Страница:
Если первоначально Белли собирается ограничиться 500 сонетами на романеско, позже – 1000, то в конечном итоге их число достигнет 2279. Однако задолго до сонета под этим номером поэт понимает, что увидеть опубликованной самую в это время важную часть сочиняемого им – собрание римских сонетов – ему не суждено. И виной тому – речи его героев, называющих вещи своими именами. Запретные темы? Для истинного римлянина таких тем нет. Но они есть для тех, кто на всех уровнях охраняет в папском Риме режим социальной несправедливости. Разумеется, Белли это известно, и в письме Франческо Спаде он так объясняет свое предложение адресату самому придти за очередным римским сонетом: «…тот, кто, кроме тебя, прочитает этот листок, скажет: тут точно заговор». А в письме Ченче в январе 1832 года предсказывает судьбу издателя и автора римских сонетов, если они будут напечатаны: «Знаете, чем все закончится? Печатник заработает, я же отправлюсь в тюрьму».
Но шила в мешке не утаишь. Сонеты Белли ходят по Риму в списках, их читают знакомым, они живут своей жизнью, хочет того автор, или не хочет. Аудитория Белли растет, ее уже не сравнить с горсткой ценителей его итальянских стихов, в которых нет главного – личности автора. Но популярность имеет и оборотную сторону: переходящие из уст в уста и переписываемые по много раз сонеты искажаются порой до неузнаваемости, не говоря уже о том, что безвестные рифмоплеты выдают за стихи Белли собственные поделки. И если на самозванцев поэту наплевать, то коверкание своих сонетов, пусть даже невольное, он считает возмутительным (недаром значительную часть предисловия к ним он посвятил орфографии, призванной с лингвистической точностью воспроизвести речь в том виде, в каком ее воспринимает слух). Со дня написания последнего сонета на романеско пройдет восемь лет, а для Белли это по-прежнему будет болезненная тема, как видно из его письма составителю подарочного альманаха на 1855 год: «…вы решили, будто сделали доброе дело, напечатав без моего ведома на с. 105 несколько моих стихотворений на народном наречии и указав, что они не изданы. <…> Никто никогда не просил у меня эти стихи: никому никогда я их не давал; и более того, могу прямо заявить, что я никогда их не писал, настолько они исковерканы в вашей книге…».
Рим Белли – это столица теократического, «стоячего», по определению Гоголя, государства, где не только духовная, но и светская власть принадлежит Папе, и антиклерикализм поэта следует, прежде всего, расценивать как бунт против тоталитарного государства, против засилья церкви. То, что герои Белли уделяют много внимания представителям духовенства, закономерно: приблизительно на 165 000 римлян приходилось в ту пору 49 епископов, 2968 священников, 1500 монахинь, 3110 монахов. А кардиналы? А Папа? Кстати, на годы жизни Белли пришлось шесть Пап, и нет ничего удивительного в том, что в словаре римских сонетов слово «Папа» занимает по частоте употребления второе место.
Если первым понтификом, которого Белли удостоил вниманием, был Пий VIII, то особой «симпатией» у поэта пользовался Григорий XVI, в «любви» к которому он признается после его смерти: «Папу Григория я любил, ибо он предоставлял мне приятную возможность говорить о нем худо».
Давая высказаться обывателям, Белли заставляет забыть, что за каждым из них стоит он, поэт, снисходительный к человеческим слабостям простых смертных, явно симпатичных ему, что это он, если и потешается над маленькими людьми, то незло, заранее прощая им большие и не очень большие слабости – недаром один из исследователей говорит о его «безжалостной жалости». И он же,
Джузеппе Джоакино Белли, беспощаден к тем, чье социальное положение – не только залог материального благополучия, но и оправдание собственной безнравственности, корыстолюбия, ханжества, лжи.
«Сценическая площадка», выбранная поэтом для его героев, умещается в четырнадцати строках. Ощущения, что наделенный голосом персонаж не высказался до конца, при этом не возникает: большего времени тема разговора не требует. Афористичная речь римлянина строится с расчетом на то, чтобы его при всех обстоятельствах дослушали до конца и чтобы даже заика успел сказать со своим заиканием, что он думает о болтуне, пока тот не повернулся и не ушел. Сонет – идеальная форма для Белли, виртуозно ею владеющего, – недаром, говоря о Белли, Габриеле Д’Аннунцио назвал его «самым искусным мастером сонета» в итальянской литературе.
2 июля 1837 года умирает Мариучча. О плачевном состоянии семейного бюджета муж узнает по вынырнувшим как из-под земли кредиторам.
В Риме свирепствует холера. Число жертв эпидемии растет с каждым днем. Жизненные неурядицы усиливают смятенное состояние Белли, и 19 августа он пишет завещание, в котором назначает единственным своим наследником сына.
Экзистенциальный кризис, усугубляемый боязнью умереть от холеры, перерастает в кризис духовный: в завещании, в разделе «Распоряжения», состоящем из 31 пункта, Белли выносит римским сонетам смертный приговор: «15. У г-на Доменико Бьяджини имеется шкатулка, полная моих рукописных стихов. Их надлежит сжечь». Определенную странность этого приговора, позволяющую усомниться в его окончательности, можно увидеть в том, что он затерялся среди такого рода предписаний: «13. Некоему Карлино Пьери, башмачнику, который одно время держал лавку на виа делла Кроче, супротив палаццо Понятовский, нужно будет отдать один скудо, цену пары башмаков, каковую, мне помнится, я ему не заплатил» (удивляет, что речь о долге башмачнику идет в завещании раньше, чем о судьбе рукописей).
Вынужденный оставить престижную квартиру, поэт поселяется на долгие двенадцать лет у родственников (Чиро в это время учится в Перудже, в коллеже, куда отец определил его в 1832 году, считая, что вдали от дома у сына будет меньше возможностей вырасти избалованным). Белли тяжело наедине со своей болью, и он ищет поддержки у друзей. «Она была для меня всем: женой, другом, матерью, любимой утешительницей, – пишет он о Мариучче человеку, когда-то познакомившему его с ней. – Потеряв ее, я потерял все. У вас есть сердце, доброе сердце, и вам нетрудно себе представить, сколь при моем мрачном, замкнутом, меланхоличном, возбудимом характере может быть невыносимо для меня одиночество. Четыре месяца я только и знаю, что вздыхать и плакать и чахнуть».
6 сентября Белли начинает письмо Ченче такими словами: «Я жив, пока еще жив…» По инерции он еще пишет диалектальные сонеты, но той одержимости, с какой он писал их прежде, уже нет: их перекрывают числом стихи на итальянском – в основном, назидательного и религиозного содержания. Однако поверить в искренность распоряжения предать римские сонеты огню после его смерти, якобы вызванному к тому же раскаянием человека, ужаснувшегося при мысли о тех из них, в которых он беспощадно клеймил клерикальное засилье, мешают заключительные строки сонета 1838 года «Надежный источник»:
Время, поддержка друзей и забота о будущем сына помогают Белли выйти из тяжелой депрессии. В марте 1838 года он возвращается в Тибрскую академию, а в следующем месяце из Рима в Россию уходит письмо с восторженным отзывом о поэте, никому до того неизвестном даже в ближайших к Италии странах, – письмо Гоголя Балабиной. То, что Гоголь оценил не только сами сонеты Белли, но и чтение их автором, снимает раз и навсегда вопрос о том, насколько хорошо русский писатель знал итальянский язык и понимал ли он романеско. Кстати, безошибочность впечатления Гоголя от авторского чтения сонетов подтверждается свидетельством итальянца Доменико Ньоли, первого биографа поэта: Белли, по воспоминанию Ньоли, редко случалось «уйти из гостей, не прочитав что-нибудь из своих римских сонетов, и он <…> выбирал обычно наиболее невинные среди тех, какие помнил наизусть. Надобно сказать, что его сонеты, которые он читал негромко, с чистейшим транстеверинским выговором, с самыми разнообразными оттенками и тончайшими модуляциями голоса, выразительно поднимая и опуская брови, приобретали яркость, неповторимую при чтении глазами или постороннем чтении вслух».
Когда, через два года после смерти Мариуччи, друзья Белли, якобы не посвятив в это автора, находят издателя для его первой поэтической книги, «Стихи Д.Д. Белли, римлянина», слово «римлянин» в ее заглавии способно обмануть лишь тех, кто не знает, что она полностью состоит из итальянских стихов и в ней нет ни одного римского сонета.
Летом 1841 года Белли удается получить место заведующего отделом писем в солидном кредитном учреждении, но через четыре года он увольняется: работать мешают постоянные головные боли. Приработок к пенсии дают частные уроки. В 1844 году выходит вторая поэтическая книга, «Новые стихи Джузеппе Джоакино Белли, римлянина», и опять без римских сонетов. Однако даже если допустить, что ее тираж превышал полтысячи экземпляров, что мало вероятно, ему было далеко до числа списков, в которых именно они, римские сонеты, ходили по городу. Да и не только по городу: когда знаменитому итальянскому революционеру Джузеппе Мадзини в Лондоне, где он жил в эмиграции, попадет на глаза сонет «Собачья жизнь», он поспешит переписать его и отправить одному из своих единомышленников[5]. Какого бы папу – Пия IX или его предшественника Григория XVI (мнения исследователей на этот счет расходятся) – ни поминал «добрым» словом простолюдин, от лица которого написан сонет, революционер не сможет не оценить такое «доброе» слово:
Но шила в мешке не утаишь. Сонеты Белли ходят по Риму в списках, их читают знакомым, они живут своей жизнью, хочет того автор, или не хочет. Аудитория Белли растет, ее уже не сравнить с горсткой ценителей его итальянских стихов, в которых нет главного – личности автора. Но популярность имеет и оборотную сторону: переходящие из уст в уста и переписываемые по много раз сонеты искажаются порой до неузнаваемости, не говоря уже о том, что безвестные рифмоплеты выдают за стихи Белли собственные поделки. И если на самозванцев поэту наплевать, то коверкание своих сонетов, пусть даже невольное, он считает возмутительным (недаром значительную часть предисловия к ним он посвятил орфографии, призванной с лингвистической точностью воспроизвести речь в том виде, в каком ее воспринимает слух). Со дня написания последнего сонета на романеско пройдет восемь лет, а для Белли это по-прежнему будет болезненная тема, как видно из его письма составителю подарочного альманаха на 1855 год: «…вы решили, будто сделали доброе дело, напечатав без моего ведома на с. 105 несколько моих стихотворений на народном наречии и указав, что они не изданы. <…> Никто никогда не просил у меня эти стихи: никому никогда я их не давал; и более того, могу прямо заявить, что я никогда их не писал, настолько они исковерканы в вашей книге…».
Рим Белли – это столица теократического, «стоячего», по определению Гоголя, государства, где не только духовная, но и светская власть принадлежит Папе, и антиклерикализм поэта следует, прежде всего, расценивать как бунт против тоталитарного государства, против засилья церкви. То, что герои Белли уделяют много внимания представителям духовенства, закономерно: приблизительно на 165 000 римлян приходилось в ту пору 49 епископов, 2968 священников, 1500 монахинь, 3110 монахов. А кардиналы? А Папа? Кстати, на годы жизни Белли пришлось шесть Пап, и нет ничего удивительного в том, что в словаре римских сонетов слово «Папа» занимает по частоте употребления второе место.
Если первым понтификом, которого Белли удостоил вниманием, был Пий VIII, то особой «симпатией» у поэта пользовался Григорий XVI, в «любви» к которому он признается после его смерти: «Папу Григория я любил, ибо он предоставлял мне приятную возможность говорить о нем худо».
Давая высказаться обывателям, Белли заставляет забыть, что за каждым из них стоит он, поэт, снисходительный к человеческим слабостям простых смертных, явно симпатичных ему, что это он, если и потешается над маленькими людьми, то незло, заранее прощая им большие и не очень большие слабости – недаром один из исследователей говорит о его «безжалостной жалости». И он же,
Джузеппе Джоакино Белли, беспощаден к тем, чье социальное положение – не только залог материального благополучия, но и оправдание собственной безнравственности, корыстолюбия, ханжества, лжи.
«Сценическая площадка», выбранная поэтом для его героев, умещается в четырнадцати строках. Ощущения, что наделенный голосом персонаж не высказался до конца, при этом не возникает: большего времени тема разговора не требует. Афористичная речь римлянина строится с расчетом на то, чтобы его при всех обстоятельствах дослушали до конца и чтобы даже заика успел сказать со своим заиканием, что он думает о болтуне, пока тот не повернулся и не ушел. Сонет – идеальная форма для Белли, виртуозно ею владеющего, – недаром, говоря о Белли, Габриеле Д’Аннунцио назвал его «самым искусным мастером сонета» в итальянской литературе.
2 июля 1837 года умирает Мариучча. О плачевном состоянии семейного бюджета муж узнает по вынырнувшим как из-под земли кредиторам.
В Риме свирепствует холера. Число жертв эпидемии растет с каждым днем. Жизненные неурядицы усиливают смятенное состояние Белли, и 19 августа он пишет завещание, в котором назначает единственным своим наследником сына.
Экзистенциальный кризис, усугубляемый боязнью умереть от холеры, перерастает в кризис духовный: в завещании, в разделе «Распоряжения», состоящем из 31 пункта, Белли выносит римским сонетам смертный приговор: «15. У г-на Доменико Бьяджини имеется шкатулка, полная моих рукописных стихов. Их надлежит сжечь». Определенную странность этого приговора, позволяющую усомниться в его окончательности, можно увидеть в том, что он затерялся среди такого рода предписаний: «13. Некоему Карлино Пьери, башмачнику, который одно время держал лавку на виа делла Кроче, супротив палаццо Понятовский, нужно будет отдать один скудо, цену пары башмаков, каковую, мне помнится, я ему не заплатил» (удивляет, что речь о долге башмачнику идет в завещании раньше, чем о судьбе рукописей).
Вынужденный оставить престижную квартиру, поэт поселяется на долгие двенадцать лет у родственников (Чиро в это время учится в Перудже, в коллеже, куда отец определил его в 1832 году, считая, что вдали от дома у сына будет меньше возможностей вырасти избалованным). Белли тяжело наедине со своей болью, и он ищет поддержки у друзей. «Она была для меня всем: женой, другом, матерью, любимой утешительницей, – пишет он о Мариучче человеку, когда-то познакомившему его с ней. – Потеряв ее, я потерял все. У вас есть сердце, доброе сердце, и вам нетрудно себе представить, сколь при моем мрачном, замкнутом, меланхоличном, возбудимом характере может быть невыносимо для меня одиночество. Четыре месяца я только и знаю, что вздыхать и плакать и чахнуть».
6 сентября Белли начинает письмо Ченче такими словами: «Я жив, пока еще жив…» По инерции он еще пишет диалектальные сонеты, но той одержимости, с какой он писал их прежде, уже нет: их перекрывают числом стихи на итальянском – в основном, назидательного и религиозного содержания. Однако поверить в искренность распоряжения предать римские сонеты огню после его смерти, якобы вызванному к тому же раскаянием человека, ужаснувшегося при мысли о тех из них, в которых он беспощадно клеймил клерикальное засилье, мешают заключительные строки сонета 1838 года «Надежный источник»:
В июле 1838 года Амалия Беттини спрашивает Белли в письме: «И когда же Вы решитесь порадовать своими стихами всю Италию? Почему Вы не соберете их в книгу?» И продолжает: «Только не говорите мне, будто многие сонеты запретят печатать: их и после этого останется достаточно для того, чтобы доставить удовольствие всей Италии». О том, чтобы «порадовать своими стихами всю Италию» Белли в это время, как явствует из его завещания, уже не думает. Не может он, разумеется, думать и о том, что когда-нибудь вернется к этому документу, дабы подтвердить требование предать огню его римские сонеты.
Эх, если б карнавалов было два —
Один до мая длился или позже,
Второй, за ним, уже до Рождества!
Но с нашим Папой каши не сварить,
А жаль, поскольку с маскою на роже
Не страшно в Риме правду говорить.
Время, поддержка друзей и забота о будущем сына помогают Белли выйти из тяжелой депрессии. В марте 1838 года он возвращается в Тибрскую академию, а в следующем месяце из Рима в Россию уходит письмо с восторженным отзывом о поэте, никому до того неизвестном даже в ближайших к Италии странах, – письмо Гоголя Балабиной. То, что Гоголь оценил не только сами сонеты Белли, но и чтение их автором, снимает раз и навсегда вопрос о том, насколько хорошо русский писатель знал итальянский язык и понимал ли он романеско. Кстати, безошибочность впечатления Гоголя от авторского чтения сонетов подтверждается свидетельством итальянца Доменико Ньоли, первого биографа поэта: Белли, по воспоминанию Ньоли, редко случалось «уйти из гостей, не прочитав что-нибудь из своих римских сонетов, и он <…> выбирал обычно наиболее невинные среди тех, какие помнил наизусть. Надобно сказать, что его сонеты, которые он читал негромко, с чистейшим транстеверинским выговором, с самыми разнообразными оттенками и тончайшими модуляциями голоса, выразительно поднимая и опуская брови, приобретали яркость, неповторимую при чтении глазами или постороннем чтении вслух».
Когда, через два года после смерти Мариуччи, друзья Белли, якобы не посвятив в это автора, находят издателя для его первой поэтической книги, «Стихи Д.Д. Белли, римлянина», слово «римлянин» в ее заглавии способно обмануть лишь тех, кто не знает, что она полностью состоит из итальянских стихов и в ней нет ни одного римского сонета.
Летом 1841 года Белли удается получить место заведующего отделом писем в солидном кредитном учреждении, но через четыре года он увольняется: работать мешают постоянные головные боли. Приработок к пенсии дают частные уроки. В 1844 году выходит вторая поэтическая книга, «Новые стихи Джузеппе Джоакино Белли, римлянина», и опять без римских сонетов. Однако даже если допустить, что ее тираж превышал полтысячи экземпляров, что мало вероятно, ему было далеко до числа списков, в которых именно они, римские сонеты, ходили по городу. Да и не только по городу: когда знаменитому итальянскому революционеру Джузеппе Мадзини в Лондоне, где он жил в эмиграции, попадет на глаза сонет «Собачья жизнь», он поспешит переписать его и отправить одному из своих единомышленников[5]. Какого бы папу – Пия IX или его предшественника Григория XVI (мнения исследователей на этот счет расходятся) – ни поминал «добрым» словом простолюдин, от лица которого написан сонет, революционер не сможет не оценить такое «доброе» слово:
Педантичность Белли, ставившего дату под каждым сонетом, позволяет увидеть, как слабел, прежде чем остановиться, некогда бурный поток римских сонетов. Последний из них, 2279, был написан 21 февраля 1849 года, и от предпоследнего его отделили два года. Если учесть, что задолго до них и после них Белли писал стихи на литературном итальянском, станет понятно, почему общий объем итальянских стихов (более 45000 строк) на четверть выше объема римских сонетов.
Сказать про Папу лодырь, сучьи дети?
Вообразить, что он баклуши бьет?
Аль не у Папы полон рот хлопот?
Не он не знает отдыха? Ответьте!
Кто с Богом говорить не устает?
Кто отпускает все грехи на свете?
Кто тащится по улицам в карете,
Чтоб на ходу благословлять народ?
Кто денежки считает на ночь глядя?
Кто раздает доходные посты?
А кто налоги назначает? Дядя?
А кто, кто целый год ломает спину —
Рвет жалобы и рваные листы
Бросает в ненасытную корзину?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента