Страница:
– Алешка, ура, молодец, что приехал, давай сюда быстрее!
Его веснушчатая физиономия сияла от радости в раскрытом окне над подъездом двухэтажного деревянного покосившегося дома.
– Видишь, мою окна. Отковырял замазку и газетные полоски со стекол. Устроил сквозняк – пусть уходит зима и холод. Ура весне и солнцу! Поднимайся быстрее, я так рад тебя видеть, теперь заживем! – кричал из окна Димыч.
Открыв дверь квартиры и схватив Алешу за руки, он потащил его к дивану.
– Алешка, я рад тебя видеть. Наконец-то приехал. Ты стал еще длиннее, точно.
– А ты еще рыжее и здоровее.
Они уселись на диван, и Алеша узнал много новостей, происшедших в его отсутствие. Леночка работает в эвакогоспитале – в поезде возит раненых с фронта. Она младший лейтенант медицинской службы, и если состав приходит в Москву, то она приносит продукты. В прошлый раз привезла банку меда и килограмм масла из какого-то большого заволжского села, куда они отправляли своих раненых. Там развернулся госпиталь. Она оформила на Димыча аттестат, и он получает продукты и деньги. Батя на заводе находится сутками и лишь изредка приходит домой, чтобы посмотреть, как живет Дима, приносит полученные в ОРСе продукты и ложится спать на целых шесть часов. Потом уходит на завод.
– Живу я по нонешним временам очень даже неплохо. Только скучно. Наших ребят никого нет, твой Вовка на заводе: один я, как говно в проруби. Сейчас я быстро закончу уборку и угощу тебя чаем с медом, вкуснотища неописуемая.
– Ладно, Дим, чай попью, мед и пробовать не буду, не приставай, понял? А потом так не говорят, ну, про прорубь, не принято.
– Алешка, да разве это мат?
– Кроме мата есть еще нормальный язык. Так не принято, понимаешь, горе ты мое луковое.
– Ха, Леночкино выражение «горе мое луковое».
– Знаю.
– Кстати, она о тебе вспоминала, как увижу, просила передать привет.
– Спасибо.
Что-то тянуло Алешу к Диме: хотя и круг его интересов был ограничен, и читал он мало, но это все пока, пока… Главное, он тянулся к книгам, и все у него было впереди. Но, пожалуй, главное, чем покорял Дима – своим добродушием, открытостью души, правдивостью. Он еще мог соврать в исключительных случаях, после чего оправдывался сам перед собой, и перед Леночкой, и перед товарищами. А еще в его облике и поведении появлялись черты обаятельности, исчезала мальчишеская угловатость, замкнутость. Его веснушки, всегда в разговоре сияющее лицо, обрамленное торчащими в разные стороны непослушными рыжеватыми волосами, делали этого подростка чем-то привлекательным. Алеша поражался домовитостью и хозяйственностью – в квартире всегда была чистота и порядок, и за это отвечал Дима. Раз в месяц он отправлялся с Павелецкого вокзала по деревням менять старую одежду на картошку. В этих поездках его сопровождала Наташа с Ордынки – бледненькая пигалица с тоненькими белокурыми косичками и огромными лучистыми глазами. И еще Алешу тянуло в этот дом из-за Леночки – соседки Димы.
– Ты когда-нибудь видел девчонку с зелеными глазами? Но, может быть, не совсем-совсем зелеными, может быть, зеленоватыми, но очень красивыми, правда. В красоте я мало что понимаю, но не ошибаюсь – глаза у пигалицы замечательные.
Димыч со смехом рассказал, как однажды она его защищала от деревенских ребят.
– Понимаешь, окружили меня, а я и не заметил. Подходит один самый здоровый, лапу на мешок положил: «Отдай, а то изувечим», а я даже слова не успел сказать, не то чтобы вмазать. В этот момент слышу Наташкин голос, да такой грозный и решительный: «Длинный, отойди от мешка, а то башку поломаю», – и размахивает над головой ну прямо дубиной. Откуда нашла эту дубину и силы откуда взялись, дубина-то тяжелая. Здоровый-то ее не очень испугался, сам понимаешь, мешок опустил на землю, и, было, хотел к ней повернуться. А я ему: «Со мной дело будешь иметь», – да как врежу, но парень устоял. Только со второго раза я его положил. Он вскочил, и бежать, а за ним и вся его команда. Во какая Наташка у нас защитница. Ее мама литературу преподает в школе, а отец – полковник, последнее письмо получили за несколько дней до начала войны. Наташка и Леночка – двоюродные сестры, чтобы ты знал. Хорошая Наташка девчонка, верная. Я ее потом учил: надо говорить, не поломаю, а проломлю башку.
Чтобы избежать скопления детей, в 1942 году вместо школ организовали консультационные пункты. Там весь курс за каждый класс делился на три цикла, в который входили три-четыре предмета. В эти пункты ребята приходили писать контрольные работы, на консультации или для сдачи экзаменов. Такая система сохранилась в школе рабочей молодежи, но все это не походило на школу, к которой привык Алеша. В первых числах мая Димыч показал Алеше пункт, организованный вблизи Кривого переулка. К полуголодным ученикам учителя относились снисходительно, и уже к середине августа ребята сдали все экзамены за седьмой класс и отнесли документы в свою родную среднюю школу. В канцелярии их встретила незнакомая учительница, она сообщила, что все, кто зачислен в восьмой класс, через два дня поедут в совхоз на две недели.
Уезжали с Павелецкого вокзала. Перед отъездом всю группу повели в ресторан обедать. Обед состоял из тарелки щей, в которой плавал один лист капусты и отсутствовали какие-либо намеки на жир. У каждого в вещмешке была своя ложка, и они, быстро разделавшись со «щами», тут же выпили сладковатый, чуть тепленький чай, к которому подали маленький кусочек белого хлеба. Только в вагоне, перебирая вещи в своем вещмешке, Алеша обнаружил, что в ресторане забыл свою ложку – тяжелую мельхиоровую, другой, попроще, дома не было.
– Ах ты, шляпа, Алешка, как же теперь без ложки две недели? – сокрушался Димыч. – Ладно, без ложки проживем, у меня-то есть – обойдемся одной. Ложку жалко – такая красивая. Как же я не усмотрел! За тобой нужен глаз да глаз.
– Да не привык я к такому обеду, – оправдывался Алеша, – пообедаешь, и мама все уносит на кухню. Вот и сплоховал. Мне не ложку жалко, а маму. И не за ложку переживать будет, а за меня, что я такой несобранный. И не упрекнет даже. Она все думает, каким я буду взрослым.
– Взрослым ты будешь на своем месте – в обиду себя не дашь, не кулаком, а башкой и словом, это я тебе точно говорю. Пусть она не беспокоится.
– Тоже мне, психолог нашелся.
Поезд ехал медленно, часто останавливался, лишь после пронзительного гудка пошел быстрее. И ребята решили спеть песню: «Эх, хорошо в стране Советской жить…» Но почувствовав в вагоне неодобрительное и даже враждебное отношение к их затее, умолкли. Пассажирам было не до песен, поезд шел в сторону Ступино, к фронту. Когда все шумно высыпали из вагона на каком-то полустанке, то услышали канонаду – там была война. Притихшие, они пошли за встречающим, который проводил ребят к двум пустующим избам.
– В этой, – он указал на большую избу, где окна были забиты фанерой, – будут жить мальчики, а в другой девочки, вместе с учительницей. Старшим среди мальчиков я назначаю тебя, – и он указал на Диму.
– Лучше Алешку, – предложил Дима. – Это вот его.
– Нет, тебя!
– Почему?
– Ты хозяйственнее.
– Откуда вы знаете!
– Вижу, не слепой.
В избе была одна большая комната, пол которой был покрыт толстым слоем соломы, а в дальнем углу – чуть ли не скирда душистого сена.
– Сено пока не трогать, не про нашу душу. Бригадир разрешил, но раздавать буду я, – распорядился Дима. А сейчас надо открыть окно – проветрить избу. Спать будем по двое, разбирайтесь кто с кем. Нас десять – значит, пять постелей. Мы с Алешкой, да, Алешка? Остальные по договоренности.
Ребята сразу признали в нем старосту. Пока устраивались с постелями, стало смеркаться, и Дима закрыл окно, чтобы не напускать в избу холодного воздуха и вечернюю сырость. Затем Дима с Алешей и еще двумя ребятами пошли в совхозную столовую за обедом и ужином и за котелками. На обед полагалась жидкая пшенная каша, крутое яйцо и много зеленого лука, а на ужин густая пшенная каша, и так каждый день две недели. Пшенную кашу давали и утром, слегка полив подсолнечным маслом. Отдельно выдавали 300 граммов черного хлеба и соль в неограниченном количестве. Первое время Алеша с Димой пользовались одной ложкой на двоих по очереди – сегодня первым целый день ел один из них, завтра другой, – пока Дима не выпросил под личную ответственность ложку для Алеши.
– Алешка, от такой еды мы скоро ноги протянем, надо промышлять.
– Как?
– А черт его знает, что-нибудь придумаем. Поможет бригадир. Он мне сказал, что надо подкормить нас на свежем воздухе. Может, на этой работе малость поправятся москвичи.
Димыч получил разрешение кроме обеда в столовой, для каждой пары ребят ежедневно получать по полкочана капусты, по три морковки и полкилограмма прошлогоднего картофеля. И еще дали на всех пол-литра подсолнечного масла.
– Ну, ребята, теперь заживем. Завтра на всех получу кастрюлю. Щи, или что там у нас получится, готовить будем на костре, пока не стемнеет, чтобы не нарушить светомаскировки. Есть один чугунок – попробуем в печи варить картошку на всех.
Хозяйственным человеком оказался Димыч, и все его слушались беспрекословно, даже учительница, которую они изредка видели. С девочками они не виделись, к ним не заходили. Уставали так, что едва хватало сил дотащиться до столовой, а потом до избы, чего-нибудь приготовить – и на боковую. Ночи стояли холодные, спали ребята, укрывшись байковыми одеялами и пальто и прижавшись друг к другу, глубоким беспробудным сном.
Однажды к Алеше подошел бригадир и сказал, что снимает его завтра с рытья ям для закладки овощей на зиму и отправляет на товарную станцию сдавать по накладной три подводы с капустой.
– Будь осторожен, если не довезешь государственный груз – уголовное дело, арестуют, ясно?
– Конечно, довезу, не беспокойтесь.
Утром Алеша, не зная куда идти, ждал возле избы бригадира. Он появился во главе трех подвод с унылыми и безразличными к окружающему миру возчиками, пожилыми мужиками, понуро сидящими на подводах. «Кто они такие? Почему не в армии, идет война?!» – подумал Алеша.
– Мужики, он ответственный за груз, у него документы. Зовут его Алеша. Повезете на дальний железнодорожный склад сдавать капусту. Накладные у него. В случае чего ему поможете, понятно?!
Мужики с полным безразличием отнеслись к словам бригадира, даже головы не повернули. Мужик на первой подводе произнес: «Но-о-о!», пошевелив нехотя вожжами, и обоз тронулся в путь. Алеша положил накладные во внутренний карман курточки, застегнул его на пуговицу, а клапан кармана пристегнул английской булавкой. Дорога была не длинная, километров пять-шесть. Алеша шел сбоку обоза и несколько раз пытался заговорить с возчиками, но они демонстративно отворачивались и молчали. Позднее Алеша узнал, что они получили повестки из военкомата и завтра их заберут в армию. Дома по хозяйству столько дел, а тут отрывают поездкой в последний день. Но почему они в таком случае не торопили лошадей, почему так безразлично, как из-под палки, отнеслись к этому заданию? И почему нельзя было послать других?
– Алеша, некого. Они последние, – потом объяснил ему бригадир.
– Я бы мог и сам запрячь лошадь и довез бы без приключений.
Бригадир промолчал. Можно ли доверить городскому мальчишке последнее богатство совхоза – трех лошадей… Хотя парнишка открытый, ответственный, не возьмет и копейки чужой…
– Нельзя, ты городской, не знаешь нашей жизни. Думаешь, мне их не жалко, знаю, что клянут последними словами. Жизнь такая подневольная. За нас решали, кому жить, а кому в пехоту, на войну. Вон сколько времени не трогали, теперь и до них добрались, а потом и до меня.
– Как же так, а кто же будет работать?
– До победы работать придется бабам да ребятишкам. А победа будет для всех радостной – для тебя, парень, мабуть, счастливой, как и для большинства народу, а для наших баб, без нас, мужиков, горше полыни.
– Почему без вас?
– А не спрашивай, не понимаешь пока… Пехота мы.
Когда их обоз подъезжал к околице деревни, вдруг откуда-то выскочил мальчишка и, подбежав к телеге, схватил кочан и стрелою исчез с ним за углом дома. Затем появился второй… Пока Алеша пытался догнать одного, появился третий… Возчики к происходящему относились с демонстративным безразличием, а к этому времени компактный обоз растянулся в длину. Отстала последняя телега, а затем от первой – вторая, и Алеша был не в состоянии сберечь свой бесценный груз в целости.
– Ребята, не трогайте, это не моя капуста – она государственная!
Но как ни бегал он вдоль обоза, как ни кричал, призывая к совести, все его усилия были бесполезны. Да и налетевшая, как саранча, ребятня едва ли была старше семи-восьми лет, и никого не трогало, груз государственный или не государственный: на телегах лежала еда – привычная капуста, и их поступком руководило голодное брюхо. Потом, как по команде, обоз опять стал компактный, и красный от волнения Алеша понял, что он недодаст государству десять-двенадцать кочанов. Когда Алеша сдавал свой груз, кладовщик, пристально на него посмотрев, спросил:
– Был налет по дороге?
– Был.
– Вижу по лицу, что был. Не переживай, на весах не видно.
И отдал Алеше заполненную накладную со штампом «Груз принят». Размышляя о пережитом, Алеша решил, что между возчиками и ребятишками был сговор, что на околице, где нет свидетелей, они растянут обоз, а ребятишки схватят по кочану и огородами отнесут мамкам. И чтоб никто не видел: теперь и за кочан капусты могут три года дать. Но хотелось мужикам, завтра уходящим на фронт, хоть что-то доброе сделать для семьи, хоть кочан капусты добыть. А такая кроха с воза – что комар на весах.
Когда Алеша проходил мимо полустанка, там стоял военный эвакогоспиталь. Пыхтел паровоз где-то, людей у состава не было видно, было довольно тихо. Погруженный в свои мысли, удаляясь в сторону поселка, он вдруг услышал:
– Алеша, если это ты, то обернись, взгляни на пятый вагон, это я, Лена!
Он узнал голос и бросился обратно к составу, на ходу отыскивая пятый вагон. Он увидел открытое окно… и золотые волосы, и руки, руки, которые плавали по внезапно потяжелевшему воздуху. Это была Леночка, и почему-то застучало сердце не так, как обычно.
– Леночка, – только и успел прокричать он, – это я, я! И Димыч со мной, у нас все хорошо.
– Я знаю, я была дома, – ответила она, сложив ладони рупором. – Мы едем на фронт. Сейчас поезд тронется… вот и тронулся. До свидания, до скорой встречи в Москве, у нас. Потрепи за меня рыжие кудри Димыча!
Она еще долго махала рукой и что-то кричала, а Алеша застыл как вкопанный, пока вагоны, подпрыгивая на стрелках, не убежали вдаль, за могучим паровозом. Он еще долго стоял на полустанке, повторяя: «Леночка, Леночка, ну как же так, как же так…»
И поезд давно исчез, и сердцебиение вошло в нормальный ритм, и он уже мог спокойно думать и посмотреть на себя со стороны. «Что, собственно, произошло, что меня так взволновало? Лена! Недаром я любил ходить к Димычу, когда там бывала Леночка. Тогда это было понятно: мне нравилось приходить к ним, видеть и говорить с ней, и читать стихи, и смотреть, как она их слушает… Но сейчас было все как-то по-другому. Ее облик, волосы, голос… Было достаточно услышать ее голос, даже не увидеть ее, а сердце уже вырывалось из груди. Восьмиклассник влюбился в младшего лейтенанта – вот что со мной произошло! Надо забыть Лену: это свойственная мне влюбчивость, а Лена – просто старший товарищ, и все. Алешка, иди и топай своей дорогой».
В день их отъезда почему-то более интенсивно, чем обычно, доносилась артиллерийская канонада и, не дождавшись пассажирского, уже в надвигающейся ночи они всей группой разместились на площадке товарного вагона. Это был «порожняк», спешивший в Москву за очередным грузом для фронта. Алеша с Димой повисли на ступеньке площадки, одной рукой держась за поручни, стараясь откинуть тело как можно дальше от вагона, навстречу ветру и искрам паровоза. Но ветер относил дым от болтающихся на ступеньке ребят по другую сторону вагона, лязгали буфера, и вагон раскачивался и подпрыгивал на стыках рельс.
– Алешка, вот это жизнь, красота!
– Димыч, смотри над нами «ведут» фашиста!
– Где, где? Вижу, ура!
В перекрестье прожекторов четко был виден серебристый самолет и вокруг него венцы разрывающихся зенитных снарядов.
– Что же они никак не могут в него попасть!
– Подожди, попадут. Попали, ура!
Было видно, как из плавного полета самолет перешел в штопор, и за ним потянулся черный хвост дыма.
– Только наших соколов почему-то не видно. Почему, Алешка, как думаешь?
– Наверно, для решительного боя готовятся, здесь и зенитки справятся.
Вскоре на какой-то станции их поезд остановился рядом с пассажирским составом. «Если пассажирский, – решили ребята, – то только на Москву», и вся группа, как горох с полки, посыпалась с площадки товарного вагона. А их состав тут же тронулся дальше, быстро набирая скорость. Двери в пассажирские вагоны оказались закрытыми, и стоять так близко от бесконечно длинного и летящего с каждой минутой все быстрее товарного состава, поднявшего настоящий ураган пыли, стало опасно.
– Ребята, садитесь на корточки или прямо на землю цепочкой один за другим посередине, между составами. Задний пусть держит переднего за плечи, вещи по бокам. Глаза закрыть, дышать носом, – вдруг закричал Алеша, – слушать мою команду всем!
Может быть, из за грохота вагонов не все слова были услышаны, но уже через мгновение все сидели на земле, и учительница тоже, а потом, когда товарный прошел, долго отряхивались от пыли, трясли курточки, пальто, платки.
– Ну вот, все живы-здоровы, а в баню пойдем в Москве.
– Алешка, откуда это у тебя?
– Что?
– Способность командовать. Ты же всегда говорил о себе как о штатском, цивильном.
– А ты чего молчал, известный по всему Кривому боксер, а в будущем военный начальник?
– Не успел! Откуда ты взял про военного? У них на первом месте: «Вперед, любой ценой!» Это не для меня, я добрый.
– Добрый, добрый, а нос мне своротил.
– Алешка, ты мне всю жизнь об этом будешь напоминать?
– Димыч, я хоть раз об этом вспоминал? Ведь нет. Извини ты меня за это и забудь.
Открылась дверь пассажирского плацкартного вагона, и проводница, чувствуя себя немного виноватой, оттого что не заметила ребят раньше, устроила девочек в своем купе, а мальчиков в одном отсеке на шести полках.
– Ребята, вы молодцы, а то бывают случаи, погибают люди, особенно если идут два состава. А вы догадались сесть на землю, молодцы. Видно, хорошая у вас учительница.
– Пустое место, – пробурчал Димыч.
Алеша больше ничего не слышал. Он тут же сидя уснул на первой полке между Димычем и Колей – тихоньким, маленьким, застенчивым и неразговорчивым пареньком из их группы. Алеша спал так крепко, что его с трудом растолкал Димыч.
– Алешка, смотри, все твои сбережения упали.
На полу лежал папин бумажник, в котором были деньги, выданные мамой и заработанные в совхозе, и справка, что он, московский школьник, направлен на сельхозработы.
– Димыч, а как же ты заметил?
– А я не спал, не хотелось. В таких ситуациях за тобой нужен присмотр. Ты здорово наволновался там, между поездами, и вообще устал, а в тепле тебя разморило, внутренний карман английской булавкой не застегнул, а пуговицу потерял, не успел пришить.
– Точно, Димыч, спасибо.
Утром Алеша был дома – усталый и счастливый. Он сохранил мамины деньги, добавил то, что заработал в совхозе. А в сумке у него лежал бесценный груз: кочан капусты, по килограмму моркови и свеклы и килограмма два прошлогодней, но еще вполне приличной картошки. Мама обняла, поцеловала, прижала к себе, и так они долго молча сидели на диване.
– Мы с папой волновались за вас. Как вы там жили? Расскажи со всеми деталями, подробно, ведь ты впервые был один, без нас. А эти продукты сверх денег? Ясно! Ты становишься добытчиком, мальчуган.
– Хорошо, мамочка, все расскажу. А как папа?
– Он, как ты знаешь, на казарменном положении, но пару раз прибегал домой. О нас не беспокойся. Я получила работу, печатаю на машинке различные материалы, получаю продукты по карточке для служащих, иногда папа приносит кое-какие суррогаты, например, патоку, казеиновый клей. Из них получается что-то съедобное. Вот так, сынуля, и будем жить, пока не победим.
А затем наступила тревожная, холодная и голодная зима, завершился разгром под Сталинградом армии Паулюса, затем под Курском гитлеровских танковых армий, а в 1944 году наши войска перешли государственную границу и устремились к Германии. Война приближалась к победному концу.
Глава VI. Алешина квартира
Его веснушчатая физиономия сияла от радости в раскрытом окне над подъездом двухэтажного деревянного покосившегося дома.
– Видишь, мою окна. Отковырял замазку и газетные полоски со стекол. Устроил сквозняк – пусть уходит зима и холод. Ура весне и солнцу! Поднимайся быстрее, я так рад тебя видеть, теперь заживем! – кричал из окна Димыч.
Открыв дверь квартиры и схватив Алешу за руки, он потащил его к дивану.
– Алешка, я рад тебя видеть. Наконец-то приехал. Ты стал еще длиннее, точно.
– А ты еще рыжее и здоровее.
Они уселись на диван, и Алеша узнал много новостей, происшедших в его отсутствие. Леночка работает в эвакогоспитале – в поезде возит раненых с фронта. Она младший лейтенант медицинской службы, и если состав приходит в Москву, то она приносит продукты. В прошлый раз привезла банку меда и килограмм масла из какого-то большого заволжского села, куда они отправляли своих раненых. Там развернулся госпиталь. Она оформила на Димыча аттестат, и он получает продукты и деньги. Батя на заводе находится сутками и лишь изредка приходит домой, чтобы посмотреть, как живет Дима, приносит полученные в ОРСе продукты и ложится спать на целых шесть часов. Потом уходит на завод.
– Живу я по нонешним временам очень даже неплохо. Только скучно. Наших ребят никого нет, твой Вовка на заводе: один я, как говно в проруби. Сейчас я быстро закончу уборку и угощу тебя чаем с медом, вкуснотища неописуемая.
– Ладно, Дим, чай попью, мед и пробовать не буду, не приставай, понял? А потом так не говорят, ну, про прорубь, не принято.
– Алешка, да разве это мат?
– Кроме мата есть еще нормальный язык. Так не принято, понимаешь, горе ты мое луковое.
– Ха, Леночкино выражение «горе мое луковое».
– Знаю.
– Кстати, она о тебе вспоминала, как увижу, просила передать привет.
– Спасибо.
Что-то тянуло Алешу к Диме: хотя и круг его интересов был ограничен, и читал он мало, но это все пока, пока… Главное, он тянулся к книгам, и все у него было впереди. Но, пожалуй, главное, чем покорял Дима – своим добродушием, открытостью души, правдивостью. Он еще мог соврать в исключительных случаях, после чего оправдывался сам перед собой, и перед Леночкой, и перед товарищами. А еще в его облике и поведении появлялись черты обаятельности, исчезала мальчишеская угловатость, замкнутость. Его веснушки, всегда в разговоре сияющее лицо, обрамленное торчащими в разные стороны непослушными рыжеватыми волосами, делали этого подростка чем-то привлекательным. Алеша поражался домовитостью и хозяйственностью – в квартире всегда была чистота и порядок, и за это отвечал Дима. Раз в месяц он отправлялся с Павелецкого вокзала по деревням менять старую одежду на картошку. В этих поездках его сопровождала Наташа с Ордынки – бледненькая пигалица с тоненькими белокурыми косичками и огромными лучистыми глазами. И еще Алешу тянуло в этот дом из-за Леночки – соседки Димы.
– Ты когда-нибудь видел девчонку с зелеными глазами? Но, может быть, не совсем-совсем зелеными, может быть, зеленоватыми, но очень красивыми, правда. В красоте я мало что понимаю, но не ошибаюсь – глаза у пигалицы замечательные.
Димыч со смехом рассказал, как однажды она его защищала от деревенских ребят.
– Понимаешь, окружили меня, а я и не заметил. Подходит один самый здоровый, лапу на мешок положил: «Отдай, а то изувечим», а я даже слова не успел сказать, не то чтобы вмазать. В этот момент слышу Наташкин голос, да такой грозный и решительный: «Длинный, отойди от мешка, а то башку поломаю», – и размахивает над головой ну прямо дубиной. Откуда нашла эту дубину и силы откуда взялись, дубина-то тяжелая. Здоровый-то ее не очень испугался, сам понимаешь, мешок опустил на землю, и, было, хотел к ней повернуться. А я ему: «Со мной дело будешь иметь», – да как врежу, но парень устоял. Только со второго раза я его положил. Он вскочил, и бежать, а за ним и вся его команда. Во какая Наташка у нас защитница. Ее мама литературу преподает в школе, а отец – полковник, последнее письмо получили за несколько дней до начала войны. Наташка и Леночка – двоюродные сестры, чтобы ты знал. Хорошая Наташка девчонка, верная. Я ее потом учил: надо говорить, не поломаю, а проломлю башку.
Чтобы избежать скопления детей, в 1942 году вместо школ организовали консультационные пункты. Там весь курс за каждый класс делился на три цикла, в который входили три-четыре предмета. В эти пункты ребята приходили писать контрольные работы, на консультации или для сдачи экзаменов. Такая система сохранилась в школе рабочей молодежи, но все это не походило на школу, к которой привык Алеша. В первых числах мая Димыч показал Алеше пункт, организованный вблизи Кривого переулка. К полуголодным ученикам учителя относились снисходительно, и уже к середине августа ребята сдали все экзамены за седьмой класс и отнесли документы в свою родную среднюю школу. В канцелярии их встретила незнакомая учительница, она сообщила, что все, кто зачислен в восьмой класс, через два дня поедут в совхоз на две недели.
Уезжали с Павелецкого вокзала. Перед отъездом всю группу повели в ресторан обедать. Обед состоял из тарелки щей, в которой плавал один лист капусты и отсутствовали какие-либо намеки на жир. У каждого в вещмешке была своя ложка, и они, быстро разделавшись со «щами», тут же выпили сладковатый, чуть тепленький чай, к которому подали маленький кусочек белого хлеба. Только в вагоне, перебирая вещи в своем вещмешке, Алеша обнаружил, что в ресторане забыл свою ложку – тяжелую мельхиоровую, другой, попроще, дома не было.
– Ах ты, шляпа, Алешка, как же теперь без ложки две недели? – сокрушался Димыч. – Ладно, без ложки проживем, у меня-то есть – обойдемся одной. Ложку жалко – такая красивая. Как же я не усмотрел! За тобой нужен глаз да глаз.
– Да не привык я к такому обеду, – оправдывался Алеша, – пообедаешь, и мама все уносит на кухню. Вот и сплоховал. Мне не ложку жалко, а маму. И не за ложку переживать будет, а за меня, что я такой несобранный. И не упрекнет даже. Она все думает, каким я буду взрослым.
– Взрослым ты будешь на своем месте – в обиду себя не дашь, не кулаком, а башкой и словом, это я тебе точно говорю. Пусть она не беспокоится.
– Тоже мне, психолог нашелся.
Поезд ехал медленно, часто останавливался, лишь после пронзительного гудка пошел быстрее. И ребята решили спеть песню: «Эх, хорошо в стране Советской жить…» Но почувствовав в вагоне неодобрительное и даже враждебное отношение к их затее, умолкли. Пассажирам было не до песен, поезд шел в сторону Ступино, к фронту. Когда все шумно высыпали из вагона на каком-то полустанке, то услышали канонаду – там была война. Притихшие, они пошли за встречающим, который проводил ребят к двум пустующим избам.
– В этой, – он указал на большую избу, где окна были забиты фанерой, – будут жить мальчики, а в другой девочки, вместе с учительницей. Старшим среди мальчиков я назначаю тебя, – и он указал на Диму.
– Лучше Алешку, – предложил Дима. – Это вот его.
– Нет, тебя!
– Почему?
– Ты хозяйственнее.
– Откуда вы знаете!
– Вижу, не слепой.
В избе была одна большая комната, пол которой был покрыт толстым слоем соломы, а в дальнем углу – чуть ли не скирда душистого сена.
– Сено пока не трогать, не про нашу душу. Бригадир разрешил, но раздавать буду я, – распорядился Дима. А сейчас надо открыть окно – проветрить избу. Спать будем по двое, разбирайтесь кто с кем. Нас десять – значит, пять постелей. Мы с Алешкой, да, Алешка? Остальные по договоренности.
Ребята сразу признали в нем старосту. Пока устраивались с постелями, стало смеркаться, и Дима закрыл окно, чтобы не напускать в избу холодного воздуха и вечернюю сырость. Затем Дима с Алешей и еще двумя ребятами пошли в совхозную столовую за обедом и ужином и за котелками. На обед полагалась жидкая пшенная каша, крутое яйцо и много зеленого лука, а на ужин густая пшенная каша, и так каждый день две недели. Пшенную кашу давали и утром, слегка полив подсолнечным маслом. Отдельно выдавали 300 граммов черного хлеба и соль в неограниченном количестве. Первое время Алеша с Димой пользовались одной ложкой на двоих по очереди – сегодня первым целый день ел один из них, завтра другой, – пока Дима не выпросил под личную ответственность ложку для Алеши.
– Алешка, от такой еды мы скоро ноги протянем, надо промышлять.
– Как?
– А черт его знает, что-нибудь придумаем. Поможет бригадир. Он мне сказал, что надо подкормить нас на свежем воздухе. Может, на этой работе малость поправятся москвичи.
Димыч получил разрешение кроме обеда в столовой, для каждой пары ребят ежедневно получать по полкочана капусты, по три морковки и полкилограмма прошлогоднего картофеля. И еще дали на всех пол-литра подсолнечного масла.
– Ну, ребята, теперь заживем. Завтра на всех получу кастрюлю. Щи, или что там у нас получится, готовить будем на костре, пока не стемнеет, чтобы не нарушить светомаскировки. Есть один чугунок – попробуем в печи варить картошку на всех.
Хозяйственным человеком оказался Димыч, и все его слушались беспрекословно, даже учительница, которую они изредка видели. С девочками они не виделись, к ним не заходили. Уставали так, что едва хватало сил дотащиться до столовой, а потом до избы, чего-нибудь приготовить – и на боковую. Ночи стояли холодные, спали ребята, укрывшись байковыми одеялами и пальто и прижавшись друг к другу, глубоким беспробудным сном.
Однажды к Алеше подошел бригадир и сказал, что снимает его завтра с рытья ям для закладки овощей на зиму и отправляет на товарную станцию сдавать по накладной три подводы с капустой.
– Будь осторожен, если не довезешь государственный груз – уголовное дело, арестуют, ясно?
– Конечно, довезу, не беспокойтесь.
Утром Алеша, не зная куда идти, ждал возле избы бригадира. Он появился во главе трех подвод с унылыми и безразличными к окружающему миру возчиками, пожилыми мужиками, понуро сидящими на подводах. «Кто они такие? Почему не в армии, идет война?!» – подумал Алеша.
– Мужики, он ответственный за груз, у него документы. Зовут его Алеша. Повезете на дальний железнодорожный склад сдавать капусту. Накладные у него. В случае чего ему поможете, понятно?!
Мужики с полным безразличием отнеслись к словам бригадира, даже головы не повернули. Мужик на первой подводе произнес: «Но-о-о!», пошевелив нехотя вожжами, и обоз тронулся в путь. Алеша положил накладные во внутренний карман курточки, застегнул его на пуговицу, а клапан кармана пристегнул английской булавкой. Дорога была не длинная, километров пять-шесть. Алеша шел сбоку обоза и несколько раз пытался заговорить с возчиками, но они демонстративно отворачивались и молчали. Позднее Алеша узнал, что они получили повестки из военкомата и завтра их заберут в армию. Дома по хозяйству столько дел, а тут отрывают поездкой в последний день. Но почему они в таком случае не торопили лошадей, почему так безразлично, как из-под палки, отнеслись к этому заданию? И почему нельзя было послать других?
– Алеша, некого. Они последние, – потом объяснил ему бригадир.
– Я бы мог и сам запрячь лошадь и довез бы без приключений.
Бригадир промолчал. Можно ли доверить городскому мальчишке последнее богатство совхоза – трех лошадей… Хотя парнишка открытый, ответственный, не возьмет и копейки чужой…
– Нельзя, ты городской, не знаешь нашей жизни. Думаешь, мне их не жалко, знаю, что клянут последними словами. Жизнь такая подневольная. За нас решали, кому жить, а кому в пехоту, на войну. Вон сколько времени не трогали, теперь и до них добрались, а потом и до меня.
– Как же так, а кто же будет работать?
– До победы работать придется бабам да ребятишкам. А победа будет для всех радостной – для тебя, парень, мабуть, счастливой, как и для большинства народу, а для наших баб, без нас, мужиков, горше полыни.
– Почему без вас?
– А не спрашивай, не понимаешь пока… Пехота мы.
Когда их обоз подъезжал к околице деревни, вдруг откуда-то выскочил мальчишка и, подбежав к телеге, схватил кочан и стрелою исчез с ним за углом дома. Затем появился второй… Пока Алеша пытался догнать одного, появился третий… Возчики к происходящему относились с демонстративным безразличием, а к этому времени компактный обоз растянулся в длину. Отстала последняя телега, а затем от первой – вторая, и Алеша был не в состоянии сберечь свой бесценный груз в целости.
– Ребята, не трогайте, это не моя капуста – она государственная!
Но как ни бегал он вдоль обоза, как ни кричал, призывая к совести, все его усилия были бесполезны. Да и налетевшая, как саранча, ребятня едва ли была старше семи-восьми лет, и никого не трогало, груз государственный или не государственный: на телегах лежала еда – привычная капуста, и их поступком руководило голодное брюхо. Потом, как по команде, обоз опять стал компактный, и красный от волнения Алеша понял, что он недодаст государству десять-двенадцать кочанов. Когда Алеша сдавал свой груз, кладовщик, пристально на него посмотрев, спросил:
– Был налет по дороге?
– Был.
– Вижу по лицу, что был. Не переживай, на весах не видно.
И отдал Алеше заполненную накладную со штампом «Груз принят». Размышляя о пережитом, Алеша решил, что между возчиками и ребятишками был сговор, что на околице, где нет свидетелей, они растянут обоз, а ребятишки схватят по кочану и огородами отнесут мамкам. И чтоб никто не видел: теперь и за кочан капусты могут три года дать. Но хотелось мужикам, завтра уходящим на фронт, хоть что-то доброе сделать для семьи, хоть кочан капусты добыть. А такая кроха с воза – что комар на весах.
Когда Алеша проходил мимо полустанка, там стоял военный эвакогоспиталь. Пыхтел паровоз где-то, людей у состава не было видно, было довольно тихо. Погруженный в свои мысли, удаляясь в сторону поселка, он вдруг услышал:
– Алеша, если это ты, то обернись, взгляни на пятый вагон, это я, Лена!
Он узнал голос и бросился обратно к составу, на ходу отыскивая пятый вагон. Он увидел открытое окно… и золотые волосы, и руки, руки, которые плавали по внезапно потяжелевшему воздуху. Это была Леночка, и почему-то застучало сердце не так, как обычно.
– Леночка, – только и успел прокричать он, – это я, я! И Димыч со мной, у нас все хорошо.
– Я знаю, я была дома, – ответила она, сложив ладони рупором. – Мы едем на фронт. Сейчас поезд тронется… вот и тронулся. До свидания, до скорой встречи в Москве, у нас. Потрепи за меня рыжие кудри Димыча!
Она еще долго махала рукой и что-то кричала, а Алеша застыл как вкопанный, пока вагоны, подпрыгивая на стрелках, не убежали вдаль, за могучим паровозом. Он еще долго стоял на полустанке, повторяя: «Леночка, Леночка, ну как же так, как же так…»
И поезд давно исчез, и сердцебиение вошло в нормальный ритм, и он уже мог спокойно думать и посмотреть на себя со стороны. «Что, собственно, произошло, что меня так взволновало? Лена! Недаром я любил ходить к Димычу, когда там бывала Леночка. Тогда это было понятно: мне нравилось приходить к ним, видеть и говорить с ней, и читать стихи, и смотреть, как она их слушает… Но сейчас было все как-то по-другому. Ее облик, волосы, голос… Было достаточно услышать ее голос, даже не увидеть ее, а сердце уже вырывалось из груди. Восьмиклассник влюбился в младшего лейтенанта – вот что со мной произошло! Надо забыть Лену: это свойственная мне влюбчивость, а Лена – просто старший товарищ, и все. Алешка, иди и топай своей дорогой».
В день их отъезда почему-то более интенсивно, чем обычно, доносилась артиллерийская канонада и, не дождавшись пассажирского, уже в надвигающейся ночи они всей группой разместились на площадке товарного вагона. Это был «порожняк», спешивший в Москву за очередным грузом для фронта. Алеша с Димой повисли на ступеньке площадки, одной рукой держась за поручни, стараясь откинуть тело как можно дальше от вагона, навстречу ветру и искрам паровоза. Но ветер относил дым от болтающихся на ступеньке ребят по другую сторону вагона, лязгали буфера, и вагон раскачивался и подпрыгивал на стыках рельс.
– Алешка, вот это жизнь, красота!
– Димыч, смотри над нами «ведут» фашиста!
– Где, где? Вижу, ура!
В перекрестье прожекторов четко был виден серебристый самолет и вокруг него венцы разрывающихся зенитных снарядов.
– Что же они никак не могут в него попасть!
– Подожди, попадут. Попали, ура!
Было видно, как из плавного полета самолет перешел в штопор, и за ним потянулся черный хвост дыма.
– Только наших соколов почему-то не видно. Почему, Алешка, как думаешь?
– Наверно, для решительного боя готовятся, здесь и зенитки справятся.
Вскоре на какой-то станции их поезд остановился рядом с пассажирским составом. «Если пассажирский, – решили ребята, – то только на Москву», и вся группа, как горох с полки, посыпалась с площадки товарного вагона. А их состав тут же тронулся дальше, быстро набирая скорость. Двери в пассажирские вагоны оказались закрытыми, и стоять так близко от бесконечно длинного и летящего с каждой минутой все быстрее товарного состава, поднявшего настоящий ураган пыли, стало опасно.
– Ребята, садитесь на корточки или прямо на землю цепочкой один за другим посередине, между составами. Задний пусть держит переднего за плечи, вещи по бокам. Глаза закрыть, дышать носом, – вдруг закричал Алеша, – слушать мою команду всем!
Может быть, из за грохота вагонов не все слова были услышаны, но уже через мгновение все сидели на земле, и учительница тоже, а потом, когда товарный прошел, долго отряхивались от пыли, трясли курточки, пальто, платки.
– Ну вот, все живы-здоровы, а в баню пойдем в Москве.
– Алешка, откуда это у тебя?
– Что?
– Способность командовать. Ты же всегда говорил о себе как о штатском, цивильном.
– А ты чего молчал, известный по всему Кривому боксер, а в будущем военный начальник?
– Не успел! Откуда ты взял про военного? У них на первом месте: «Вперед, любой ценой!» Это не для меня, я добрый.
– Добрый, добрый, а нос мне своротил.
– Алешка, ты мне всю жизнь об этом будешь напоминать?
– Димыч, я хоть раз об этом вспоминал? Ведь нет. Извини ты меня за это и забудь.
Открылась дверь пассажирского плацкартного вагона, и проводница, чувствуя себя немного виноватой, оттого что не заметила ребят раньше, устроила девочек в своем купе, а мальчиков в одном отсеке на шести полках.
– Ребята, вы молодцы, а то бывают случаи, погибают люди, особенно если идут два состава. А вы догадались сесть на землю, молодцы. Видно, хорошая у вас учительница.
– Пустое место, – пробурчал Димыч.
Алеша больше ничего не слышал. Он тут же сидя уснул на первой полке между Димычем и Колей – тихоньким, маленьким, застенчивым и неразговорчивым пареньком из их группы. Алеша спал так крепко, что его с трудом растолкал Димыч.
– Алешка, смотри, все твои сбережения упали.
На полу лежал папин бумажник, в котором были деньги, выданные мамой и заработанные в совхозе, и справка, что он, московский школьник, направлен на сельхозработы.
– Димыч, а как же ты заметил?
– А я не спал, не хотелось. В таких ситуациях за тобой нужен присмотр. Ты здорово наволновался там, между поездами, и вообще устал, а в тепле тебя разморило, внутренний карман английской булавкой не застегнул, а пуговицу потерял, не успел пришить.
– Точно, Димыч, спасибо.
Утром Алеша был дома – усталый и счастливый. Он сохранил мамины деньги, добавил то, что заработал в совхозе. А в сумке у него лежал бесценный груз: кочан капусты, по килограмму моркови и свеклы и килограмма два прошлогодней, но еще вполне приличной картошки. Мама обняла, поцеловала, прижала к себе, и так они долго молча сидели на диване.
– Мы с папой волновались за вас. Как вы там жили? Расскажи со всеми деталями, подробно, ведь ты впервые был один, без нас. А эти продукты сверх денег? Ясно! Ты становишься добытчиком, мальчуган.
– Хорошо, мамочка, все расскажу. А как папа?
– Он, как ты знаешь, на казарменном положении, но пару раз прибегал домой. О нас не беспокойся. Я получила работу, печатаю на машинке различные материалы, получаю продукты по карточке для служащих, иногда папа приносит кое-какие суррогаты, например, патоку, казеиновый клей. Из них получается что-то съедобное. Вот так, сынуля, и будем жить, пока не победим.
А затем наступила тревожная, холодная и голодная зима, завершился разгром под Сталинградом армии Паулюса, затем под Курском гитлеровских танковых армий, а в 1944 году наши войска перешли государственную границу и устремились к Германии. Война приближалась к победному концу.
Глава VI. Алешина квартира
А между тем в квартиру возвратились фронтовики, и жизнь стала входить в привычную мирную колею. В относительно спокойную жизнь квартиры нервозность, а лучше сказать, панику вносило появление «фина», так называли фининспектора, контролирующего уплату налогов у кустарей-частников. Каким-то чудом портные узнавали, что вот-вот должен появиться «фин». И все приходило в движение – прятали и законченную, и незавершенную работу, раскрашенные цветными мелками, в иголках заготовки будущих костюмов и пальто. «Фин» мог наложить дополнительный налог, оштрафовать, а люди и без того еле-еле сводили концы с концами.
Благополучное для портных завершение деятельности фининспектора или, наоборот, обнаружение недоимки, – вся эта психологическая встряска требовала разрядки. Обычно она завершалась принятием пару раз по поллитровке, после чего мастеровые били своих жен. Лупили – куда попало. Только Алешины родители могли остановить это зверство. Однажды, уже будучи первокурсником, Алеша вмешался в одну такую бойню и огрел дядю Пашу палкой от щетки по заднему месту так, что пришлось потом дяде Паше заниматься своим портняжным делом, сидя на подушке. После этой истории с Алешей он разговаривал слащаво-елейным голосом, полусогнувшись, наклонив голову набок, шепелявя беззубым ртом:
– Алеша, ну кто тебя научил драться – это нехорошо. Я пожалуюсь на тебя папе и маме.
«Он разговаривает со мной, как с младенцем, – подумал Алеша. – Совсем сошел с ума».
С войны дядя Паша пришел законченным алкоголиком. Служил он при штабе, шил военному начальству шинели, и за каждую примерку шинели ему подносили и подносили – чтоб сидела как влитая. Дрожали руки, кроить ткань он уже не мог – все делала тетя Маруся, его жена. В запое бегал по всей квартире в исподнем, что-то бормотал, никого не видя мутными с красными прожилками склеротическими глазами, натыкаясь на соседей, затем проползал на коленях весь коридор, заглядывая под тумбочки и столики, а вползая в уборную, даже за унитаз. Дядя Паша продолжал пить. С утра пораньше он, как правило, бежал «на уголок», где уже с семи часов можно было «принять» двести граммов. Потом ему начали мерещиться черти, которые подсказывали: убей, зарежь жену, освободись. И он орал дурным голосом: «Зарежу, Маруську! Куда спряталась, зараза, все равно найду!»
И однажды в приступе алкогольной горячки, услышав, что за ним приехала милиция, беспомощный, слабый и жалкий с криком «меня они не найдут», он повесился между этажами на лестнице черного хода.
Другой портной – дядя Витя – интересовался книгами и пил сравнительно мало. Но время от времени, по разным причинам, а может быть, и без таковых, давал тете Гале, своей жене, затрещину, сопровождая отборным матом, чтобы знала свое место. Но иногда в него вселялся дьявол и он молча бил тетю Галю, которая голосила во всю ивановскую, что ее убивают. Алешиной семье приходилось вмешиваться. В ответ они всегда получали заверения в искреннем к ним уважении, что ровным счетом ничего не было, что все это ерунда и не стоит беспокоиться. После войны дядя Витя, который тоже портняжил при каком-то штабе, пришел сломленным и тихим. Видно, и туда до него дошли слухи, что к тете Гале захаживал какой-то подполковник с гостинцами, давал деньги, ночевал. Однажды состоялась их встреча, прошедшая цивилизованно, после чего наступило затишье пред бурей. Квартира притихла. И вот началось… Алеши вместе с родителями тогда не было в Москве, но, по рассказам очевидцев, мордобой продолжался несколько дней и закончился публичной поркой солдатским ремнем. С тех пор наступил мир на все времена, но из-за этой жуткой экзекуции у тети Гали стала трястись голова.
Иногда к наведению порядка в жизни соседей приобщался Алешин дядя Жорж – брат папы. Жил он на Коровьем Валу в двухэтажном деревянном покосившемся доме с удобствами во дворе. Его соседями были возчики и грузчики, с которыми он водил дружбу. В глубине двора была конюшня и лошади, которых он любил еще со времен Гражданской войны. В отличие от папы, спокойного и сдержанного в своих чувствах, дядя отличался веселым, а при соответствующих обстоятельствах даже буйным нравом, и с энтузиазмом и восторгом относился к жизни во всех ее проявлениях. Мальчишкой он убежал из дома в Красную Армию и закончил воевать в 1922 году в Уссурийской тайге и на Тихом океане. Он любил вспоминать о лихих «свадьбах» с затосковавшими молодками и вдовами во время передышек между боями в многокилометровых походах по Украине, России, Сибири. А один случай и вовсе удивительный. Их отряду, заблудившемуся в Уссурийской тайге, тунгусы дали проводника – маленького человечка, закутанного в мех и тряпки. Ночью этот человечек исчез, а они были в тылу у белых. Пройдя совсем немного по следу, дядя увидел проводника, который под своими одеяниями держал, как ему показалось, что-то мяукающее.
Благополучное для портных завершение деятельности фининспектора или, наоборот, обнаружение недоимки, – вся эта психологическая встряска требовала разрядки. Обычно она завершалась принятием пару раз по поллитровке, после чего мастеровые били своих жен. Лупили – куда попало. Только Алешины родители могли остановить это зверство. Однажды, уже будучи первокурсником, Алеша вмешался в одну такую бойню и огрел дядю Пашу палкой от щетки по заднему месту так, что пришлось потом дяде Паше заниматься своим портняжным делом, сидя на подушке. После этой истории с Алешей он разговаривал слащаво-елейным голосом, полусогнувшись, наклонив голову набок, шепелявя беззубым ртом:
– Алеша, ну кто тебя научил драться – это нехорошо. Я пожалуюсь на тебя папе и маме.
«Он разговаривает со мной, как с младенцем, – подумал Алеша. – Совсем сошел с ума».
С войны дядя Паша пришел законченным алкоголиком. Служил он при штабе, шил военному начальству шинели, и за каждую примерку шинели ему подносили и подносили – чтоб сидела как влитая. Дрожали руки, кроить ткань он уже не мог – все делала тетя Маруся, его жена. В запое бегал по всей квартире в исподнем, что-то бормотал, никого не видя мутными с красными прожилками склеротическими глазами, натыкаясь на соседей, затем проползал на коленях весь коридор, заглядывая под тумбочки и столики, а вползая в уборную, даже за унитаз. Дядя Паша продолжал пить. С утра пораньше он, как правило, бежал «на уголок», где уже с семи часов можно было «принять» двести граммов. Потом ему начали мерещиться черти, которые подсказывали: убей, зарежь жену, освободись. И он орал дурным голосом: «Зарежу, Маруську! Куда спряталась, зараза, все равно найду!»
И однажды в приступе алкогольной горячки, услышав, что за ним приехала милиция, беспомощный, слабый и жалкий с криком «меня они не найдут», он повесился между этажами на лестнице черного хода.
Другой портной – дядя Витя – интересовался книгами и пил сравнительно мало. Но время от времени, по разным причинам, а может быть, и без таковых, давал тете Гале, своей жене, затрещину, сопровождая отборным матом, чтобы знала свое место. Но иногда в него вселялся дьявол и он молча бил тетю Галю, которая голосила во всю ивановскую, что ее убивают. Алешиной семье приходилось вмешиваться. В ответ они всегда получали заверения в искреннем к ним уважении, что ровным счетом ничего не было, что все это ерунда и не стоит беспокоиться. После войны дядя Витя, который тоже портняжил при каком-то штабе, пришел сломленным и тихим. Видно, и туда до него дошли слухи, что к тете Гале захаживал какой-то подполковник с гостинцами, давал деньги, ночевал. Однажды состоялась их встреча, прошедшая цивилизованно, после чего наступило затишье пред бурей. Квартира притихла. И вот началось… Алеши вместе с родителями тогда не было в Москве, но, по рассказам очевидцев, мордобой продолжался несколько дней и закончился публичной поркой солдатским ремнем. С тех пор наступил мир на все времена, но из-за этой жуткой экзекуции у тети Гали стала трястись голова.
Иногда к наведению порядка в жизни соседей приобщался Алешин дядя Жорж – брат папы. Жил он на Коровьем Валу в двухэтажном деревянном покосившемся доме с удобствами во дворе. Его соседями были возчики и грузчики, с которыми он водил дружбу. В глубине двора была конюшня и лошади, которых он любил еще со времен Гражданской войны. В отличие от папы, спокойного и сдержанного в своих чувствах, дядя отличался веселым, а при соответствующих обстоятельствах даже буйным нравом, и с энтузиазмом и восторгом относился к жизни во всех ее проявлениях. Мальчишкой он убежал из дома в Красную Армию и закончил воевать в 1922 году в Уссурийской тайге и на Тихом океане. Он любил вспоминать о лихих «свадьбах» с затосковавшими молодками и вдовами во время передышек между боями в многокилометровых походах по Украине, России, Сибири. А один случай и вовсе удивительный. Их отряду, заблудившемуся в Уссурийской тайге, тунгусы дали проводника – маленького человечка, закутанного в мех и тряпки. Ночью этот человечек исчез, а они были в тылу у белых. Пройдя совсем немного по следу, дядя увидел проводника, который под своими одеяниями держал, как ему показалось, что-то мяукающее.