Страница:
Затем мы отчаянно пытаемся найти поле с травой, чтобы выпустить пчел подышать и размяться, а петуху дать справить нужду. Пчелы жужжат все громче, машину заполняет запах меда и воска, петух радостно кукарекает, и мы останавливаемся около огромной церкви. Петух выпрыгивает наружу и уносится в поле, я бросаюсь к задней двери и всех предупреждаю отойти в сторону, наконец я освобождаю улей от газет и выпускаю пчел. Они в бешенстве. Им нужно излить свой гнев на кого-то, желательно в перьях и коричневого. Естественно, они нападают на петуха, и втайне я тихо радуюсь, что не на нас. Птица бежит по полю, а пчелиный рой атакует ее хвост. И так происходит каждый день и каждый вечер по пути в Брисбен. Нет никакого Бога, как нет и никакого Высшего правосудия, однако во всем разлита наивная ирония природы. В один далеко не прекрасный день, когда мы уже обосновались в Брисбене, я вышел на улицу и увидел шесть или семь тростниковых жаб – больших, жирных, ядовитых, омерзительного вида, с раздувшимися мешками яда на спине. Аборигены умеют высушивать эти ядовитые мешки и обкуриваются ими. Жабы сидели в рядок и пожирали моих пчел, выползающих из улья. Горькая картина. Но суровый урок выживания в Австралии: если вы перебираетесь жить на север страны, вешайте ульи хотя бы в метре от земли.
В бегах мы научились не только путешествовать с минимумом снаряжения и запасов, с крошечными суммами денег, но и выживать в уродливых условиях. Неустроенность стала нашей нормой, и мы неплохо с нею справлялись. Австралиец Нат Бьюкенен (Старый Блюи), талантливый исследователь Австралии, любил путешествовать налегке и чувствовал себя совершенно независимым. Книга, написанная его правнучкой Бобби Бьюкенен, In the Tracks of Old Bluey («По следам Старого Блюи»), показывает нам человека, знавшего Квинсленд, понимавшего, как сосуществовать с животными и людьми; человека темпераментного и смелого, умевшего преодолевать жизненные трудности. Как и мы, Бьюкенен был бродягой ирландской породы, и, подобно нашим предкам, он передал свои привычки детям. Разница, правда, в том, что Старый Блюи шел за природой в поисках самого себя, как странник; а мы стремились затеряться, словно изгнанники, но нас преследовали силы природы, с которыми мы едва-едва могли справляться. Нат был первопроходцем, он первым, как писала Бобби, «пересек плато Баркли с востока на запад и первым провел большое стадо племенного скота из Квинсленда до конца Северной территории». Старый Блюи умер в 1901 году, за восемьдесят с лишним лет до того, как мы с мамой и братом, чувствуя себя беглецами, ехали через пустыню Танами. «Нат был колоритной и даже загадочной личностью, и история его жизни настолько занимательна, что не нуждается ни в каких преувеличениях», – говорится в книге.
Мать сменила имя. Мы сообразили, что у Лейфа есть знакомые в управлении социального обеспечения – должно быть, налаженные связи в секте «Семья» работали безотказно. Таким образом, было правильным сменить имена, которые вводятся в государственный регистр. Но Лейф, человек весьма разговорчивый и обаятельный, мог убедить любого информировать его о нашем местонахождении, и он действительно всегда мог нас найти. Мы тогда жили в Фернтри-Галли, когда узнали о зависимости Лейфа от культа Анны Гамильтон-Бирн – нам рассказал об этом один частный детектив. Мне исполнилось шестнадцать, и я понимал, что наша история подходит к концу. Я чувствовал себя уже практически взрослым мужчиной и был готов дать открытый отпор Лейфу. Здесь можно поговорить о процессе возмужания и чувстве неудовлетворенности собой, но скажу лишь, что твердо знал: я смогу уделать его, и вроде он тоже об этом догадывался. Однажды, когда Лейф крутился рядом с нашим домом, я просто подошел и сказал, чтобы он валил отсюда на хрен. Благодаря тону, каким это было произнесено, повторять мне больше не пришлось. После той встречи мы его не видели. Какое-то время он боролся за право иметь доступ к моему брату, но все его прошлое оказалось против него, и Лейф исчез из нашей жизни.
По правде сказать, пока Лейф преследовал нас по всей Австралии, мой ум был занят не только им и мамиными проблемами. Мне всегда нравилось браться за разные механизмы, разбирать их, а потом собирать заново. Полагаю, сказывалась врожденная склонность к технике, которая не ограничивалась только потребительским интересом: включать и выключать разные приборы. Нет, я хотел понять, как они работают. После ухода Бретта закончился первый период моей жизни, и я был подготовлен к дальнейшему стремительному развитию. В магазине в Лисморе я обнаружил какую-то странную машину, которая меня просто загипнотизировала, я сразу почувствовал, что столкнулся с чем-то принципиально новым. Машина стояла в витрине, и ее звали Commodore 64.
Для современного человека компьютер Commodore 64 до смешного примитивен: коробкообразный, из серой пластмассы, с диском, который вдвое крупнее моего нынешнего телефона и у которого объем меньше в сто с лишним тысяч раз. Сегодня смотришь на него и думаешь, что это реквизит, оставшийся после съемок сериала «Звездный путь», – этакое детское представление о том, каким окажется будущее. Но для меня, ребенка из провинциального австралийского городка, он действительно был будущим, и я хотел его понять.
Когда мне исполнилось шестнадцать, компьютер уже овладел моим сознанием. Это было начало новой жизни. Не то чтобы в старой не было ничего притягательного – конечно, было, и до сих пор оно чувствуется, – но в определенном смысле я говорил только с компьютером и посредством компьютера; благодаря ему я уносился от всех бытовых проблем прямо в бесконечность, где моя индивидуальность рассыпалась на множество «я» и полностью растворялась. Позже вопрос о том, кто я есть, преследовал журналистов самого разного толка. Был ли я высокомерным или безумным? беспечным, управляемым или склонным манипулировать другими? ранимым или толстокожим? или тираном? Но та личность, которую они обсуждали, возникала лишь в их умах. Это была их фантазия. Я лишь пытался делать свою работу, невзирая на давление, и вовсе не задумывался, кто я, по крайней мере в том смысле, в каком обсуждали меня они. Сегодня люди любят поиграть в свои разные личности, им все вокруг кажется мыльной оперой. Но, утверждая, что мое «я» находится где-то вне меня, я говорю в точности то, что имею в виду: когда за душой есть компьютер и проект на всю жизнь, ты не тратишь время на пустую суету в погоне за своей индивидуальностью. Ты с головой уходишь во что-то большее и служишь ему так, как можешь.
Может быть, дело в поколении. Некоторые этого не понимают. Им так хочется втиснуть вас в старые шаблоны, навеянные литературой и кинематографом: Билли Кид или Доктор Но, Робин Гуд или Доктор Стрейнджлав. Но мне кажется, что поколение, взрослевшее в конце 1980х, мыслило совсем иначе. От компьютера нас было уже не отлучить, а когда сидишь за ним, все разговоры о собственном «я» становятся неинтересны – мы рассуждали о «нас», а иногда о «нас и них». В сознании обывателя сложился определенный штамп: компьютерный фанат, сидящий в занавешенной наглухо комнате и оторванный от реальности, в общем, почти дегенерат. На самом деле все наоборот. Дети, постоянно смотревшие телевизор, – именно они были вырваны из жизни и выросли пассивными и одинокими людьми. Да, мы не спали ночами, но лучшие из нас были заняты делом – производили то, что смотрели остальные.
Понять, о чем вы на самом деле думаете, – выйти за пределы своих мыслей, чтобы проникнуть в сознание других людей или погрузиться в сладостное забвение, – это значит поместить бо́льшую часть своего разума в пространство компьютера. Не хочется выглядеть пафосным, но это не только новое бытие в мире, но и новый способ существования в собственном теле. У людей всегда проблемы с этим, и многие даже сейчас требуют, чтобы мы соответствовали старым запросам нашего эго. Но мы уже в юном возрасте, вступив в компьютерный век, усвоили, что такое настоящая приверженность делу – это как трансплантация органа, внедрять свою жизненную силу в разумную систему, которая зависит от вас и от которой зависите вы. Прежде такое встречалось лишь в научной фантастике, но сегодня стало повседневной реальностью. Думаю, для многих я навсегда останусь чужаком: ведь я представитель того поколения, что погрузилось раз и навсегда в машины и с их помощью вступило в борьбу за законность. Благодаря компьютерам мы находим разные возможности, чтобы стать хитрее влиятельных групп из старой гвардии и стать умнее того поколения, которое само когда-то протестовало – вроде моих родителей, – но не знало, как сломать устои власти и истребить коррупцию. Можно сказать, из-за этого неумения в мире все еще существует несправедливость.
Компьютеры обеспечили позитивное пространство в негативном мире. Они показали нам, что можно начать все сначала, можно выступить против индивидуализма, против системы и построить на свежих пастбищах программного кода нечто лишенное дефектов и коррупции. Когда-то мы поняли: компьютеры изменят мир; так и вышло. Старая гвардия бросала на нас свои массмедиа; охаивала нас на всех углах; используя всю фразеологическую мощь патриотизма, обвиняла нас в предательстве «национальных интересов»; но мы всегда знали, что мир более современен, чем ей кажется. Нас ждал Каир. Нас ждал Тунис. Мы все ждали дня, когда наши технологии обеспечат нам универсальность свободы. Когда системы коммуникаций, а не стволы пушек будут поддерживать власть; и люди станут узнавать друг о друге не с одобрения узкого круга избранных, но благодаря возможности социальных сетей, имеющих огромный политический потенциал.
Таким был я в шестнадцать лет. Я отдавал всего себя своему компьютеру. Все мои детские ощущения и здравый смысл созревали под влиянием мира природы. Я рос среди яркого солнечного цвета и в тени огромных листьев, под звездами и среди пчел. Годы тайн, сложности человеческих судеб – все это также вошло в мою компьютерную жизнь, поскольку я всегда остро реагировал на события, так или иначе перекликавшиеся с сюжетами моего детства, будь то антивоенные протесты или гнет религиозных культов. И эти темы смогут быть закрыты только тогда, когда я сумею добраться до правды. Нужно иметь собственное «я» и содержать его в полном порядке, чтобы отпустить его – или опереться на него, – и я уверен, что моя работа в WikiLeaks несет призрачный отпечаток моих детских лет. Призрачный – потому что именно так это представляется: в любом труде вы найдете отголоски первопричин и опыта ранних лет. Вот так все и происходит.
Перед вами история человека, который пришел в нужное время, чтобы сделать часть нужной работы. Работы, изменившей мир. Но история не начинается с работы, так как сама работа началась с истории. Вот почему я долго рассказывал о диких местах своего раннего детства – потому что и я, и моя работа уходят корнями в те прекрасные не возделанные человеком пространства. В шестнадцать лет я сел за свой компьютер и все оставил позади. Теперь только столы, старые носки, горы компьютерных дисков и недоеденных бутербродов. Мы с компьютером были как единое целое; мы блуждали вместе в ночи в поисках нового. Следующий этап жизни – взлом кодов и хакерство – оказался тем самым недостающим звеном, мостиком к будущему, на которое мы надеялись. Вскоре я уже бродил по внутренним сетям, в которых сотни тысяч машин были синхронизированы друг с другом, и теперь уже на этих пространствах я учился мыслить на компьютерном языке. Меня, как и других людей, которых я встречал на своем пути, новая жизнь выжигала изнутри. Мы жили в нашем с матерью последнем общем доме, стоявшем посреди деревьев; от отблеска дисплея мое лицо светилось синевой в темноте спальни, и соблазн свершать новые открытия вел меня дальше, в глубину ночи. Казалось, сама справедливость ждет нас по другую сторону от мигающего курсора.
4. Мой первый компьютер
В бегах мы научились не только путешествовать с минимумом снаряжения и запасов, с крошечными суммами денег, но и выживать в уродливых условиях. Неустроенность стала нашей нормой, и мы неплохо с нею справлялись. Австралиец Нат Бьюкенен (Старый Блюи), талантливый исследователь Австралии, любил путешествовать налегке и чувствовал себя совершенно независимым. Книга, написанная его правнучкой Бобби Бьюкенен, In the Tracks of Old Bluey («По следам Старого Блюи»), показывает нам человека, знавшего Квинсленд, понимавшего, как сосуществовать с животными и людьми; человека темпераментного и смелого, умевшего преодолевать жизненные трудности. Как и мы, Бьюкенен был бродягой ирландской породы, и, подобно нашим предкам, он передал свои привычки детям. Разница, правда, в том, что Старый Блюи шел за природой в поисках самого себя, как странник; а мы стремились затеряться, словно изгнанники, но нас преследовали силы природы, с которыми мы едва-едва могли справляться. Нат был первопроходцем, он первым, как писала Бобби, «пересек плато Баркли с востока на запад и первым провел большое стадо племенного скота из Квинсленда до конца Северной территории». Старый Блюи умер в 1901 году, за восемьдесят с лишним лет до того, как мы с мамой и братом, чувствуя себя беглецами, ехали через пустыню Танами. «Нат был колоритной и даже загадочной личностью, и история его жизни настолько занимательна, что не нуждается ни в каких преувеличениях», – говорится в книге.
Мать сменила имя. Мы сообразили, что у Лейфа есть знакомые в управлении социального обеспечения – должно быть, налаженные связи в секте «Семья» работали безотказно. Таким образом, было правильным сменить имена, которые вводятся в государственный регистр. Но Лейф, человек весьма разговорчивый и обаятельный, мог убедить любого информировать его о нашем местонахождении, и он действительно всегда мог нас найти. Мы тогда жили в Фернтри-Галли, когда узнали о зависимости Лейфа от культа Анны Гамильтон-Бирн – нам рассказал об этом один частный детектив. Мне исполнилось шестнадцать, и я понимал, что наша история подходит к концу. Я чувствовал себя уже практически взрослым мужчиной и был готов дать открытый отпор Лейфу. Здесь можно поговорить о процессе возмужания и чувстве неудовлетворенности собой, но скажу лишь, что твердо знал: я смогу уделать его, и вроде он тоже об этом догадывался. Однажды, когда Лейф крутился рядом с нашим домом, я просто подошел и сказал, чтобы он валил отсюда на хрен. Благодаря тону, каким это было произнесено, повторять мне больше не пришлось. После той встречи мы его не видели. Какое-то время он боролся за право иметь доступ к моему брату, но все его прошлое оказалось против него, и Лейф исчез из нашей жизни.
По правде сказать, пока Лейф преследовал нас по всей Австралии, мой ум был занят не только им и мамиными проблемами. Мне всегда нравилось браться за разные механизмы, разбирать их, а потом собирать заново. Полагаю, сказывалась врожденная склонность к технике, которая не ограничивалась только потребительским интересом: включать и выключать разные приборы. Нет, я хотел понять, как они работают. После ухода Бретта закончился первый период моей жизни, и я был подготовлен к дальнейшему стремительному развитию. В магазине в Лисморе я обнаружил какую-то странную машину, которая меня просто загипнотизировала, я сразу почувствовал, что столкнулся с чем-то принципиально новым. Машина стояла в витрине, и ее звали Commodore 64.
Для современного человека компьютер Commodore 64 до смешного примитивен: коробкообразный, из серой пластмассы, с диском, который вдвое крупнее моего нынешнего телефона и у которого объем меньше в сто с лишним тысяч раз. Сегодня смотришь на него и думаешь, что это реквизит, оставшийся после съемок сериала «Звездный путь», – этакое детское представление о том, каким окажется будущее. Но для меня, ребенка из провинциального австралийского городка, он действительно был будущим, и я хотел его понять.
Когда мне исполнилось шестнадцать, компьютер уже овладел моим сознанием. Это было начало новой жизни. Не то чтобы в старой не было ничего притягательного – конечно, было, и до сих пор оно чувствуется, – но в определенном смысле я говорил только с компьютером и посредством компьютера; благодаря ему я уносился от всех бытовых проблем прямо в бесконечность, где моя индивидуальность рассыпалась на множество «я» и полностью растворялась. Позже вопрос о том, кто я есть, преследовал журналистов самого разного толка. Был ли я высокомерным или безумным? беспечным, управляемым или склонным манипулировать другими? ранимым или толстокожим? или тираном? Но та личность, которую они обсуждали, возникала лишь в их умах. Это была их фантазия. Я лишь пытался делать свою работу, невзирая на давление, и вовсе не задумывался, кто я, по крайней мере в том смысле, в каком обсуждали меня они. Сегодня люди любят поиграть в свои разные личности, им все вокруг кажется мыльной оперой. Но, утверждая, что мое «я» находится где-то вне меня, я говорю в точности то, что имею в виду: когда за душой есть компьютер и проект на всю жизнь, ты не тратишь время на пустую суету в погоне за своей индивидуальностью. Ты с головой уходишь во что-то большее и служишь ему так, как можешь.
Может быть, дело в поколении. Некоторые этого не понимают. Им так хочется втиснуть вас в старые шаблоны, навеянные литературой и кинематографом: Билли Кид или Доктор Но, Робин Гуд или Доктор Стрейнджлав. Но мне кажется, что поколение, взрослевшее в конце 1980х, мыслило совсем иначе. От компьютера нас было уже не отлучить, а когда сидишь за ним, все разговоры о собственном «я» становятся неинтересны – мы рассуждали о «нас», а иногда о «нас и них». В сознании обывателя сложился определенный штамп: компьютерный фанат, сидящий в занавешенной наглухо комнате и оторванный от реальности, в общем, почти дегенерат. На самом деле все наоборот. Дети, постоянно смотревшие телевизор, – именно они были вырваны из жизни и выросли пассивными и одинокими людьми. Да, мы не спали ночами, но лучшие из нас были заняты делом – производили то, что смотрели остальные.
Понять, о чем вы на самом деле думаете, – выйти за пределы своих мыслей, чтобы проникнуть в сознание других людей или погрузиться в сладостное забвение, – это значит поместить бо́льшую часть своего разума в пространство компьютера. Не хочется выглядеть пафосным, но это не только новое бытие в мире, но и новый способ существования в собственном теле. У людей всегда проблемы с этим, и многие даже сейчас требуют, чтобы мы соответствовали старым запросам нашего эго. Но мы уже в юном возрасте, вступив в компьютерный век, усвоили, что такое настоящая приверженность делу – это как трансплантация органа, внедрять свою жизненную силу в разумную систему, которая зависит от вас и от которой зависите вы. Прежде такое встречалось лишь в научной фантастике, но сегодня стало повседневной реальностью. Думаю, для многих я навсегда останусь чужаком: ведь я представитель того поколения, что погрузилось раз и навсегда в машины и с их помощью вступило в борьбу за законность. Благодаря компьютерам мы находим разные возможности, чтобы стать хитрее влиятельных групп из старой гвардии и стать умнее того поколения, которое само когда-то протестовало – вроде моих родителей, – но не знало, как сломать устои власти и истребить коррупцию. Можно сказать, из-за этого неумения в мире все еще существует несправедливость.
Компьютеры обеспечили позитивное пространство в негативном мире. Они показали нам, что можно начать все сначала, можно выступить против индивидуализма, против системы и построить на свежих пастбищах программного кода нечто лишенное дефектов и коррупции. Когда-то мы поняли: компьютеры изменят мир; так и вышло. Старая гвардия бросала на нас свои массмедиа; охаивала нас на всех углах; используя всю фразеологическую мощь патриотизма, обвиняла нас в предательстве «национальных интересов»; но мы всегда знали, что мир более современен, чем ей кажется. Нас ждал Каир. Нас ждал Тунис. Мы все ждали дня, когда наши технологии обеспечат нам универсальность свободы. Когда системы коммуникаций, а не стволы пушек будут поддерживать власть; и люди станут узнавать друг о друге не с одобрения узкого круга избранных, но благодаря возможности социальных сетей, имеющих огромный политический потенциал.
Таким был я в шестнадцать лет. Я отдавал всего себя своему компьютеру. Все мои детские ощущения и здравый смысл созревали под влиянием мира природы. Я рос среди яркого солнечного цвета и в тени огромных листьев, под звездами и среди пчел. Годы тайн, сложности человеческих судеб – все это также вошло в мою компьютерную жизнь, поскольку я всегда остро реагировал на события, так или иначе перекликавшиеся с сюжетами моего детства, будь то антивоенные протесты или гнет религиозных культов. И эти темы смогут быть закрыты только тогда, когда я сумею добраться до правды. Нужно иметь собственное «я» и содержать его в полном порядке, чтобы отпустить его – или опереться на него, – и я уверен, что моя работа в WikiLeaks несет призрачный отпечаток моих детских лет. Призрачный – потому что именно так это представляется: в любом труде вы найдете отголоски первопричин и опыта ранних лет. Вот так все и происходит.
Перед вами история человека, который пришел в нужное время, чтобы сделать часть нужной работы. Работы, изменившей мир. Но история не начинается с работы, так как сама работа началась с истории. Вот почему я долго рассказывал о диких местах своего раннего детства – потому что и я, и моя работа уходят корнями в те прекрасные не возделанные человеком пространства. В шестнадцать лет я сел за свой компьютер и все оставил позади. Теперь только столы, старые носки, горы компьютерных дисков и недоеденных бутербродов. Мы с компьютером были как единое целое; мы блуждали вместе в ночи в поисках нового. Следующий этап жизни – взлом кодов и хакерство – оказался тем самым недостающим звеном, мостиком к будущему, на которое мы надеялись. Вскоре я уже бродил по внутренним сетям, в которых сотни тысяч машин были синхронизированы друг с другом, и теперь уже на этих пространствах я учился мыслить на компьютерном языке. Меня, как и других людей, которых я встречал на своем пути, новая жизнь выжигала изнутри. Мы жили в нашем с матерью последнем общем доме, стоявшем посреди деревьев; от отблеска дисплея мое лицо светилось синевой в темноте спальни, и соблазн свершать новые открытия вел меня дальше, в глубину ночи. Казалось, сама справедливость ждет нас по другую сторону от мигающего курсора.
4. Мой первый компьютер
В то время компьютеры продавались «пустыми», на них не устанавливали никакого программного обеспечения. Это одна из тех вещей, которой не понимают дети нового поколения. Когда им покупают их первый компьютер, на нем уже стоит масса всевозможных программ, красивая графика и много чего другого, но в мои годы был лишь один программный слой над железками. Ты мог включить компьютер и начать печатать в этой чудесной пустоте, которая только и ждала, когда ее населят новые разумы. Система была запрограммирована принимать команды – вот и всё, и ты входил в нее словно первооткрыватель, исследующий незнакомую территорию. Как в математике, в компьютерной сфере есть свое пространство и набор вероятностных законов, которые мы познавали постепенно. Все правила, модели действий и побочные эффекты приходилось открывать заново и самостоятельно. Этим мы все и занимались. Трудно было сдержать возбуждение, когда за считаные минуты ты учился делать что-то на компьютере с его неограниченными возможностями. Ты обучал свою машину набирать «Привет!», и она могла делать это до бесконечности – программа без предела. Для юноши обнаружить такую мощь – это как минимум должно увлечь, а как максимум – перевернуть сознание.
Мыслить нужно было очень точно. Компьютер не собирался думать за вас. В этом состояла разница между фразами «Я хочу, чтобы компьютер посчитал» и «Вот так надо считать». Мы, подростки и компьютерщики, занялись формулировкой точных инструкций. В школе нас этому не учили. Наши родители нас этому не учили. Мы открывали это сами, по мере того как познавали компьютерную жизнь. Конечно, среди нас были ребята, которым хотелось просто поиграть, и это нормально. Но некоторые из нас интересовались возможностью проецировать свои мысли в компьютер, чтобы заставить его делать что-то новое. Мы начали писать коды – и взламывать их.
Куда бы мы ни переезжали, я брал с собой компьютерный стол и коробку с дискетами. Это было райское блаженство. Стоило посмотреть на звезды и задуматься о бесконечности, а потом поглядеть на свой компьютер и подумать: в нем ведь тоже живет бесконечность, но только она гораздо ближе. Бо́льшую часть наших первых знаний мы выуживали из компьютерных руководств, а людей, их создававших, мы считали своими проводниками. Самые лучшие руководства добывались с трудом, но мы делились информацией друг с другом; так начали возникать неорганизованные группы ребят, которые получали доступ к определенным знаниям и могли ими обмениваться, – наше подростковое подполье. Вскоре стало ясно, что создаваемая нами субкультура вовсе не одинока, она не была сугубо местной и даже не была сугубо австралийской. На наших глазах появлялась всемирная субкультура людей, которые брали разработанные софтверными компаниями программы, модифицировали их и взламывали защитные коды, чтобы затем программу можно было скопировать и раздать друзьям. В основном делалось это ради любви к искусству: решить сложную задачу. Парни, писавшие коды, и парни, взламывающие эти коды, можно сказать, соревновались друг с другом. Правда, те, кто писал программы, работали в бизнесе, и им было не меньше двадцати лет. Мы же сидели в своих затемненных комнатах и смеялись, глядя на экран.
Парни-программисты считались авторитетами. Мы никогда не встречались с ними. Они могли оставлять в программах скрытые сообщения, спрятанные под несколькими слоями защиты, через которые нам нужно было пробраться; иногда программа была задумана так, что при попытках взломать ее она атаковала компьютер. Взаимоотношение с компьютером становилось важной составляющей быстрого расширения нашего сознания. Мы учились очень многому и очень быстро и знали, что можем обучить компьютер стать еще сложнее на основе наших инструкций. Соревнование между нами и первоначальными производителями программ также ускоряло процесс: может, мы и были врагами, но вместе двигали наше искусство вперед. Полагаю, так происходит в шахматах, если в них играют настоящие мастера.
Я начал писать программы. Потом, когда появился WikiLeaks, некоторые думали, что все дело в политике. Но многое из того, что мы делаем, заложено в логике компьютерного интеллекта и вытекает из неизбежных аспектов взаимодействия с ним. Во многом с тех времен, когда мы сидели за своими первыми компьютерами в своих комнатах, ничего не изменилось. Конечные пределы компьютерной мощи не определяются людьми, которые собирают компоненты на китайских фабриках; возможности компьютера заключены в самой его сути. Одним из первых это заметил Алан Тьюринг[19], сказавший, что любая точная инструкция, которую можно записать на бумаге и дать другому человеку, потенциально может быть исполнена и компьютером. Мы были горячими поборниками его идеи. Какие бы ни возникали по этому поводу эмоции, но именно так и происходит, когда изобретениям дозволяется реализовать их потенциал в компании с живым человеческим воображением. Взламывая коды, мы делали программы лучше, а создавая новые программы, делали коды сложнее для взлома. Возникал своего рода круговой парадокс, весьма радовавший подростковые умы. Каждая ночь становилась новым приключением.
Из-за границы по почте мне стали присылать дискеты. Из Америки, Швеции и Франции, где мои новые друзья взламывали коды и посылали мне всякое-разное, и я в ответ делал то же самое. Вся наша пересылка была бесплатной, так как мы придумали систему повторного использования марок. Здорово жить в момент, когда все в мире меняется, и чувствовать токи прогресса в кончиках пальцев, лежащих на клавиатуре. Мне было шестнадцать, и пришло мое время: я нашел свое призвание, ремесло, близких мне по духу людей, свою страсть – все это я получил разом. Уверен, мы были столь же заносчивы, сколь и непокорны, но молодым людям в таком возрасте нужно чувствовать свою силу, и мы просто летали.
Справедливости ради надо заметить, что в те времена на мою страну смотрели как на провинциальное захолустье. Бесспорно, Австралия страдала от культурного раболепия, несомненного понимания, что она – лишь стоячее болото по сравнению с бурными потоками европейской цивилизации и американского образа жизни. И наше поколение – сначала на ощупь, понемногу, а потом сознательно и мощно – противостояло этому. Я тогда жил с семьей в пригороде Мельбурна, но уже начинал находить свое место в элитарной среде компьютерных хакеров. Нам казалось, что мы – тоже центр меняющегося мира, мы не менее значительны, чем продвинутые компьютерные парни в Берлине или Сан-Франциско. Мельбурн с самого начала выделялся на мировой компьютерной карте, и отчасти это наша заслуга: мы исходили из универсального представления, на что способны информационные технологии, и ни на секунду не считали себя отвергнутыми и провинциальными. Ведь это отлично, когда осознаешь, обитая на самом дне планеты, что можешь повести за собой целый мир. Австралия всегда была лагуной у моря «английскости», нас омывали культурные волны Британии с ее колониальным духом и высокими представлениями о собственных национальных ценностях. Такова была реальность, и поэтому, вступая в бой, мы бились как короли. Да, нас считали зарвавшимися до наглости, но в этом и заключался наш менталитет мельбурнских хакеров. Мы не чувствовали себя оторванными от главных потоков, поскольку сами были этими потоками. Примем во внимание, что новаторские решения часто невозможны без апломба, пусть даже временного или ложного, и мы видели себя на вершине мира. А что касается болот… Между прочим, проблему их осушения в далеком семнадцатом столетии левеллеры сделали фронтом политической борьбы. Современные историки тоже заговорили о «мире, перевернутом вверх дном»; Кристофер Хилл писал о возможности появления «непокорных»[20] – людей, которые, убегая из-под власти феодальных лордов, осмелились переступить через вековые традиции и обречь себя на существование вне закона. Мои бывшие друзья из компьютерного подполья наверняка порадовались бы словам левеллера по имени Уильям Эрбери[21]: «Глупцы – мудрейшие из людей, а безумцы – наитрезвейшие… Если безумие жило бы в сердце каждого человека… то вот вам остров Великого Бедлама… Пойдемте, давайте же будем безумцами вместе».
Сейчас я рассказываю о времени новых идей, общей активности и вовлеченности. До эпохи Интернета с ее идеей народного суверенитета – назревающей свободы, поднимающейся на этой арене, – было еще далеко, и за нее еще предстояло бороться. Я узнал об этом лишь позже, но мы могли обратиться к Мильтону, давшему чуть ли не священное обоснование гражданскому неповиновению и говорившему власти: «Подумайте, к какой нации вы принадлежите и какой нацией вы управляете: нацией не ленивой и тупой, а подвижной, даровитой и обладающей острым умом; изобретательной, тонкой и сильной в рассуждениях, способной подняться до высочайших ступеней человеческих способностей»[22].
Мы были не слишком честолюбивы и не очень талантливы, но мы знали, что стоим перед чем-то неизведанным, доныне миру незнакомым. Мы, дети пригородов, из своих комнаток отправлялись на поиски глобальной компьютерной Сети. «Бурный ветер идет с севера»[23], – писал один из героевлевеллеров. Что же, возможно. Но в современном мире, «перевернутом вверх дном», мы могли назвать север югом и воздать Австралии должное. В любом случае наша энергия соединялась, пусть даже и бессознательно, во множество великих анонимных попыток вырвать свободу из рук невидимой власти. Некоторые из нас, возможно, сильно обманывались, ожидая от будущего благодарности, – но этого не случилось. Таких простаков, ставших жертвами собственных иллюзий, ждали только тюрьмы.
Истинное утро новой жизни принес нам не компьютер, а модем, ставший настоящим откровением. Заполучив его, я понял, что всё – кончилось. Прошлому пришел конец. Старого стиля больше не будет. Уже не существовало Австралии – той, какой она была. Не существовало мира – того, каким он был. Конец. Мне было около шестнадцати, когда снизошло это озарение, заключенное в маленькой коробочке, очень медленно набиравшей номера. До появления Интернета глобальная компьютерная субкультура существовала лишь на электронных досках объявлений. Эти изолированные компьютерные системы устанавливались, допустим, в Германии, и вы могли подключиться к ним, обменяться сообщениями или программами. И все вдруг оказывались соединенными. Конечно, была проблема со стоимостью международных звонков, но некоторые наши друзья научились мастерски манипулировать телефонными линиями. Телефонных взломщиков тогда стали называть фрикерами. Я слышал много чуши о том, как первые компьютерные хакеры обкрадывали банки и многое другое. Большинство моих знакомых хакеров интересовались лишь тем, как заполучить побольше бесплатного телефонного времени. Вот и весь их капитал. Но это действительно богатство – провести ночь, подключившись к заморскому опыту. Чувство новых открытий было просто космическим.
Уже через несколько дней после покупки модема я написал программу, которая указывала ему, как находить другие модемы. Она сканировала главные деловые районы Австралии, а затем и другие части света, пытаясь найти компьютеры с модемами. Я знал, что на конце телефонной линии ждет что-то интересное, и лишь хотел понять, к чему нас могут привести эти номера. То были чисто математические расчеты, игры с числами. На том этапе наши действия не имели ничего подрывного, лишь завораживающий процесс новых контактов, исследование мира и проникновение в самую технологически изощренную часть промышленной цивилизации – ощущение такое, будто ты поймал гигантскую волну и оседлал ее. Звучит несколько выспренно, но и чувства тогда были грандиозными, и я не готов преуменьшать их. Система была изощренной, а мы сами – нет, и многие из нас испытывали примерно то же, что в детстве, когда пытались попасть в заброшенные карьеры, перелезали через заборы и пробирались внутрь старых домов. Мы нуждались в том же притоке адреналина, который ударял в нас тогда. Сама дерзость от проникновения во взрослый мир вызывала очень острые ощущения.
Мыслить нужно было очень точно. Компьютер не собирался думать за вас. В этом состояла разница между фразами «Я хочу, чтобы компьютер посчитал» и «Вот так надо считать». Мы, подростки и компьютерщики, занялись формулировкой точных инструкций. В школе нас этому не учили. Наши родители нас этому не учили. Мы открывали это сами, по мере того как познавали компьютерную жизнь. Конечно, среди нас были ребята, которым хотелось просто поиграть, и это нормально. Но некоторые из нас интересовались возможностью проецировать свои мысли в компьютер, чтобы заставить его делать что-то новое. Мы начали писать коды – и взламывать их.
Куда бы мы ни переезжали, я брал с собой компьютерный стол и коробку с дискетами. Это было райское блаженство. Стоило посмотреть на звезды и задуматься о бесконечности, а потом поглядеть на свой компьютер и подумать: в нем ведь тоже живет бесконечность, но только она гораздо ближе. Бо́льшую часть наших первых знаний мы выуживали из компьютерных руководств, а людей, их создававших, мы считали своими проводниками. Самые лучшие руководства добывались с трудом, но мы делились информацией друг с другом; так начали возникать неорганизованные группы ребят, которые получали доступ к определенным знаниям и могли ими обмениваться, – наше подростковое подполье. Вскоре стало ясно, что создаваемая нами субкультура вовсе не одинока, она не была сугубо местной и даже не была сугубо австралийской. На наших глазах появлялась всемирная субкультура людей, которые брали разработанные софтверными компаниями программы, модифицировали их и взламывали защитные коды, чтобы затем программу можно было скопировать и раздать друзьям. В основном делалось это ради любви к искусству: решить сложную задачу. Парни, писавшие коды, и парни, взламывающие эти коды, можно сказать, соревновались друг с другом. Правда, те, кто писал программы, работали в бизнесе, и им было не меньше двадцати лет. Мы же сидели в своих затемненных комнатах и смеялись, глядя на экран.
Парни-программисты считались авторитетами. Мы никогда не встречались с ними. Они могли оставлять в программах скрытые сообщения, спрятанные под несколькими слоями защиты, через которые нам нужно было пробраться; иногда программа была задумана так, что при попытках взломать ее она атаковала компьютер. Взаимоотношение с компьютером становилось важной составляющей быстрого расширения нашего сознания. Мы учились очень многому и очень быстро и знали, что можем обучить компьютер стать еще сложнее на основе наших инструкций. Соревнование между нами и первоначальными производителями программ также ускоряло процесс: может, мы и были врагами, но вместе двигали наше искусство вперед. Полагаю, так происходит в шахматах, если в них играют настоящие мастера.
Я начал писать программы. Потом, когда появился WikiLeaks, некоторые думали, что все дело в политике. Но многое из того, что мы делаем, заложено в логике компьютерного интеллекта и вытекает из неизбежных аспектов взаимодействия с ним. Во многом с тех времен, когда мы сидели за своими первыми компьютерами в своих комнатах, ничего не изменилось. Конечные пределы компьютерной мощи не определяются людьми, которые собирают компоненты на китайских фабриках; возможности компьютера заключены в самой его сути. Одним из первых это заметил Алан Тьюринг[19], сказавший, что любая точная инструкция, которую можно записать на бумаге и дать другому человеку, потенциально может быть исполнена и компьютером. Мы были горячими поборниками его идеи. Какие бы ни возникали по этому поводу эмоции, но именно так и происходит, когда изобретениям дозволяется реализовать их потенциал в компании с живым человеческим воображением. Взламывая коды, мы делали программы лучше, а создавая новые программы, делали коды сложнее для взлома. Возникал своего рода круговой парадокс, весьма радовавший подростковые умы. Каждая ночь становилась новым приключением.
Из-за границы по почте мне стали присылать дискеты. Из Америки, Швеции и Франции, где мои новые друзья взламывали коды и посылали мне всякое-разное, и я в ответ делал то же самое. Вся наша пересылка была бесплатной, так как мы придумали систему повторного использования марок. Здорово жить в момент, когда все в мире меняется, и чувствовать токи прогресса в кончиках пальцев, лежащих на клавиатуре. Мне было шестнадцать, и пришло мое время: я нашел свое призвание, ремесло, близких мне по духу людей, свою страсть – все это я получил разом. Уверен, мы были столь же заносчивы, сколь и непокорны, но молодым людям в таком возрасте нужно чувствовать свою силу, и мы просто летали.
Справедливости ради надо заметить, что в те времена на мою страну смотрели как на провинциальное захолустье. Бесспорно, Австралия страдала от культурного раболепия, несомненного понимания, что она – лишь стоячее болото по сравнению с бурными потоками европейской цивилизации и американского образа жизни. И наше поколение – сначала на ощупь, понемногу, а потом сознательно и мощно – противостояло этому. Я тогда жил с семьей в пригороде Мельбурна, но уже начинал находить свое место в элитарной среде компьютерных хакеров. Нам казалось, что мы – тоже центр меняющегося мира, мы не менее значительны, чем продвинутые компьютерные парни в Берлине или Сан-Франциско. Мельбурн с самого начала выделялся на мировой компьютерной карте, и отчасти это наша заслуга: мы исходили из универсального представления, на что способны информационные технологии, и ни на секунду не считали себя отвергнутыми и провинциальными. Ведь это отлично, когда осознаешь, обитая на самом дне планеты, что можешь повести за собой целый мир. Австралия всегда была лагуной у моря «английскости», нас омывали культурные волны Британии с ее колониальным духом и высокими представлениями о собственных национальных ценностях. Такова была реальность, и поэтому, вступая в бой, мы бились как короли. Да, нас считали зарвавшимися до наглости, но в этом и заключался наш менталитет мельбурнских хакеров. Мы не чувствовали себя оторванными от главных потоков, поскольку сами были этими потоками. Примем во внимание, что новаторские решения часто невозможны без апломба, пусть даже временного или ложного, и мы видели себя на вершине мира. А что касается болот… Между прочим, проблему их осушения в далеком семнадцатом столетии левеллеры сделали фронтом политической борьбы. Современные историки тоже заговорили о «мире, перевернутом вверх дном»; Кристофер Хилл писал о возможности появления «непокорных»[20] – людей, которые, убегая из-под власти феодальных лордов, осмелились переступить через вековые традиции и обречь себя на существование вне закона. Мои бывшие друзья из компьютерного подполья наверняка порадовались бы словам левеллера по имени Уильям Эрбери[21]: «Глупцы – мудрейшие из людей, а безумцы – наитрезвейшие… Если безумие жило бы в сердце каждого человека… то вот вам остров Великого Бедлама… Пойдемте, давайте же будем безумцами вместе».
Сейчас я рассказываю о времени новых идей, общей активности и вовлеченности. До эпохи Интернета с ее идеей народного суверенитета – назревающей свободы, поднимающейся на этой арене, – было еще далеко, и за нее еще предстояло бороться. Я узнал об этом лишь позже, но мы могли обратиться к Мильтону, давшему чуть ли не священное обоснование гражданскому неповиновению и говорившему власти: «Подумайте, к какой нации вы принадлежите и какой нацией вы управляете: нацией не ленивой и тупой, а подвижной, даровитой и обладающей острым умом; изобретательной, тонкой и сильной в рассуждениях, способной подняться до высочайших ступеней человеческих способностей»[22].
Мы были не слишком честолюбивы и не очень талантливы, но мы знали, что стоим перед чем-то неизведанным, доныне миру незнакомым. Мы, дети пригородов, из своих комнаток отправлялись на поиски глобальной компьютерной Сети. «Бурный ветер идет с севера»[23], – писал один из героевлевеллеров. Что же, возможно. Но в современном мире, «перевернутом вверх дном», мы могли назвать север югом и воздать Австралии должное. В любом случае наша энергия соединялась, пусть даже и бессознательно, во множество великих анонимных попыток вырвать свободу из рук невидимой власти. Некоторые из нас, возможно, сильно обманывались, ожидая от будущего благодарности, – но этого не случилось. Таких простаков, ставших жертвами собственных иллюзий, ждали только тюрьмы.
Истинное утро новой жизни принес нам не компьютер, а модем, ставший настоящим откровением. Заполучив его, я понял, что всё – кончилось. Прошлому пришел конец. Старого стиля больше не будет. Уже не существовало Австралии – той, какой она была. Не существовало мира – того, каким он был. Конец. Мне было около шестнадцати, когда снизошло это озарение, заключенное в маленькой коробочке, очень медленно набиравшей номера. До появления Интернета глобальная компьютерная субкультура существовала лишь на электронных досках объявлений. Эти изолированные компьютерные системы устанавливались, допустим, в Германии, и вы могли подключиться к ним, обменяться сообщениями или программами. И все вдруг оказывались соединенными. Конечно, была проблема со стоимостью международных звонков, но некоторые наши друзья научились мастерски манипулировать телефонными линиями. Телефонных взломщиков тогда стали называть фрикерами. Я слышал много чуши о том, как первые компьютерные хакеры обкрадывали банки и многое другое. Большинство моих знакомых хакеров интересовались лишь тем, как заполучить побольше бесплатного телефонного времени. Вот и весь их капитал. Но это действительно богатство – провести ночь, подключившись к заморскому опыту. Чувство новых открытий было просто космическим.
Уже через несколько дней после покупки модема я написал программу, которая указывала ему, как находить другие модемы. Она сканировала главные деловые районы Австралии, а затем и другие части света, пытаясь найти компьютеры с модемами. Я знал, что на конце телефонной линии ждет что-то интересное, и лишь хотел понять, к чему нас могут привести эти номера. То были чисто математические расчеты, игры с числами. На том этапе наши действия не имели ничего подрывного, лишь завораживающий процесс новых контактов, исследование мира и проникновение в самую технологически изощренную часть промышленной цивилизации – ощущение такое, будто ты поймал гигантскую волну и оседлал ее. Звучит несколько выспренно, но и чувства тогда были грандиозными, и я не готов преуменьшать их. Система была изощренной, а мы сами – нет, и многие из нас испытывали примерно то же, что в детстве, когда пытались попасть в заброшенные карьеры, перелезали через заборы и пробирались внутрь старых домов. Мы нуждались в том же притоке адреналина, который ударял в нас тогда. Сама дерзость от проникновения во взрослый мир вызывала очень острые ощущения.