Страница:
В общем, когда говорят о наполеоновской системе, имеется в виду две группы идей: в одну входит концепция войны, которая ведется силами всей нации, в другую – идея Кромвеля о продолжительном усилии, предпочтение, отдаваемое Фридрихом наступлению, практически любой ценой, и, наконец, идея о вражеских вооруженных силах как главной цели, которая также принадлежала Кромвелю.
Именно комбинация этих, несомненно, оригинальных идей привнесла в ход ведения военных действий настолько радикальные изменения, что, кажется, война стала другой. В данном случае нет необходимости выяснять, насколько факты подтверждают этот вывод. Учитывая природу вещей, он должен быть ошибочным. Неужто война или что-либо другое могут поменять свою суть? Если создается именно такое впечатление, значит, случайности путают с закономерностями, что нередко было свойственно величайшим мыслителям наполеоновских времен.
На какое-то время, судя по всему, они зашли в тупик, но, очистив свои умы от грохота сражений, в которых они принимали непосредственное участие, эти люди ясно увидели, что новые явления, по сути, являются случайными. Они осознали, что наполеоновские методы, взявшие мир штурмом, были успешными только в войнах определенного характера, а когда полководец решил применить их в войнах другого плана, он потерпел неудачу. Чем это можно объяснить? Какая теория, например, смогла бы охватить наполеоновские успехи в Германии и Италии, а также неудачи в Испании и России? Если же изменилась концепция войны в целом, как можно объяснить успех Англии, которая не меняла свои методы? Ответ на эти вопросы чрезвычайно важен. Наша точка зрения осталась неизменной. Есть ли нечто неотъемлемое в концепции войны, оправдывающее подобное отношение в нашем случае? Имеем ли мы право и в будущем ожидать такого же успеха?
Первым человеком, сформулировавшим теорию, объясняющую явления Наполеоновской эпохи, был генерал Карл фон Клаузевиц, человек, чья ревностная служба и преподавательская работа отразили необходимость систематизации исследований в его профессиональной области. Он был не просто профессором, а солдатом, получившим образование в суровой школе войны. Ученик и друг Шарнхорста и Гнейзенау, он служил в штабе Блюхера в 1813 году, был начальником штаба корпуса Л. Вальмодена во время его кампании против Даву на нижней Эльбе и 3-го прусского армейского корпуса в кампании 1815 года. После этого он был директором Всеобщего военного училища в Берлине и умер в 1831 году, занимая должность начальника штаба армии маршала Гнейзенау. В течение пятидесяти лет после его смерти его теории и система подверглись, как он и ожидал, нападкам со всех сторон. Однако сегодня его работы являются основой стратегической мысли, и прежде всего в Германии, прошедшей школу «крови и железа».
Процесс, с помощью которого Клаузевиц пришел к своей знаменитой теории, прослеживается в его известной работе «О войне». В соответствии с философской модой своего времени он начал с попытки сформулировать абстрактную идею войны. Первым было определение: «Война есть акт, призванный заставить нашего противника выполнить нашу волю». Но этот акт насилия был не просто «столкновением армий», как полтора века назад его определил Монтекуколи[3]. Если проанализировать абстрактную идею войны, то по логике акт насилия должен быть осуществлен с помощью всех средств, имеющихся в нашем распоряжении и при максимальном напряжении воли. В результате мы получаем концепцию двух вооруженных наций, напавших друг на друга и продолжающих борьбу с максимальной силой и энергией до тех пор, пока одна из них не оказывается неспособной к дальнейшему сопротивлению. Это Клаузевиц назвал «абсолютной войной». Но богатый практический опыт и систематическое изучение истории подсказали ему, что «реальная война» есть нечто совершенно иное. Он утверждал, что наполеоновские методы действительно приблизились к абсолютным и придали немного цвета использованию абсолютной идеи как рабочей теории. «Но должны ли мы, – спрашивает он, – удовлетвориться этой идеей и применять ее ко всем войнам, какой бы характер они ни носили? Должны ли мы вывести из нее все, что требуется от теории? Это следует решить, потому нельзя ничего с уверенностью сказать о военном плане, не осознав, должна ли война быть только такого типа, или она может быть и другой». Клаузевиц сразу понял, что теория, сформированная вокруг абстрактной или абсолютной идеи войны, будет ограниченной, а значит, не сможет дать все, что требуется для практических целей. Она исключит почти все войны, которые велись со времен Александра Македонского до эпохи Наполеона. И где гарантия, что следующая война будет строго соответствовать наполеоновскому типу и впишется в абстрактную теорию? «Эта теория, – писал он, – совершенно бессильна против обстоятельств». Так оно и было, и войны середины XIX века действительно вернулись к донаполеоновскому типу.
Если коротко, трудность Клаузевица в принятии его абстрактной теории в качестве рабочего правила заключалась в том, что он учитывал следующее: война не началась с началом революционной эпохи и вряд ли закончится вместе с ней. Если эта эпоха изменила характер войны, следует предположить, что война изменится с приходом новых времен и формированием других условий. Теория войны, не предусматривающая этого и не включающая все, что было ранее, и не теория вовсе. Если теория войны призвана использоваться в практических целях, она должна охватывать и объяснять не только высшее проявление враждебности, которому Клаузевиц лично был свидетелем, но также каждое проявление, случившееся ранее или которое может произойти в будущем.
Обдумывая основные причины колебаний в энергии и интенсивности враждебных отношений, Клаузевиц нашел решение. Большой опыт штабной работы и длительное изучение внутренних течений войны подсказали ему, что война никогда не была вопросом, исключительно нацеленным на высшую степень возможного боевого плана. Проявленная энергия всегда корректируется политическими соображениями и глубиной национальных интересов в цели войны. Он видел, что реальная война была в действительности международной связью, которая отличалась от других международных отношений только методом, принятым для достижения политической цели. Так он пришел к своей знаменитой теории, гласящей: война есть продолжение политики другими средствами.
На первый взгляд в ней нет ничего особенного. Но только на основе такой простой и даже очевидной формулы может быть построена грамотная научная система. Нам стоит только детально рассмотреть ее значение, чтобы увидеть, какие важные практические советы можно из нее почерпнуть.
Вооружившись концепцией войны как продолжения политических взаимоотношений, мы понимаем, что все, лежащее вне политической концепции, то есть все, свойственное строго военным и военно-морским операциям, принадлежит к средствам, которыми мы пользуемся для достижения политической цели. Следовательно, первая составляющая военного плана заключается в том, что используемые средства должны как можно меньше противоречить политическим предпосылкам войны. Конечно, на практике, как и в человеческих взаимоотношениях, будет достигнут компромисс между средствами и целью, между политическими и военными крайностями. Но Клаузевиц считал, что политика всегда должна занимать главенствующее положение. Офицер, который ответственен за ведение войны, может, конечно, потребовать, чтобы политические тенденции и взгляды не оказывали значительного влияния на военные средства, находящиеся в его распоряжении. Но, хотя такое требование может в отдельных случаях довольно сильно воздействовать на политику, военные действия всегда должны рассматриваться только как выражение этой политики. Они не должны ее опережать. Политика – цель, а война – средство, с помощью которого мы этой цели достигаем, и средства всегда должны быть неразрывно связаны с целью.
Практическая важность этой концепции теперь будет яснее. Она позволяет на конкретном примере показать, с чего начать. Когда начальнику штаба поручают подготовить военный план, он не должен отвечать, что мы будем воевать так-то и так-то, потому что это метод Наполеона или Мольтке. Он должен выяснить, каковы политические условия и цель войны и как много поставленный на карту вопрос значит для нас и для наших противников. Именно эти соображения определяют характер войны. Урегулировав этот основной вопрос, он сможет определить, будет ли война того же характера, при котором методы Наполеона и Мольтке являются успешными, или она имеет другой характер, и упомянутые выше методы для нее неприемлемы. Далее он разработает и предложит военный план, и не такой, на котором будет стоять клеймо того или иного великого полководца, а тот, который будет соответствовать предстоящей войне. Предполагать, что один метод ведения войны будет соответствовать всем видам войн, значит пасть жертвой абстрактной теории, а не стать пророком реальности, какими видят себя самые ярые приверженцы наполеоновской школы.
Следовательно, утверждает Клаузевиц, самое первое, величайшее и критическое решение, благодаря которому должны прийти к соглашению государственный деятель и генерал, – это определение характера войны. Они должны быть уверены, что не принимают его ошибочно за другой, не пытаются сделать из него то, чем он в силу своих свойств быть не может. «Это, – заявляет Клаузевиц, – первый из всех стратегических вопросов, имеющий самые далеко идущие последствия».
Таким образом, его военная теория является ценной, прежде всего, потому, что дает четкое направление, по которому мы можем двигаться, чтобы определить характер предстоящей войны, и убедиться, что не пытаемся навязать конкретному характеру войны специфический характер операций только потому, что они оказались весьма успешными в войне совершенно иного плана. Только рассматривая войну как независимое явление и одновременно политический инструмент, можно извлечь пользу из уроков истории и понять, каковы отличия войн в соответствии с характером мотивов и обстоятельств, в связи с которыми они возникли. Эта концепция, говорит Клаузевиц, является первым лучом света, призванным привести нас к истинной теории войны и, таким образом, помочь нам классифицировать войны и научиться различать их.
Жомини[4], его великий современник и соперник, использовал менее философский, но не менее четкий метод и полностью поддержал эту точку зрения. Будучи шведским солдатом удачи, он получил почти такой же опыт, как и Клаузевиц. Опыт был получен, главным образом, в штабе маршала Нея и на русской службе. Он не создал фундаментальную теорию войны, однако его основные выводы были теми же. Первая глава его завершающего труда была посвящена «политике войны». В ней он разделил войны на девять категорий согласно их политическим целям. Основным моментом он посчитал то, «что разные виды войн будут иметь большее или меньшее влияние на характер операций, которые потребуется провести, чтобы достичь поставленной цели, на силы, которые придется применить, и на соглашения, в которых мы будем участвовать». Далее он добавил, что будет существовать большая разница в операциях, в зависимости от риска, на который придется пойти.
Оба автора, хотя они зачастую придерживались противоположных взглядов на используемые средства, были согласны с тем, что фундаментальная концепция войны является политической. Они, конечно, были согласны с тем, что, если мы мысленно изолируем силы, занятые на любом театре военных действий, снова появляется абстрактная концепция войны. Если речь идет об этих силах, война – вопрос борьбы, в которой каждая воюющая сторона должна стараться всеми имеющимися в ее распоряжении средствами уничтожить другую. Но даже при этом они могут обнаружить, что некоторые средства остаются для них недоступными по политическим соображениям и в любой момент военная удача или развитие политических событий, с которыми связана война, может отбросить их к фундаментальной политической теории.
Давайте пока остановимся на концепции войны как проявлении насилия для достижения политической цели. Из этой широкой и простой формулы следует, что войны будут разными – в зависимости от характера цели и величины желания ее достичь. Теперь можно перейти к анализу практических рассуждений, являющихся ее непосредственным результатом.
Глава 2
Именно комбинация этих, несомненно, оригинальных идей привнесла в ход ведения военных действий настолько радикальные изменения, что, кажется, война стала другой. В данном случае нет необходимости выяснять, насколько факты подтверждают этот вывод. Учитывая природу вещей, он должен быть ошибочным. Неужто война или что-либо другое могут поменять свою суть? Если создается именно такое впечатление, значит, случайности путают с закономерностями, что нередко было свойственно величайшим мыслителям наполеоновских времен.
На какое-то время, судя по всему, они зашли в тупик, но, очистив свои умы от грохота сражений, в которых они принимали непосредственное участие, эти люди ясно увидели, что новые явления, по сути, являются случайными. Они осознали, что наполеоновские методы, взявшие мир штурмом, были успешными только в войнах определенного характера, а когда полководец решил применить их в войнах другого плана, он потерпел неудачу. Чем это можно объяснить? Какая теория, например, смогла бы охватить наполеоновские успехи в Германии и Италии, а также неудачи в Испании и России? Если же изменилась концепция войны в целом, как можно объяснить успех Англии, которая не меняла свои методы? Ответ на эти вопросы чрезвычайно важен. Наша точка зрения осталась неизменной. Есть ли нечто неотъемлемое в концепции войны, оправдывающее подобное отношение в нашем случае? Имеем ли мы право и в будущем ожидать такого же успеха?
Первым человеком, сформулировавшим теорию, объясняющую явления Наполеоновской эпохи, был генерал Карл фон Клаузевиц, человек, чья ревностная служба и преподавательская работа отразили необходимость систематизации исследований в его профессиональной области. Он был не просто профессором, а солдатом, получившим образование в суровой школе войны. Ученик и друг Шарнхорста и Гнейзенау, он служил в штабе Блюхера в 1813 году, был начальником штаба корпуса Л. Вальмодена во время его кампании против Даву на нижней Эльбе и 3-го прусского армейского корпуса в кампании 1815 года. После этого он был директором Всеобщего военного училища в Берлине и умер в 1831 году, занимая должность начальника штаба армии маршала Гнейзенау. В течение пятидесяти лет после его смерти его теории и система подверглись, как он и ожидал, нападкам со всех сторон. Однако сегодня его работы являются основой стратегической мысли, и прежде всего в Германии, прошедшей школу «крови и железа».
Процесс, с помощью которого Клаузевиц пришел к своей знаменитой теории, прослеживается в его известной работе «О войне». В соответствии с философской модой своего времени он начал с попытки сформулировать абстрактную идею войны. Первым было определение: «Война есть акт, призванный заставить нашего противника выполнить нашу волю». Но этот акт насилия был не просто «столкновением армий», как полтора века назад его определил Монтекуколи[3]. Если проанализировать абстрактную идею войны, то по логике акт насилия должен быть осуществлен с помощью всех средств, имеющихся в нашем распоряжении и при максимальном напряжении воли. В результате мы получаем концепцию двух вооруженных наций, напавших друг на друга и продолжающих борьбу с максимальной силой и энергией до тех пор, пока одна из них не оказывается неспособной к дальнейшему сопротивлению. Это Клаузевиц назвал «абсолютной войной». Но богатый практический опыт и систематическое изучение истории подсказали ему, что «реальная война» есть нечто совершенно иное. Он утверждал, что наполеоновские методы действительно приблизились к абсолютным и придали немного цвета использованию абсолютной идеи как рабочей теории. «Но должны ли мы, – спрашивает он, – удовлетвориться этой идеей и применять ее ко всем войнам, какой бы характер они ни носили? Должны ли мы вывести из нее все, что требуется от теории? Это следует решить, потому нельзя ничего с уверенностью сказать о военном плане, не осознав, должна ли война быть только такого типа, или она может быть и другой». Клаузевиц сразу понял, что теория, сформированная вокруг абстрактной или абсолютной идеи войны, будет ограниченной, а значит, не сможет дать все, что требуется для практических целей. Она исключит почти все войны, которые велись со времен Александра Македонского до эпохи Наполеона. И где гарантия, что следующая война будет строго соответствовать наполеоновскому типу и впишется в абстрактную теорию? «Эта теория, – писал он, – совершенно бессильна против обстоятельств». Так оно и было, и войны середины XIX века действительно вернулись к донаполеоновскому типу.
Если коротко, трудность Клаузевица в принятии его абстрактной теории в качестве рабочего правила заключалась в том, что он учитывал следующее: война не началась с началом революционной эпохи и вряд ли закончится вместе с ней. Если эта эпоха изменила характер войны, следует предположить, что война изменится с приходом новых времен и формированием других условий. Теория войны, не предусматривающая этого и не включающая все, что было ранее, и не теория вовсе. Если теория войны призвана использоваться в практических целях, она должна охватывать и объяснять не только высшее проявление враждебности, которому Клаузевиц лично был свидетелем, но также каждое проявление, случившееся ранее или которое может произойти в будущем.
Обдумывая основные причины колебаний в энергии и интенсивности враждебных отношений, Клаузевиц нашел решение. Большой опыт штабной работы и длительное изучение внутренних течений войны подсказали ему, что война никогда не была вопросом, исключительно нацеленным на высшую степень возможного боевого плана. Проявленная энергия всегда корректируется политическими соображениями и глубиной национальных интересов в цели войны. Он видел, что реальная война была в действительности международной связью, которая отличалась от других международных отношений только методом, принятым для достижения политической цели. Так он пришел к своей знаменитой теории, гласящей: война есть продолжение политики другими средствами.
На первый взгляд в ней нет ничего особенного. Но только на основе такой простой и даже очевидной формулы может быть построена грамотная научная система. Нам стоит только детально рассмотреть ее значение, чтобы увидеть, какие важные практические советы можно из нее почерпнуть.
Вооружившись концепцией войны как продолжения политических взаимоотношений, мы понимаем, что все, лежащее вне политической концепции, то есть все, свойственное строго военным и военно-морским операциям, принадлежит к средствам, которыми мы пользуемся для достижения политической цели. Следовательно, первая составляющая военного плана заключается в том, что используемые средства должны как можно меньше противоречить политическим предпосылкам войны. Конечно, на практике, как и в человеческих взаимоотношениях, будет достигнут компромисс между средствами и целью, между политическими и военными крайностями. Но Клаузевиц считал, что политика всегда должна занимать главенствующее положение. Офицер, который ответственен за ведение войны, может, конечно, потребовать, чтобы политические тенденции и взгляды не оказывали значительного влияния на военные средства, находящиеся в его распоряжении. Но, хотя такое требование может в отдельных случаях довольно сильно воздействовать на политику, военные действия всегда должны рассматриваться только как выражение этой политики. Они не должны ее опережать. Политика – цель, а война – средство, с помощью которого мы этой цели достигаем, и средства всегда должны быть неразрывно связаны с целью.
Практическая важность этой концепции теперь будет яснее. Она позволяет на конкретном примере показать, с чего начать. Когда начальнику штаба поручают подготовить военный план, он не должен отвечать, что мы будем воевать так-то и так-то, потому что это метод Наполеона или Мольтке. Он должен выяснить, каковы политические условия и цель войны и как много поставленный на карту вопрос значит для нас и для наших противников. Именно эти соображения определяют характер войны. Урегулировав этот основной вопрос, он сможет определить, будет ли война того же характера, при котором методы Наполеона и Мольтке являются успешными, или она имеет другой характер, и упомянутые выше методы для нее неприемлемы. Далее он разработает и предложит военный план, и не такой, на котором будет стоять клеймо того или иного великого полководца, а тот, который будет соответствовать предстоящей войне. Предполагать, что один метод ведения войны будет соответствовать всем видам войн, значит пасть жертвой абстрактной теории, а не стать пророком реальности, какими видят себя самые ярые приверженцы наполеоновской школы.
Следовательно, утверждает Клаузевиц, самое первое, величайшее и критическое решение, благодаря которому должны прийти к соглашению государственный деятель и генерал, – это определение характера войны. Они должны быть уверены, что не принимают его ошибочно за другой, не пытаются сделать из него то, чем он в силу своих свойств быть не может. «Это, – заявляет Клаузевиц, – первый из всех стратегических вопросов, имеющий самые далеко идущие последствия».
Таким образом, его военная теория является ценной, прежде всего, потому, что дает четкое направление, по которому мы можем двигаться, чтобы определить характер предстоящей войны, и убедиться, что не пытаемся навязать конкретному характеру войны специфический характер операций только потому, что они оказались весьма успешными в войне совершенно иного плана. Только рассматривая войну как независимое явление и одновременно политический инструмент, можно извлечь пользу из уроков истории и понять, каковы отличия войн в соответствии с характером мотивов и обстоятельств, в связи с которыми они возникли. Эта концепция, говорит Клаузевиц, является первым лучом света, призванным привести нас к истинной теории войны и, таким образом, помочь нам классифицировать войны и научиться различать их.
Жомини[4], его великий современник и соперник, использовал менее философский, но не менее четкий метод и полностью поддержал эту точку зрения. Будучи шведским солдатом удачи, он получил почти такой же опыт, как и Клаузевиц. Опыт был получен, главным образом, в штабе маршала Нея и на русской службе. Он не создал фундаментальную теорию войны, однако его основные выводы были теми же. Первая глава его завершающего труда была посвящена «политике войны». В ней он разделил войны на девять категорий согласно их политическим целям. Основным моментом он посчитал то, «что разные виды войн будут иметь большее или меньшее влияние на характер операций, которые потребуется провести, чтобы достичь поставленной цели, на силы, которые придется применить, и на соглашения, в которых мы будем участвовать». Далее он добавил, что будет существовать большая разница в операциях, в зависимости от риска, на который придется пойти.
Оба автора, хотя они зачастую придерживались противоположных взглядов на используемые средства, были согласны с тем, что фундаментальная концепция войны является политической. Они, конечно, были согласны с тем, что, если мы мысленно изолируем силы, занятые на любом театре военных действий, снова появляется абстрактная концепция войны. Если речь идет об этих силах, война – вопрос борьбы, в которой каждая воюющая сторона должна стараться всеми имеющимися в ее распоряжении средствами уничтожить другую. Но даже при этом они могут обнаружить, что некоторые средства остаются для них недоступными по политическим соображениям и в любой момент военная удача или развитие политических событий, с которыми связана война, может отбросить их к фундаментальной политической теории.
Давайте пока остановимся на концепции войны как проявлении насилия для достижения политической цели. Из этой широкой и простой формулы следует, что войны будут разными – в зависимости от характера цели и величины желания ее достичь. Теперь можно перейти к анализу практических рассуждений, являющихся ее непосредственным результатом.
Глава 2
ХАРАКТЕР ВОЙН – ВОЙНЫ ОБОРОНИТЕЛЬНЫЕ И НАСТУПАТЕЛЬНЫЕ
Установив, что войны должны отличаться по характеру, в соответствии с природой и важностью их цели, мы оказываемся перед лицом другой проблемы: вариаций может быть бесчисленное множество, причем с самыми разными отличительными признаками. Градация настолько сложна, что на первый взгляд не представляется возможным сделать ее базой практического исследования. Но при более детальном изучении становится ясно, что, применяя обычные аналитические методы, предмет исследования можно значительно упростить. Короче говоря, мы должны разработать некую систему классификации, то есть посмотреть, нельзя ли сгруппировать разные варианты в отдельные хорошо известные категории. Учитывая сложность и неосязаемость предмета исследования, группировка наверняка получится спорной, да и границы между отдельными группами иногда будут размыты. Но если классификация оказалась возможной и полезной в зоологии и ботанике, где приходится иметь дело с огромным числом незначительных изменений, значит, она вполне реальна и полезна в исследовании войн.
Политическая теория войны, в любом случае, даст нам две обширные и четко обозначенные классификационные группы. Такая группировка проста и хорошо известна. Она производится в зависимости от того, каков характер политической цели войны: позитивный или негативный. Если она позитивна, иначе говоря, если наша цель – отвоевать что-то у врага, тогда наша война будет наступательной, если же мы просто не хотим позволить противнику отвоевать некие преимущества в ущерб нам, тогда война будет оборонительной.
Такая классификация имеет ценность только в глобальном смысле. Она определяет общее направление наших операций, но никак не затрагивает их характер, во всяком случае, в отношении морской державы дела обстоят именно так. Ведь для такой страны ни при каких обстоятельствах невозможно организовать ни оборону, ни наступление, не установив эффективный контроль над морем при посредстве агрессивных действий в отношении вражеского флота. Более того, всегда оказывалось, что, даже если наша цель – только оборона, самые эффективные средства ее осуществления – контрнаступления за морем, либо для оказания прямой поддержки союзникам, либо для лишения противника колониальных владений. Таким образом, ни одна категория не исключает ни наступательные операции, ни идею нанести противнику поражение, чтобы вплотную приблизиться к достижению своей цели. Ни в одном случае концепция не ведет нас в конечном счете к иной цели, помимо вражеских вооруженных сил, и в особенности военно-морских. Единственная существенная разница заключается в том, что, если наша цель позитивна, генеральный план будет наступательным, и мы, по крайней мере, начнем с масштабного наступления. Если же наша цель является негативной, генеральный план будет иметь предупредительный характер, и мы можем выжидать время для контрнаступлений. В этом смысле наши действия всегда должны иметь тенденцию к наступлению. Контрнаступление – душа обороны. Оборона – это вовсе не пассивное действо, поскольку она есть отрицание войны. Если вдуматься, это настороженное ожидание. Мы ждем момента, когда противник может подставиться под контрудар, успех которого ослабит его настолько, что мы окажемся в выигрышном положении для начала собственного наступления.
Рассуждая таким образом, можно прийти к выводу, что, хотя классификация соответствует действительности и вполне логична, давать названия «оборонительные» и «наступательные» нежелательно со всех точек зрения. Для начала, неясно, каковы действительные и логичные отличительные признаки. Классификация предполагает, что ее основой является не столько разница в целях, сколько разница в средствах, используемых для достижения цели. Следовательно, мы окажемся перед необходимостью постоянно бороться с ложным предположением, что позитивная война означает использование наступлений, а негативная – одну только оборону.
Это не может не ввести в заблуждение. Но второе возражение против такого обозначения значительно серьезнее, поскольку следствием является множество ошибок. Дело в том, что классификация «оборонительные» и «наступательные» подразумевает, что оборона и наступление – взаимоисключающие идеи, в то время как истина заключается в том, что они дополняют друг друга. Каждая форма войны является одновременно оборонительной и наступательной. И не важно, насколько ясна наша позитивная цель или как высок наш наступательный дух, – мы не можем развить агрессивную стратегическую линию без поддержки оборонительной почти на всех главных направлениях. В отношении тактики дела обстоят так же. Даже самый убежденный сторонник наступления признает необходимость наличия в своем арсенале и винтовки, и лопаты. Когда же дело доходит до живой силы и материалов, мы знаем, что без определенной степени защиты ни корабли, ни орудия, ни люди не смогут сосредоточить все свои силы на нанесении удара. В действительности нет безоговорочного выбора между атакой и обороной. В агрессивных операциях всегда стоит вопрос, насколько далеко в применяемые нами методы должна проникнуть оборона, чтобы позволить нам максимально использовать имеющиеся ресурсы, чтобы парализовать силы противника. То же самое и в обороне. Даже ее классическое использование предполагает дополнение наступлением. Находясь внутри крепости, люди знают, что рано или поздно она падет, если только контратака на осадившие крепость отряды или пути подвоза противника не снизит мощь атаки.
Поэтому лучше отказаться от обозначений «оборонительные» и «наступательные», заменив их терминами «позитивные» и «негативные». Но тогда мы вновь сталкиваемся с трудностью. Было много войн, в которых позитивные методы использовались для достижения негативной цели, а такие войны невозможно отнести ни к одному классу. Например, в Войне за испанское наследство нашей главной целью было не позволить Средиземноморью стать французским озером, благодаря союзу французской и испанской корон. Но метод, которым мы воспользовались для достижения этой цели, заключался в захвате военно-морских позиций Гибралтара и Менорки, так что на практике наш метод оказался позитивным. Также во время Русско-японской войны главная цель Японии заключалась в том, чтобы не допустить захвата Кореи Россией. Цель была превентивная и негативная. Но единственный эффективный способ ее достижения заключался в захвате Кореи Японией, и потому для корейцев война на практике была позитивной.
С другой стороны, нельзя закрывать глаза на то, что в большинстве войн сторона с позитивной целью действовала в основном в наступлении, а противоположная сторона – в обороне. И хотя различие представляется непрактичным, его невозможно игнорировать, не поинтересовавшись, почему было именно так, и в этом вопросе будут обнаружены практические результаты классификации – она вынуждает нас анализировать сравнительные преимущества наступления и обороны. Ясное понимание их относительных возможностей – краеугольный камень стратегической науки.
Итак, преимущества наступления очевидны и признаны. Только оно может дать положительные результаты, а мощь и энергия, порожденные возбуждением атаки, имеют огромное практическое значение, которое берет верх над всеми другими соображениями. Каждый человек, понимающий важность духовного начала, захочет использовать наступление, независимо от того, является его цель позитивной или негативной. И тем не менее было немало случаев, когда даже самые энергичные полководцы выбирали оборону, и их выбор оказывался верным. Они прибегали к ней, когда уступали противнику в живой силе, и верили, что никакой агрессивный дух не сможет компенсировать недостаток сил.
Очевидно, при всех недостатках обороны как интенсивной формы военных действий, она должна иметь какие-то преимущества, которые отсутствуют у наступления. В войне мы используем все методы, для которых у нас имеется достаточно сил. Если же мы применяем менее желательный оборонительный метод, значит, у нас или не хватает сил для наступления, или оборона дает нам некие специфические преимущества для достижения своей цели.
Каковы же элементы силы? Таким вопросом необходимо задаться не только для того, чтобы знать, что, если мы вынуждены временно перейти к обороне, это не значит, что все потеряно, но также и для того, чтобы иметь возможность оценить, насколько решительно мы должны действовать в наступлении, чтобы не позволить врагу получить преимущества обороны.
Можно считать общим принципом то, что обладание есть девять десятых успеха. Проще удержать деньги в своем кармане, чем отнять их у другого человека. Если один человек собирается ограбить другого, он должен быть сильнее или лучше вооружен, если, конечно, не намерен прибегнуть к хитрости или ловкости, и здесь мы видим одно из преимуществ наступления. Сторона, берущая в свои руки инициативу, обычно имеет больше шансов закрепить преимущества ловкости или хитрости. Однако это не всегда так. Если на суше или на море мы имеем возможность занять настолько хорошую оборонительную позицию, что ее невозможно обойти, и противнику, чтобы достичь цели, придется идти на прорыв, тогда преимущества ловкости и хитрости переходят к нам. Мы выбираем устраивающую нас территорию для поединка и будем находиться в знакомом месте, а противник – нет. Мы можем создавать ловушки и подготавливать внезапные контратаки, когда противник находится в самом опасном положении. Отсюда и парадоксальная доктрина: там, где оборона крепка и надежна, преимущество внезапности оборачивается против атаки.
Можно доказать, что, какими бы преимуществами ни обладала оборона, они зависят от сохранения наступательного духа. Его суть в контратаке – терпеливом ожидании возможности нанести удар, а не в праздном бездействии. Оборона – это условие ограниченной активности, а не отдыха. Ее главная слабость заключается в том, что, если она затягивается, наступательный дух умирает. Эта истина настолько важна, что некоторые авторитеты, всячески стремясь ее подчеркнуть, переделали ее во вводящую в заблуждение максиму: «Лучшая защита – это нападение». Отсюда и дилетантское мнение о том, что оборона всегда глупа или малодушна, может привести только к поражению и что истинно военный дух возникает только в наступлении. Ничто не может быть дальше от учений и практического опыта великих мастеров военного дела. Как Веллингтон в Торрес-Ведрас[5], все они периодически использовали оборону до тех пор, пока элементы силы, присущие этой форме войны, в отличие от изматывающего напряжения формы, навязанной ими своим противникам, не поднимали их до положения, в котором они оказывались достаточно сильными, чтобы воспользоваться более изнуряющей формой.
Путаница в мыслях, которая привела нас к неправильному пониманию обороны как метода ведения войны, вызвана несколькими очевидными причинами. Контратака с точки зрения общей оборонительной позиции рассматривалась как истинное наступление – например, в известных операциях Фридриха Великого или в операциях Англии против испанской армады. Аналогичный пример – блестящий контрудар адмирала Тегетоффа в Лиссе. Кроме того, оборона приобрела дурную славу, поскольку ее путают с необоснованно сдерживаемым наступлением, когда превосходящей силе с позитивной целью не хватает духа, чтобы использовать свое материальное превосходство с достаточной активностью и настойчивостью. Выступая против этого, более слабый противник всегда может возместить нехватку живой силы и техники, перейдя в быстрое и решительное наступление, тем самым получив импульс – и моральный, и физический, – который с лихвой компенсирует недостающее. Оборона также оказывается слабой, если выбрана неудачная позиция, которую противник может обойти. Оборонительная позиция – это вообще ничто, ее элементы силы полностью исчезают, если только она не организована так, что противник должен сломить ее силой, чтобы добиться своей цели. Она еще чаще оказывается неудачной, когда применяющая ее воюющая сторона, обнаружив, что не может найти позицию, которая преграждала бы противнику продвижение вперед, пытается выставить заслон на всех возможных линиях атаки. В результате силы этой стороны истощаются, и она лишь подчеркивает свою слабость.
Политическая теория войны, в любом случае, даст нам две обширные и четко обозначенные классификационные группы. Такая группировка проста и хорошо известна. Она производится в зависимости от того, каков характер политической цели войны: позитивный или негативный. Если она позитивна, иначе говоря, если наша цель – отвоевать что-то у врага, тогда наша война будет наступательной, если же мы просто не хотим позволить противнику отвоевать некие преимущества в ущерб нам, тогда война будет оборонительной.
Такая классификация имеет ценность только в глобальном смысле. Она определяет общее направление наших операций, но никак не затрагивает их характер, во всяком случае, в отношении морской державы дела обстоят именно так. Ведь для такой страны ни при каких обстоятельствах невозможно организовать ни оборону, ни наступление, не установив эффективный контроль над морем при посредстве агрессивных действий в отношении вражеского флота. Более того, всегда оказывалось, что, даже если наша цель – только оборона, самые эффективные средства ее осуществления – контрнаступления за морем, либо для оказания прямой поддержки союзникам, либо для лишения противника колониальных владений. Таким образом, ни одна категория не исключает ни наступательные операции, ни идею нанести противнику поражение, чтобы вплотную приблизиться к достижению своей цели. Ни в одном случае концепция не ведет нас в конечном счете к иной цели, помимо вражеских вооруженных сил, и в особенности военно-морских. Единственная существенная разница заключается в том, что, если наша цель позитивна, генеральный план будет наступательным, и мы, по крайней мере, начнем с масштабного наступления. Если же наша цель является негативной, генеральный план будет иметь предупредительный характер, и мы можем выжидать время для контрнаступлений. В этом смысле наши действия всегда должны иметь тенденцию к наступлению. Контрнаступление – душа обороны. Оборона – это вовсе не пассивное действо, поскольку она есть отрицание войны. Если вдуматься, это настороженное ожидание. Мы ждем момента, когда противник может подставиться под контрудар, успех которого ослабит его настолько, что мы окажемся в выигрышном положении для начала собственного наступления.
Рассуждая таким образом, можно прийти к выводу, что, хотя классификация соответствует действительности и вполне логична, давать названия «оборонительные» и «наступательные» нежелательно со всех точек зрения. Для начала, неясно, каковы действительные и логичные отличительные признаки. Классификация предполагает, что ее основой является не столько разница в целях, сколько разница в средствах, используемых для достижения цели. Следовательно, мы окажемся перед необходимостью постоянно бороться с ложным предположением, что позитивная война означает использование наступлений, а негативная – одну только оборону.
Это не может не ввести в заблуждение. Но второе возражение против такого обозначения значительно серьезнее, поскольку следствием является множество ошибок. Дело в том, что классификация «оборонительные» и «наступательные» подразумевает, что оборона и наступление – взаимоисключающие идеи, в то время как истина заключается в том, что они дополняют друг друга. Каждая форма войны является одновременно оборонительной и наступательной. И не важно, насколько ясна наша позитивная цель или как высок наш наступательный дух, – мы не можем развить агрессивную стратегическую линию без поддержки оборонительной почти на всех главных направлениях. В отношении тактики дела обстоят так же. Даже самый убежденный сторонник наступления признает необходимость наличия в своем арсенале и винтовки, и лопаты. Когда же дело доходит до живой силы и материалов, мы знаем, что без определенной степени защиты ни корабли, ни орудия, ни люди не смогут сосредоточить все свои силы на нанесении удара. В действительности нет безоговорочного выбора между атакой и обороной. В агрессивных операциях всегда стоит вопрос, насколько далеко в применяемые нами методы должна проникнуть оборона, чтобы позволить нам максимально использовать имеющиеся ресурсы, чтобы парализовать силы противника. То же самое и в обороне. Даже ее классическое использование предполагает дополнение наступлением. Находясь внутри крепости, люди знают, что рано или поздно она падет, если только контратака на осадившие крепость отряды или пути подвоза противника не снизит мощь атаки.
Поэтому лучше отказаться от обозначений «оборонительные» и «наступательные», заменив их терминами «позитивные» и «негативные». Но тогда мы вновь сталкиваемся с трудностью. Было много войн, в которых позитивные методы использовались для достижения негативной цели, а такие войны невозможно отнести ни к одному классу. Например, в Войне за испанское наследство нашей главной целью было не позволить Средиземноморью стать французским озером, благодаря союзу французской и испанской корон. Но метод, которым мы воспользовались для достижения этой цели, заключался в захвате военно-морских позиций Гибралтара и Менорки, так что на практике наш метод оказался позитивным. Также во время Русско-японской войны главная цель Японии заключалась в том, чтобы не допустить захвата Кореи Россией. Цель была превентивная и негативная. Но единственный эффективный способ ее достижения заключался в захвате Кореи Японией, и потому для корейцев война на практике была позитивной.
С другой стороны, нельзя закрывать глаза на то, что в большинстве войн сторона с позитивной целью действовала в основном в наступлении, а противоположная сторона – в обороне. И хотя различие представляется непрактичным, его невозможно игнорировать, не поинтересовавшись, почему было именно так, и в этом вопросе будут обнаружены практические результаты классификации – она вынуждает нас анализировать сравнительные преимущества наступления и обороны. Ясное понимание их относительных возможностей – краеугольный камень стратегической науки.
Итак, преимущества наступления очевидны и признаны. Только оно может дать положительные результаты, а мощь и энергия, порожденные возбуждением атаки, имеют огромное практическое значение, которое берет верх над всеми другими соображениями. Каждый человек, понимающий важность духовного начала, захочет использовать наступление, независимо от того, является его цель позитивной или негативной. И тем не менее было немало случаев, когда даже самые энергичные полководцы выбирали оборону, и их выбор оказывался верным. Они прибегали к ней, когда уступали противнику в живой силе, и верили, что никакой агрессивный дух не сможет компенсировать недостаток сил.
Очевидно, при всех недостатках обороны как интенсивной формы военных действий, она должна иметь какие-то преимущества, которые отсутствуют у наступления. В войне мы используем все методы, для которых у нас имеется достаточно сил. Если же мы применяем менее желательный оборонительный метод, значит, у нас или не хватает сил для наступления, или оборона дает нам некие специфические преимущества для достижения своей цели.
Каковы же элементы силы? Таким вопросом необходимо задаться не только для того, чтобы знать, что, если мы вынуждены временно перейти к обороне, это не значит, что все потеряно, но также и для того, чтобы иметь возможность оценить, насколько решительно мы должны действовать в наступлении, чтобы не позволить врагу получить преимущества обороны.
Можно считать общим принципом то, что обладание есть девять десятых успеха. Проще удержать деньги в своем кармане, чем отнять их у другого человека. Если один человек собирается ограбить другого, он должен быть сильнее или лучше вооружен, если, конечно, не намерен прибегнуть к хитрости или ловкости, и здесь мы видим одно из преимуществ наступления. Сторона, берущая в свои руки инициативу, обычно имеет больше шансов закрепить преимущества ловкости или хитрости. Однако это не всегда так. Если на суше или на море мы имеем возможность занять настолько хорошую оборонительную позицию, что ее невозможно обойти, и противнику, чтобы достичь цели, придется идти на прорыв, тогда преимущества ловкости и хитрости переходят к нам. Мы выбираем устраивающую нас территорию для поединка и будем находиться в знакомом месте, а противник – нет. Мы можем создавать ловушки и подготавливать внезапные контратаки, когда противник находится в самом опасном положении. Отсюда и парадоксальная доктрина: там, где оборона крепка и надежна, преимущество внезапности оборачивается против атаки.
Можно доказать, что, какими бы преимуществами ни обладала оборона, они зависят от сохранения наступательного духа. Его суть в контратаке – терпеливом ожидании возможности нанести удар, а не в праздном бездействии. Оборона – это условие ограниченной активности, а не отдыха. Ее главная слабость заключается в том, что, если она затягивается, наступательный дух умирает. Эта истина настолько важна, что некоторые авторитеты, всячески стремясь ее подчеркнуть, переделали ее во вводящую в заблуждение максиму: «Лучшая защита – это нападение». Отсюда и дилетантское мнение о том, что оборона всегда глупа или малодушна, может привести только к поражению и что истинно военный дух возникает только в наступлении. Ничто не может быть дальше от учений и практического опыта великих мастеров военного дела. Как Веллингтон в Торрес-Ведрас[5], все они периодически использовали оборону до тех пор, пока элементы силы, присущие этой форме войны, в отличие от изматывающего напряжения формы, навязанной ими своим противникам, не поднимали их до положения, в котором они оказывались достаточно сильными, чтобы воспользоваться более изнуряющей формой.
Путаница в мыслях, которая привела нас к неправильному пониманию обороны как метода ведения войны, вызвана несколькими очевидными причинами. Контратака с точки зрения общей оборонительной позиции рассматривалась как истинное наступление – например, в известных операциях Фридриха Великого или в операциях Англии против испанской армады. Аналогичный пример – блестящий контрудар адмирала Тегетоффа в Лиссе. Кроме того, оборона приобрела дурную славу, поскольку ее путают с необоснованно сдерживаемым наступлением, когда превосходящей силе с позитивной целью не хватает духа, чтобы использовать свое материальное превосходство с достаточной активностью и настойчивостью. Выступая против этого, более слабый противник всегда может возместить нехватку живой силы и техники, перейдя в быстрое и решительное наступление, тем самым получив импульс – и моральный, и физический, – который с лихвой компенсирует недостающее. Оборона также оказывается слабой, если выбрана неудачная позиция, которую противник может обойти. Оборонительная позиция – это вообще ничто, ее элементы силы полностью исчезают, если только она не организована так, что противник должен сломить ее силой, чтобы добиться своей цели. Она еще чаще оказывается неудачной, когда применяющая ее воюющая сторона, обнаружив, что не может найти позицию, которая преграждала бы противнику продвижение вперед, пытается выставить заслон на всех возможных линиях атаки. В результате силы этой стороны истощаются, и она лишь подчеркивает свою слабость.