Смех его прозвучал горестно.
– Летицию? Никогда. Она красавица, я восхищался ею, как восхищаются произведением искусства. Нет, я не любил эту женщину. Я любил ее образ. В последние двенадцать лет я никого не любил.
Значит, когда-то он любил. Интересно, подумала Виктория, что же произошло. Теперь он притворяется, будто не способен на чувства. Виктория в это не верила.
– Вы любите этот дом, – заметила она. Это было самым легким оправданием. – Трудно найти что-либо более конкретное, не важно, что это неодушевленный предмет.
– Дома никого не осуждают и не презирают. Любить дом легко. – Он говорил небрежно, но в словах его была боль, которая передалась ей.
Она нашла в темноте его руки. Они были холодные. Виктория почувствовала это даже сквозь перчатки. Рейберн крепко сжал ее руку.
Сила его хватки в кромешной тьме была такой чувственной, что Викторию бросило в жар. Она ощутила близость его тела. Рейберн затаил дыхание. Какое-то мгновение они сидели не двигаясь, потом Рейберн привлек ее к себе и поцеловал.
Она ощутила крепкую мягкость его губ, его дразнящий язык. Ей мешали поля его шляпы, и она в нетерпении отвела их назад. Ее пальцы прокрались под его шелковый шарф, чтобы запутаться в темных кудрях на его затылке. Волосы были тонкие и шелковистые, как у ребенка.
Карета резко остановилась. Виктория упала на сиденье, но руки у Рейберна не отняла, даже когда лакей открыл дверцу и опустил подножку. Герцог снова обмотал лицо шарфом, надвинул шляпу, а потом нехотя отпустил Викторию и вышел из кареты в туманную изморось. Виктория вышла следом за ним, опираясь о его руку, и он быстро провел ее в замок.
И тотчас же ощущение близости исчезло, поскольку появилась домоправительница.
– Как долго вас не было! – воскликнула она, торопливо подходя к ним, следом за ней шла служанка. – Вы не снимали шляпы, ваша светлость? Вы же знаете, как я беспокоюсь, глупая старуха. – Она вскинула руки. – А миледи! Юбки! Шляпа! Что с вами случилось?
– Ничего не случилось, миссис Пибоди, – сухо ответила Рейберн, отдавая служанке плащ, шляпу, шарф и трость.
– Сначала нужно было позаботиться о миледи, Пег, – попеняла служанку миссис Пибоди, беря у Виктории шляпу и снимая с нее накидку.
– Не беспокойтесь, – произнесла Виктория, но миссис Пибоди продолжала бранить служанку, когда обе они направились во внутренние помещения.
Виктория смущенно стояла рядом с герцогом. От близости, возникшей между ними, не осталось и следа, разве что воспоминания.
Рейберн поднял брови.
– Я должен поработать. В этом доме мало чем можно развлечься, но если вы позовете горничную, я уверен, она с удовольствием проводит вас в библиотеку.
– Благодарю вас, – только и могла сказать Виктория.
Он нахмурился:
– Вы найдете свою комнату?
Интересно, что он станет делать, если она солжет и скажет, что не найдет? Но она не стала лгать.
– Это единственная комната в доме, которую я могу найти.
Рейберн кивнул:
– Тогда я пошлю Фейна, чтобы он проводил вас к ужину. Пока, Цирцея.
И он ушел.
Глава 8
– Летицию? Никогда. Она красавица, я восхищался ею, как восхищаются произведением искусства. Нет, я не любил эту женщину. Я любил ее образ. В последние двенадцать лет я никого не любил.
Значит, когда-то он любил. Интересно, подумала Виктория, что же произошло. Теперь он притворяется, будто не способен на чувства. Виктория в это не верила.
– Вы любите этот дом, – заметила она. Это было самым легким оправданием. – Трудно найти что-либо более конкретное, не важно, что это неодушевленный предмет.
– Дома никого не осуждают и не презирают. Любить дом легко. – Он говорил небрежно, но в словах его была боль, которая передалась ей.
Она нашла в темноте его руки. Они были холодные. Виктория почувствовала это даже сквозь перчатки. Рейберн крепко сжал ее руку.
Сила его хватки в кромешной тьме была такой чувственной, что Викторию бросило в жар. Она ощутила близость его тела. Рейберн затаил дыхание. Какое-то мгновение они сидели не двигаясь, потом Рейберн привлек ее к себе и поцеловал.
Она ощутила крепкую мягкость его губ, его дразнящий язык. Ей мешали поля его шляпы, и она в нетерпении отвела их назад. Ее пальцы прокрались под его шелковый шарф, чтобы запутаться в темных кудрях на его затылке. Волосы были тонкие и шелковистые, как у ребенка.
Карета резко остановилась. Виктория упала на сиденье, но руки у Рейберна не отняла, даже когда лакей открыл дверцу и опустил подножку. Герцог снова обмотал лицо шарфом, надвинул шляпу, а потом нехотя отпустил Викторию и вышел из кареты в туманную изморось. Виктория вышла следом за ним, опираясь о его руку, и он быстро провел ее в замок.
И тотчас же ощущение близости исчезло, поскольку появилась домоправительница.
– Как долго вас не было! – воскликнула она, торопливо подходя к ним, следом за ней шла служанка. – Вы не снимали шляпы, ваша светлость? Вы же знаете, как я беспокоюсь, глупая старуха. – Она вскинула руки. – А миледи! Юбки! Шляпа! Что с вами случилось?
– Ничего не случилось, миссис Пибоди, – сухо ответила Рейберн, отдавая служанке плащ, шляпу, шарф и трость.
– Сначала нужно было позаботиться о миледи, Пег, – попеняла служанку миссис Пибоди, беря у Виктории шляпу и снимая с нее накидку.
– Не беспокойтесь, – произнесла Виктория, но миссис Пибоди продолжала бранить служанку, когда обе они направились во внутренние помещения.
Виктория смущенно стояла рядом с герцогом. От близости, возникшей между ними, не осталось и следа, разве что воспоминания.
Рейберн поднял брови.
– Я должен поработать. В этом доме мало чем можно развлечься, но если вы позовете горничную, я уверен, она с удовольствием проводит вас в библиотеку.
– Благодарю вас, – только и могла сказать Виктория.
Он нахмурился:
– Вы найдете свою комнату?
Интересно, что он станет делать, если она солжет и скажет, что не найдет? Но она не стала лгать.
– Это единственная комната в доме, которую я могу найти.
Рейберн кивнул:
– Тогда я пошлю Фейна, чтобы он проводил вас к ужину. Пока, Цирцея.
И он ушел.
Глава 8
Байрон чувствовал, что еще немного, и он разгадает ее тайны.
Но хочет ли он этого?
Если характер Виктории можно объяснить какой-то скучной историей из ее прошлого, если все ее сложности имеют простое объяснение, он будет разочарован. Раз нет никакой тайны, нет и причин для интереса, и оставшиеся дни ее пребывания в замке превратятся в приятный, но привычный разврат.
Однако он полагал, что в ней есть нечто более значительное, что невозможно забыть, как бы ни стара была боль, последствия драмы, разыгравшейся несколько лет назад, ожесточившие ее.
Не желание развлечься, вызванное их последним разговором, преследовало его весь вечер и привело к ее двери раньше, чем обычно. Он чувствовал, что между ними существует некая связь, которая крепнет с каждым часом, проведенным в ее обществе, и не имеет ничего общего с похотью. То было чувство, совершенно ему незнакомое, чувство, к которому он начал привыкать в последнее время.
Больше десяти лет он посещал каждый захудалый паб, бывал на каждом сомнительном вечере и покровительствовал каждому грязному борделю лондонских гуляк. Он содержал множество любовниц в маленькой квартирке на Бейкер-стрит, одевался и вел себя как самый настоящий распутник. Таинственные слухи окружали будущего наследника Рейберна, чего он и ожидал, без сомнения, но вместо того, чтобы прислушаться к ним, он шел напролом, пока его длинные плащи и эксцентричное времяпрепровождение не стали такой же частью его образа, как и его огрубевшее лицо и черные волосы. Пока Летиция не поколебала выстроенное им мироздание.
Он не солгал, сказав, что не любил ее. Не страсть, а оскорбленная гордость стала причиной его неожиданного отъезда из Лондона, когда он три ночи скакал на север, не взяв с собой даже слуг. Потом, обезумев от ярости, он послал домой письмо, в котором заявил, что увольняет всю прислугу.
Он тряхнул головой, гоня воспоминания, и постучался.
– Войдите.
Байрон распахнул дверь.
Виктория сидела у окна, поднеся ближе к свету лист бумаги. Резкие черты ее лица смягчали пряди волос, выбившиеся из прически во время поездки в Дауджер-Хаус, которые обрамляли лицо. В этот момент, лишенная преимуществ своего роста, поскольку сидела, она казалась не такой сильной, но более изящной и до боли желанной, как и в темноте кареты. Когда он подошел к ней, она выпрямилась, словно ощутив свою уязвимость.
Не говоря ни слова, Байрон задернул занавеси. Он поймал ее взгляд, брошенный исподтишка, но она еще некоторое время хранила молчание. Потом вздохнула и помахала листом бумаги.
– От матушки, – сказала она. – Она написала его в день моего отъезда.
– Вот как?
Виктория пожала плечами:
– Обычная реакция, когда я делаю то, что ей не нравится, хотя она прекрасно понимает, что делается это ради блага. Извинения, смягченные всплеском негодующей жалости к самой себе. – Она помолчала и протянула ему письмо. – Здесь есть кое-что личное, и это может вас позабавить.
Он пробежал взглядом письмо.
«Моя дорогая дочь. Мне не следовало так бурно протестовать. Ты знаешь, что старые люди подчас ведут себя глупо. Мы все ужасно скучаем по тебе.
Твоя любящая мама».
Герцог усмехнулся и, когда поднял голову, встретил взгляд Виктории. Она улыбалась мягко, почти нежно.
– Вы действительно ее любите? – спросил он с легкой завистью.
Его мать была добра, но держалась отчужденно; он не разговаривал с ней до похорон двоюродного дяди, когда заверил, что ее доход и дом останутся за ней пожизненно. Отца он почти не помнил.
– Это моя мать, – просто сказала Виктория. – Она не нуждается во мне, только делает вид, чтобы утешить меня. Ведь я так и не вышла замуж.
– А почему вы не вышли замуж?
Виктория бросила на него гневный взгляд. Сейчас она все ему расскажет, подумал Рейберн, или замкнется в себе. Навсегда.
– Кому это знать, как не вам, – сказала наконец Виктория.
Байрон сел напротив на каменную скамью, встроенную в стену. Единственное, что ему хотелось ощутить, – это волнение. Он весь напрягся, но напряжение было приятным, как если бы силы, которые держали в плену Викторию, как долго это ни продолжалось, захватили теперь и его, и, чтобы освободиться, необходимо узнать их источник.
Он протянул руку и коснулся ее лица. Глаза у нее были круглые, светящиеся и полные боли, которая нашла отклик в его сердце.
Виктория закрыла глаза, наклонившись навстречу его прикосновению – радуясь, что можно позволить себе уйти, хотя бы ненадолго. Он провел пальцем по ее щеке. В этой ласке не было ни намека на эротику, но она почувствовала, как ее тело отзывается на эту ласку, и порадовалась его порывам, его свободе, которая пробилась сквозь все ограничения. Если бы это мгновение могло длиться вечно...
– Кто он? – тихо спросил Рейберн. – Я знаю, вы хотите мне рассказать, потому что сами заговорили на эту тему. Итак, кто был первым?
Виктория отпрянула, открыла глаза и посмотрела в непроницаемое лицо Рейберна.
Господи, ведь он прав. Ей хочется рассказать ему, излить душу. Но это так тяжело! Виктория заколебалась. Осторожность, как всегда, взяла верх.
– Первым, ваша светлость? Как вы изящно выразились. И сколько же, по-вашему, у меня было любовников?
– В таком случае кто был до меня, миледи? – В этом официальном обращении слышалась презрительная нотка, насмешка над ее официальным обращением.
– Не имеет значения. – Ей расхотелось рассказывать ему. Может быть, кому-нибудь, когда-нибудь, но не этому холодному герцогу, которого она почти не знает.
– Если бы не имело значения, вы бы рассказали мне, и все. – Голос его стал глубже, мягче, в глазах появилось что-то похожее на сочувствие. – Я вас не выдам, леди Виктория. Доверьтесь мне.
Виктория, как ни странно, верила герцогу.
– Его звали Уолтер. Он был старшим сыном одного графа, и мы влюбились друг в друга, по крайней мере нам так казалось. – Она чуть заметно улыбнулась и покачала головой. – Теперь я понимаю, что это была не любовь, а страсть.
Рейберн провел пальцем по ее носу, задержав палец на его кончике.
– Вам нравилось, когда он смотрел на вас, прикасался к вам, шептал вам на ушко.
Виктория грустно посмотрела на него.
– Разве не все молодые страсти мучительно одинаковы? Я любила так сильно, как только могла. Ему было двадцать, мне – семнадцать. Родители советовали нам подождать, но мы все же обручились. Когда до свадьбы оставалось два месяца, я отдалась ему. Мы встречались в садах, в задних гостиных, даже на конюшне. За две недели до свадьбы Уолтер уехал в свое имение, поскольку заболел его отец.
– И там нашел другую? Виктория покачала головой:
– Никакой романтики. Перед отъездом он простудился, потом началось воспаление легких. Он умер за день до венчания. – Она усмехнулась. – Из-за такой банальности разрушилась человеческая жизнь. Ладно бы несчастный случай на охоте или что-нибудь более драматичное. А тут простуда.
– Вы не будете утверждать, что ваше сердце так и не излечилось?
Она улыбнулась:
– Тогда я думала, что не переживу этого. – Она искоса посмотрела на него. – А потом на меня свалилась еще одна беда. Через месяц после смерти Уолтера у меня случился выкидыш. Никто об этом не узнал.
– И с тех пор...
– Доспехи, как вы это назвали. Да. Я не появлялась в обществе, пока мне не исполнилось девятнадцать, и носила траур. Траур по Уолтеру, но еще больше – по себе. Я была молода и полна сил, могла уже в следующем сезоне начать танцевать и смеяться, но я потеряла свой единственный шанс на замужество, потому что была не девственницей. Тем, кто мог взять меня замуж, я не рисковала рассказать правду. Так я превратилась в старую деву Уэйкфилд. – Она слегка пожала плечами. – В моей истории нет ничего героического, напротив – она отвратительна, но я приняла ее. Она моя.
– И вы совсем не скучаете по нему? – спросил Рейберн с болью в голосе. Склонив голову набок и глядя ему в глаза, Виктория ответила:
– По Уолтеру? Господи, конечно, нет. Мне просто жаль его, он так рано ушел из жизни. – Она невесело улыбнулась. – Он был славный мальчик, мог стать прекрасным человеком, но мы были слишком незрелыми, чтобы иметь глубокие чувства. У меня было чересчур много дел, чтобы предаваться печали.
– А сейчас? – спросил Рейберн, перейдя на шепот. – Будете ли вы грустить о том, что делаете сейчас? – Его рука скользнула вниз и обхватила ее грудь поверх шелка платья.
Виктория затаила дыхание.
– Спросите у меня через пятнадцать лет. Их губы встретились, и слова были излишни. Когда наконец они оторвались друг от друга, он сжал ее руку и поднялся.
– Увидимся ночью. Виктория осталась одна.
Снова часы где-то пробили девять, и Фейн повел Викторию по гулким коридорам, но на этот раз вверх, а не вниз. Комнаты, через которые они проходили, казались смутно знакомыми, словно она уже видела их во сне или в другой жизни, но ее подозрения превратились в уверенность только тогда, когда они оказались на верху витой лестницы.
То была комната в башне.
Буря эмоций охватила ее – разочарование, смирение, возбуждение. После того, что произошло сегодня в «комнате единорога», она надеялась, что нынешней ночью что-то изменится. Но все осталось по-прежнему.
Открыв дверь, Фейн доложил о ее приходе так же пышно, как если бы она вошла в светскую гостиную. Рейберн поднял голову от низкого стола, стоявшего перед маленькой печкой, отпустил слугу и жестом пригласил ее войти.
Ветвистый канделябр стоял в центре стола, заливая комнату мягким светом. Рейберн откинулся назад, глядя на нее, не застегнутый жилет распахнулся. Сюртук лежал на полу рядом с ним, рукава рубашки были закатаны по локоть, воротник расстегнут и обнажал затененную впадину на шее. Рейберн выглядел расслабленным и в то же время напряженным.
Виктория подошла к нему, все вокруг казалось ей нереальным, словно в сказке. У комнаты был еще более экзотический вид, чем накануне, словно ее взяли из пылкого воображения иллюстратора самого рискованного перевода «Тысячи и одной ночи». Вчера при свете одной свечи ощущался лишь намек на восточную экстравагантность, но теперь хаос красного, синего, зеленого и золотого был явен. Из множества подушек, громоздящихся на полу, дюжины ковров и трех диванов ничто не было похоже на другое.
– Подойдите ко мне, – велел ей Рейберн, вытянув свои длинные ноги. – Надеюсь, вы предпочтете снять с себя эту конструкцию, – он указал на ее юбки на круглом кринолине, – поскольку она будет мешать, когда ешь по-турецки.
– Уверена, у меня получится, – ответила Виктория в тон ему, стараясь унять дрожь. Осталась ли какая-то часть того доверия, которое возникло между ними незадолго до этого? Она не знала. Она положила подушку по одну сторону стола и села так, что юбки вздулись вокруг нее. – Неужели сегодня я удостоюсь вашего личного внимания, а не безупречного обслуживания вашей великолепной прислуги?
Рейберн усмехнулся, показав, что понял ее колкость, но ответил холодно:
– Они не вышколены, однако это не только их вина, но и моя. А также вина моего незабвенного двоюродного деда. Два десятилетия дряхлости не идут на пользу прислуге. Он оставил мне уйму слуг, хотя для ведения хозяйства требуется в три раза меньше.
Он снял крышку с одного из блюд, на котором лежали холодный язык, бледные вареные овощи и картофель, на вид сероватый и неаппетитный. Но аромат от них шел приятный.
Прозаическая тема их разговора и вид блюда с едой никак не вязались с экзотической обстановкой и чувственностью, витающей в воздухе.– А вы ничего не сделали, чтобы исправить положение за год, с тех пор как стали герцогом?
Рейберн пожал плечами и снял крышки еще с трех блюд.
– Я посвятил время обновлению Дауджер-Хауса и попыткам сделать поместье снова доходным. – Кривя губы, он накладывал ей щедрые порции с каждого блюда, а потом ответил на вопрос, который неизбежно последовал бы: – Моя кухарка вернулась к себе в Эссекс ухаживать за матерью, дворецкий женился, остальную прислугу в своем лондонском доме я уволил. – Его тон исключал всякие вопросы с ее стороны.
Виктория подцепила вилкой вареные овощи, пытаясь найти новую тему разговора прежде, чем он иссякнет и воцарится молчание. Впрочем, это не имеет значения; в конце концов в этой неловкости полностью повинен хозяин, а она, ничем не рискуя, может высказать свою досаду. Однако Виктория предпочла поддержать разговор. Причем сделала это весьма умело.
– Думаю, столь обширные земли нетрудно сделать доходными.
Рейберн покачал головой, но напряжение исчезло с его лица, и Виктория почувствовала облегчение.
– Я не могу даже найти двух арендаторов на два участка, и мне пришлось понизить плату на другие. Шерсть больше не приносит таких доходов, как раньше, и стада Рейберна уже не так хороши. Я привез из Испании несколько мериносовых овец, чтобы улучшить длинношерстное стадо, и ирландских баранов, чтобы улучшить короткошерстных, но пройдут годы, прежде чем я увижу результаты. – Лицо его потемнело. – А тем временем Стоунсволд и Уэдерли остаются в полузаброшенном состоянии, потому что шерстяные ткани производят теперь на фабриках в Лидсе. Семьи ткачей уехали или были вынуждены наняться слугами.
Виктория поняла, что его заботят не только имение и доход, но и деревенские жители. В его заботах чувствовалось что-то средневековое, феодальное, оттенок рыцарства, и это трогало.
– Вот как? – сказала она, снова подцепила вилкой овощи, отправила в рот и поморщилась.
Рейберн поднял брови:
– Вижу, вы еще не привыкли к простой йоркширской стряпне.
Виктория грустно улыбнулась.
– Не привыкла, – согласилась она, с тоской подумав о поваре-французе дома в Рашворте. Рашворт... Теперь аккуратный фасад ее родного дома, сложенный из известняка, казался сном. Куда реальнее был сам Рейберн, лениво вертевший в руках вилку, поглядывая на нее из-под полуопущенных век. На губах его играла еле заметная улыбка, Виктория догадалась, о чем он думает, и ее бросило в жар. Нет, это не имело значения. Главное то, что ночью они снова насладятся друг другом, без страха и сожалений, а еще через пять ночей расстанутся навсегда. И можно будет забыть, какие признания сделала она в минуту слабости. Всего неделя плотских утех – и награда в конце, и снова в общество, словно она его и не покидала. Но эта мысль, вместо того чтобы принести ей утешение, вызвала холодок в груди. Виктория тряхнула головой, чтобы отогнать эти мысли, и снова взяла немного переваренной еды, запив ее вином.
– Зато ваш погреб безупречен, – сказала она, пытаясь сохранить в беседе легкость, хотя сама ничего подобного не ощущала.
Рейберн, словно не замечая ее смущения, поднял к пламени свечи темно-красную жидкость.
– Надеюсь, что это так. Именно за вином я посылал в Лондон, и потребовался месяц после того, как его привезли, чтобы образовался осадок и вино можно было пить.
Виктория с радостью завела разговор о марочных винах и средствах его перевозки, который продолжался до конца трапезы. Ей хотелось отвлечься и удерживать Рейберна на безопасных темах, но когда она съела последний кусок, поняла, что это ей не удалось. Ее волновал человек, который с таким небрежным видом сидел, откинувшись, напротив нее, и она не понимала, почему это так ее тревожило. Можно было бы сказать себе, что все дело в простой физической привлекательности Рейберна, или в ужасно декорированной комнате, или даже в тех признаниях, которые она сделала, но это было бы полуправдой.
– Сытно, хотя и не очень вкусно, – заметила она, положив салфетку.
Рейберн улыбнулся с таинственным видом:
– Это еще не все.
Он собрал тарелки и блюда, отставил в сторону и из темноты возле маленькой печки достал последнее блюдо, чистые тарелки и серебряные приборы. Потом с торжествующим видом снял с блюда крышку.
– Крамбль? – удивилась Виктория, глядя на блюдо с фруктами, увенчанное верхушкой из сдобного теста.
– Лучший крамбль из персиков, какой бывает к северу от Манчестера, – ответил он. – Это единственное, что кухарка умеет хорошо готовить.
Виктория с сомнением посмотрела на него, а он положил ей на тарелку большую порцию, усмехнулся, заметив выражение ее лица, и погрузил в десерт вилку.
– Попробуйте, – хрипло сказал он, поднеся персик к ее губам.
Виктория немного поколебалась, снова почувствовав странное напряжение, не имевшее ничего общего с жарким трепетом, который она ощущала под его взглядом и в тоже время очень похожим на него. На лице Рейберна отразилось удовольствие, и она невольно раскрыла рот.
На язык ее полился обильно сдобренный циннамоном сироп, и когда она откусила кусочек персика, он выпустил сок.
– Ах! – сказала она, проглотив. – Это вкусно. – Вкус оставался во рту, сладкий и соблазнительный. Она потянулась за вилкой, но Рейберн остановил ее.
– Нет, я сам.
Глядя на нее, он поднес вилку с крамблем к ее губам и медленно сунул ей в рот так, что у нее перехватило дыхание и она вспыхнула. Он заметил это и удовлетворенно улыбнулся. Этого было достаточно, чтобы ее смущение уступило место уязвленной гордости, заставив ее перещеголять его в этой игре, когда он поднес к ее губам очередную порцию. Она ела медленно, нарочито обводя языком каждый кусочек, прежде чем откусить. Лицо Рейберна обострилось, и когда она слизнула кусочек, оставшийся в уголке ее рта, черты его выразили грубый голод, и он сжал ее запястье. Ответный жар распространился от центра солнечного сплетения и залил все ее тело, и внезапно она осознала, какая мозолистая у него ладонь, как стесняют ее корсет и ткань платья.
– Если будете продолжать в том же духе, вряд ли доедите прекрасный десерт, миссис Макдугал, – произнес он с подчеркнутым напором, противоречившим его легкому тону.
– Кто сказал, что это плохо? – Голос у нее дрогнул.
– Только не я.
Ощущение странности вернулось к Виктории во всей полноте, беспокойство смешалось с другим ощущением, почти болезненным. Она порывисто высвободилась и поднесла к губам руку Рейберна, словно хотела вдохнуть в себя самую его суть, отделить ее, разложить на составляющие части и выяснить, что так тревожит ее в нем. Она прижалась губами к его ладони и провела по ней языком, исследуя каждую линию. Он задышал чаще и прерывистее.
Это оказалось бесполезным. На ладони не было ничего, кроме немой плоти, намекающей на что-то в своей бескомпромиссной жесткости, но не дающей ответов, которых она искала.– Гадалки говорят, что могут предсказать судьбу человека по линиям на его ладони. – Виктория покачала головой и слегка улыбнулась. – Я ничего не могу прочесть, но думаю, вам следует надевать перчатки так часто, как это обычно делают джентльмены.
Лицо у Рейберна было одновременно довольным и странно печальным.
– Что могли бы вы прочесть? Моя судьба скрыта от таких вульгарных наук. Они говорят, что моя судьба у меня в крови, и ее никто не может прочесть.
– Тайна внутри тайны, как в русских матрешках, которые вкладываются одна в другую. Уверена, даже у миссис Пибоди есть в прошлом темные тени, только мы об этом не знаем.
Рейберн скривил губы:
– Вы весьма умело укололи мое больное самомнение.
– А вы напомнили мне о том, что мое собственное здесь неуместно.
Виктория порывисто встала и отвернулась. Поток мыслей, которые вызвал его ответ, расстроил ее, однако она виду не подала. На каком-то глубинном уровне она поверила, что не безразлична ему, что ее история хоть кого-то тронула в этом мире. Но улыбка Рейберна сказала ей о том, что она ошиблась.
Виктория подошла к высокому полукруглому окну, из которого виднелись далекие просторы, без контрфорсов и балконов Рейберн-Корта. Сквозь собственное отражение она рассмотрела каменистый склон, окруженный изгородью, и аллею, которая вела от подъездной дороги. Луна светила сквозь легкие облачка, превращая пятна низкого тумана в переливчатое руно. Вид был пустынный, жутковато спокойный, но не угрожающий, как во время разразившейся бури. И все же тихий голос интуиции предупреждал ее, что прошлой ночью, когда безумие могло унести ее прочь, а обвинить в этом можно было ветер и дождь, она находилась в гораздо большей безопасности.
Виктория повернулась к герцогу. Лицо его в бликах света и тенях было непроницаемо. Он сидел в беспечной позе, и она видела очертания его мускулов там, где рубашка обтягивала торс. Если бы за его личиной надменности не скрывался отблеск чего-то человечного, Виктория не смогла бы справиться с охватившим ее ощущением ледяного холода. Но там было что-то... Насмешливая грусть? Язвительная насмешка над собой? Лед в душе постепенно растаял.
Виктория прерывисто вздохнула:
– Мы с вами два старых страшилища, не так ли? Рейберн скривил губы и пожал плечами:
– Возможно. Вы всегда выражаетесь так прямо, миледи? – Его голос звучал насмешливо, но не без раздражения. – Рядом с вами не может уцелеть ни одна самая дорогая и интимная иллюзия.
Виктория слегка улыбнулась:
– Пожалуй, мой конек – не жалость к себе, а тщательное изучение себя, и я склонна распространять это на других. Я утратила привычку к милосердию, если она вообще когда-либо у меня была.
– А умение прощать? – Рейберн пристально посмотрел на нее.
Виктория отмахнулась:
– Прощать мне некого. Однажды порезавшись, я остерегаюсь ножа. – Она устремила на герцога острый взгляд. – Я редко режусь дважды.
– Да, – пробормотал он, и лицо у него смягчилось. – Пожалуй, вы правы.
Он обошел вокруг стола и остановился перед ней. Виктория напряглась и посмотрела ему в глаза. Морщины у него на лбу и складки у рта в темноте казались глубже, и выглядел он старше своих лет. Старше и печальнее. Потрясенная Виктория поняла, что отчасти она причина этой печали.
Ей показалось, будто ее схватили и встряхнули. Ее отвергали, ею манипулировали, ее принимали на веру, ею даже восхищались, желали ее – и все это не вызывало у нее тревоги, все это было почти безличной реакцией на то, какой она показывала себя миру. Но сейчас во взгляде Рейберна не было ничего безличного. Этот взгляд, просверлив ее насквозь, проник в самые потайные уголки ее сердца, и то, что он обнаружил там, вызвало у него жалость. Это ошеломило Викторию. Никогда еще она не была столь открыта для чужих глаз, и ей не хотелось, чтобы это повторилось, тем более перед этим высокомерным герцогом.
Но хочет ли он этого?
Если характер Виктории можно объяснить какой-то скучной историей из ее прошлого, если все ее сложности имеют простое объяснение, он будет разочарован. Раз нет никакой тайны, нет и причин для интереса, и оставшиеся дни ее пребывания в замке превратятся в приятный, но привычный разврат.
Однако он полагал, что в ней есть нечто более значительное, что невозможно забыть, как бы ни стара была боль, последствия драмы, разыгравшейся несколько лет назад, ожесточившие ее.
Не желание развлечься, вызванное их последним разговором, преследовало его весь вечер и привело к ее двери раньше, чем обычно. Он чувствовал, что между ними существует некая связь, которая крепнет с каждым часом, проведенным в ее обществе, и не имеет ничего общего с похотью. То было чувство, совершенно ему незнакомое, чувство, к которому он начал привыкать в последнее время.
Больше десяти лет он посещал каждый захудалый паб, бывал на каждом сомнительном вечере и покровительствовал каждому грязному борделю лондонских гуляк. Он содержал множество любовниц в маленькой квартирке на Бейкер-стрит, одевался и вел себя как самый настоящий распутник. Таинственные слухи окружали будущего наследника Рейберна, чего он и ожидал, без сомнения, но вместо того, чтобы прислушаться к ним, он шел напролом, пока его длинные плащи и эксцентричное времяпрепровождение не стали такой же частью его образа, как и его огрубевшее лицо и черные волосы. Пока Летиция не поколебала выстроенное им мироздание.
Он не солгал, сказав, что не любил ее. Не страсть, а оскорбленная гордость стала причиной его неожиданного отъезда из Лондона, когда он три ночи скакал на север, не взяв с собой даже слуг. Потом, обезумев от ярости, он послал домой письмо, в котором заявил, что увольняет всю прислугу.
Он тряхнул головой, гоня воспоминания, и постучался.
– Войдите.
Байрон распахнул дверь.
Виктория сидела у окна, поднеся ближе к свету лист бумаги. Резкие черты ее лица смягчали пряди волос, выбившиеся из прически во время поездки в Дауджер-Хаус, которые обрамляли лицо. В этот момент, лишенная преимуществ своего роста, поскольку сидела, она казалась не такой сильной, но более изящной и до боли желанной, как и в темноте кареты. Когда он подошел к ней, она выпрямилась, словно ощутив свою уязвимость.
Не говоря ни слова, Байрон задернул занавеси. Он поймал ее взгляд, брошенный исподтишка, но она еще некоторое время хранила молчание. Потом вздохнула и помахала листом бумаги.
– От матушки, – сказала она. – Она написала его в день моего отъезда.
– Вот как?
Виктория пожала плечами:
– Обычная реакция, когда я делаю то, что ей не нравится, хотя она прекрасно понимает, что делается это ради блага. Извинения, смягченные всплеском негодующей жалости к самой себе. – Она помолчала и протянула ему письмо. – Здесь есть кое-что личное, и это может вас позабавить.
Он пробежал взглядом письмо.
«Моя дорогая дочь. Мне не следовало так бурно протестовать. Ты знаешь, что старые люди подчас ведут себя глупо. Мы все ужасно скучаем по тебе.
Твоя любящая мама».
Герцог усмехнулся и, когда поднял голову, встретил взгляд Виктории. Она улыбалась мягко, почти нежно.
– Вы действительно ее любите? – спросил он с легкой завистью.
Его мать была добра, но держалась отчужденно; он не разговаривал с ней до похорон двоюродного дяди, когда заверил, что ее доход и дом останутся за ней пожизненно. Отца он почти не помнил.
– Это моя мать, – просто сказала Виктория. – Она не нуждается во мне, только делает вид, чтобы утешить меня. Ведь я так и не вышла замуж.
– А почему вы не вышли замуж?
Виктория бросила на него гневный взгляд. Сейчас она все ему расскажет, подумал Рейберн, или замкнется в себе. Навсегда.
– Кому это знать, как не вам, – сказала наконец Виктория.
Байрон сел напротив на каменную скамью, встроенную в стену. Единственное, что ему хотелось ощутить, – это волнение. Он весь напрягся, но напряжение было приятным, как если бы силы, которые держали в плену Викторию, как долго это ни продолжалось, захватили теперь и его, и, чтобы освободиться, необходимо узнать их источник.
Он протянул руку и коснулся ее лица. Глаза у нее были круглые, светящиеся и полные боли, которая нашла отклик в его сердце.
Виктория закрыла глаза, наклонившись навстречу его прикосновению – радуясь, что можно позволить себе уйти, хотя бы ненадолго. Он провел пальцем по ее щеке. В этой ласке не было ни намека на эротику, но она почувствовала, как ее тело отзывается на эту ласку, и порадовалась его порывам, его свободе, которая пробилась сквозь все ограничения. Если бы это мгновение могло длиться вечно...
– Кто он? – тихо спросил Рейберн. – Я знаю, вы хотите мне рассказать, потому что сами заговорили на эту тему. Итак, кто был первым?
Виктория отпрянула, открыла глаза и посмотрела в непроницаемое лицо Рейберна.
Господи, ведь он прав. Ей хочется рассказать ему, излить душу. Но это так тяжело! Виктория заколебалась. Осторожность, как всегда, взяла верх.
– Первым, ваша светлость? Как вы изящно выразились. И сколько же, по-вашему, у меня было любовников?
– В таком случае кто был до меня, миледи? – В этом официальном обращении слышалась презрительная нотка, насмешка над ее официальным обращением.
– Не имеет значения. – Ей расхотелось рассказывать ему. Может быть, кому-нибудь, когда-нибудь, но не этому холодному герцогу, которого она почти не знает.
– Если бы не имело значения, вы бы рассказали мне, и все. – Голос его стал глубже, мягче, в глазах появилось что-то похожее на сочувствие. – Я вас не выдам, леди Виктория. Доверьтесь мне.
Виктория, как ни странно, верила герцогу.
– Его звали Уолтер. Он был старшим сыном одного графа, и мы влюбились друг в друга, по крайней мере нам так казалось. – Она чуть заметно улыбнулась и покачала головой. – Теперь я понимаю, что это была не любовь, а страсть.
Рейберн провел пальцем по ее носу, задержав палец на его кончике.
– Вам нравилось, когда он смотрел на вас, прикасался к вам, шептал вам на ушко.
Виктория грустно посмотрела на него.
– Разве не все молодые страсти мучительно одинаковы? Я любила так сильно, как только могла. Ему было двадцать, мне – семнадцать. Родители советовали нам подождать, но мы все же обручились. Когда до свадьбы оставалось два месяца, я отдалась ему. Мы встречались в садах, в задних гостиных, даже на конюшне. За две недели до свадьбы Уолтер уехал в свое имение, поскольку заболел его отец.
– И там нашел другую? Виктория покачала головой:
– Никакой романтики. Перед отъездом он простудился, потом началось воспаление легких. Он умер за день до венчания. – Она усмехнулась. – Из-за такой банальности разрушилась человеческая жизнь. Ладно бы несчастный случай на охоте или что-нибудь более драматичное. А тут простуда.
– Вы не будете утверждать, что ваше сердце так и не излечилось?
Она улыбнулась:
– Тогда я думала, что не переживу этого. – Она искоса посмотрела на него. – А потом на меня свалилась еще одна беда. Через месяц после смерти Уолтера у меня случился выкидыш. Никто об этом не узнал.
– И с тех пор...
– Доспехи, как вы это назвали. Да. Я не появлялась в обществе, пока мне не исполнилось девятнадцать, и носила траур. Траур по Уолтеру, но еще больше – по себе. Я была молода и полна сил, могла уже в следующем сезоне начать танцевать и смеяться, но я потеряла свой единственный шанс на замужество, потому что была не девственницей. Тем, кто мог взять меня замуж, я не рисковала рассказать правду. Так я превратилась в старую деву Уэйкфилд. – Она слегка пожала плечами. – В моей истории нет ничего героического, напротив – она отвратительна, но я приняла ее. Она моя.
– И вы совсем не скучаете по нему? – спросил Рейберн с болью в голосе. Склонив голову набок и глядя ему в глаза, Виктория ответила:
– По Уолтеру? Господи, конечно, нет. Мне просто жаль его, он так рано ушел из жизни. – Она невесело улыбнулась. – Он был славный мальчик, мог стать прекрасным человеком, но мы были слишком незрелыми, чтобы иметь глубокие чувства. У меня было чересчур много дел, чтобы предаваться печали.
– А сейчас? – спросил Рейберн, перейдя на шепот. – Будете ли вы грустить о том, что делаете сейчас? – Его рука скользнула вниз и обхватила ее грудь поверх шелка платья.
Виктория затаила дыхание.
– Спросите у меня через пятнадцать лет. Их губы встретились, и слова были излишни. Когда наконец они оторвались друг от друга, он сжал ее руку и поднялся.
– Увидимся ночью. Виктория осталась одна.
Снова часы где-то пробили девять, и Фейн повел Викторию по гулким коридорам, но на этот раз вверх, а не вниз. Комнаты, через которые они проходили, казались смутно знакомыми, словно она уже видела их во сне или в другой жизни, но ее подозрения превратились в уверенность только тогда, когда они оказались на верху витой лестницы.
То была комната в башне.
Буря эмоций охватила ее – разочарование, смирение, возбуждение. После того, что произошло сегодня в «комнате единорога», она надеялась, что нынешней ночью что-то изменится. Но все осталось по-прежнему.
Открыв дверь, Фейн доложил о ее приходе так же пышно, как если бы она вошла в светскую гостиную. Рейберн поднял голову от низкого стола, стоявшего перед маленькой печкой, отпустил слугу и жестом пригласил ее войти.
Ветвистый канделябр стоял в центре стола, заливая комнату мягким светом. Рейберн откинулся назад, глядя на нее, не застегнутый жилет распахнулся. Сюртук лежал на полу рядом с ним, рукава рубашки были закатаны по локоть, воротник расстегнут и обнажал затененную впадину на шее. Рейберн выглядел расслабленным и в то же время напряженным.
Виктория подошла к нему, все вокруг казалось ей нереальным, словно в сказке. У комнаты был еще более экзотический вид, чем накануне, словно ее взяли из пылкого воображения иллюстратора самого рискованного перевода «Тысячи и одной ночи». Вчера при свете одной свечи ощущался лишь намек на восточную экстравагантность, но теперь хаос красного, синего, зеленого и золотого был явен. Из множества подушек, громоздящихся на полу, дюжины ковров и трех диванов ничто не было похоже на другое.
– Подойдите ко мне, – велел ей Рейберн, вытянув свои длинные ноги. – Надеюсь, вы предпочтете снять с себя эту конструкцию, – он указал на ее юбки на круглом кринолине, – поскольку она будет мешать, когда ешь по-турецки.
– Уверена, у меня получится, – ответила Виктория в тон ему, стараясь унять дрожь. Осталась ли какая-то часть того доверия, которое возникло между ними незадолго до этого? Она не знала. Она положила подушку по одну сторону стола и села так, что юбки вздулись вокруг нее. – Неужели сегодня я удостоюсь вашего личного внимания, а не безупречного обслуживания вашей великолепной прислуги?
Рейберн усмехнулся, показав, что понял ее колкость, но ответил холодно:
– Они не вышколены, однако это не только их вина, но и моя. А также вина моего незабвенного двоюродного деда. Два десятилетия дряхлости не идут на пользу прислуге. Он оставил мне уйму слуг, хотя для ведения хозяйства требуется в три раза меньше.
Он снял крышку с одного из блюд, на котором лежали холодный язык, бледные вареные овощи и картофель, на вид сероватый и неаппетитный. Но аромат от них шел приятный.
Прозаическая тема их разговора и вид блюда с едой никак не вязались с экзотической обстановкой и чувственностью, витающей в воздухе.– А вы ничего не сделали, чтобы исправить положение за год, с тех пор как стали герцогом?
Рейберн пожал плечами и снял крышки еще с трех блюд.
– Я посвятил время обновлению Дауджер-Хауса и попыткам сделать поместье снова доходным. – Кривя губы, он накладывал ей щедрые порции с каждого блюда, а потом ответил на вопрос, который неизбежно последовал бы: – Моя кухарка вернулась к себе в Эссекс ухаживать за матерью, дворецкий женился, остальную прислугу в своем лондонском доме я уволил. – Его тон исключал всякие вопросы с ее стороны.
Виктория подцепила вилкой вареные овощи, пытаясь найти новую тему разговора прежде, чем он иссякнет и воцарится молчание. Впрочем, это не имеет значения; в конце концов в этой неловкости полностью повинен хозяин, а она, ничем не рискуя, может высказать свою досаду. Однако Виктория предпочла поддержать разговор. Причем сделала это весьма умело.
– Думаю, столь обширные земли нетрудно сделать доходными.
Рейберн покачал головой, но напряжение исчезло с его лица, и Виктория почувствовала облегчение.
– Я не могу даже найти двух арендаторов на два участка, и мне пришлось понизить плату на другие. Шерсть больше не приносит таких доходов, как раньше, и стада Рейберна уже не так хороши. Я привез из Испании несколько мериносовых овец, чтобы улучшить длинношерстное стадо, и ирландских баранов, чтобы улучшить короткошерстных, но пройдут годы, прежде чем я увижу результаты. – Лицо его потемнело. – А тем временем Стоунсволд и Уэдерли остаются в полузаброшенном состоянии, потому что шерстяные ткани производят теперь на фабриках в Лидсе. Семьи ткачей уехали или были вынуждены наняться слугами.
Виктория поняла, что его заботят не только имение и доход, но и деревенские жители. В его заботах чувствовалось что-то средневековое, феодальное, оттенок рыцарства, и это трогало.
– Вот как? – сказала она, снова подцепила вилкой овощи, отправила в рот и поморщилась.
Рейберн поднял брови:
– Вижу, вы еще не привыкли к простой йоркширской стряпне.
Виктория грустно улыбнулась.
– Не привыкла, – согласилась она, с тоской подумав о поваре-французе дома в Рашворте. Рашворт... Теперь аккуратный фасад ее родного дома, сложенный из известняка, казался сном. Куда реальнее был сам Рейберн, лениво вертевший в руках вилку, поглядывая на нее из-под полуопущенных век. На губах его играла еле заметная улыбка, Виктория догадалась, о чем он думает, и ее бросило в жар. Нет, это не имело значения. Главное то, что ночью они снова насладятся друг другом, без страха и сожалений, а еще через пять ночей расстанутся навсегда. И можно будет забыть, какие признания сделала она в минуту слабости. Всего неделя плотских утех – и награда в конце, и снова в общество, словно она его и не покидала. Но эта мысль, вместо того чтобы принести ей утешение, вызвала холодок в груди. Виктория тряхнула головой, чтобы отогнать эти мысли, и снова взяла немного переваренной еды, запив ее вином.
– Зато ваш погреб безупречен, – сказала она, пытаясь сохранить в беседе легкость, хотя сама ничего подобного не ощущала.
Рейберн, словно не замечая ее смущения, поднял к пламени свечи темно-красную жидкость.
– Надеюсь, что это так. Именно за вином я посылал в Лондон, и потребовался месяц после того, как его привезли, чтобы образовался осадок и вино можно было пить.
Виктория с радостью завела разговор о марочных винах и средствах его перевозки, который продолжался до конца трапезы. Ей хотелось отвлечься и удерживать Рейберна на безопасных темах, но когда она съела последний кусок, поняла, что это ей не удалось. Ее волновал человек, который с таким небрежным видом сидел, откинувшись, напротив нее, и она не понимала, почему это так ее тревожило. Можно было бы сказать себе, что все дело в простой физической привлекательности Рейберна, или в ужасно декорированной комнате, или даже в тех признаниях, которые она сделала, но это было бы полуправдой.
– Сытно, хотя и не очень вкусно, – заметила она, положив салфетку.
Рейберн улыбнулся с таинственным видом:
– Это еще не все.
Он собрал тарелки и блюда, отставил в сторону и из темноты возле маленькой печки достал последнее блюдо, чистые тарелки и серебряные приборы. Потом с торжествующим видом снял с блюда крышку.
– Крамбль? – удивилась Виктория, глядя на блюдо с фруктами, увенчанное верхушкой из сдобного теста.
– Лучший крамбль из персиков, какой бывает к северу от Манчестера, – ответил он. – Это единственное, что кухарка умеет хорошо готовить.
Виктория с сомнением посмотрела на него, а он положил ей на тарелку большую порцию, усмехнулся, заметив выражение ее лица, и погрузил в десерт вилку.
– Попробуйте, – хрипло сказал он, поднеся персик к ее губам.
Виктория немного поколебалась, снова почувствовав странное напряжение, не имевшее ничего общего с жарким трепетом, который она ощущала под его взглядом и в тоже время очень похожим на него. На лице Рейберна отразилось удовольствие, и она невольно раскрыла рот.
На язык ее полился обильно сдобренный циннамоном сироп, и когда она откусила кусочек персика, он выпустил сок.
– Ах! – сказала она, проглотив. – Это вкусно. – Вкус оставался во рту, сладкий и соблазнительный. Она потянулась за вилкой, но Рейберн остановил ее.
– Нет, я сам.
Глядя на нее, он поднес вилку с крамблем к ее губам и медленно сунул ей в рот так, что у нее перехватило дыхание и она вспыхнула. Он заметил это и удовлетворенно улыбнулся. Этого было достаточно, чтобы ее смущение уступило место уязвленной гордости, заставив ее перещеголять его в этой игре, когда он поднес к ее губам очередную порцию. Она ела медленно, нарочито обводя языком каждый кусочек, прежде чем откусить. Лицо Рейберна обострилось, и когда она слизнула кусочек, оставшийся в уголке ее рта, черты его выразили грубый голод, и он сжал ее запястье. Ответный жар распространился от центра солнечного сплетения и залил все ее тело, и внезапно она осознала, какая мозолистая у него ладонь, как стесняют ее корсет и ткань платья.
– Если будете продолжать в том же духе, вряд ли доедите прекрасный десерт, миссис Макдугал, – произнес он с подчеркнутым напором, противоречившим его легкому тону.
– Кто сказал, что это плохо? – Голос у нее дрогнул.
– Только не я.
Ощущение странности вернулось к Виктории во всей полноте, беспокойство смешалось с другим ощущением, почти болезненным. Она порывисто высвободилась и поднесла к губам руку Рейберна, словно хотела вдохнуть в себя самую его суть, отделить ее, разложить на составляющие части и выяснить, что так тревожит ее в нем. Она прижалась губами к его ладони и провела по ней языком, исследуя каждую линию. Он задышал чаще и прерывистее.
Это оказалось бесполезным. На ладони не было ничего, кроме немой плоти, намекающей на что-то в своей бескомпромиссной жесткости, но не дающей ответов, которых она искала.– Гадалки говорят, что могут предсказать судьбу человека по линиям на его ладони. – Виктория покачала головой и слегка улыбнулась. – Я ничего не могу прочесть, но думаю, вам следует надевать перчатки так часто, как это обычно делают джентльмены.
Лицо у Рейберна было одновременно довольным и странно печальным.
– Что могли бы вы прочесть? Моя судьба скрыта от таких вульгарных наук. Они говорят, что моя судьба у меня в крови, и ее никто не может прочесть.
– Тайна внутри тайны, как в русских матрешках, которые вкладываются одна в другую. Уверена, даже у миссис Пибоди есть в прошлом темные тени, только мы об этом не знаем.
Рейберн скривил губы:
– Вы весьма умело укололи мое больное самомнение.
– А вы напомнили мне о том, что мое собственное здесь неуместно.
Виктория порывисто встала и отвернулась. Поток мыслей, которые вызвал его ответ, расстроил ее, однако она виду не подала. На каком-то глубинном уровне она поверила, что не безразлична ему, что ее история хоть кого-то тронула в этом мире. Но улыбка Рейберна сказала ей о том, что она ошиблась.
Виктория подошла к высокому полукруглому окну, из которого виднелись далекие просторы, без контрфорсов и балконов Рейберн-Корта. Сквозь собственное отражение она рассмотрела каменистый склон, окруженный изгородью, и аллею, которая вела от подъездной дороги. Луна светила сквозь легкие облачка, превращая пятна низкого тумана в переливчатое руно. Вид был пустынный, жутковато спокойный, но не угрожающий, как во время разразившейся бури. И все же тихий голос интуиции предупреждал ее, что прошлой ночью, когда безумие могло унести ее прочь, а обвинить в этом можно было ветер и дождь, она находилась в гораздо большей безопасности.
Виктория повернулась к герцогу. Лицо его в бликах света и тенях было непроницаемо. Он сидел в беспечной позе, и она видела очертания его мускулов там, где рубашка обтягивала торс. Если бы за его личиной надменности не скрывался отблеск чего-то человечного, Виктория не смогла бы справиться с охватившим ее ощущением ледяного холода. Но там было что-то... Насмешливая грусть? Язвительная насмешка над собой? Лед в душе постепенно растаял.
Виктория прерывисто вздохнула:
– Мы с вами два старых страшилища, не так ли? Рейберн скривил губы и пожал плечами:
– Возможно. Вы всегда выражаетесь так прямо, миледи? – Его голос звучал насмешливо, но не без раздражения. – Рядом с вами не может уцелеть ни одна самая дорогая и интимная иллюзия.
Виктория слегка улыбнулась:
– Пожалуй, мой конек – не жалость к себе, а тщательное изучение себя, и я склонна распространять это на других. Я утратила привычку к милосердию, если она вообще когда-либо у меня была.
– А умение прощать? – Рейберн пристально посмотрел на нее.
Виктория отмахнулась:
– Прощать мне некого. Однажды порезавшись, я остерегаюсь ножа. – Она устремила на герцога острый взгляд. – Я редко режусь дважды.
– Да, – пробормотал он, и лицо у него смягчилось. – Пожалуй, вы правы.
Он обошел вокруг стола и остановился перед ней. Виктория напряглась и посмотрела ему в глаза. Морщины у него на лбу и складки у рта в темноте казались глубже, и выглядел он старше своих лет. Старше и печальнее. Потрясенная Виктория поняла, что отчасти она причина этой печали.
Ей показалось, будто ее схватили и встряхнули. Ее отвергали, ею манипулировали, ее принимали на веру, ею даже восхищались, желали ее – и все это не вызывало у нее тревоги, все это было почти безличной реакцией на то, какой она показывала себя миру. Но сейчас во взгляде Рейберна не было ничего безличного. Этот взгляд, просверлив ее насквозь, проник в самые потайные уголки ее сердца, и то, что он обнаружил там, вызвало у него жалость. Это ошеломило Викторию. Никогда еще она не была столь открыта для чужих глаз, и ей не хотелось, чтобы это повторилось, тем более перед этим высокомерным герцогом.