Диксон. Вы утверждаете, следовательно, что материя является действительностью. Вы также утверждаете, что материя в бестелесных вещах совпадает с действительностью.
Теофил. Как возможность бытия совпадает с бытием.
Диксон. Следовательно, она не отличается от формы.
Теофил. Нисколько, в абсолютной Возможности и в абсолютной Действительности. Последняя обладает высшей степенью чистоты, простоты, неделимости и единства, ибо является абсолютно всем. Если бы она имела известные размеры, известное бытие, известную фигуру, известную особенность, известное отличие, то не была бы абсолютной, не была бы всем.
Диксон. Всякая вещь, следовательно, охватывающая любой род, неделима.
Теофил. Это так, ибо форма, охватывающая все качества, не является ни одним из них; то, что обладает всеми фигурами, не имеет ни одной из них; то, что обладает всем чувственным бытием, однако, не воспринимается чувственно. Неделимым в более высоком смысле является то, что обладает всем естественным бытием; еще более высоким образом – то, что обладает всем интеллектуальным бытием, наивысшим образом – то, что обладает всем бытием, какое может быть.
Диксон. Утверждаете ли вы, что наподобие этой лестницы бытия имеется лестница возможности бытия? И утверждаете ли вы, что так же как возвышается формальное основание, так возвышается и основание материальное?
Теофил. Это верно.
Диксон. Глубоким и высоким образом вы понимаете это определение материи и возможности.
Теофил. Верно.
Диксон. Но эта истина не сможет быть усвоена всеми, ибо слишком трудно понять способ, каким образом нечто имеет все виды размеров и ни одного из них, обладает всем формальным бытием и не обладает никаким бытием-формой.
Теофил. Вы-το понимаете, как это может быть?
Диксон. Я полагаю, что да. Ибо я хорошо понимаю, что действительность благодаря тому, что она является всем, ни в коем случае не может быть какой-либо отдельной вещью.
Полиинний. Не могут быть тождественными целое и нечто; я также понимаю это положение.
Теофил. Итак, вы можете понять, согласно положению, что если бы пожелали принять протяженность за сущность материи, то эта сущность не оказалась бы чуждой ни одному виду материи, но что одна материя отличается от другой единственно лишь по бытию, свободному от протяженности, и бытию, сведенному к протяженности. Будучи свободной, она находится над всеми протяженностями и все их охватывает; будучи сведенной, она охватывается некоторыми и подчиняется некоторым.
Диксон. Вы удачно утверждаете, что материя сама по себе не обладает какими-либо размерами в пространстве и поэтому понимается как неделимая, размеры же она приобретает сообразно получаемой ею форме. Одни размеры она имеет как человеческая форма, иные – как лошадиная, иные – как олива, иные – как мирта. Итак, прежде чем оказаться под любой из этих форм, она способна обладать всеми этими размерами, так же как она обладает возможностью получить все эти формы.
Полиинний. Именно поэтому говорят, что она не имеет никаких размеров.
Диксон. И мы утверждаем, что до такой степени не имеет никаких, что имеет все.
Гервазий. Почему вы утверждаете, что она все их включает, а не исключает их?
Диксон. Ибо она не получает размеров извне, но выводит их и производит из собственного лона.
Теофил. Ты говоришь очень хорошо. Кроме того, имеется еще обычный способ выражения у перипатетиков, которые все утверждают, что действительность пространственных изменений и все формы происходят и выходят наружу из способности материи. Это отчасти понимает и Аверроэс[53], который хотя и был арабом и не понимал греческого языка, однако в перипатетическом учении понял больше, чем любой грек, какого только мы читали; и он понял бы еще больше, если бы не был столь предан своему божеству – Аристотелю. Он утверждает, что материя в своей сущности содержит пространственные измерения неопределенными, желая этим подчеркнуть, что они получают определение благодаря той или иной фигуре или тем или иным размерам, сообразно тому, как в природе изменяются формы. Из этого взгляда видно, что материя производит их как бы из себя, а не получает их как бы извне. Это отчасти понял также и Плотин, главарь школы Платона. Проводя различие между материей высших вещей и вещей низших, он утверждает, что первая является одновременно всем и, владея всем, не способна к изменениям, но что вторая делается всем благодаря изменениям своих частей и становится той или иной вещью в то или другое время, поэтому всегда в условиях различия, изменения и движения. Таким образом, эта материя бесформенной никогда не бывает, равно как и другая материя, хотя каждая из них оформляется различно: первая – в мгновение вечности, вторая – в мгновение времени; первая – одновременно, вторая – последовательно; первая – свернуто, вторая – развернуто; первая – как единое, вторая – как многие; первая – как все во всем, вторая же – как единичная и вещь за вещью.
Диксон. Так что не только сообразно вашим принципам, но и сообразно принципам других способов философствования вы хотите доказать, что материя не является каким-то почти ничем, то есть чистой возможностью, голой, без действительности, без силы и совершенства.
Теофил. Это так. Я называю ее лишенной форм и существующей без них не так, как глетчер, не имеющий тепла, или как пропасть, лишенную света, но как беременную без ее ребенка, которого на порождает и производит из себя; так в нашем полушарии земля ночью без света, но благодаря своему движению может его вновь получить.
Диксон. Так что и в этих низших вещах, если не до конца, то в значительной степени действительность совпадает с возможностью?
Теофил. Предоставляю вам судить об этом.
Диксон. А что было бы, если бы эта низшая возможность в конце концов соединилась с высшей возможностью?
Теофил. Судите сами. Отсюда вы можете подняться к понятию – я не скажу самого высокого и наилучшего Начала, недоступного нашему размышлению, но во всяком случае Души Мира, каким образом она является Действительностью всего и Возможностью всего и есть вся во всем; поэтому, в конце концов, раз дано, что имеются бесчисленные индивидуумы, то всякая вещь есть Единое, и познание этого единства является целью и пределом всех философий и естественных созерцаний, причем в своих пределах остается наивысшее созерцание, которое подымается над природой и которое для не верующего в него невозможно и есть ничто.
Диксон. Это верно. Ибо там подымаются при помощи сверхъестественного, а не естественного света[54].
Теофил. Его не имеют те, кто считает всякую вещь телом, или простым, как эфир, или сложным, как звезды и звездные вещи, и не ищет Божества вне бесконечного мира и бесконечных вещей, но внутри его и в них.
Диксон. В одном только этом, мне кажется, отличается верующий богослов от истинного философа.
Теофил. Так думаю также и я. Полагаю, вы поняли, что я хочу сказать.
Диксон. Достаточно хорошо, думаю я, так что из вашего утверждения я вывожу, что, даже не допуская, что материя возвышается над естественными вещами, и ограничиваясь ее общим определением, принимаемым самой вульгарной философией, мы все же обнаружим, что она сохраняет лучшие преимущества, чем та признает. Ибо последняя, в конце концов, не признает за материей ничего, кроме способности быть носителем форм и воспринимающей возможностью природных форм, без названия, без определения, без какого-либо предела, ибо без какой-либо актуальности. Это кажется затруднением для некоторых монахов, которые, желая не опровергнуть, но оправдать это учение, приписывают материи энтитативную действительность, то есть такую, которая отличается от действительности, просто несуществующей и не имеющей никакого бытия в природе, каковы химера или выдуманная вещь; ибо эта материя, в конце концов, имеет бытие, и его, таким образом, достаточно, хотя оно без вида и достоинства; последнее же зависит от актуальности, каковой здесь нет. Но вы спросите основания у Аристотеля: почему ты, о князь перипатетиков, скорее предпочитаешь, чтобы материя вовсе не существовала, не обладая действительностью, тому, чтобы она была всем, обладая всеми видами действительности, пусть это будет в неясном или запутанном виде, как тебе нравится? Разве ты не являешься тем, кто, постоянно говоря о новом бытии форм в материи или о порождении вещей, утверждал, что формы происходят и освобождаются из глубины материи, и никогда не говорил, что благодаря действующей причине они происходят извне, но что последняя извлекает их изнутри? Я оставляю в стороне, что действующую причину этих вещей, названную тобой общим именем природы, ты принимаешь за внутреннее, а не внешнее начало, как это имеет место в искусственных вещах. Мне кажется, что если она получает формы извне, то следует говорить, что она не имеет в себе никакой формы и действительности; мне кажется, что если она извлекает их все из своего лона, то следует говорить, что она их имеет все. Не ты ли, если не убеждаемый разумом, то хотя бы побуждаемый обычными выражениями, определяя материю, предпочитаешь говорить, что она является «той вещью, из которой происходят все естественные виды», и никогда не утверждаешь, что она является тем, в чем делаются вещи, как следовало бы сказать, если бы действия не происходили из нее, а следовательно, она бы их не имела?
Полиинний. Действительно, Аристотель со своими последователями обычно предпочитает говорить, что формы выводятся из возможности материи, а не вводятся в нее; скорее, что они из нее возникают, а не проникают в нее. Но я скажу, что Аристотель предпочитал называть действительность скорее развертыванием формы, чем ее свертыванием.
Диксон. И я утверждаю, что бытие выраженное, чувственное и развернутое не есть главное основание действительности, но является ее следствием и результатом. Точно так же сущность дерева и основание его действительности состоят не в том, что оно есть, скажем, кровать, но в том, что оно обладает такой субстанцией и такими качествами, что может стать кроватью, скамьею, бревном, идолом и любой вещью, оформленной из дерева. Я оставляю в стороне то, что все природные вещи образуются из природы гораздо более возвышенным способом, чем искусственные из искусственной, ибо искусство производит формы из материи или путем уменьшения, как в том случае, когда из камня делают статую, или же путем прибавления, как в том случае, когда, присоединяя камень к камню и дерево к земле, строят дом. Природа же делает все из материи путем выделения, рождения, истечения, как полагали пифагорейцы, поняли Анаксагор и Демокрит, подтвердили мудрецы Вавилона. К ним присоединился также и Моисей, который, описывая порождение вещей, по воле всеобщей действующей причины пользуется следующим способом выражения: «да произведет земля своих животных, да произведут воды живые души», как бы говоря: производит их материя. Ибо, по его мнению, материальным началом вещей является вода; поэтому он говорит, что производящий интеллект, названный им духом, «пребывал на водах», то есть сообщил им производительную способность и из нее произвел естественные виды, которые впоследствии все были названы им, согласно своей субстанции, водами. Поэтому, говоря об отделении низших тел от высших, он заявляет, что ум отделил воды от вод, из середины которых, согласно его выводу, появилась твердь. Итак, все утверждают, что вещи происходят из материи путем отделения, а не путем прибавления и восприятия. Итак, следует скорее говорить, что она содержит формы и включает их в себя, чем полагать, что она их лишена и исключает. Следовательно, она, развертывающая то, что содержит в себе свернутым, должна быть названа божественной вещью и наилучшей родительницей, породительницей и матерью естественных вещей, а также всей природы и субстанции. Разве не так вы говорите и утверждаете, Теофил?
Теофил. Верно.
Диксон. Сильно меня удивляет также, как это наши перипатетики не продолжили уподобление искусству. Последнее из многих материй, которые оно знает и которыми занимается, считает лучшей и более достойной ту, которая менее подвержена порче, более устойчива в смысле сохранения и из которой может быть произведено больше вещей. Поэтому более благородным, чем дерево, оно считает камень и железо, так как последние менее подвержены разрушению; из золота же может быть сделано то же, что из дерева и камня, а кроме того много других вещей, больших и лучших по своей красоте, постоянству, пользе и благородству. Что же должны мы сказать о той материи, из которой делаются человек, золото и все естественные вещи? Разве не должна она считаться более достойной, чем искусственная, и обладать действительностью в более высоком смысле? Отчего, о Аристотель, относительно того, что является фундаментом и основою действительности, говорю я, того, что есть в действии и что, по твоим же словам, всегда существует и вечно продолжается, – отчего относительно него не замечаешь ты, что оно более действительно, чем твои формы, чем твои энтелехии, которые приходят и уходят, так что, пожелав отыскать перманентность также и этого формального начала…
Полиинний. …так как начала должны всегда пребывать…
Диксон. …и не имея возможности прибегнуть к фантастическим идеям Платона, которые столь враждебны твоим, ты был принужден сказать относительно этих специфических форм следующее: или они обладают своей перманентной действительностью в руке Деятеля (но подобного утверждения ты не можешь сделать, ибо последний назван тобою Возбудителем и Выявителем форм из возможности материи); или же они обладают своей перманентной действительностью в лоне материи; к этому положению ты пришел с необходимостью, ибо все формы, которые появляются как бы на ее поверхности, называемые тобою индивидуальными и данными в действии, как те, что были, так и те, что возникают и будут возникать, являются вещами, имеющими начало, но не являются началом. И верно утверждение, полагаю я, что частная форма находится на поверхности материи, как акциденция на поверхности сложной субстанции. Поэтому выраженная форма должна быть менее действительной по отношению к материи, подобно тому как случайная форма менее действительна по отношению к сложному.
Теофил. Поистине жалким образом решает этот вопрос Аристотель, который вместе со всеми античными философами утверждает, что начала должны быть всегда перманентными; когда же, далее, мы ищем в его учении ответа на вопрос, где имеет свою постоянную перманентность та природная форма, которая волнуется на поверхности материи, мы не найдем ее ни в неподвижных звездах, ибо эти единичные существа, которые мы видим, не спускаются к нам со своих высот, ни в идеальных отпечатках[55], отделенных от материи, ибо эти последние являются если не чудовищами, то хуже, чем чудовищами, – я хочу сказать, химерами и пустыми фантазиями. Следовательно, что же? Они находятся в лоне материи. Что же из этого следует? Что она является источником действительности. Хотите ли вы, чтобы я сказал вам больше и дал вам увидеть, до какого абсурда дошел Аристотель? Он утверждает, что материя находится в возможности. Спросите же его: когда она будет в действительности? Многие ответят вместе с ним: когда она будет иметь форму. Прибавь же к этому вопрос: а что такое это нечто, снова имеющее бытие? Они ответят к своей досаде: сложное, а не материя, ибо она всегда та же, не возобновляется, не меняется. Так, мы не утверждаем, что в искусственных вещах, когда из дерева сделана статуя, дерево получает новое бытие, потому что ничто не является больше или меньше деревом, чем было раньше; но то, что получает бытие и действительность, есть то, что заново производится, сложное, говорю я, статуя. Каким же образом утверждаете вы, что возможность принадлежит тому, что никогда не будет в действительности или не будет действительностью. Итак, материя не является возможностью бытия или тем, что может быть, ибо она всегда одна и та же и неизменна, и скорее в отношении к ней и в ней происходит изменение, чем сама она меняется. То, что изменяется, увеличивается, уменьшается, меняет место, уничтожается, по вашему же мнению, перипатетиков, всегда есть сложное и никогда не есть материя; итак, почему вы говорите о материи или в возможности или в действительности? Конечно, никто не должен сомневаться в том, что для получения форм или для их произведения из себя, что касается ее сущности и субстанции, она не получает большей или меньшей действительности; и поэтому нет основания утверждать, что она находится в возможности. Последнее применимо к тому, что находится в непрерывном движении в отношении к ней, а не к ней, находящейся в вечном покое и скорее являющейся причиной покоя. Ибо если форма, сообразно фундаментальному и специфическому бытию, состоит из простой и неизменной сущности, не только логически в понятии и основании, но также физически в природе, то с необходимостью следует, что она заключается в непрерывной способности материи, каковая есть возможность, не отличимая от действительности[56], как я разъяснил многими способами, когда столько раз рассуждал о возможности.
Полиинний. Прошу, скажите что-нибудь об устремлении материи, с тем чтобы принять какое-либо решение для выяснения спора между мною и Гервазием.
Гервазий. Пожалуйста, сделайте это, Теофил; ибо он наморочил мне голову уподоблением женщины и материи и утверждением, что женщина столь же не удовлетворяется мужчинами, как материя формами и так далее.
Теофил. Так как материя ничего не получает от формы, то почему вы утверждаете, что она к ней стремится? Если, как мы сказали, она производит формы из своего лона, а следовательно, имеет их в себе, то как можете вы утверждать, что она к ним стремится? Она не стремится к тем формам, которые ежедневно меняются за ее спиной, ибо всякая упорядоченная вещь стремится к тому, от чего получает совершенство. Что может дать вещь преходящая вещи вечной? Вещь несовершенная, каковой является форма чувственных вещей, всегда находящаяся в движении, – другой, столь совершенной, что она, как это ясно при правильном созерцании, является божественным бытием в вещах, что, быть может, хотел сказать Давид из Динанта[57], плохо понятый некоторыми авторами, передающими его мнение? Она не стремится к ней, чтобы быть ею сохраненною, ибо вещь преходящая не сохраняет вещи вечной; кроме того ясно, что материя сохраняет форму; поэтому скорее подобная форма должна страстно желать материи, чтобы продолжиться, ибо, отделяясь от той, она теряет бытие; материя же к этому не стремится, ибо имеет все то, что имела прежде, чем данная форма ей встретилась, и может иметь также и другие формы. Я оставляю в стороне то обстоятельство, что когда дается причина уничтожения, то не говорится, что форма избегает материи или оставляет материю, но, скорее, что материя отбрасывает эту форму, чтобы принять другую. Кстати, я оставляю в стороне, что мы имеем не больше основания утверждать, что материя стремится к формам, чем наоборот, что она ненавидит их (я говорю о тех, которые возникают и уничтожаются, ибо источник форм, сущий в себе, не может стремиться, принимая во внимание, что не стремятся к тому, чем уже обладают), ибо на том же основании, на котором говорится, что она стремится к получаемому ею и производимому, подобным же образом, когда она его отбрасывает и устраняет, может быть сказано, что она отвращается от него; и даже она сильнее отвращается, чем стремится, принимая во внимание, что она вечно отбрасывает числовые формы, которые удерживает лишь на короткое время. Итак, если ты вспомнишь о том, что она столько же из них и отбрасывает, сколько получает, то ты не должен возражать против моего утверждения, что она относится к ним с отвращением, совершенно так же, как я позволяю тебе утверждать, что она желает их.
Гервазий. И вот рухнули на землю воздушные замки не только Полиинния, но также и других, кто с Полииннием.
Полиинний. Все же осторожнее так людей обвиняй ты, попомни!
Диксон. Мы достаточно разобрались на сегодня. До свиданья, до завтра!
Теофил. Итак, прощайте.
ДИАЛОГ ПЯТЫЙ
Теофил. Как возможность бытия совпадает с бытием.
Диксон. Следовательно, она не отличается от формы.
Теофил. Нисколько, в абсолютной Возможности и в абсолютной Действительности. Последняя обладает высшей степенью чистоты, простоты, неделимости и единства, ибо является абсолютно всем. Если бы она имела известные размеры, известное бытие, известную фигуру, известную особенность, известное отличие, то не была бы абсолютной, не была бы всем.
Диксон. Всякая вещь, следовательно, охватывающая любой род, неделима.
Теофил. Это так, ибо форма, охватывающая все качества, не является ни одним из них; то, что обладает всеми фигурами, не имеет ни одной из них; то, что обладает всем чувственным бытием, однако, не воспринимается чувственно. Неделимым в более высоком смысле является то, что обладает всем естественным бытием; еще более высоким образом – то, что обладает всем интеллектуальным бытием, наивысшим образом – то, что обладает всем бытием, какое может быть.
Диксон. Утверждаете ли вы, что наподобие этой лестницы бытия имеется лестница возможности бытия? И утверждаете ли вы, что так же как возвышается формальное основание, так возвышается и основание материальное?
Теофил. Это верно.
Диксон. Глубоким и высоким образом вы понимаете это определение материи и возможности.
Теофил. Верно.
Диксон. Но эта истина не сможет быть усвоена всеми, ибо слишком трудно понять способ, каким образом нечто имеет все виды размеров и ни одного из них, обладает всем формальным бытием и не обладает никаким бытием-формой.
Теофил. Вы-το понимаете, как это может быть?
Диксон. Я полагаю, что да. Ибо я хорошо понимаю, что действительность благодаря тому, что она является всем, ни в коем случае не может быть какой-либо отдельной вещью.
Полиинний. Не могут быть тождественными целое и нечто; я также понимаю это положение.
Теофил. Итак, вы можете понять, согласно положению, что если бы пожелали принять протяженность за сущность материи, то эта сущность не оказалась бы чуждой ни одному виду материи, но что одна материя отличается от другой единственно лишь по бытию, свободному от протяженности, и бытию, сведенному к протяженности. Будучи свободной, она находится над всеми протяженностями и все их охватывает; будучи сведенной, она охватывается некоторыми и подчиняется некоторым.
Диксон. Вы удачно утверждаете, что материя сама по себе не обладает какими-либо размерами в пространстве и поэтому понимается как неделимая, размеры же она приобретает сообразно получаемой ею форме. Одни размеры она имеет как человеческая форма, иные – как лошадиная, иные – как олива, иные – как мирта. Итак, прежде чем оказаться под любой из этих форм, она способна обладать всеми этими размерами, так же как она обладает возможностью получить все эти формы.
Полиинний. Именно поэтому говорят, что она не имеет никаких размеров.
Диксон. И мы утверждаем, что до такой степени не имеет никаких, что имеет все.
Гервазий. Почему вы утверждаете, что она все их включает, а не исключает их?
Диксон. Ибо она не получает размеров извне, но выводит их и производит из собственного лона.
Теофил. Ты говоришь очень хорошо. Кроме того, имеется еще обычный способ выражения у перипатетиков, которые все утверждают, что действительность пространственных изменений и все формы происходят и выходят наружу из способности материи. Это отчасти понимает и Аверроэс[53], который хотя и был арабом и не понимал греческого языка, однако в перипатетическом учении понял больше, чем любой грек, какого только мы читали; и он понял бы еще больше, если бы не был столь предан своему божеству – Аристотелю. Он утверждает, что материя в своей сущности содержит пространственные измерения неопределенными, желая этим подчеркнуть, что они получают определение благодаря той или иной фигуре или тем или иным размерам, сообразно тому, как в природе изменяются формы. Из этого взгляда видно, что материя производит их как бы из себя, а не получает их как бы извне. Это отчасти понял также и Плотин, главарь школы Платона. Проводя различие между материей высших вещей и вещей низших, он утверждает, что первая является одновременно всем и, владея всем, не способна к изменениям, но что вторая делается всем благодаря изменениям своих частей и становится той или иной вещью в то или другое время, поэтому всегда в условиях различия, изменения и движения. Таким образом, эта материя бесформенной никогда не бывает, равно как и другая материя, хотя каждая из них оформляется различно: первая – в мгновение вечности, вторая – в мгновение времени; первая – одновременно, вторая – последовательно; первая – свернуто, вторая – развернуто; первая – как единое, вторая – как многие; первая – как все во всем, вторая же – как единичная и вещь за вещью.
Диксон. Так что не только сообразно вашим принципам, но и сообразно принципам других способов философствования вы хотите доказать, что материя не является каким-то почти ничем, то есть чистой возможностью, голой, без действительности, без силы и совершенства.
Теофил. Это так. Я называю ее лишенной форм и существующей без них не так, как глетчер, не имеющий тепла, или как пропасть, лишенную света, но как беременную без ее ребенка, которого на порождает и производит из себя; так в нашем полушарии земля ночью без света, но благодаря своему движению может его вновь получить.
Диксон. Так что и в этих низших вещах, если не до конца, то в значительной степени действительность совпадает с возможностью?
Теофил. Предоставляю вам судить об этом.
Диксон. А что было бы, если бы эта низшая возможность в конце концов соединилась с высшей возможностью?
Теофил. Судите сами. Отсюда вы можете подняться к понятию – я не скажу самого высокого и наилучшего Начала, недоступного нашему размышлению, но во всяком случае Души Мира, каким образом она является Действительностью всего и Возможностью всего и есть вся во всем; поэтому, в конце концов, раз дано, что имеются бесчисленные индивидуумы, то всякая вещь есть Единое, и познание этого единства является целью и пределом всех философий и естественных созерцаний, причем в своих пределах остается наивысшее созерцание, которое подымается над природой и которое для не верующего в него невозможно и есть ничто.
Диксон. Это верно. Ибо там подымаются при помощи сверхъестественного, а не естественного света[54].
Теофил. Его не имеют те, кто считает всякую вещь телом, или простым, как эфир, или сложным, как звезды и звездные вещи, и не ищет Божества вне бесконечного мира и бесконечных вещей, но внутри его и в них.
Диксон. В одном только этом, мне кажется, отличается верующий богослов от истинного философа.
Теофил. Так думаю также и я. Полагаю, вы поняли, что я хочу сказать.
Диксон. Достаточно хорошо, думаю я, так что из вашего утверждения я вывожу, что, даже не допуская, что материя возвышается над естественными вещами, и ограничиваясь ее общим определением, принимаемым самой вульгарной философией, мы все же обнаружим, что она сохраняет лучшие преимущества, чем та признает. Ибо последняя, в конце концов, не признает за материей ничего, кроме способности быть носителем форм и воспринимающей возможностью природных форм, без названия, без определения, без какого-либо предела, ибо без какой-либо актуальности. Это кажется затруднением для некоторых монахов, которые, желая не опровергнуть, но оправдать это учение, приписывают материи энтитативную действительность, то есть такую, которая отличается от действительности, просто несуществующей и не имеющей никакого бытия в природе, каковы химера или выдуманная вещь; ибо эта материя, в конце концов, имеет бытие, и его, таким образом, достаточно, хотя оно без вида и достоинства; последнее же зависит от актуальности, каковой здесь нет. Но вы спросите основания у Аристотеля: почему ты, о князь перипатетиков, скорее предпочитаешь, чтобы материя вовсе не существовала, не обладая действительностью, тому, чтобы она была всем, обладая всеми видами действительности, пусть это будет в неясном или запутанном виде, как тебе нравится? Разве ты не являешься тем, кто, постоянно говоря о новом бытии форм в материи или о порождении вещей, утверждал, что формы происходят и освобождаются из глубины материи, и никогда не говорил, что благодаря действующей причине они происходят извне, но что последняя извлекает их изнутри? Я оставляю в стороне, что действующую причину этих вещей, названную тобой общим именем природы, ты принимаешь за внутреннее, а не внешнее начало, как это имеет место в искусственных вещах. Мне кажется, что если она получает формы извне, то следует говорить, что она не имеет в себе никакой формы и действительности; мне кажется, что если она извлекает их все из своего лона, то следует говорить, что она их имеет все. Не ты ли, если не убеждаемый разумом, то хотя бы побуждаемый обычными выражениями, определяя материю, предпочитаешь говорить, что она является «той вещью, из которой происходят все естественные виды», и никогда не утверждаешь, что она является тем, в чем делаются вещи, как следовало бы сказать, если бы действия не происходили из нее, а следовательно, она бы их не имела?
Полиинний. Действительно, Аристотель со своими последователями обычно предпочитает говорить, что формы выводятся из возможности материи, а не вводятся в нее; скорее, что они из нее возникают, а не проникают в нее. Но я скажу, что Аристотель предпочитал называть действительность скорее развертыванием формы, чем ее свертыванием.
Диксон. И я утверждаю, что бытие выраженное, чувственное и развернутое не есть главное основание действительности, но является ее следствием и результатом. Точно так же сущность дерева и основание его действительности состоят не в том, что оно есть, скажем, кровать, но в том, что оно обладает такой субстанцией и такими качествами, что может стать кроватью, скамьею, бревном, идолом и любой вещью, оформленной из дерева. Я оставляю в стороне то, что все природные вещи образуются из природы гораздо более возвышенным способом, чем искусственные из искусственной, ибо искусство производит формы из материи или путем уменьшения, как в том случае, когда из камня делают статую, или же путем прибавления, как в том случае, когда, присоединяя камень к камню и дерево к земле, строят дом. Природа же делает все из материи путем выделения, рождения, истечения, как полагали пифагорейцы, поняли Анаксагор и Демокрит, подтвердили мудрецы Вавилона. К ним присоединился также и Моисей, который, описывая порождение вещей, по воле всеобщей действующей причины пользуется следующим способом выражения: «да произведет земля своих животных, да произведут воды живые души», как бы говоря: производит их материя. Ибо, по его мнению, материальным началом вещей является вода; поэтому он говорит, что производящий интеллект, названный им духом, «пребывал на водах», то есть сообщил им производительную способность и из нее произвел естественные виды, которые впоследствии все были названы им, согласно своей субстанции, водами. Поэтому, говоря об отделении низших тел от высших, он заявляет, что ум отделил воды от вод, из середины которых, согласно его выводу, появилась твердь. Итак, все утверждают, что вещи происходят из материи путем отделения, а не путем прибавления и восприятия. Итак, следует скорее говорить, что она содержит формы и включает их в себя, чем полагать, что она их лишена и исключает. Следовательно, она, развертывающая то, что содержит в себе свернутым, должна быть названа божественной вещью и наилучшей родительницей, породительницей и матерью естественных вещей, а также всей природы и субстанции. Разве не так вы говорите и утверждаете, Теофил?
Теофил. Верно.
Диксон. Сильно меня удивляет также, как это наши перипатетики не продолжили уподобление искусству. Последнее из многих материй, которые оно знает и которыми занимается, считает лучшей и более достойной ту, которая менее подвержена порче, более устойчива в смысле сохранения и из которой может быть произведено больше вещей. Поэтому более благородным, чем дерево, оно считает камень и железо, так как последние менее подвержены разрушению; из золота же может быть сделано то же, что из дерева и камня, а кроме того много других вещей, больших и лучших по своей красоте, постоянству, пользе и благородству. Что же должны мы сказать о той материи, из которой делаются человек, золото и все естественные вещи? Разве не должна она считаться более достойной, чем искусственная, и обладать действительностью в более высоком смысле? Отчего, о Аристотель, относительно того, что является фундаментом и основою действительности, говорю я, того, что есть в действии и что, по твоим же словам, всегда существует и вечно продолжается, – отчего относительно него не замечаешь ты, что оно более действительно, чем твои формы, чем твои энтелехии, которые приходят и уходят, так что, пожелав отыскать перманентность также и этого формального начала…
Полиинний. …так как начала должны всегда пребывать…
Диксон. …и не имея возможности прибегнуть к фантастическим идеям Платона, которые столь враждебны твоим, ты был принужден сказать относительно этих специфических форм следующее: или они обладают своей перманентной действительностью в руке Деятеля (но подобного утверждения ты не можешь сделать, ибо последний назван тобою Возбудителем и Выявителем форм из возможности материи); или же они обладают своей перманентной действительностью в лоне материи; к этому положению ты пришел с необходимостью, ибо все формы, которые появляются как бы на ее поверхности, называемые тобою индивидуальными и данными в действии, как те, что были, так и те, что возникают и будут возникать, являются вещами, имеющими начало, но не являются началом. И верно утверждение, полагаю я, что частная форма находится на поверхности материи, как акциденция на поверхности сложной субстанции. Поэтому выраженная форма должна быть менее действительной по отношению к материи, подобно тому как случайная форма менее действительна по отношению к сложному.
Теофил. Поистине жалким образом решает этот вопрос Аристотель, который вместе со всеми античными философами утверждает, что начала должны быть всегда перманентными; когда же, далее, мы ищем в его учении ответа на вопрос, где имеет свою постоянную перманентность та природная форма, которая волнуется на поверхности материи, мы не найдем ее ни в неподвижных звездах, ибо эти единичные существа, которые мы видим, не спускаются к нам со своих высот, ни в идеальных отпечатках[55], отделенных от материи, ибо эти последние являются если не чудовищами, то хуже, чем чудовищами, – я хочу сказать, химерами и пустыми фантазиями. Следовательно, что же? Они находятся в лоне материи. Что же из этого следует? Что она является источником действительности. Хотите ли вы, чтобы я сказал вам больше и дал вам увидеть, до какого абсурда дошел Аристотель? Он утверждает, что материя находится в возможности. Спросите же его: когда она будет в действительности? Многие ответят вместе с ним: когда она будет иметь форму. Прибавь же к этому вопрос: а что такое это нечто, снова имеющее бытие? Они ответят к своей досаде: сложное, а не материя, ибо она всегда та же, не возобновляется, не меняется. Так, мы не утверждаем, что в искусственных вещах, когда из дерева сделана статуя, дерево получает новое бытие, потому что ничто не является больше или меньше деревом, чем было раньше; но то, что получает бытие и действительность, есть то, что заново производится, сложное, говорю я, статуя. Каким же образом утверждаете вы, что возможность принадлежит тому, что никогда не будет в действительности или не будет действительностью. Итак, материя не является возможностью бытия или тем, что может быть, ибо она всегда одна и та же и неизменна, и скорее в отношении к ней и в ней происходит изменение, чем сама она меняется. То, что изменяется, увеличивается, уменьшается, меняет место, уничтожается, по вашему же мнению, перипатетиков, всегда есть сложное и никогда не есть материя; итак, почему вы говорите о материи или в возможности или в действительности? Конечно, никто не должен сомневаться в том, что для получения форм или для их произведения из себя, что касается ее сущности и субстанции, она не получает большей или меньшей действительности; и поэтому нет основания утверждать, что она находится в возможности. Последнее применимо к тому, что находится в непрерывном движении в отношении к ней, а не к ней, находящейся в вечном покое и скорее являющейся причиной покоя. Ибо если форма, сообразно фундаментальному и специфическому бытию, состоит из простой и неизменной сущности, не только логически в понятии и основании, но также физически в природе, то с необходимостью следует, что она заключается в непрерывной способности материи, каковая есть возможность, не отличимая от действительности[56], как я разъяснил многими способами, когда столько раз рассуждал о возможности.
Полиинний. Прошу, скажите что-нибудь об устремлении материи, с тем чтобы принять какое-либо решение для выяснения спора между мною и Гервазием.
Гервазий. Пожалуйста, сделайте это, Теофил; ибо он наморочил мне голову уподоблением женщины и материи и утверждением, что женщина столь же не удовлетворяется мужчинами, как материя формами и так далее.
Теофил. Так как материя ничего не получает от формы, то почему вы утверждаете, что она к ней стремится? Если, как мы сказали, она производит формы из своего лона, а следовательно, имеет их в себе, то как можете вы утверждать, что она к ним стремится? Она не стремится к тем формам, которые ежедневно меняются за ее спиной, ибо всякая упорядоченная вещь стремится к тому, от чего получает совершенство. Что может дать вещь преходящая вещи вечной? Вещь несовершенная, каковой является форма чувственных вещей, всегда находящаяся в движении, – другой, столь совершенной, что она, как это ясно при правильном созерцании, является божественным бытием в вещах, что, быть может, хотел сказать Давид из Динанта[57], плохо понятый некоторыми авторами, передающими его мнение? Она не стремится к ней, чтобы быть ею сохраненною, ибо вещь преходящая не сохраняет вещи вечной; кроме того ясно, что материя сохраняет форму; поэтому скорее подобная форма должна страстно желать материи, чтобы продолжиться, ибо, отделяясь от той, она теряет бытие; материя же к этому не стремится, ибо имеет все то, что имела прежде, чем данная форма ей встретилась, и может иметь также и другие формы. Я оставляю в стороне то обстоятельство, что когда дается причина уничтожения, то не говорится, что форма избегает материи или оставляет материю, но, скорее, что материя отбрасывает эту форму, чтобы принять другую. Кстати, я оставляю в стороне, что мы имеем не больше основания утверждать, что материя стремится к формам, чем наоборот, что она ненавидит их (я говорю о тех, которые возникают и уничтожаются, ибо источник форм, сущий в себе, не может стремиться, принимая во внимание, что не стремятся к тому, чем уже обладают), ибо на том же основании, на котором говорится, что она стремится к получаемому ею и производимому, подобным же образом, когда она его отбрасывает и устраняет, может быть сказано, что она отвращается от него; и даже она сильнее отвращается, чем стремится, принимая во внимание, что она вечно отбрасывает числовые формы, которые удерживает лишь на короткое время. Итак, если ты вспомнишь о том, что она столько же из них и отбрасывает, сколько получает, то ты не должен возражать против моего утверждения, что она относится к ним с отвращением, совершенно так же, как я позволяю тебе утверждать, что она желает их.
Гервазий. И вот рухнули на землю воздушные замки не только Полиинния, но также и других, кто с Полииннием.
Полиинний. Все же осторожнее так людей обвиняй ты, попомни!
Диксон. Мы достаточно разобрались на сегодня. До свиданья, до завтра!
Теофил. Итак, прощайте.
Конец четвертого диалога
ДИАЛОГ ПЯТЫЙ
Теофил. Итак, вселенная едина, бесконечна, неподвижна. Едина, говорю я, абсолютная Возможность, едина Действительность, едина форма или душа, едина материя или тело, едина вещь, едино Сущее, едино Величайшее и Наилучшее. Она никоим образом не может быть охвачена и поэтому неисчислима и беспредельна, а тем самым бесконечна и безгранична и, следовательно, неподвижна. Она не движется в пространстве, ибо ничего не имеет вне себя, куда бы могла переместиться, ввиду того, что она является всем. Она не рождается, ибо нет другого бытия, которого она могла бы желать и ожидать, так как она обладает всем бытием. Она не уничтожается, ибо нет другой вещи, в которую она могла бы превратиться, так как она является всякой вещью. Она не может уменьшиться или увеличиться, так как она бесконечна. Как ничего нельзя к ней прибавить, так ничего нельзя от нее отнять, потому что бесконечное не имеет частей, с чем-либо соизмеримых. Она не изменяется в другое расположение, ибо не имеет ничего внешнего, от чего могла бы что-либо потерпеть и благодаря чему пришла бы в возбужденное состояние. Кроме того, так как она в своем бытии заключает все противоположности в единстве и согласии и не может иметь никакой склонности к другому и новому бытию или даже к какому-нибудь другому модусу бытия, она не может быть подвержена изменению в отношении какого-либо свойства и не может иметь ничего противоположного или отличного в качестве причины своего изменения, ибо в ней всякая вещь согласна. Она не материя, ибо не имеет фигуры и не может ее иметь, она бесконечна и беспредельна. Она не форма, ибо не формирует и не образует другого ввиду того, что она есть все, есть Величайшее, есть Единое, есть Вселенная. Она неизмерима и не является мерою. Она не охватывает себя, ибо не больше себя, она не охватывается собою, ибо не меньше себя. Она не приравнивается, ибо не есть одно и другое, но одно и то же. Будучи одним и тем же, она не имеет бытия и еще бытия, и так как не имеет бытия и еще бытия, то не имеет части и еще части; и вследствие того, что не имеет части и еще части, она не сложна. Она является пределом; она в такой степени является формой, что не является формой; в такой степени – материей, что не является материей, в такой степени – душою, что не является душою, ибо она есть все без различий, и поэтому она едина; Вселенная едина.
В ней, конечно, нет большей высоты, чем длины и глубины, отсюда по известному подобию она называется, но не является шаром. В шаре длина такова же, как ширина и глубина, потому что они имеют одинаковый предел; но во Вселенной ширина, длина и глубина одинаковы, потому что одинаковым образом они не имеют предела и бесконечны. Если они не имеют половины, четверти и других мер, если нет там меры, нет там и соизмеримой части, нет там абсолютно части, которая бы отличалась от целого. Ибо если пожелать ее назвать частью бесконечного, необходимо назвать ее бесконечным; если она бесконечна, то совпадает в одном бытии с Целым; следовательно, Вселенная едина, бесконечна, не делима на части. И если в бесконечном не находится различия, как части и целого и как одного и другого, то, несомненно, бесконечное едино. Сообразно понятию бесконечного оно не является большей частью и меньшей частью, ибо пропорциональности бесконечного не более подходит какая-нибудь сколь угодно большая часть, чем другая сколь угодно меньшая; и поэтому в бесконечной длительности час не отличается от дня, день от года, год от века, век от момента; ибо они не больше моменты или часы, чем века, и одни из них не меньше, чем другие, в соизмерении с вечностью. Подобным же образом в бесконечности не отличается пядь от стадия, стадий от парасанга; ибо парасанги для соизмерения с безмерностью подходят не более, чем пяди. Следовательно, бесконечных часов не больше, чем бесконечных веков, и бесконечные пяди не больше числом, чем бесконечные парасанги. К соизмерению, подобию, единству и тождеству бесконечного бытие человека не более близко, чем бытие муравья, звезды, ибо к этому бытию бытие Солнца, Луны не более приближается, чем бытие человека или муравья, и поэтому в бесконечном эти вещи не различимы; и то, что я говорю об этих вещах, я подразумеваю относительно всех других вещей, существующих как частные.
Но если все эти частные вещи в бесконечном не суть одно и другое, не различны, не являются видами, то по необходимому следствию они не являются числом; таким образом, Вселенная кроме того неподвижна. Это потому, что она охватывает все и не терпит одного и другого бытия, и не переносит ни с собою, ни в себе никакого изменения; следовательно, она есть все то, чем она может быть, и в ней, как я сказал в другой день, действительность не отличается от возможности. Если действительность не отличается от возможности, то необходимо следует, что в ней точка, линия, поверхность и тело не отличаются друг от друга; ибо данная линия постольку является поверхностью, поскольку линия, двигаясь, может быть поверхностью; данная поверхность постольку двинута и превратилась в тело, поскольку поверхность может двигаться и поскольку при помощи ее сдвига может образоваться тело. Итак, с необходимостью следует, что в Бесконечном точка не отличается от тела, ибо точка, скользя из бытия точки, становится линией; скользя из бытия линии, становится поверхностью; скользя из бытия поверхности, становится телом; итак, точка, поскольку она имеет возможность быть телом, постольку не отличается от бытия тела там, где возможность и действительность одно и то же.
В ней, конечно, нет большей высоты, чем длины и глубины, отсюда по известному подобию она называется, но не является шаром. В шаре длина такова же, как ширина и глубина, потому что они имеют одинаковый предел; но во Вселенной ширина, длина и глубина одинаковы, потому что одинаковым образом они не имеют предела и бесконечны. Если они не имеют половины, четверти и других мер, если нет там меры, нет там и соизмеримой части, нет там абсолютно части, которая бы отличалась от целого. Ибо если пожелать ее назвать частью бесконечного, необходимо назвать ее бесконечным; если она бесконечна, то совпадает в одном бытии с Целым; следовательно, Вселенная едина, бесконечна, не делима на части. И если в бесконечном не находится различия, как части и целого и как одного и другого, то, несомненно, бесконечное едино. Сообразно понятию бесконечного оно не является большей частью и меньшей частью, ибо пропорциональности бесконечного не более подходит какая-нибудь сколь угодно большая часть, чем другая сколь угодно меньшая; и поэтому в бесконечной длительности час не отличается от дня, день от года, год от века, век от момента; ибо они не больше моменты или часы, чем века, и одни из них не меньше, чем другие, в соизмерении с вечностью. Подобным же образом в бесконечности не отличается пядь от стадия, стадий от парасанга; ибо парасанги для соизмерения с безмерностью подходят не более, чем пяди. Следовательно, бесконечных часов не больше, чем бесконечных веков, и бесконечные пяди не больше числом, чем бесконечные парасанги. К соизмерению, подобию, единству и тождеству бесконечного бытие человека не более близко, чем бытие муравья, звезды, ибо к этому бытию бытие Солнца, Луны не более приближается, чем бытие человека или муравья, и поэтому в бесконечном эти вещи не различимы; и то, что я говорю об этих вещах, я подразумеваю относительно всех других вещей, существующих как частные.
Но если все эти частные вещи в бесконечном не суть одно и другое, не различны, не являются видами, то по необходимому следствию они не являются числом; таким образом, Вселенная кроме того неподвижна. Это потому, что она охватывает все и не терпит одного и другого бытия, и не переносит ни с собою, ни в себе никакого изменения; следовательно, она есть все то, чем она может быть, и в ней, как я сказал в другой день, действительность не отличается от возможности. Если действительность не отличается от возможности, то необходимо следует, что в ней точка, линия, поверхность и тело не отличаются друг от друга; ибо данная линия постольку является поверхностью, поскольку линия, двигаясь, может быть поверхностью; данная поверхность постольку двинута и превратилась в тело, поскольку поверхность может двигаться и поскольку при помощи ее сдвига может образоваться тело. Итак, с необходимостью следует, что в Бесконечном точка не отличается от тела, ибо точка, скользя из бытия точки, становится линией; скользя из бытия линии, становится поверхностью; скользя из бытия поверхности, становится телом; итак, точка, поскольку она имеет возможность быть телом, постольку не отличается от бытия тела там, где возможность и действительность одно и то же.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента