– Рейберн... – прошептала она, но он отпустил ее руку, и в следующее мгновение вспыхнула спичка. – Я расхотела. Вам не нужно...
Но тут спичка коснулась фитиля масляной лампы, и она ярко вспыхнула. Виктория увидела лицо Рейберна – настороженные ореховые глаза, ястребиный нос, твердый рот, а поперек лица потрескавшаяся красная кожа и светлые волдыри.– Боже мой! – ахнула Виктория, и сердце у нее упало. Она невольно протянула руку и отпрянула, когда он отшатнулся. Он еще крепче сжал губы, и что-то мелькнуло в его глазах, что-то похожее на боль и укор. – Боже мой... Я не знала, Рейберн, я и представить себе не могла ничего подобного. – Ее лицо напряглось, она сжала кулаки и спрятала их в простынях, чтобы снова не потянуться к нему. – Клянусь, я не хотела причинить вам вреда.
Герцог стоял молча, нависая над ней, глаза его блестели.
Ей стало тошно от того, что она натворила. Герцог молчал.
– Вы должны поверить мне. Вы ведь верите мне, да? Рейберн, черт бы вас побрал, скажите хоть что-нибудь! – В ее голосе звучало отчаяние.
Тут Рейберн устремился к ней, и Виктория оказалась в его объятиях.
– Господи, Виктория, я думал, вы меня возненавидите!
– Как могу я вас ненавидеть? Это же я причинила вам вред.
– Вы не знали, я сам виноват. Я мог поискать шляпу. Мог отнести вас обратно в пастуший сарай.
Она слегка оттолкнула его, глядя ему в лицо.
– Но вы этого не сделали. Вы знали, что вам грозит, но не стали задерживаться и искать шляпу.
Рейберн покачал головой.
– Как я мог? Вы разбились, вам нужна была помощь.
– Но я убежала, – прошептала Виктория.
– Вы попытались бежать, – напомнил он.
– Это не имеет значения.
Он снова привлек ее к себе, укачивая, словно ребенка.
– Имеет. И очень большее.
К горлу у нее подступил комок.
– Почему вы не сказали? Не ответили на мой вопрос? Ведь я рассказала вам все.
Рейберн замер, его руки скользнули по ее спине к локтям.
– И вы почувствовали себя преданной.
– Скорее обманутой. Он с горечью рассмеялся.
– Я никогда об этом не думал, потому что законченный эгоист. Я думал только о том, что вы подумаете обо мне...
– А что я могла подумать? – Виктория снова посмотрела на его распухшее лицо в волдырях и увидела в нем боль, которая не имела ничего общего с его язвами.
– Я думал, вы почувствуете ко мне отвращение. Испугаетесь или станете жалеть, как больного щенка.
– Я испытываю к вам только сочувствие, мне невыносимо видеть ваши страдания. Будь это в моих силах, я бы сделала все, чтобы облегчить их.
– У вас твердый характер, – произнес Рейберн.
– Да, я тверда как алмаз. И это говорит тот, кто поначалу назвал меня обманщицей.
Рейберн вздохнул:
– Неужели я так глуп?
– Не только глуп, но и слеп. Однако я от всего сердца прощаю вас, надеюсь, вы тоже простите меня зато, что увезла вашу шляпу, и за мое упрямство, которое так навредило нам обоим.
– Мне нечего вам прощать. Наступило молчание.
– Вам... вам очень больно? – спросила Виктория.
– Поверх старых шрамов нарастут новые, но все заживет. Это уже не в первый раз.
– И я ничего не могу сделать?
– Вы делаете все, о чем я мог бы вас попросить. – Он нахмурился, глядя на нее, и тут же вздрогнул от боли. – А вот я поступаю с вами не так, как должно. Вам давно пора спать.
Она вздохнула:
– Я все равно не смогу уснуть.
Он хотел позвонить.
– Я велю принести теплого молока и крепкого бульона.
Виктория схватила его за руку:
– Нет, нет, не беспокойтесь.
– Может быть, вам что-нибудь нужно? Она заколебалась.
– Вы не могли бы остаться? То есть если вам не нужно лечить ваше лицо...
– Нет ничего такого, чем я предпочел бы заняться, вместо того чтобы остаться с вами. – Эти слова он произнес тихо, но так убедительно, что она вздрогнула.
Он отпустил ее, снял ботинки, задул лампу и скользнул в постель рядом с ней, устроившись так, чтобы ее голова легла ему на плечо Виктория долго смотрела в темноту, наслаждаясь ощущением его близости, его теплом и силой. Мысль о его обожженном солнцем лице причиняла ей боль, но его доверие, его готовность открыться ей, несмотря на то, чего ему это стоило, принесли ей облегчение.
«Как давно в последний раз он об этом кому-либо говорил?» – размышляла она. Ее брат Джек, разумеется, ничего этого не знал, хотя когда-то был достаточно близким другом Рейберна. И все же герцог доверился ей, сестре того, кого он ненавидит, женщине, которую он знает всего несколько дней; она приехала во вторник, а сегодня ночь на воскресенье. Однако Виктории казалось, что она знает Рейберна целую вечность. Она чувствовала, как вздымается и опадает его грудь, как ровно он дышит во сне. Как же он устал, если уснул так быстро!..
Воскресенье... Остается меньше двух дней. Ее привезла вечерняя почтовая карета, которая проходит здесь по вторникам, и она же увезет ее обратно. И вдруг ей показалось несправедливым, что она должна уехать так быстро после того, как наладились ее отношения с герцогом-затворником, после того, как он открылся ей, после того, как она впервые примирилась с ним и с самой собой.
Но что она может сказать? Что ей не хочется уезжать? Что их сделка должна продолжаться? Эта мысль показалась Виктории нелепой. Она уедет, и останутся лишь воспоминания о странном замке и его мрачном владельце.
Глаза Виктории наполнились слезами, и они потекли по щекам.
Глава 20
Глава 21
Но тут спичка коснулась фитиля масляной лампы, и она ярко вспыхнула. Виктория увидела лицо Рейберна – настороженные ореховые глаза, ястребиный нос, твердый рот, а поперек лица потрескавшаяся красная кожа и светлые волдыри.– Боже мой! – ахнула Виктория, и сердце у нее упало. Она невольно протянула руку и отпрянула, когда он отшатнулся. Он еще крепче сжал губы, и что-то мелькнуло в его глазах, что-то похожее на боль и укор. – Боже мой... Я не знала, Рейберн, я и представить себе не могла ничего подобного. – Ее лицо напряглось, она сжала кулаки и спрятала их в простынях, чтобы снова не потянуться к нему. – Клянусь, я не хотела причинить вам вреда.
Герцог стоял молча, нависая над ней, глаза его блестели.
Ей стало тошно от того, что она натворила. Герцог молчал.
– Вы должны поверить мне. Вы ведь верите мне, да? Рейберн, черт бы вас побрал, скажите хоть что-нибудь! – В ее голосе звучало отчаяние.
Тут Рейберн устремился к ней, и Виктория оказалась в его объятиях.
– Господи, Виктория, я думал, вы меня возненавидите!
– Как могу я вас ненавидеть? Это же я причинила вам вред.
– Вы не знали, я сам виноват. Я мог поискать шляпу. Мог отнести вас обратно в пастуший сарай.
Она слегка оттолкнула его, глядя ему в лицо.
– Но вы этого не сделали. Вы знали, что вам грозит, но не стали задерживаться и искать шляпу.
Рейберн покачал головой.
– Как я мог? Вы разбились, вам нужна была помощь.
– Но я убежала, – прошептала Виктория.
– Вы попытались бежать, – напомнил он.
– Это не имеет значения.
Он снова привлек ее к себе, укачивая, словно ребенка.
– Имеет. И очень большее.
К горлу у нее подступил комок.
– Почему вы не сказали? Не ответили на мой вопрос? Ведь я рассказала вам все.
Рейберн замер, его руки скользнули по ее спине к локтям.
– И вы почувствовали себя преданной.
– Скорее обманутой. Он с горечью рассмеялся.
– Я никогда об этом не думал, потому что законченный эгоист. Я думал только о том, что вы подумаете обо мне...
– А что я могла подумать? – Виктория снова посмотрела на его распухшее лицо в волдырях и увидела в нем боль, которая не имела ничего общего с его язвами.
– Я думал, вы почувствуете ко мне отвращение. Испугаетесь или станете жалеть, как больного щенка.
– Я испытываю к вам только сочувствие, мне невыносимо видеть ваши страдания. Будь это в моих силах, я бы сделала все, чтобы облегчить их.
– У вас твердый характер, – произнес Рейберн.
– Да, я тверда как алмаз. И это говорит тот, кто поначалу назвал меня обманщицей.
Рейберн вздохнул:
– Неужели я так глуп?
– Не только глуп, но и слеп. Однако я от всего сердца прощаю вас, надеюсь, вы тоже простите меня зато, что увезла вашу шляпу, и за мое упрямство, которое так навредило нам обоим.
– Мне нечего вам прощать. Наступило молчание.
– Вам... вам очень больно? – спросила Виктория.
– Поверх старых шрамов нарастут новые, но все заживет. Это уже не в первый раз.
– И я ничего не могу сделать?
– Вы делаете все, о чем я мог бы вас попросить. – Он нахмурился, глядя на нее, и тут же вздрогнул от боли. – А вот я поступаю с вами не так, как должно. Вам давно пора спать.
Она вздохнула:
– Я все равно не смогу уснуть.
Он хотел позвонить.
– Я велю принести теплого молока и крепкого бульона.
Виктория схватила его за руку:
– Нет, нет, не беспокойтесь.
– Может быть, вам что-нибудь нужно? Она заколебалась.
– Вы не могли бы остаться? То есть если вам не нужно лечить ваше лицо...
– Нет ничего такого, чем я предпочел бы заняться, вместо того чтобы остаться с вами. – Эти слова он произнес тихо, но так убедительно, что она вздрогнула.
Он отпустил ее, снял ботинки, задул лампу и скользнул в постель рядом с ней, устроившись так, чтобы ее голова легла ему на плечо Виктория долго смотрела в темноту, наслаждаясь ощущением его близости, его теплом и силой. Мысль о его обожженном солнцем лице причиняла ей боль, но его доверие, его готовность открыться ей, несмотря на то, чего ему это стоило, принесли ей облегчение.
«Как давно в последний раз он об этом кому-либо говорил?» – размышляла она. Ее брат Джек, разумеется, ничего этого не знал, хотя когда-то был достаточно близким другом Рейберна. И все же герцог доверился ей, сестре того, кого он ненавидит, женщине, которую он знает всего несколько дней; она приехала во вторник, а сегодня ночь на воскресенье. Однако Виктории казалось, что она знает Рейберна целую вечность. Она чувствовала, как вздымается и опадает его грудь, как ровно он дышит во сне. Как же он устал, если уснул так быстро!..
Воскресенье... Остается меньше двух дней. Ее привезла вечерняя почтовая карета, которая проходит здесь по вторникам, и она же увезет ее обратно. И вдруг ей показалось несправедливым, что она должна уехать так быстро после того, как наладились ее отношения с герцогом-затворником, после того, как он открылся ей, после того, как она впервые примирилась с ним и с самой собой.
Но что она может сказать? Что ей не хочется уезжать? Что их сделка должна продолжаться? Эта мысль показалась Виктории нелепой. Она уедет, и останутся лишь воспоминания о странном замке и его мрачном владельце.
Глаза Виктории наполнились слезами, и они потекли по щекам.
Глава 20
Рейберн проснулся оттого, что Виктория пошевелилась в его объятиях. Занавеси все еще были задернуты, но света проникало достаточно, чтобы омыть комнату тусклым шафрановым светом.
Виктория снова пошевелилась, что-то пробормотав, и положила голову на изгиб его руки. Рейберн слегка коснулся губами ее волос и заметил слезы у нее на лице. Грусть охватила Рейберна. Неужели он заставил ее плакать?
Но сейчас она не плакала. Она попросила его остаться и теперь спала, уютно устроившись рядом с ним. Он немного полежал, уставившись на полог над головой, и вдруг ему захотелось, чтобы это мгновение длилось вечно. Однако зудящая боль в лице отвлекла его, и он соскользнул с кровати. Виктория застонала и перекатилась в углубление, оставленное им в матрасе, но не проснулась.
Он налил в таз воды, плеснул на лицо, и боль утихла. Проведя влажной рукой по спутанным волосам, он сел так, чтобы смотреть в окно через щель между занавесями.
Солнце стояло низко над горизонтом, слабое и оранжевое, рассветное. Рейберн смотрел, как оно еле заметно ползет по стальному небу. Он любил восходы, как некоторые любят огонь. Восход прекрасен и безжалостен, но ты платишь болью за его очарование.
Шум за дверью вывел его из раздумий. Вошла Энни, держа в руках поднос с завтраком.
– Ах! – взвизгнула она, отчаянно краснея. – Я не знала, что вы здесь, ваша светлость.
Виктория пошевелилась.
– Благодарю вас, Энни. Поставьте поднос на столик и можете идти. И принесите, пожалуйста, завтрак для вашего господина.
Энни ушла. Байрон подошел к кровати и сел на краешек.
Между ними было напряжение, чувственность, обремененная новым, кровоточащим знанием. Байрон попытался скрыть это. Когда Виктория села, он принялся взбивать подушки, затем поставил поднос ей на колени. Виктория вооружилась ножом и вилкой, но есть не стала.
– Мне странно, что вы сидите здесь, словно хотите убедиться, что больная ест как должно, – произнесла она. – Позавтракайте со мной, а я позавтракаю с вами, когда Энни принесет для вас поднос.
– Здесь нет второго прибора, – заметил Байрон. Она выгнула бровь:
– Три дня назад вас это не остановило бы. Неужели все так изменилось?
Ее голос звучал насмешливо. «Изменилось больше, чем я мог вообразить», – подумал он, но промолчал, лишь слегка улыбнулся и накрыл рукой ее руку.
– Тогда я буду вас кормить, а заодно поем сам.
Отдав ему нож и вилку, Виктория откинулась на подушки и посмотрела на него сквозь бахрому светлых ресниц. Он подцепил вилкой яйцо и поднес ей ко рту. В прошлый раз, когда он кормил ее персиковым крамблем, казалось невероятным, что это может так скоро повториться – очень похоже и в то же время не похоже. Как будто тоже вспомнив об этом, Виктория слегка покраснела и отвела глаза. Оба они изменились, и теперь, когда ели яйца и ломтики бекона, воспоминания о той неповторимой ночи мешали им.
– Я чувствую себя ребенком, – сказала, натянуто смеясь, Виктория, прежде чем съесть следующий кусок.
– Это была ваша идея.
Больше никто из них не проронил ни слова, пока Энни не принесла завтрак для Байрона. Виктория взяла у него вилку и нож, и атмосфера разрядилась.
– Вы как-то сказали, – вдруг проговорила Виктория, намазывая хлеб маслом, – что я обманываю себя.
– И что?
– Я тогда решила, что вы ошибаетесь, поскольку привыкли все драматизировать. Но теперь усомнилась в этом. Потому что поняла кое-что о себе. – Их взгляды встретились. – Я трусиха. Боюсь перемен, боюсь риска, но больше всего боюсь себя. То, что сделали мы с Уолтером, было порывом страсти, не больше. Глупостью. Но когда мы с ним находились в задней гостиной его родителей, в парке, в чулане, на конюшне – все казалось замечательным. И было замечательным. Лишь через несколько месяцев я поняла, что совершила огромную ошибку.
– И с тех пор больше не доверяли себе. Виктория слегка пожала плечами.
– Я доверяла себе, когда думала, что я холодная и бесстрастная. Но ведь чувствам доверять нельзя.– А когда вы чувствовали себя совершенно раскрепощенной?
– Когда скакала верхом. Верховая езда – вещь неопасная, думала я. И так же чувствовала себя во время грозы. – Она скривила губы. – Я никогда не могла совладать с собой во время грозы.
– Много лет вы себя наказывали и смиряли, – заметил Байрон. – Из-за девичьей неосторожности.
Она покачала головой:
– Не в этом дело. А в том, что я не знала, как вести себя дальше. Не знала, что это было – глупость или наитие.
– А наш договор? Чем он был для вас? Виктория рассмеялась.
– И тем, и другим. Я до сих пор не верю, что согласилась на него. Ведь он противоречит всем моим жизненным установкам.
– Но не вашим чувствам.
– Да, это верно. – Она помолчала. – Вас, конечно, интересует, жалею ли я об этом? Я жалею свою лодыжку, свою голову и ваше лицо, но об этой неделе не сожалею.
Внутри у Байрона что-то оборвалось.
– Если мое лицо – плата за те дни, что мы провели вместе, ничего, кроме радости, я не испытываю.
– Благодарю вас.
Они молча доели свой завтрак.
Виктория снова сидела на скамье у окна, а Рейберн устроился в кресле, которое принесла миссис Пибоди. Виктория хотела позвать Энни, чтобы та помогла переодеться, но Рейберн настоял на том, что все сделает сам. Оказалось, что ее гораздо больше смущает, когда он одевает ее, чем когда раздевает, и ей было не по себе оттого, что он одинаково хорошо делает и то и другое. В темноте, в пылу любовных игр, все выглядело совсем иначе. Но даже при свете, проникающем сквозь щель между занавесками, он видел гораздо больше, чем во время их ночных свиданий. Виктория боялась, что не одурманенный страстью Рейберн найдет ее костлявое, стареющее тело непривлекательным.
Но этого не случилось. В глазах его горел огонь желания.
– Я думал, вы зададите мне множество вопросов, – сказал вдруг герцог.
Виктория в этот момент как раз разглядывала его и не стала делать вид, будто не поняла.
– Я была уверена, что вы сами все объясните, когда сочтете нужным.
– Когда сочту нужным. – Рейберн покачал головой. – В небесах нет святого, у которого хватило бы терпения дождаться этого.
– Вчера вечером вы сами затронули эту тему, – заметила Виктория. – По собственной инициативе.
– Это только кажется. – Он криво усмехнулся. В это утро Виктория поняла, что может смотреть на него, не испытывая той острой боли, которая пронзала ее насквозь, но где-то в глубине боль еще оставалась.
Рейберн вздохнул:
– Не все приняли это так, как вы. Виктория вопросительно посмотрела на герцога.
Рейберн отвел глаза и уставился невидящим взором на гобелен, скрывающий половину стены.
– У меня был друг, – произнес он, – его звали Уилл. Мы были еще мальчишками. Однажды мы уснули с ним на траве, под палящим солнцем. А когда проснулись, лицо у меня было хуже, чем сейчас.
– Он тоже проснулся, – предположила Виктория. – И был потрясен.
– Он убежал, не стал слушать моих объяснений. И никогда больше со мной не разговаривал.
– Никогда?
– Никогда. – Рейберн отвел глаза. – Разрыв был не таким драматичным, как кажется. Он уехал в школу прежде, чем я настолько оправился, что смог выходить из своей комнаты.
– А вы не пытались поговорить с ним? Ведь он был вашим другом.
– Самым близким другом. Нет, не пытался. Он избегал меня. – Рейберн осекся.
Виктория старалась поделикатнее сформулировать свой вопрос:
– Он никогда не проявлял недоброжелательности? Трусости?
– Нет. Он был самым верным другом, каким только может быть мальчишка. – В его голосе прозвучала ирония.
–И вы больше никогда не видели его?
– Когда он приезжал на каникулы и после того, как закончил Оксфорд. Мы вращались в одном кругу.
– И он ни разу не высказал вам сожаления? Его не мучили угрызения совести? Рейберн помолчал.
– Иногда мне казалось, что он хочет подойти ко мне, раскаивается. В его глазах я видел грусть, когда он смотрел на меня.
– Возможно, он понял, что вел себя дурно, и испытывал стыд. Но сделать шаг к примирению не решался.
Рейберн сжал подлокотники кресла так, что побелели костяшки пальцев.
– Он женился на Шарлотте! – Это был крик души.
– Дочери викария, – прошептала Виктория. – Вы полагаете, он сделал это, чтобы причинить вам боль?
Рейберн долго молчал, потом покачал головой:
– Какое это имеет значение? Он знал, что я буду страдать.
Виктория не нашлась с ответом и стала смотреть на лужайку, видневшуюся в просвете между занавесями.
– Я все равно потерял бы ее, – сказал Рейберн. – Я думал, что люблю ее, но не настолько, чтобы ответить на вопрос, который я видел в ее глазах, тот, задать который только у вас хватило храбрости. Я молчал, и с каждым днем она отдалялась от меня. Вероятно, Уилл заметил это. Он тоже любил ее, и я об этом знал. Возможно, его женитьба на ней оказалась для меня спасением. Но тогда я этого не понял.
– Мне... мне очень жаль, – тихо произнесла Виктория.
Рейберн вздохнул:
– Мне следовало уйти намного раньше, но это было выше моих сил. Я был уверен, что любой, исключая слуг, состоящих при мне, отреагировал бы так же, как Уилл. Возможно, я ошибался, но мне это не приходило в голову. Вы доказали, что я был не прав, по меньшей мере, в одном случае, и я благодарен вам за это. Но не уверен, что многие примут меня так, как приняли вы. Вы изменили мою жизнь.
– Я не собиралась ничего менять.
– Ах, Цирцея, ваши прикосновения творят чудеса. Ей было больно за него. Она не знала, что еще она может сделать для него, но она коснулась подушки рядом с собой, жестом приглашая его сесть.
Герцог сел, а когда Виктория протянула руку к его голове, он крепко схватил ее и их пальцы сплелись. Теперь в мозолях на его руках не было ничего таинственного – она сразу же вспомнила, как напрягались и сгибались его плечи, когда он крутил индийские булавы, – но все равно эти руки успокаивали и были теплыми и сильными, хотя таинственность исчезла.
– Я не всегда был таким, – сказал он. – В детстве я обгорал не больше, чем другие дети. Я помню, как стоял на траве, под палящими лучами солнца, и при этом хорошо себя чувствовал.
– Вы теперь никогда не сможете выходить на дневной свет? Никогда? – Виктория попыталась представить себе его жизнь, проведенную во мраке.
– Вы могли в этом убедиться. Когда небо затянуто облаками или когда идет дождь, я могу выйти, и то с величайшей осторожностью. И еще в сумерках и на рассвете.
– Неудивительно, что вы не рассказали об этом Шарлотте. Только большая любовь может подтолкнуть на такой подвиг – прожить жизнь с человеком, который не может наслаждаться светом дня.
– Это верно, – бросил Рейберн.
Они сидели молча. Виктория старалась запомнить каждое мгновение, проведенное в обществе герцога, каждую черточку его лица, изуродованного ожогами. Скоро она уедет и будет жить воспоминаниями.
Она не знала, как долго они просидели вот так, но какое-то движение на аллее вернуло ее к действительности. Сквозь просветы в занавесях Виктория увидела Энни и Эндрю.
Эндрю энергично жестикулировал, а Энни мотала головой.
– Рейберн, взгляните! – Виктория жестом указала на окно.
Он встал и заглянул ей через плечо. Внезапно Эндрю остановился и схватил Энни за плечи, а она продолжала мотать головой. Он взял ее за руку и опустился на колено.
– Он сделал ей предложение! – не без удивления произнесла Виктория.
Рейберн усмехнулся:
– Похоже, она не в восторге от этой перспективы. Я думал, они уже договорились.
Еще несколько мгновений, и Энни наконец кивнула.
Эндрю вскочил, приподнял ее и поцеловал. Виктория посмотрела на Рейберна.
– Я завидую им.
– Их молодости? Восторженности? Оптимизму? – Он выгнул бровь.
– Их простоте. Их наивной храбрости. Они не боятся трудностей.
– Когда-то вы тоже так поступили, по крайней мере я знаю это с ваших слов.
Она покачала головой:
– Надеюсь, жизнь не обойдется с ними жестоко, как со мной.
Виктория снова взглянула на влюбленную парочку и почувствовала пустоту в груди.
– Если бы только я могла, стоило бы снова испытать боль.
Когда появилась Энни с обедом, она все еще пылала и улыбалась. Девушка поставила поднос на сундук, отошла к двери и стала теребить в руках передник.
– Вы что-то хотите сказать? – спросил Рейберн, не обращая внимания на насмешливый взгляд, брошенный на него Викторией.
– Ваша светлость... – Энни залилась румянцем. – Ваша светлость, мы с Эндрю решили пожениться. – Она опустила глаза.
– Я обещал ему домик привратника, но не раньше, чем умрет старый Сайлас, – ответил Байрон.
Энни подняла сияющие глаза.
– Ах, я знаю, ваша светлость! В том-то и дело, Сайлас будто собрался жить вечно, а дядя Том просит меня поехать с ним в Лидс, потому что, когда он уедет, здесь у меня не будет семьи, вот Эндрю и сказал, что он станет моей семьей. – Она вздернула подбородок. – Надеюсь, вы дадите нам свое благословение и позволите служить вам и дальше, после того как мы поженимся. Дядя Том продает нам свой дом в деревне, и не так уж будет далеко ходить каждый день.
Байрон долго смотрел на нее, потом кивнул.
– Милости просим оставаться и вас, Энни, и Эндрю. Как я и обещал, вы получите сто фунтов.
– Спасибо, ваша светлость! – просияла Энни. Потом она опустила руку в карман передника, и снова вид у нее стал робкий. – Перед смертью его светлость, ваш двоюродный дедушка, дал мне вот это. – Она вынула из кармана передника нитку жемчуга с медальоном из драгоценных камней и застежкой. – Он сказал, это часть того, что отошло бы герцогине, но раз у него не было герцогини, он подарит эту вещь мне, и я могу делать с ней что хочу. – Энни волновалась, путала слова. – Я не брала это, он мне подарил. И я хранила это до сих пор, но зачем мне, простой девушке, драгоценности?..
– Я верю вам, Энни, – прервал ее Байрон, видя, что она сейчас заплачет.
– Спасибо вам, ваша светлость, – обрадовалась Энни. – Я хотела бы это продать, но не знаю, как это сделать.
Байрон протянул руку.
– Если вы доверите драгоценность мне, я попрошу ювелира ее оценить и предложу вам за нее справедливую цену.
Лицо Энни расплылось в улыбке.
– Ой, вот спасибо, ваша светлость! – Она протянула Байрону ожерелье и отошла к двери. – Чуть не забыла! Это принесли сегодня для вас, миледи. – Она вынула из кармана письмо, положила на край подноса с обедом и удалилась.
– Опять от мамы, – сказала Виктория и, бросив на Байрона взгляд, промолвила: – Вы благородно поступили с Энни.
Он пожал плечами:
– Не вижу здесь особого благородства. Ведь она – моя кузина, вы сами сказали.
– Но не каждому это пришло бы в голову. – Виктория хотела было распечатать письмо, но, увидев на конверте почерк Джека, нахмурилась.
– Что-нибудь не так? – спросил Байрон.
– Письмо от брата. А Джек никогда мне не пишет. – Она сломала печать, прочла письмо и нахмурилась еще больше.
– Что случилось? – спросил Байрон. Вместо ответа Виктория протянула ему письмо.
«Виктория!
Я знаю, что ты занята весьма деликатными переговорами по моему делу, и не стал бы писать, если бы не крайняя нужда. У матушки начались припадки, дрожат руки, речь бессвязная, и налицо признаки слабоумия. Это началось в тот вечер, когда ты уехала, и поначалу мы подумали, что это обычная ее манера все драматизировать.
Врач говорит, что, возможно, это пройдет, но пока трудно сказать что-либо определенное. Она спрашивает о тебе почти каждый час, и отец подозревает, что это ее последняя воля. Он настаивает на твоем немедленном возвращении домой, и я присоединяюсь к нему.
Поторопись, пожалуйста.
Джек».
– Вам нужно ехать, – сказал Байрон, охваченный отчаянием.
– Да, – согласилась Виктория.
– Завтра утром...
– Какая нелепость! – вдруг рассмеялась Виктория. – Я сломала лодыжку и заставила вас пострадать для того лишь, чтобы нарушить наш договор за день до его истечения!
– Порвите этот договор, – произнес Байрон. – Я больше не буду преследовать вашего брата.
В глазах у Виктории блеснули слезы.
– Благодарю вас, – прошептала она. – Какой же вы добрый! Я этого не заслужила.
Он сел рядом с ней, обнял за плечи.
– Господи, неужели я стану мстить Джеку, зная, что это причинит вам боль?
Она положила голову ему на грудь, по ее щеке скатилась слеза.
– Если вы поедете первым поездом, завтра будете в Рашворте. Не прошло и трех дней с тех пор, как написано это письмо. Будем надеяться, что за это время с вашей матушкой ничего плохого не случилось.
Виктория снова рассмеялась.
– Ужасный я человек, не правда ли? Я оплакиваю не только свою мать, но и саму себе.
– Вчера ночью вы тоже плакали.
– Я думала, вы спите.
Он смахнул слезу с ее щеки и поцеловал свою влажную ладонь.
– Я заметил следы слез сегодня утром. Почему вы плакали?
Виктория закусила губу.
– Вы пострадали из-за меня. К тому же у меня болела лодыжка. И мне... мне не хотелось думать об отъезде, потому что я вдруг почувствовала себя счастливой.
– Счастливой? – Байрон ошеломленно смотрел на нее. – И это явилось причиной ваших слез?
– Да. Потому что счастье недолговечно.
Она подняла на него глаза, полные боли и нежности. Рейберн задохнулся от радости.
Он положил руку ей на плечи и повернул ее к себе.
– Тогда давайте сделаем так, чтобы эта ночь стала незабываемой. – Рейберн привлек к себе Викторию и запечатлел на ее губах поцелуй.
Виктория снова пошевелилась, что-то пробормотав, и положила голову на изгиб его руки. Рейберн слегка коснулся губами ее волос и заметил слезы у нее на лице. Грусть охватила Рейберна. Неужели он заставил ее плакать?
Но сейчас она не плакала. Она попросила его остаться и теперь спала, уютно устроившись рядом с ним. Он немного полежал, уставившись на полог над головой, и вдруг ему захотелось, чтобы это мгновение длилось вечно. Однако зудящая боль в лице отвлекла его, и он соскользнул с кровати. Виктория застонала и перекатилась в углубление, оставленное им в матрасе, но не проснулась.
Он налил в таз воды, плеснул на лицо, и боль утихла. Проведя влажной рукой по спутанным волосам, он сел так, чтобы смотреть в окно через щель между занавесями.
Солнце стояло низко над горизонтом, слабое и оранжевое, рассветное. Рейберн смотрел, как оно еле заметно ползет по стальному небу. Он любил восходы, как некоторые любят огонь. Восход прекрасен и безжалостен, но ты платишь болью за его очарование.
Шум за дверью вывел его из раздумий. Вошла Энни, держа в руках поднос с завтраком.
– Ах! – взвизгнула она, отчаянно краснея. – Я не знала, что вы здесь, ваша светлость.
Виктория пошевелилась.
– Благодарю вас, Энни. Поставьте поднос на столик и можете идти. И принесите, пожалуйста, завтрак для вашего господина.
Энни ушла. Байрон подошел к кровати и сел на краешек.
Между ними было напряжение, чувственность, обремененная новым, кровоточащим знанием. Байрон попытался скрыть это. Когда Виктория села, он принялся взбивать подушки, затем поставил поднос ей на колени. Виктория вооружилась ножом и вилкой, но есть не стала.
– Мне странно, что вы сидите здесь, словно хотите убедиться, что больная ест как должно, – произнесла она. – Позавтракайте со мной, а я позавтракаю с вами, когда Энни принесет для вас поднос.
– Здесь нет второго прибора, – заметил Байрон. Она выгнула бровь:
– Три дня назад вас это не остановило бы. Неужели все так изменилось?
Ее голос звучал насмешливо. «Изменилось больше, чем я мог вообразить», – подумал он, но промолчал, лишь слегка улыбнулся и накрыл рукой ее руку.
– Тогда я буду вас кормить, а заодно поем сам.
Отдав ему нож и вилку, Виктория откинулась на подушки и посмотрела на него сквозь бахрому светлых ресниц. Он подцепил вилкой яйцо и поднес ей ко рту. В прошлый раз, когда он кормил ее персиковым крамблем, казалось невероятным, что это может так скоро повториться – очень похоже и в то же время не похоже. Как будто тоже вспомнив об этом, Виктория слегка покраснела и отвела глаза. Оба они изменились, и теперь, когда ели яйца и ломтики бекона, воспоминания о той неповторимой ночи мешали им.
– Я чувствую себя ребенком, – сказала, натянуто смеясь, Виктория, прежде чем съесть следующий кусок.
– Это была ваша идея.
Больше никто из них не проронил ни слова, пока Энни не принесла завтрак для Байрона. Виктория взяла у него вилку и нож, и атмосфера разрядилась.
– Вы как-то сказали, – вдруг проговорила Виктория, намазывая хлеб маслом, – что я обманываю себя.
– И что?
– Я тогда решила, что вы ошибаетесь, поскольку привыкли все драматизировать. Но теперь усомнилась в этом. Потому что поняла кое-что о себе. – Их взгляды встретились. – Я трусиха. Боюсь перемен, боюсь риска, но больше всего боюсь себя. То, что сделали мы с Уолтером, было порывом страсти, не больше. Глупостью. Но когда мы с ним находились в задней гостиной его родителей, в парке, в чулане, на конюшне – все казалось замечательным. И было замечательным. Лишь через несколько месяцев я поняла, что совершила огромную ошибку.
– И с тех пор больше не доверяли себе. Виктория слегка пожала плечами.
– Я доверяла себе, когда думала, что я холодная и бесстрастная. Но ведь чувствам доверять нельзя.– А когда вы чувствовали себя совершенно раскрепощенной?
– Когда скакала верхом. Верховая езда – вещь неопасная, думала я. И так же чувствовала себя во время грозы. – Она скривила губы. – Я никогда не могла совладать с собой во время грозы.
– Много лет вы себя наказывали и смиряли, – заметил Байрон. – Из-за девичьей неосторожности.
Она покачала головой:
– Не в этом дело. А в том, что я не знала, как вести себя дальше. Не знала, что это было – глупость или наитие.
– А наш договор? Чем он был для вас? Виктория рассмеялась.
– И тем, и другим. Я до сих пор не верю, что согласилась на него. Ведь он противоречит всем моим жизненным установкам.
– Но не вашим чувствам.
– Да, это верно. – Она помолчала. – Вас, конечно, интересует, жалею ли я об этом? Я жалею свою лодыжку, свою голову и ваше лицо, но об этой неделе не сожалею.
Внутри у Байрона что-то оборвалось.
– Если мое лицо – плата за те дни, что мы провели вместе, ничего, кроме радости, я не испытываю.
– Благодарю вас.
Они молча доели свой завтрак.
Виктория снова сидела на скамье у окна, а Рейберн устроился в кресле, которое принесла миссис Пибоди. Виктория хотела позвать Энни, чтобы та помогла переодеться, но Рейберн настоял на том, что все сделает сам. Оказалось, что ее гораздо больше смущает, когда он одевает ее, чем когда раздевает, и ей было не по себе оттого, что он одинаково хорошо делает и то и другое. В темноте, в пылу любовных игр, все выглядело совсем иначе. Но даже при свете, проникающем сквозь щель между занавесками, он видел гораздо больше, чем во время их ночных свиданий. Виктория боялась, что не одурманенный страстью Рейберн найдет ее костлявое, стареющее тело непривлекательным.
Но этого не случилось. В глазах его горел огонь желания.
– Я думал, вы зададите мне множество вопросов, – сказал вдруг герцог.
Виктория в этот момент как раз разглядывала его и не стала делать вид, будто не поняла.
– Я была уверена, что вы сами все объясните, когда сочтете нужным.
– Когда сочту нужным. – Рейберн покачал головой. – В небесах нет святого, у которого хватило бы терпения дождаться этого.
– Вчера вечером вы сами затронули эту тему, – заметила Виктория. – По собственной инициативе.
– Это только кажется. – Он криво усмехнулся. В это утро Виктория поняла, что может смотреть на него, не испытывая той острой боли, которая пронзала ее насквозь, но где-то в глубине боль еще оставалась.
Рейберн вздохнул:
– Не все приняли это так, как вы. Виктория вопросительно посмотрела на герцога.
Рейберн отвел глаза и уставился невидящим взором на гобелен, скрывающий половину стены.
– У меня был друг, – произнес он, – его звали Уилл. Мы были еще мальчишками. Однажды мы уснули с ним на траве, под палящим солнцем. А когда проснулись, лицо у меня было хуже, чем сейчас.
– Он тоже проснулся, – предположила Виктория. – И был потрясен.
– Он убежал, не стал слушать моих объяснений. И никогда больше со мной не разговаривал.
– Никогда?
– Никогда. – Рейберн отвел глаза. – Разрыв был не таким драматичным, как кажется. Он уехал в школу прежде, чем я настолько оправился, что смог выходить из своей комнаты.
– А вы не пытались поговорить с ним? Ведь он был вашим другом.
– Самым близким другом. Нет, не пытался. Он избегал меня. – Рейберн осекся.
Виктория старалась поделикатнее сформулировать свой вопрос:
– Он никогда не проявлял недоброжелательности? Трусости?
– Нет. Он был самым верным другом, каким только может быть мальчишка. – В его голосе прозвучала ирония.
–И вы больше никогда не видели его?
– Когда он приезжал на каникулы и после того, как закончил Оксфорд. Мы вращались в одном кругу.
– И он ни разу не высказал вам сожаления? Его не мучили угрызения совести? Рейберн помолчал.
– Иногда мне казалось, что он хочет подойти ко мне, раскаивается. В его глазах я видел грусть, когда он смотрел на меня.
– Возможно, он понял, что вел себя дурно, и испытывал стыд. Но сделать шаг к примирению не решался.
Рейберн сжал подлокотники кресла так, что побелели костяшки пальцев.
– Он женился на Шарлотте! – Это был крик души.
– Дочери викария, – прошептала Виктория. – Вы полагаете, он сделал это, чтобы причинить вам боль?
Рейберн долго молчал, потом покачал головой:
– Какое это имеет значение? Он знал, что я буду страдать.
Виктория не нашлась с ответом и стала смотреть на лужайку, видневшуюся в просвете между занавесями.
– Я все равно потерял бы ее, – сказал Рейберн. – Я думал, что люблю ее, но не настолько, чтобы ответить на вопрос, который я видел в ее глазах, тот, задать который только у вас хватило храбрости. Я молчал, и с каждым днем она отдалялась от меня. Вероятно, Уилл заметил это. Он тоже любил ее, и я об этом знал. Возможно, его женитьба на ней оказалась для меня спасением. Но тогда я этого не понял.
– Мне... мне очень жаль, – тихо произнесла Виктория.
Рейберн вздохнул:
– Мне следовало уйти намного раньше, но это было выше моих сил. Я был уверен, что любой, исключая слуг, состоящих при мне, отреагировал бы так же, как Уилл. Возможно, я ошибался, но мне это не приходило в голову. Вы доказали, что я был не прав, по меньшей мере, в одном случае, и я благодарен вам за это. Но не уверен, что многие примут меня так, как приняли вы. Вы изменили мою жизнь.
– Я не собиралась ничего менять.
– Ах, Цирцея, ваши прикосновения творят чудеса. Ей было больно за него. Она не знала, что еще она может сделать для него, но она коснулась подушки рядом с собой, жестом приглашая его сесть.
Герцог сел, а когда Виктория протянула руку к его голове, он крепко схватил ее и их пальцы сплелись. Теперь в мозолях на его руках не было ничего таинственного – она сразу же вспомнила, как напрягались и сгибались его плечи, когда он крутил индийские булавы, – но все равно эти руки успокаивали и были теплыми и сильными, хотя таинственность исчезла.
– Я не всегда был таким, – сказал он. – В детстве я обгорал не больше, чем другие дети. Я помню, как стоял на траве, под палящими лучами солнца, и при этом хорошо себя чувствовал.
– Вы теперь никогда не сможете выходить на дневной свет? Никогда? – Виктория попыталась представить себе его жизнь, проведенную во мраке.
– Вы могли в этом убедиться. Когда небо затянуто облаками или когда идет дождь, я могу выйти, и то с величайшей осторожностью. И еще в сумерках и на рассвете.
– Неудивительно, что вы не рассказали об этом Шарлотте. Только большая любовь может подтолкнуть на такой подвиг – прожить жизнь с человеком, который не может наслаждаться светом дня.
– Это верно, – бросил Рейберн.
Они сидели молча. Виктория старалась запомнить каждое мгновение, проведенное в обществе герцога, каждую черточку его лица, изуродованного ожогами. Скоро она уедет и будет жить воспоминаниями.
Она не знала, как долго они просидели вот так, но какое-то движение на аллее вернуло ее к действительности. Сквозь просветы в занавесях Виктория увидела Энни и Эндрю.
Эндрю энергично жестикулировал, а Энни мотала головой.
– Рейберн, взгляните! – Виктория жестом указала на окно.
Он встал и заглянул ей через плечо. Внезапно Эндрю остановился и схватил Энни за плечи, а она продолжала мотать головой. Он взял ее за руку и опустился на колено.
– Он сделал ей предложение! – не без удивления произнесла Виктория.
Рейберн усмехнулся:
– Похоже, она не в восторге от этой перспективы. Я думал, они уже договорились.
Еще несколько мгновений, и Энни наконец кивнула.
Эндрю вскочил, приподнял ее и поцеловал. Виктория посмотрела на Рейберна.
– Я завидую им.
– Их молодости? Восторженности? Оптимизму? – Он выгнул бровь.
– Их простоте. Их наивной храбрости. Они не боятся трудностей.
– Когда-то вы тоже так поступили, по крайней мере я знаю это с ваших слов.
Она покачала головой:
– Надеюсь, жизнь не обойдется с ними жестоко, как со мной.
Виктория снова взглянула на влюбленную парочку и почувствовала пустоту в груди.
– Если бы только я могла, стоило бы снова испытать боль.
Когда появилась Энни с обедом, она все еще пылала и улыбалась. Девушка поставила поднос на сундук, отошла к двери и стала теребить в руках передник.
– Вы что-то хотите сказать? – спросил Рейберн, не обращая внимания на насмешливый взгляд, брошенный на него Викторией.
– Ваша светлость... – Энни залилась румянцем. – Ваша светлость, мы с Эндрю решили пожениться. – Она опустила глаза.
– Я обещал ему домик привратника, но не раньше, чем умрет старый Сайлас, – ответил Байрон.
Энни подняла сияющие глаза.
– Ах, я знаю, ваша светлость! В том-то и дело, Сайлас будто собрался жить вечно, а дядя Том просит меня поехать с ним в Лидс, потому что, когда он уедет, здесь у меня не будет семьи, вот Эндрю и сказал, что он станет моей семьей. – Она вздернула подбородок. – Надеюсь, вы дадите нам свое благословение и позволите служить вам и дальше, после того как мы поженимся. Дядя Том продает нам свой дом в деревне, и не так уж будет далеко ходить каждый день.
Байрон долго смотрел на нее, потом кивнул.
– Милости просим оставаться и вас, Энни, и Эндрю. Как я и обещал, вы получите сто фунтов.
– Спасибо, ваша светлость! – просияла Энни. Потом она опустила руку в карман передника, и снова вид у нее стал робкий. – Перед смертью его светлость, ваш двоюродный дедушка, дал мне вот это. – Она вынула из кармана передника нитку жемчуга с медальоном из драгоценных камней и застежкой. – Он сказал, это часть того, что отошло бы герцогине, но раз у него не было герцогини, он подарит эту вещь мне, и я могу делать с ней что хочу. – Энни волновалась, путала слова. – Я не брала это, он мне подарил. И я хранила это до сих пор, но зачем мне, простой девушке, драгоценности?..
– Я верю вам, Энни, – прервал ее Байрон, видя, что она сейчас заплачет.
– Спасибо вам, ваша светлость, – обрадовалась Энни. – Я хотела бы это продать, но не знаю, как это сделать.
Байрон протянул руку.
– Если вы доверите драгоценность мне, я попрошу ювелира ее оценить и предложу вам за нее справедливую цену.
Лицо Энни расплылось в улыбке.
– Ой, вот спасибо, ваша светлость! – Она протянула Байрону ожерелье и отошла к двери. – Чуть не забыла! Это принесли сегодня для вас, миледи. – Она вынула из кармана письмо, положила на край подноса с обедом и удалилась.
– Опять от мамы, – сказала Виктория и, бросив на Байрона взгляд, промолвила: – Вы благородно поступили с Энни.
Он пожал плечами:
– Не вижу здесь особого благородства. Ведь она – моя кузина, вы сами сказали.
– Но не каждому это пришло бы в голову. – Виктория хотела было распечатать письмо, но, увидев на конверте почерк Джека, нахмурилась.
– Что-нибудь не так? – спросил Байрон.
– Письмо от брата. А Джек никогда мне не пишет. – Она сломала печать, прочла письмо и нахмурилась еще больше.
– Что случилось? – спросил Байрон. Вместо ответа Виктория протянула ему письмо.
«Виктория!
Я знаю, что ты занята весьма деликатными переговорами по моему делу, и не стал бы писать, если бы не крайняя нужда. У матушки начались припадки, дрожат руки, речь бессвязная, и налицо признаки слабоумия. Это началось в тот вечер, когда ты уехала, и поначалу мы подумали, что это обычная ее манера все драматизировать.
Врач говорит, что, возможно, это пройдет, но пока трудно сказать что-либо определенное. Она спрашивает о тебе почти каждый час, и отец подозревает, что это ее последняя воля. Он настаивает на твоем немедленном возвращении домой, и я присоединяюсь к нему.
Поторопись, пожалуйста.
Джек».
– Вам нужно ехать, – сказал Байрон, охваченный отчаянием.
– Да, – согласилась Виктория.
– Завтра утром...
– Какая нелепость! – вдруг рассмеялась Виктория. – Я сломала лодыжку и заставила вас пострадать для того лишь, чтобы нарушить наш договор за день до его истечения!
– Порвите этот договор, – произнес Байрон. – Я больше не буду преследовать вашего брата.
В глазах у Виктории блеснули слезы.
– Благодарю вас, – прошептала она. – Какой же вы добрый! Я этого не заслужила.
Он сел рядом с ней, обнял за плечи.
– Господи, неужели я стану мстить Джеку, зная, что это причинит вам боль?
Она положила голову ему на грудь, по ее щеке скатилась слеза.
– Если вы поедете первым поездом, завтра будете в Рашворте. Не прошло и трех дней с тех пор, как написано это письмо. Будем надеяться, что за это время с вашей матушкой ничего плохого не случилось.
Виктория снова рассмеялась.
– Ужасный я человек, не правда ли? Я оплакиваю не только свою мать, но и саму себе.
– Вчера ночью вы тоже плакали.
– Я думала, вы спите.
Он смахнул слезу с ее щеки и поцеловал свою влажную ладонь.
– Я заметил следы слез сегодня утром. Почему вы плакали?
Виктория закусила губу.
– Вы пострадали из-за меня. К тому же у меня болела лодыжка. И мне... мне не хотелось думать об отъезде, потому что я вдруг почувствовала себя счастливой.
– Счастливой? – Байрон ошеломленно смотрел на нее. – И это явилось причиной ваших слез?
– Да. Потому что счастье недолговечно.
Она подняла на него глаза, полные боли и нежности. Рейберн задохнулся от радости.
Он положил руку ей на плечи и повернул ее к себе.
– Тогда давайте сделаем так, чтобы эта ночь стала незабываемой. – Рейберн привлек к себе Викторию и запечатлел на ее губах поцелуй.
Глава 21
– Жаль, что я не могу прикоснуться к вашему лицу, – задумчиво произнесла Виктория, пропуская сквозь пальцы волосы на затылке Рейберна.
Они лежали на ее кровати, совершенно голые. Тарелки, оставшиеся после ужина, стояли на столике рядом с мерцающей свечой. Рейберн велел Энни оставить поднос у двери и потом принес его, так что им не пришлось одеваться. Рейберн поднес ее руку к губам.
– Прикоснитесь.
– Вы знаете, что я говорю не об этом.
– Если посчитать площадь в квадратных дюймах, я более открыт и доступен, чем вы в данный момент. – Он указал на ее забинтованную лодыжку.
– Но кому хочется трогать мою лодыжку? – возразила Виктория.
Рейберн перекатился и оказался сверху, прижав ее к кровати. Кожа у него была теплее и грубее, чем у нее, а короткие волосы на груди щекотали ее соски.
– Мне хочется трогать вашу лодыжку. Хочется трогать каждую частичку вашего тела. – Его плоть у ее ног пошевелилась, и ответный жар сгустился у нее внутри и отозвался в позвоночнике.
– Это глупо, – едва слышно произнесла Виктория, но его резкий ореховый взгляд вызвал у нее головокружение.
– Возможно, – согласился он, потеребив ее губы своими губами.
Виктория вздрогнула. Она хотела поймать его поцелуй, но Рейберн слегка отстранился.
– Каждую частичку, – повторил он. – Хочу владеть вами целиком.
– А что я получу взамен?
– Воспоминание обо мне, которое будет согревать вас по ночам.
Его прикосновения возбуждали ее. Приводили в восторг.
Она обхватила его голову обеими руками и приникла к его губам, обхватила Рейберна ногами и приподняла бедра. Рейберн застонал, когда их губы встретились, наклонил голову так, чтобы кончик его носа с волдырем не коснулся ее щеки, и ответил на призыв ее губ. Даже язык у него был горячий, уговаривающий, настойчивый, обещающий, его плоть пульсировала у нее между ног, но входить внутрь он не спешил.
Все было так, как в их первую ночь. Она схватила его за плечи и оттолкнула.
– Вы не могли бы прекратить ваши игры хотя бы на минуту, на час? – В ее тоне звучали приказание и мольба.
Он отпрянул, выпрямился и сел.
– Я думал, вам это нравится.
Так и должно быть, подумала Виктория, испытав стыд.
– Мне нравилось и нравится, но не сейчас. Я не могу перенестись в тот день, когда приехала сюда. Будь у нас будущее, другое дело.
Они лежали на ее кровати, совершенно голые. Тарелки, оставшиеся после ужина, стояли на столике рядом с мерцающей свечой. Рейберн велел Энни оставить поднос у двери и потом принес его, так что им не пришлось одеваться. Рейберн поднес ее руку к губам.
– Прикоснитесь.
– Вы знаете, что я говорю не об этом.
– Если посчитать площадь в квадратных дюймах, я более открыт и доступен, чем вы в данный момент. – Он указал на ее забинтованную лодыжку.
– Но кому хочется трогать мою лодыжку? – возразила Виктория.
Рейберн перекатился и оказался сверху, прижав ее к кровати. Кожа у него была теплее и грубее, чем у нее, а короткие волосы на груди щекотали ее соски.
– Мне хочется трогать вашу лодыжку. Хочется трогать каждую частичку вашего тела. – Его плоть у ее ног пошевелилась, и ответный жар сгустился у нее внутри и отозвался в позвоночнике.
– Это глупо, – едва слышно произнесла Виктория, но его резкий ореховый взгляд вызвал у нее головокружение.
– Возможно, – согласился он, потеребив ее губы своими губами.
Виктория вздрогнула. Она хотела поймать его поцелуй, но Рейберн слегка отстранился.
– Каждую частичку, – повторил он. – Хочу владеть вами целиком.
– А что я получу взамен?
– Воспоминание обо мне, которое будет согревать вас по ночам.
Его прикосновения возбуждали ее. Приводили в восторг.
Она обхватила его голову обеими руками и приникла к его губам, обхватила Рейберна ногами и приподняла бедра. Рейберн застонал, когда их губы встретились, наклонил голову так, чтобы кончик его носа с волдырем не коснулся ее щеки, и ответил на призыв ее губ. Даже язык у него был горячий, уговаривающий, настойчивый, обещающий, его плоть пульсировала у нее между ног, но входить внутрь он не спешил.
Все было так, как в их первую ночь. Она схватила его за плечи и оттолкнула.
– Вы не могли бы прекратить ваши игры хотя бы на минуту, на час? – В ее тоне звучали приказание и мольба.
Он отпрянул, выпрямился и сел.
– Я думал, вам это нравится.
Так и должно быть, подумала Виктория, испытав стыд.
– Мне нравилось и нравится, но не сейчас. Я не могу перенестись в тот день, когда приехала сюда. Будь у нас будущее, другое дело.