Эдгар Борисович Вулгаков. Течение времени

   В антракте на сцену вынесли репродуктор, вышли актеры, и все снова услышали сообщение о Победе и о салюте. Зрители вместе с актерами, которые оставались в гриме и театральных костюмах, в едином порыве устремились на улицу и там слились с ликующей бесконечной толпой. Вся улица Горького была полна людьми. Сплошным потоком они двигались вниз, к Манежу, к Красной площади. В небе, расцвеченном лучами прожекторов, плыли серебристые аэростаты с красными полотнищами, перехлестывались линии разноцветных трассирующих пуль, расцветали букеты фейерверков. Это было феерическое зрелище, непривычное для людей, отвыкших за время войны от праздников. А с высоты на торжество с гигантского полотнища смотрел Сталин. И вот кульминация праздника – салют Победы! Сколько счастливых лиц! Люди ликовали, пели, танцевали, качали военных. Целовались и обнимались не знакомые между собой люди. Но в этой радостной толпе одна женщина стояла и плакала. Она держала у груди фотокарточку военного, повернув ее лицевой стороной к празднику, чтобы он, не доживший до этого дня, видел свою Победу. Пройдет много лет, но Алеша навсегда запомнит эту женщину с фотографией сына или мужа. В жизни рядом радость и горе…
 
   После празднования Дня Победы Алеша не заходил в Кривой несколько дней, хотя был свободен: занятия в институте начинались осенью. В приемной института случайно столкнулся с Димычем, который был удивлен, что Алеша к ним не заходит.
   – Почему? Или Леночка должна тебя специально приглашать, не понимаю? А я-то в той квартире не живу, что ли?
   Алеше очень хотелось встретиться с Леночкой, но она не приглашала заходить. Однажды в первой половине дня он, валяясь дома на диване, читал «Кола Брюньона». Обычно днем дверь в квартиру не закрывалась: можно было свободно войти в коридор, но дальше без провожатого уже нельзя было обойтись. В дверь постучали, и послышался голос тети Кати:
   – К вам военная.
   Сердце Алеши учащенно забилось.
   «Леночка, это Леночка, только она может прийти. Значит, она не обиделась на мой бессвязный лепет, перешагнула через него и пришла… наверное, к моей маме? Конечно, к маме, но не ко мне же», – молнией пронеслось в голове Алеши. Он мгновенно вскочил с дивана. Вошла Леночка, в военной гимнастерке с орденскими планками, в армейских сапогах, в руках она держала пилотку.
   – Леночка, дорогая, здравствуйте! – Алешина мама шагнула навстречу гостье. – С возвращением вас, с Победой. Я очень, очень рада видеть вас живой и такой же интересной, как до войны. Садитесь, пожалуйста, чувствуйте себя как дома. Алеша, я не слышу твоего голоса. Извини, но, глядя на твою восторженно-оглупленную физиономию, я позволю себе сделать комплимент Леночке за тебя: он очень рад, что вы пришли к нам. Алеша, пожалуйста, поставь чайник.
   Кивая головой, боком Алеша выскочил из комнаты.
   – Тетя Тося, вы такая же красивая, как и пять-шесть лет тому назад, и пользуетесь теми же духами, которые стали и моими любимыми. Я пришла увидеться с вами и поблагодарить за духи. Я очень рада встрече с вами. И за Диму – спасибо. Если бы вы тогда, после драки, не отказались заявить в милицию, парень мог бы пропасть. Это вы с Алешей оторвали его от улицы. Теперь он почти студент. Спасибо вам за все.
   Они обнялись, а Леночка была готова расплакаться.
   – Ну успокойтесь, милая, успокойтесь, не надо. Сейчас войдет Алеша. Начнет интересоваться, почему слезы. Вот вам пудреница.
   Появился Алеша с чайником, и все уселись за стол.
   – Какие планы, Леночка, на ближайшее будущее?
   – Учиться, как бы ни было трудно, буду учиться в медицинском. Я устала, я безумно устала. Я помню сотни, а может быть, тысячи лиц, искаженных от боли. Невозможно забыть, как умирающие хватали за руки, за эти руки, мои руки – последнюю связь с уходящей жизнью, какая у них была мольба в глазах, медленно угасающая. Приходили санитары… и все. Смогу ли я встать со скальпелем к столу, не знаю. Скорее всего, я стану терапевтом, а потом, через какой-то срок, может быть, и хирургом. Сейчас главное – учиться. А война – не женское дело, и полевая хирургия тоже.
   – Девочка дорогая, что же ты перенесла в твои-то годы?
   – Ад.

Глава VIII. В неосознанных поисках себя

   Алеша и Дима поступили в один институт. Дима в занятиях находил удовлетворение, пыхтел над книгами, спрашивал разъяснений у Алеши, то тот далеко не всегда знал, как ответить. Алеша вел жизнь беззаботную и вольную, к которой привык, обучаясь в школе по цикловой системе: сегодня он на лекциях в своем институте, а завтра в университете у знакомых ребят на лекциях профессора Асмуса по античной литературе. Он еще не чувствовал себя настоящим студентом, готовился к экзаменам по чужим конспектам, а чаще всего по учебникам, и пока еще не сделал окончательный выбор между своим втузом и университетом.
   В конце второго семестра, сдав экзамены, Димыч затащил Алешу к себе. Только что из мединститута пришла Леночка в отутюженной военной гимнастерке, в черных туфельках на низком каблучке.
   – Леночка, привет. А я тебя не видел целый год. Ты все такая же, но вид у тебя усталый.
   – Привет, Алешенька, привет. Почему ты к нам не приходишь, хотела бы я знать?
   – И я его о том же спрашиваю, почему? – вмешался Димыч, – а он все отнекивается и отнекивается, тоже мне друг и товарищ.
   – Оставь, препираться – это скучно. Через полчаса я вас чем-нибудь накормлю. А сейчас вы мне не мешайте. Алеша, как я рада тебя видеть! Дай я тебя поцелую прямо в губы, можно?!
   – Не можно, а должно!
   – Слушай, у меня радость: как проработавшую в военно-полевом госпитале и сдавшую на пятерки первый курс, меня на лето направили на практику в мою больницу. Практику буду проходить по специальной программе. И так каждое лето. Такая система обучения даст возможность окончить институт быстрее.
   – А когда ты будешь отдыхать?
   – Потом, после окончания, мне не к спеху.
 
   Незадолго до Постановления партии о журналах «Звезда» и «Ленинград» в окололитературном мире молодежь чувствовала дуновение свежего ветра, порожденного эйфорией нашей великой Победы. Наступил период чуть заметной «оттепели», время минимального раскрепощения публичной словесности, в том числе потому, что Жданов еще не успел ее заморозить и закрыть литературные вечера: он только еще писал свой доклад.
   В Ленинской и Коммунистической аудиториях МГУ проходили литературные вечера – встречи с любимыми поэтами, Алеша с Вовой старались такие вечера не пропускать. Какие были слушатели, как горели их глаза и лица в предвкушении радости, если хотите, счастья послушать новые стихи! В основном эта студенческая публика была из МГУ – большинство с филфака и исторического факультета, но приходили и физики, и математики. Немало ребят было с литфаков педагогических институтов и втузов. Но настроение – приподнятое и почти праздничное – задавали все-таки филфаковцы.
   Однажды был вечер встречи московских и ленинградских поэтов. В президиуме рядом с председателем восседала Анна Андреевна Ахматова. В числе приглашенных были Павел Антокольский, Александр Прокофьев, Михаил Дудин, Михаил Матусовский, Михаил Луконин… Где-то сбоку пристроился маленький громкоголосый Семен Кирсанов. Многие из поэтов были в военных гимнастерках – совсем недавно кончилась война. Неприступно-величественная Анна Ахматова в наброшенной на плечи белой шали и огромные черные грустные глаза маленькой Маргариты Алигер, выглядывающей из-за Ахматовой со второго ряда президиума составляли композицию, достойную живописного полотна.
   Тепло встречали всех. Мастерски читали свои стихи Матусовский, Кирсанов. Антокольский замечательно прочел отрывки из поэмы о своем сыне, погибшем на войне, – и зал откликнулся овацией, тронувшей поэта до слез. Некоторые читали довольно заунывно, с подвыванием, другие тихо, почти про себя, как Алигер. Ни Алеше, ни Вове не запомнилось выступление Ахматовой. Читая стихи, она обращалась к Борису Пастернаку, находящемуся в зале среди слушателей. Он сидел рядом с женой и, судя по всему, еще двумя, близкими ему людьми. Эта группа выделялась в зале, заполненном молодежью. Пастернака давно заметили и поглядывали в его сторону, ожидая развития событий. И началось – сначала шепотом: «Пастернак – стихи», а затем все громче и громче зал начал скандировать: «Пастернак! Пастернак – стихи!»
   Поэт поднялся и под овацию стал пробираться между рядами. Когда он поднялся на сцену, зал затих. Вот он перед ними, Борис Пастернак! Алеша знал его поэзию в основном по сборнику «Сестра моя – жизнь», еще не чувствовал по-настоящему его слово, не бредил его стихами, как многие в аудитории, пришедшие ради него. Читал Пастернак, захлебываясь от слов, одни строчки, не успевая оторваться от уст, налетали на вторые, третьи… И все это каким-то глухим голосом, идущим из глубины его большого тела. Иногда замолкал, забыв следующую строчку или пропустив строфу. И тут же ему помогали десятки голосов из зала – шепотом, все вместе, хором.
   После вечера, выходя из зала, Алеша и Вова столкнулись с Наташей и пошли провожать ее домой, на Ордынку. По дороге говорили о любимых поэтах, читали стихи. Оказалось, Наташа, знала много стихов Пастернака, ранее ребятам не знакомых. Позднее Алеша, где бы ни был – в отпуске, или в командировках, близких или далеких, за океаном, или в больнице, – никогда не расставался с томиком стихов Бориса Пастернака.
 
   Шли годы. Друзей и приятелей у Алеши было много. Но с другом детства Вовкой дороги с каждым годом расходились все больше. И вот однажды, проходя мимо уголка, где возле пивной всегда шумела толпа, они столкнулись. Обнялись – редко приходилось встречаться. От Вовки несло винным перегаром, он был навеселе.
   – Володя, почему не заходишь к нам, мы будем рады, мы же любим тебя.
   – Алеша!.. Некогда, я мужик…
   Что он имел в виду, выяснить не удалось. Кто-то его окликнул… и Вовка вернулся к своей компании.
 
   Алеша все больше втягивался в учебу. Летели дни от сессии до сессии. Теперь он узнал, что, кроме чугуна и стали, существуют различные сплавы – вершина материаловедческого колдовства, что ТММ – «тут моя могила» – такая теория о машинах, что срезаться на ней, как и на сопромате, как впрочем, и на других предметах, ничего не стоит. Надо заниматься, регулярно ходить на лекции, вникать в суть инженерных наук. Правда, все эти «технарские» премудрости не трогали его душу, не приводили в восторг, и не замирало сердце от ощущения новых перспектив или надвигающихся событий с неожиданными провалами в бездну и вознесением к небесам, к умиротворению. Такое состояние души порождала музыка. Или живописное полотно художника, которое тоже звучало, но надо было уметь услышать тон и ритм от него исходящих звуков. Или театральное действо – искусство перехода от радости к гневу, от гнева – к печали, – все на эмоциях, на нервах. А стихи! Стихи, заставляющие учащенно биться сердце…
   Искусство очищало душу (а впрочем, что это такое?) материалиста Алеши настолько, что он и сердцем, и умом чувствовал и гармонию внешней эстетики, и сущность технической конструкции. Правда, такое видение инженерного труда не как результата ремесла умельца, а как созидателя в творческих исканиях, пришло позднее. А если подумать, все это было вопреки желанию сердца, поскольку Алеша попал в течение мощного потока жизни, и выбраться на берег гуманитария уже не сумел. Он был морально готов зарыть от всех и от себя «души прекрасные порывы» ради инженерных проблем, захватывающих его полностью все больше и больше с каждым годом.
   Незадолго до окончания института Алешу вызвали в отдел кадров. За столом начальника сидел генерал с двумя звездами на погонах. Из беседы стало понятно, что генерал все знает о его семье – о маме, папе и даже о тете, недавно приехавшей к ним из ссылки. Беседа была, мягко выражаясь, странной.
   Вопросы задавал генерал: «К вам приехала тетя? Она преподавала в гимназии? Верно, что она из ссылки? Надолго ли задержится? В каких партиях состоял ваш отец? Да, вспомнил, в Гражданскую он и ваша мать воевали в Красной Армии, но оба были беспартийные? Всегда?»
   Алешу резануло грубоватое «мать» (это о его маме!), и он впервые услышал из уст этого эмвэдэшного генерала, что, оказывается, у него нет семьи. По их морали, отец и мать образуют семью, а он, Алеша, при них – холостяк, не имеющий своей семьи. Попытавшегося возразить Алешу резко оборвал начальник отдела кадров. Алеша был поражен, потрясен, а в глубине души смеялся над остолопами, которые хотели лишить его, Алешу, семьи, в которой он вырос, которую любит и без которой не мог представить своей жизни. Может быть, именно тогда в сердце возникли сомнения в справедливости устройства жизни. «Они, – размышлял Алеша, – могут управлять нашими судьбами. Судьбами, да, но не более! Все равно Алеша, мама, папа, его друзья, народ, – живут своей жизнью и в душу свою их не пускают!»

Часть II

Глава I. Отпуск

   Наступило лето. Инженеру Алексею Ларину предстоял отпуск, второй отпуск после окончания института. Первый он не использовал – были причины. Зато этот отпуск будет в два раза длиннее – начальство разрешило. Его надо провести интересно, но как? На зарплату инженера на юг не поедешь – денег хватит только, чтобы доехать к морю и снять комнату в какой-нибудь халупе. А на питание? В курортных столовых, как он слышал, очереди, невкусно готовят, и к тому же дорого. Конечно, не отпустят из дома за тридевять земель с его финансами, добавят. Тогда хватит, и с избытком. Но сколько можно сидеть на шее у родителей – уже инженер! Значит, надо отдыхать не на модных курортах Черноморского Кавказа или Крыма, а на Волге или на Украине… Да мало ли в Союзе мест, где красивая природа, полно фруктов и дешевая жизнь! Теперь самая главная проблема – с кем отдыхать. Половина приятелей переженились, и он отправился к Димычу с предложением вместе провести отпуск.
   – Давай поедем на Украину и пригласим с собой Леночку.
   – Не получится. Я с батей уезжаю в Питер к тете, и, быть может, навсегда. Тетя одинокая, болеет, я тебе рассказывал. Квартира у нее большая, на Кировском проспекте.
   – Вот это новость! А как же Леночка?
   – Это я тебя должен спросить, а то ты ей голову совсем заморочил.
   – Я? Ты с ума сошел! Такое от тебя слышу впервые.
   – Алешка, ни черта ты не замечаешь вокруг, эгоист.
   – Эгоист. Почему?
   – Живешь в свое удовольствие, друзей забываешь.
   – Вот это да! К вам захожу, и довольно часто. Всегда разговариваем с Леночкой. Когда был у вас последний раз… да, уже порядочно, то читал ей целый вечер Пастернака, с огромным трудом купил у спекулянтов на Кузнецком. Она внимательно слушала, была довольна.
   – Мне кажется, Алешка, что она к тебе неравнодушна.
   – Как? Не может быть!
   – Приглядись к ней, ловелас!
   – Ну какой я ловелас, что ты несешь!
   – Это я так, к слову. Посмотри, она одна, совсем одна. Никого у нее нет. Одно время приходил к ней из больницы врач, ее знакомый по эвакогоспиталю. Все ею восхищался: «Ах, какая вы цельная натура, ах, какой вы человек, ах, какой вы диагност, у вас большое будущее в медицине, ах, какие у вас волосы и т. д.» А она: «Не надо, мне нравится другой. Он еще мальчик и чуть-чуть шалопай, но это пройдет».
   – А ты что, подслушивал?
   – Ну зачем так! Я был в своей комнате и даже его не видел.
   – Димка, что мне делать? А может быть, она не меня имела в виду, а? Я люблю Леночку, но как-то не так. Она хорошо слушает стихи и понимает их, как и я. У нас с ней общие любимые книги, писатели, музыка. Раньше я по ней сходил с ума, ночами снилась. Сейчас не так, понимаешь?
   – Нет, не понимаю. Я к ней отношусь не как к соседке, а как к сестре, к очень близкому человеку, ясно?
   – Знаешь, я плохо представляю ее жизнь и сейчас, и раньше, когда мы были школьниками.
   – Как это? Вся ее жизнь прошла на твоих глазах. В квартире нашей жили две семьи – мы, Сытины, да Лаврентьевы. Леночка осиротела перед самой войной, когда ее мама умерла, а отца-то репрессировали в тридцать седьмом. А потом заболела моя мама. Однажды в моем присутствии она сказала: «На тебя, Леночка, вся надежда – я долго не протяну. Отец сутками не выходит с завода – на казарменном положении, а Димыч болтается по нашему Кривому переулку среди хулиганья. Будь ему сестрой». После такого разговора что ей оставалось делать – поступила в больницу на посменную работу, чтобы больше времени быть со мной. Она ведь совестливая, очень способная и трудолюбивая. Ну ты же сам все знаешь: война, институт, сейчас опять в своей больнице, в ординатуре…
   – Димыч, поговорили о ней, и у меня опять сердце сжалось. Ведь она всегда была во мне, всегда. Но что-то мешало, что?
   В тот же день Алеша позвонил Леночке в больницу.
   – Лаврентьева на операции. Позвоните через час. Что-нибудь передать?
   – Спасибо, нет. Позвоню через час.
   «Позвоню через час… А что, собственно, я скажу? Приглашать отдыхать? Может быть, вместе с моими родителями, не предупредив их об этом? Как они на это посмотрят? Если я хотел пригласить кого-то из своих приятельниц, то почему не Надюшку, или Ольгу, или Валю, или… еще кого-то, не знаю кого, кто у нас бывает дома в последнее время. Все они чудесные, замечательные, мы славно проведем время… А если Леночка подумает, что за этим приглашением следует нечто большее, что же я ей скажу, что? Лично мне и так хорошо. А потом, выступление Черчилля… Холодная война набирает обороты. Какая там семья, дети? Невозможно, даже легкомысленно».
   Через час он все-таки позвонил:
   – Леночка, привет! Как дела, как операция? Значит, ты свободна? Тогда я еду к тебе и буду ждать в вестибюле, договорились.
   И Алеша поехал в больницу. «Итак, о чем я буду говорить: поехали отдыхать, без всяких там разных мыслей. Нет, так нельзя. Тем более Димычу кажется, что она ко мне что-то там питает. Ну а если положа руку на сердце – а как может быть по-иному? Леночка мне нравилась с мальчишеских лет, всегда. Только война и институт, и наши девочки нас разъединили. А кто-то еще говорил: годы, годы, была на войне. Ну и что? Она там была в своем коллективе, за операционным столом, под началом профессора-полковника, которого звали, кажется, Александр Илларионович. Профессор относился к Леночке как к дочери, оберегая от мужских ухаживаний. Годы? Какие там годы, она сейчас спортивнее многих наших девочек: гибкая, стройная, интересная, и умница. Только губки красит, и все, и никаких колец или цепочек. Отличный собеседник, много читает, и мы с ней встречались на литературных вечерах, пока их не прикрыли. Она там бывала одна и одна уходила, а я провожал других. Вообще-то поступал по-свински. Как я мог? Но меня тогда волновали другие, разные».
   Одно время Алеша встречался с художницей Нонной. Она отлично рисовала карикатуры и любила изображать Алешу в разных жизненных ситуациях, но обязательно с книгой в руке: и на эскалаторе метро, торчащим над всеми пассажирами, и зацепившимся за поручень трамвая, и даже стоящим под водосточной трубой: вода хлещет на Алешу, а он так увлечен чтением, что не обращает внимания на поток воды.
   Они вместе ходили в консерваторию, на вечера. Нонна никогда не расставалась с альбомом, у нее очень удачно получались карикатуры на выступающих. Некоторым посылала карикатуры, вырывая из альбома. «Зачем?» – поинтересовался Алеша. – «Пропадет, хорошая работа. А может быть, оригиналу понравится, и он на мне женится, а?» – и рассмеялась. Но здесь, как понял Алеша впоследствии, хотя и догадывался об этом раньше, была тактика, впрочем, бери выше, стратегия, был дальний прицел. В конце концов, стратегия не подвела: один маститый художник преклонного возраста поменял свою старушку-жену на Нонну – интересную высокую блондинку с голубыми глазами. Алеша давно установил для себя границу их взаимоотношений, так как по своей натуре она львица и охотник: ей нужен был уже состоявшийся человек, так сказать, с положением. Но он, Алеша, ни на что и не претендовал. С ней было скучно. Нонну можно было привести куда-то, дать ей покрасоваться, а окружающим – получить удовольствие от ее лицезрения, но не более того.
   В консерватории тоже были знакомства, и не только шапочные. Были там ох какие!.. и музыкантши, и прочие. Бывала там зеленоглазая Наташа, родственница Леночки, тоже, как правило, одна, реже с подругой. А зачем, собственно, они ему нужны? В последнее время чаще ходил один, иногда с Машенькой. Как она слушала музыку! При кульминации сжимала его ладонь или прижималась к нему насколько возможно, а потом так мило извинялась и краснела. Отношения у нас были чисто дружеские: целовал в щечку, провожал до троллейбуса или, если были деньги, оплачивал такси. Иногда в консерватории видел Леночку, одну, и, даже когда сам тоже был один, не ждал ее у выхода. Домой обычно шел пешком, полный музыки, боясь растерять в разговоре звуки симфонии.