 908 новых подданных³³, численность которых к 1838 году возросла до двух с половиной миллионов человек³⁴. Население этого региона было самым грамотным в Европе XVIII века, а в 1836 году только 10,8 процента рекрутов, набранных на новых рейнских землях Пруссии, не могли поставить свои подписи³⁵. На новых территориях, образовавших после 1822 года Рейнскую область, проживало значительное число приверженцев Римской католической церкви. По оценке Брофи, 75 процентов населения Рейнской области составляли католики, а на левом берегу Рейна, в районах вокруг Кёльна их было еще больше – 95 процентов³⁶. Эти территории контролировались французскими оккупантами гораздо дольше, чем восточные земли Пруссии, и жители успели свыкнуться с Наполеоновским кодексом, устанавливавшим свободы личности и права собственности. Кодекс под названием «Рейнского закона» стал неотъемлемой частью идентификации этой провинции. Здесь благодаря удобным коммуникациям и предприимчивым капиталистам быстрее, чем в других регионах, строились и железные дороги. К 1845 году половина железнодорожных путей Германии пролегала по Рейнской области³⁷.
   30 апреля 1815 года образовалась еще одна новая прусская провинция. Территории и княжества, располагавшиеся между Рейном и Везером, навсегда лишились своего независимого статуса, превратившись в прусскую провинцию Вестфалия с населением около миллиона человек³⁸. Князья-епископы Фульды и Падерборна и архиепископ Мюнстера позаботились о том, чтобы новая провинция, как и Рейнская область, была преимущественно католической. По замечанию Фридриха Кайнемана, «протестантские государственные служащие в католическом окружении» стали характерной чертой нового типа королевского сюзеренитета в Пруссии³⁹. Включение двух новых провинций в состав государства полностью изменило политический ландшафт Прусского королевства. Согласно официальной статистике, к 1874 году около трети населения страны исповедовало католическую веру⁴⁰. Западные территории отличались более терпимой и либеральной политической культурой: здесь сказывалось влияние католицизма, торговой и промышленной буржуазной элиты, со временем изменившей и состав прусского парламента. Юнкерство уже не могло единовластно управлять «своим» королевством, как прежде. Данное обстоятельство тоже можно считать частью политического наследства, доставшегося Бисмарку.
   Все эти факторы – армия, выпестованная «королем-гением» Фридрихом Великим; срастание класса юнкерства с армией и государственной бюрократией; навязчивая идея Dienst, служения отечеству; жесткое разделение между дворянством и буржуазией; обостренное, воинское чувство чести; ненавистное отношение к евреям – так или иначе оказали влияние на формирование взглядов, ценностей и стиля поведения Отто фон Бисмарка. Он, безусловно, критически воспринимал это наследие, когда управлял государством и мобилизовывал корону и дворянство на войны. Он мастерски применил приемы Французской революции для того, чтобы не дать ей достичь своих целей. В 1890 году – ровно через столетие после возгорания пламени свободы во Франции – Бисмарк, покидая свой пост, мог с удовлетворением отметить: ему удалось остановить бурное наступление либерализма и «священных» доктрин равенства. Он вывел авторитарную, полуабсолютистскую прусскую монархию с ее культом силы и почитанием самовластия в двадцатый век. Гитлер очистил ее от хаоса Великой депрессии 1929–1933 годов. Он занял пост Бисмарка – канцлера – 30 января 1933 года. Еще один «гений» встал у руля Германии.

3. Бисмарк: «шальной юнкер»

   6 июля 1806 года Карл Вильгельм Фердинанд фон Бисмарк (1771–1845) сочетался браком с Вильгельминой Луизой Менкен (1789–1839) в Королевском дворце и гарнизонной церкви в Потсдаме¹. Фердинанд фон Бисмарк был самым младшим из четырех братьев, менее всего образован, чрезвычайно ленив, но отличался доброжелательностью и простодушием². Добрый, благопристойный, слегка эксцентричный «дядя Фердинанд» походил на деревенского сквайра вроде Олверти из романа Генри Филдинга «История Тома Джонса, найденыша». Сын позже в декабре 1844 года живописал сестре то, как отец тщательно готовился к охоте в восьмиградусный мороз, когда ничего не шевелится и никто не решится стрелять из ружья. У отца было четыре термометра и барометр: он по четыре раза в день осматривал их по очереди, постукивал пальцем, проверяя, исправны ли они. Отто фон Бисмарк просил и сестру отмечать все жизненные мелочи, когда она навещает родной дом: «Что подают на стол, ухоженны ли лошади, как ведут себя слуги, дуют ли сквозняки, короче, реальные наблюдения, facta»³.
   Племянница Хедвиг фон Бисмарк вспоминала о «дядюшке Фердинанде» с теплотой: «У него всегда находилось для нас доброе слово, и он нисколько не сердился, когда я или Отто прыгали у него на коленях… Он любил рассказывать о том, как однажды в гостевой книге отеля в графе «характер» написал: «зверский». Узнав о смерти дальнего родственника, оставившего ему в наследство померанские поместья Книпхоф, Ярц и Кюльц, Фердинанд фон Бисмарк весело сказал: «И от покойников бывает польза!»⁴ Сквайры Филдинга не следили за каждым шагом своих крепостных крестьян. Но не таков был отец Бисмарка. 15 марта 1803 года он выпустил помещичий приказ, адресованный «поданным»: «Еще раз напоминаю, что впредь буду строго привлекать к ответственности всех, кто не исполняет надлежащим образом свои обязанности и заслуживает наказания, невзирая на ссылки на незнание или непонимание»⁵.
   Подобно многим другим юнкерам, Фердинанд фон Бисмарк управлял своими имениями, как маленьким королевством. Он был истинным феодалом, сам вершил суд, в котором исполнял роль и судьи, и присяжных заседателей. Даже в 1837 году судьба более трех миллионов подданных в Пруссии решалась манориальными судами помещиков, вроде Фердинанда фон Бисмарка, то есть 13,8 процента всего населения королевства⁶. Помещик назначал пасторов и директоров школ и не позволял ни государственным чиновникам, ни соседям вмешиваться в свои дела. Фердинанд фон Бисмарк и все мелкопоместное дворянство Бранденбурга, по определению Моники Винфорт, служили основой «консервативной феодальной политической системы»⁷. Однако феодальные права землевладельцев начали размываться уже в детские годы Бисмарка. Многие помещики пытались отстаивать их в надежде на получение компенсаций, особенно они цеплялись за сохранение манориальных судов.
   Отношения Отто фон Бисмарка с отцом были непростые. Все родители докучают своим детям, но Фердинанд особенно надоедал способному сыну своей беспомощностью и бестолковостью. В феврале 1847 года, через месяц после обручения с Иоганной фон Путткамер Бисмарк писал ей: «Я искренне любил отца. Когда его не было рядом, я испытывал угрызения совести за свое поведение и давал себе обещание исправиться. Как часто я отвечал на его бесконечную, настоящую и бескорыстную любовь ко мне холодностью и грубостью? Я даже делал вид, будто люблю его, для того чтобы соблюсти правила приличия, хотя внутри чувствовал отторжение и неприязнь к его явной слабости. У меня не было права судить его за эту слабость, она раздражала меня лишь потому, что сочеталась с нескладностью. Тем не менее в душе я все-таки любил отца. Я хочу, чтобы ты знала, как мне тяжело, когда я думаю об этом»⁸.