Джордж Элизабет. Расплата кровью

   Стинхерст прошел к своему столу, опустился в массивное кожаное кресло.
   – Сядь, – сказал он.
   Его жена не шелохнулась.
   – Я задала тебе вопрос. Я хочу получить ответ. Где ты был прошлой ночью? И пожалуйста, не говори, что Скотленд-Ярд держал тебя до девяти утра. Мне хочется думать, что я все-таки не совсем дура.
   – Я пошел в гостиницу, – сказал Стинхерст.
   – Не к себе в клуб?
   – Нет. Мне хотелось побыть одному.
   – А дома это невозможно, да?
   Минуту Стинхерст молчал, вертя в руках длинный серебряный нож для вскрытия писем, который лежал на его столе. Он отбрасывал тускловатые блики.
   – Я что, не смогу посмотреть тебе в глаза?
   Возможно, ее собственная реакция лучше всего показала ей, насколько изменились их отношения. Его голос звучал ровно, но ломко, словно при малейшем поводе лорд Стинхерст готов был потерять самообладание. Его кожа была мертвенно-бледной, глаза налились кровью, и, когда он положил ножик на стол, его жена заметила, что руки у него дрожат. И тем не менее все это совершенно ее не трогало, ибо она прекрасно знала, что ему наплевать на ее благополучие, на благополучие их дочери, даже на его собственное… Ему бы только скрыть от газетных писак подробности жизни этого предателя Джеффри Ринтула и правду о его насильственной смерти. Она сама видела Джереми Винни в последних рядах зрительного зала. И понимала, зачем он здесь. Ее злость закипела снова.
   – А я сидела дома, Стюарт, терпеливо дожидаясь, как всегда, беспокоясь о тебе, о том, что происходит в Скотленд-Ярде. Час за часом. Я подумала – я только потом поняла, как это глупо, – что каким-то образом эта трагедия может сблизить нас. Вообрази, что я думала, несмотря на сочиненную тобой историю о моем «романе» с твоим братом, что мы все еще можем спасти наш брак? И как дура, я послушно ждала и ждала. Пока наконец не поняла, что спасать нечего. Все умерло много лет назад, конечно, только я слишком боялась себе в этом признаться. До прошлой ночи.
   Лорд Стинхерст поднял руку, надеясь остановить ее.
   – Ты умеешь выбрать время, нечего сказать. Сейчас не самый подходящий момент обсуждать наш брак. Полагаю, хотя бы это ты должна понимать.
   Это был тот самый его тон, каким он отпускал ее. Такой холодный и как бы завершающий разговор. Суровый в своей сдержанности. И странно, что он никак на нее не подействовал. Она вежливо улыбнулась:
   – Ты не понял. Мы не обсуждаем наш брак. Тут нечего обсуждать.
   – Тогда зачем…
   – Я рассказала Элизабет о ее дедушке. Я думала, что мы могли бы сделать это вместе вчера вечером. Но ты не вернулся домой, я и сказала сама. – Она прошла по комнате и остановилась перед столом. Оперлась костяшками пальцев о девственно чистую поверхность. На ее пальцах почти не было колец. Он смотрел на нее, но молчал. – И знаешь, что она сказала, когда я поведала ей, как ее любимый дедушка убил ее дядю Джеффри, переломил его красивую шею пополам?
   Стинхерст покачал головой. Опустил глаза.
   – Она сказала: «Мамочка, ты загораживаешь телик. Отойди, пожалуйста». Ну разве это не смешно? Все эти годы, посвященные охране священной памяти дедушки, которого она обожала, свелись вот к этому. Разумеется, я сразу же отошла в сторону. Я ведь такая, верно? Сговорчивая, всем хочу угодить. Вечно надеясь, что все обернется к лучшему, если я терпеливо не буду обращать на что-то внимание. Я – пустая оболочка, а не человек, и наш брак – пустая оболочка. Я как тень бродила по нашему великолепному дому в Холланд-парке, обладая всеми привилегиями, за исключением одной, которой я отчаянно желала все эти годы. Любви. – Леди Стинхерст ждала, что на лице ее мужа отразится хоть что-то похожее на чувство. Ничего подобного. Она продолжала: – И тогда я поняла, что не могу спасти Элизабет. Она слишком долго жила среди лжи и полуправды. Спасти ее может только она сама. Как и я.
   – И что это должно означать?
   – Что я от тебя ухожу, – сказала она. – Не знаю, навсегда ли. Пока мне недостает смелости это сделать. Но я уезжаю в Сомерсет, пока не разберусь в себе, пока не пойму, чего хочу. И если все же навсегда, можешь не беспокоиться. Мне много не нужно. Несколько комнат где-нибудь и немного тишины и покоя. Не сомневаюсь, что мы сможем прийти к обоюдному согласию. А если не получится, наши уважаемые адвокаты…
   Стинхерст сдвинул кресло в сторону.
   – Не делай этого со мной. Не сегодня. Пожалуйста. У меня и так много проблем.
   Ее улыбка была полна сожаления.
   – Вот-вот, проблем? Я собираюсь добавить тебе еще одну, еще одно неудобство. Мало ли, вдруг это станет известно инспектору Линли, опять придется что-то изобретать. Что ж, спешки никакой нет, просто мне нужно было с тобой поговорить, почему бы не сейчас? Надо же все тебе сказать.
   – Все? – тупо переспросил он.
   – Да. Есть еще кое-что, прежде чем я уйду. Сегодня утром звонила Франческа. Она сказала, что больше этого не вынесет. Из-за Гоувана. Она думала, что сможет это сделать. Но Гоуван был ей дорог, и ей нестерпимо думать, что она предала его память. Сначала она, разумеется, была готова – ради тебя. Но поняла, что не в состоянии притворяться. Поэтому сегодня днем она намерена поговорить с инспектором Макаскином.
   – О чем ты говоришь?
   Леди Стинхерст натянула перчатки, взяла пальто, готовясь уйти. И с великим удовольствием – это была радость мести – пояснила:
   – Франческа солгала полиции относительно того, что она делала и что видела в ночь, когда умерла Джой Синклер.
 
   – Пап, я принесла китайскую еду. – Барбара Хейверс просунула голову в дверь гостиной. – Но только ты воюй в этот раз с мамой из-за креветок. Договорились? А она где?
   Ее отец сидел перед оглушительно оравшим телевизором. Горизонтальная настройка соскальзывала, и головы людей были срезаны как раз над бровями, так что программа Би-би-си больше смахивала на фантастический фильм.
   – Пап? – повторила Барбара.
   Он не ответил. Она прошла в комнату, уменьшила громкость и повернулась к нему. Он спал, челюсть у него отвисла, трубочки, питавшие его кислородом, криво сидели в ноздрях. На полу рядом с креслом валялись кипы журналов для лошадников и любителей скачек, а на коленях лежала развернутая газета. В комнате было слишком жарко, собственно, как и во всем доме, и мускусный старческий запах ощущался сильнее, словно сочился из стен и мебели. Он смешивался с еще более резким запахом переваренной пищи, явно уже несъедобной.
   Появление Барбары и ее возня с телевизором разбудили отца. Увидев дочь, он улыбнулся, обнажив почерневшие, кривые зубы, местами вовсе отсутствующие.
   – Барби. Папуля задремал.
   – А где мама?
   Джимми Хейверс заморгал, поправляя трубочки в носу и доставая носовой платок, чтобы хорошенько в него откашляться. При каждом вдохе в груди у него булькало.
   – У соседки. Миссис Густафсон опять свалил грипп, и мама понесла ей супу.
   Зная, насколько сомнительны кулинарные таланты ее матери, Барбара на секунду встревожилась за миссис Густафсон – как бы ей не стало хуже от материнской стряпни. И все-таки хорошо, что мать решилась выйти из дому. Впервые за многие годы.
   – Я принесла китайской еды, – сказала она отцу, указывая на пакет, висевший у нее на руке. – Сегодня ночью меня опять не будет. У меня всего полчаса, чтобы поесть.
   Отец нахмурился:
   – Маме это не понравится, Барби. Совсем не понравится.
   – Поэтому я и купила еды. Хочу ее задобрить. – С этими словами она пошла на кухню, расположенную в задней части дома.
   При виде того, что там творилось, сердце у нее упало. Дюжина жестянок с супом стояли рядком около раковины, крышки их были открыты и в каждой торчала ложка, словно ее мать попробовала из каждой, решая, что именно предложить соседке. Три жестянки разогревались – каждая в отдельной кастрюльке, под кастрюльками горел огонь, содержимое их выкипело и поджарилось, благоухая подгоревшими овощами и молоком. Совсем близко от горящей конфорки лежала открытая пачка печенья, содержимое ее вывалилось, обертка была в спешке оторвана, и часть ее валялась на полу.
   – О, черт, – устало проговорила Барбара, выключая плиту. Она положила свой пакет на кухонный стол, рядом с последним альбомом матери о путешествиях. Мельком на него взглянув, она определила, что на этой неделе мать тешилась Бразилией, но Барбаре было не до фотографий, вырезанных из журналов. Нашарив под раковиной мешок для мусора, она стала бросать туда жестянки с супом, а вскоре входная дверь открылась и в коридоре послышались неуверенные шаги, и вот уже мать появилась в дверях кухни, держа в руках обшарпанный пластмассовый поднос. На нем так и остались суп, печенье и сморщенное яблоко.
   – Он остыл, – сказала миссис Хейверс, ее бесцветные глаза старались не выдать смущения. Поверх обтрепанного домашнего платья на ней была криво застегнутая кофта. – Я не догадалась накрыть суп, доченька. А к ней как раз дочка приехала, она сказала, что миссис Густафсон не нужно никакого супа.
   Барбара посмотрела на причудливое месиво и благословила дочь миссис Густафсон если не за тактичность, то за мудрость.
   Суп представлял собой мешанину из всего, что грелось в кастрюльках: горох, похлебка из моллюсков и помидоры с рисом. Сразу застыв на уличном холоде, эта бурда покрылась сморщенной пленкой, отдаленно напоминавшей свернувшуюся кровь. При виде ее Барбара почувствовала легкую тошноту.
   – Ну и ладно, мама, – сказала она. – Ведь ты же о ней подумала, верно? И миссис Густафсон наверняка это запомнит. Ты повела себя по-соседски.
   Ее мать рассеянно улыбнулась:
   – Да. По-соседски, правда? – Она поставила поднос на самый край стола. Барбара метнулась к нему, чтобы поймать, пока он не упал на пол. – Ты видела Бразилию, доченька? – Миссис Хейверс с любовью погладила альбомную обложку из искусственной кожи. – Я сегодня над ним славно поработала.
   – Да. Я глянула одним глазком. – Барбара продолжала скидывать в мусорный мешок то, что стояло на столе. В раковине высилась стопка немытых тарелок. От нее исходил слабый запах гнили, говоривший, что под этой кучей были погребены остатки пищи. – Я принесла китайской еды, – сказала она матери. – Но мне уже пора уходить.
   – Ох, доченька, не надо, – отозвалась мать. – В холод? В темноту? Думаю, это неразумно. Молодые барышни не должны ходить по улицам одни.
   – Это служебные дела, мама, – ответила Барбара.
   Она подошла к буфету и увидела, что остались только две чистые тарелки. Не важно, сама она поест прямо из коробки, когда отложит родителям их порции.
   Пока она накрывала стол, ее мать бессмысленно толклась рядом. И вдруг в дверь позвонили. Они переглянулись.
   Лицо матери помрачнело.
   – Этого не может быть… Нет, я знаю. Тони не вернется, правда? Он же умер, да?
   – Он умер, мама, – твердо ответила Барбара. – Поставь чайник. А я открою дверь.
   Позвонили еще раз. Нетерпеливо чертыхаясь, она нащупала выключатель наружного света и открыла дверь. О боже! На крылечке стояла леди Хелен Клайд… Она была вся в черном, и уже одно это должно было насторожить Барбару. Но в тот момент она с ужасом думала лишь о том, что, если только это не кошмар, от которого она, к счастью, очнется, ей придется пригласить эту женщину в дом.
   Младшую дочь десятого графа Хесфилда, выросшую в огромном доме в Суррее, обитательницу одного из самых фешенебельных районов Лондона. Зачем она пришла в эти трущобы, в худший из кварталов Эктона… зачем? Барбара в изумлении молча смотрела на нее, поискала взглядом ее автомобиль и увидела красный «мини» леди Хелен, припаркованный за несколько домов отсюда. Она услышала нервное всхлипывание матери где-то позади.
   – Доченька? Кто это? Это не…
   – Нет, мама. Все в порядке. Не волнуйся, – крикнула она через плечо.
   – Извините меня, Барбара, – сказала леди Хелен. – У меня не было другого выхода.
   Ее слова привели Барбару в чувство. Она распахнула дверь:
   – Входите.
   Когда леди Хелен прошла мимо нее и остановилась в холле, Барбара невольно посмотрела на свой дом глазами этой женщины, увидев, как кружатся тут в диком танце безумие и бедность, крепко взявшись за руки. Потертый линолеум на полу, не мытый месяцами, по которому протянулись цепочки следов и лужицы растаявшего снега; выцветшие обои, отстающие в углах и с растущим пятном сырости у двери; разбитая лестница и ряд крючков в стене, на которых небрежно висела потрепанная одежда, часть которой не надевали много лет; старая ротанговая подставка для зонтиков, зиявшая дырами там, где мокрые зонты проели со временем пальмовое волокно; запахи пригоревшей еды, старости и заброшенности.
   Моя комната не такая! – захотелось ей крикнуть. – Но я не в состоянии ухаживать за ними как надо, и платить по счетам, и готовить, и следить, чтобы они убирали за собой!
   Но она ничего не сказала. Просто стояла и ждала, что скажет леди Хелен, и, умирая от стыда, смотрела, как ее отец ковыляет к двери гостиной, в этих своих мешковатых брюках и серой, в пятнах рубашке, подтягивая за собой на тележке свой баллон с кислородом.
   – Это мой отец, – сказала Барбара и, когда ее мать выглянула из кухни, как перепуганная мышь, добавила: – А это моя мать.
   Леди Хелен подошла к Джимми Хейверсу, протягивая руку.
   – Я – Хелен Клайд, – сказала она и, заглянув в кухню: – Я, видимо, прервала ваш ужин, миссис Хейверс?
   Джимми Хейверс широко улыбнулся.
   – Сегодня едим китайское, – сказал он. – У нас хватит, если вы хотите перекусить, верно, Барби?
   В другое время Барбара, наверное, мрачно усмехнулась бы, представив, как леди Хелен Клайд ест китайские дешевые деликатесы из картонных коробок, расположившись за кухонным столом и болтая с ее матерью о путешествиях в Бразилию, Турцию и Грецию, которыми был заполнен ее больной мозг. Но теперь Барбара только почувствовала растерянность, оттого что стала известна унизительная правда о ее жизни, от сознания, что леди Хелен может ненароком рассказать об условиях ее жизни Линли.
   – Спасибо, – любезно ответила леди Хелен. – Я совсем не голодна. – Она улыбнулась Барбаре, но улыбка была похожа на гримасу боли.
   Увидев это, Барбара поняла, что, каким бы ни было ее собственное состояние из-за этого визита, леди Хелен сейчас гораздо хуже. Так что она приветливо сказала:
   – Я только усажу их за стол, Хелен. Гостиная вот здесь, если вас не слишком напугает жуткий беспорядок.
   Не дожидаясь, как леди Хелен отреагирует на их обветшавшую гостиную, заставленную очень старой потрескавшейся мебелью, Барбара повела отца на кухню. Успокоив мать, разволновавшуюся из-за неожиданного визитера, она ловко раскладывала рис, жареные креветки, курицу с кунжутом и устрицы, не переставая гадать, что же привело эту женщину в ее дом. Ей не хотелось думать, что леди Хелен могла уже знать о предстоящем сегодня аресте. Что именно этот арест стал причиной ее прихода. Но в душе она знала, что другой причины быть попросту не могло. Она и леди Хелен вращались в разных социальных кругах. Так что вряд ли это был просто светский визит, внезапная прихоть.
   Когда через несколько минут Барбара вошла в гостиную, леди Хелен сидела на краешке дивана, набитого искусственным конским волосом, устремив взгляд на стену напротив, где висела единственная фотография младшего брата Барбары, окруженная прямоугольничками более темных обоев, оставшимися от висевших здесь прежде снимков, связанных с его смертью. Как только Барбара вошла в комнату, леди Хелен встала.
   – Сегодня вечером я иду с вами, – сразу, без обиняков заявила она и тут же виновато взмахнула рукой: – Я могла бы выразиться повежливее, но мне кажется, что это теперь не так уж важно, не так ли?
   Верно, и лгать теперь тоже было ни к чему.
   – Как вы узнали? – спросила Барбара.
   – Я позвонила Томми примерно час назад. Дентон сказал, что он сегодня ведет наблюдение. А Томми обычно сам наблюдение не ведет, верно? Потому я и догадалась. – Она снова взмахнула рукой и грустно улыбнулась. – Если бы я знала, где все это происходит, я просто поехала бы туда сама. Но я не знаю. И Дентон не знает. И в Скотленд-Ярде никто не смог или не захотел мне сказать. Поэтому я еду с вами. И я последую за вами, даже если вы будете против. – Она понизила голос. – Простите меня. Я знаю, в какое дурацкое положение я вас ставлю. И знаю, как разозлится Томми. На нас обеих.
   – Тогда зачем вы это делаете?
   Взгляд леди Хелен снова уперся в фотографию брата Барбары. Это был старый школьный снимок, не очень умелый, но Тони был на нем таким, каким Барбаре нравилось его помнить: широкая улыбка, щербинка на месте выпавшего верхнего зуба, веснушчатое лицо – лукавое и проказливое, копна спутанных волос.
   – После… всего, что случилось, я должна там быть, – сказала леди Хелен. – Это завершение. Мне это нужно. И похоже, единственный способ, которым я могу положить этим конец для себя… единственный способ наказать себя за то, что была такой жуткой дурой… быть там, когда вы его схватите. – Леди Хелен снова посмотрела на нее. Она была очень бледной. Вид у нее был истощенный и болезненный. – Как мне передать вам, что чувствуешь, когда знаешь, что тебя использовали? И после того как набросилась на Томми, который хотел лишь открыть мне глаза?
   – Мы звонили вам вчера вечером. Инспектор пытался связаться с вами целый день. Он с ума сходит от беспокойства.
   – Простите. Я не… я была не в состоянии посмотреть ему в глаза.
   – Простите, что говорю вам это, – нерешительно начала Барбара, – но мне кажется, что инспектор совсем не рад, что оказался прав. И не только из-за вас.
   Она не стала рассказывать о своей дневной встрече с Линли, о том, как он нервничал, подбирая группу для наблюдения, о его бесконечных звонках на квартиру леди Хелен, в дом ее родителей в Суррее, домой Сент-Джеймсу. Она не стала упоминать о его все более мрачных мыслях, или о том, как он нетерпеливо бросался каждый раз к телефону, или о том, как его голос становился все более безразличным, что совсем не вязалось с окаменевшим от напряжения лицом.
   – Вы позволите мне поехать с вами? – спросила леди Хелен.
   Барбара знала, что этот вопрос – простая формальность.
   – Вряд лия смогу вас остановить, – ответила она.
 
   Линли находился в доме Джой Синклер в Хэмпстеде с половины пятого. Члены группы, ведущей слежку, прибыли чуть позже, разместившись в условленных местах: двое в грязном фургончике со спущенным колесом на полдороге по Флэскуок, еще один человек над книжным магазином на углу Бэк-лейн, другой в лавке лекарственных трав и еще один – на Хай-стрит, откуда он мог видеть станцию подземки. Сам Линли засел в доме, недалеко от наиболее вероятного места вторжения: дверей столовой, выходивших в задний садик. Он сидел в одном из низких кресел в неосвещенной гостиной, слушая по рации короткие сообщения от ведущих наблюдение снаружи.
   В самом начале девятого пара в фургончике объявила:
   – Хейверс в нижнем конце Флэск-уок, сэр. Она не одна.
   Изумленный Линли встал, подошел к парадной двери и чуть приоткрыл ее в тот момент, когда сержант Хейверс и леди Хелен прошли под уличным фонарем, их лица осветил жуткий янтарный свет. Бросив быстрый взгляд по сторонам, они поспешно вошли в садик перед домом, а потом и в дверь.
   – Ради бога, что… – горячо заговорил Линли, как только они, закрыв за собой дверь, очутились в темном холле.
   – Я сама за ней увязалась, Томми, – сказала леди Хелен. – Дентон сказал мне, что ты пошел на наблюдение. Я сразу сообразила, что к чему, и поехала домой к сержанту Хейверс.
   – Я не могу тебя здесь оставить. Проклятье, может случиться все, что угодно. – Линли прошел в гостиную и схватил рацию: – Мне понадобится здесь человек, чтобы…
   – Нет! Не делай этого! – Леди Хелен в отчаянии бросилась к нему, но не прикоснулась. – Вчера вечером я сделала то, о чем ты меня просил. Я сделала все о чем ты меня просил. Поэтому позволь мне теперь остаться здесь. Мне нужно, Томми. Я тебе не помешаю, я обещаю. Клянусь. Просто позволь мне закончить это так, как мне надо. Пожалуйста. – Он внезапно почувствовал странную нерешительность. Хотя знал, что обязан был выпроводить ее. Ради нее же самой. Ее присутствие здесь было не более уместным, чем в гуще уличной свалки. Слова – очень правильные и убедительные – уже готовы были сорваться у него с языка, но тут Хелен снова заговорила, поразив его до глубины души: – Позволь мне покончить с Рисом наилучшим для меня способом. Умоляю тебя, Томми.
   – Инспектор? – проскрипел из рации голос. Линли отрывисто ответил:
   – Все в порядке. Оставайтесь на своих местах.
   – Спасибо, – прошептала леди Хелен. Ответить он не смог. В его мозгу накрепко засела одна-единственная ее фраза: «Я сделала все, что ты просил». Он помнил ее последние слова, сказанные прошлым вечером, и мысль о том, что они означали, была просто невыносима. Он молча прошел мимо нее в темный угол столовой, на дюйм отвел штору, чтобы посмотреть на улицу, и, ничего не увидев, снова уселся в кресло. Их долгое совместное ожидание началось.
   Следующие шесть часов леди Хелен вела себя, как обещала. Она не шевелясь сидела в кресле напротив. Не разговаривала. Иногда Линли казалось, что она спит, но ее лицо было плохо различимо. Лишь призрачное расплывчатое пятно под черной банданой, которую она повязала на голову.
   Игра света делала ее бестелесной, словно она ускользала от него, как исчезает со временем лицо на фотографии. Теплые карие глаза, дуги бровей, нежные очертания щек и губ, откровенно упрямый подбородок – все это делалось менее различимым по мере того, как проходили часы. И, сидя напротив нее – сержант Хейверс была третьей в их треугольнике ожидания, – он почувствовал к ней страстное влечение, какого никогда не испытывал раньше, ничего похожего на сексуальную тягу, это было глубокое влечение сердца, тяга души к родственной душе, к существу, которое и есть та самая единственная твоя половинка. Он чувствовал себя путешественником, исходившим множество дорог – для того только, чтобы вернуться к началу своего путешествия и оценить это благословенное место в полной мере.
   Одновременно он ощущал, что пришел слишком поздно.
   Без десяти два рация с треском ожила:
   – Пешеход, инспектор. Идет по Флэск-уок... Старательно держится в тени… О, отличный приемчик, чтобы… Не хочет лезть на глаза полиции… темная одежда, темная вязаная шапка, воротник пальто поднят… Теперь остановился. За три дома от гнездышка. – На несколько минут наступила пауза. Затем монолог шепотом возобновился: – Перешел улицу, чтобы осмотреться… Продолжает приближаться… Снова перешел к Бэк-лейн… Это наш птенчик, инспектор. Никто не станет шляться по этой улице в два ночи да еще в такую погоду… Передаю дальше. Мне уже не видно… Свернул на Бэк-лейн.
   Другой голос подхватил, сказав только:
   – Подозреваемый приближается к садовой стене… натягивает что-то на лицо… проводит рукой по кирпичам…
   Линли выключил рацию. Бесшумно переместился в столовую – в самый темный угол. Сержант Хейверс последовала за ним. Позади них встала леди Хелен.
   Сначала Линли ничего не видел за дверями столовой. А затем на фоне темного неба возник еще более темный силуэт: злоумышленник забрался на садовую стену. Внутрь свесилась нога, потом другая. Затем раздался глухой удар, когда он спрыгнул на землю. Лица видно не было, хотя и от звезд, и от уличных фонарей с Бэк-лейн было достаточно света, чтобы осветить снег, тонкие ветки деревьев на его фоне, полоски раствора между кирпичами стены, даже – слегка – внутренность дома. Но потом Линли сообразил, что мужчина надел лыжную маску. И сразу стал походить не на взломщика, а на убийцу.
   – Хелен, возвращайся в гостиную, – выдохнул Линли.
   Но она не двинулась. Он оглянулся через плечо и увидел, что ее широко раскрытые глаза застыли на фигуре в саду, крадучись приближающейся к двери. Она стояла, прижав к губам кулак.
   И затем произошло невероятное.
   Когда он поднялся на четыре ступеньки и поднял руку, чтобы обследовать дверь, леди Хелен неистово выкрикнула:
   – Нет! О боже, Рис!
   И с этого момента события понеслись с ужасающей быстротой.
   Фигура на мгновение застыла, а потом метнулась назад, к стене, и одолела ее единым рывком.
   – Господи Иисусе! – закричала сержант Хейверс, бросилась к дверям столовой и распахнула их, впустив ледяной ночной воздух.
   Невероятность того, что сделала Хелен, парализовала Линли. Она не могла… Она не хотела… Она никогда бы… Она шла к нему в темноте.
   – Томми, прошу тебя…
   Ее дрожащий голос тут же привел его в чувство. Оттолкнув ее в сторону, он кинулся к рации и коротко сообщил:
   – Мы его упустили.
   Затем кинулся к парадной двери и выскочил наружу, не обращая внимания на тех, кто остался сзади.
   – Бежит к Хай-стрит! – прокричал голос над книжным магазином на другой стороне улицы, когда Линли мчался мимо.
   Но Линли и сам увидел черный силуэт, услышал отчаянный топот ног по тротуару, вот беглец поскользнулся на полоске льда, выправился и побежал дальше. Он больше не прятался в тень, а мчался по середине улицы, то вбегая, то выбегая из кругов света от уличных фонарей. Его бег грохотом отдавался в ночном воздухе.
   В нескольких шагах позади себя Линли слышал Хейверс. Она мчалась во весь дух, ругая леди Хелен последними словами. – Полиция!
   Два констебля из фургончика стремительно обогнули угол, быстро догоняя их.