Эдуард Бабаев. В двух шагах от дома

   Тут началась ссора.
   А я подумал: «Как же там Фукс?»
   Качка становилась всё сильнее и сильнее. Трюм ожил и загудел. С верхних нар сорвался и упал на пол чемодан…
   Я спустился со своей полки и тихо выбрался из трюма на палубу.
   На палубе было столько света, свежести и чистоты, что я остановился от неожиданности.
   Корма была в двух шагах!
   Фукс встал на задние лапы, увидев меня, и заскулил.
   Он был весь мокрый, на цепи, под канатами.
   Держась за поручни, я добрался до него как раз в тот миг, когда волна перекинулась через борт и разбилась на корме.
   Сама корма в этот миг присела, а потом полезла на стену.

XVIII

   Мы с Фуксом были рядом, сидели, прижавшись друг к другу, под канатами, которые защищали нас от волны.
   Но не могли защитить от качки.

 
   Трюм, с его сундучками, чемоданами, мешками, со всеми его тихими и громогласными обитателями, казался мне недосягаемым.
   Чем хорош трюм?
   В нём моря не видно.
   Не видно, как поднимается корма и весь корабль на высоту трёхэтажного дома, а потом вдруг падает с этой высоты!
   Меня мутило, и я боялся выпустить из рук канат.
   Два шага, отделявшие меня от двери в трюм, были теперь непреодолимым пространством.
   Фукс лизнул меня в лицо и ткнул лапой в грудь.
   Я слышал теперь только шум волны, рёв ветра и лай Фукса.
   И казалось, что ничего никогда больше не будет…
   И вдруг я увидел перед собой дядю Кузю. Он стоял, широко расставив ноги на качающейся палубе и смотрел мне прямо в глаза.
   — Я что сказал: Фукса не балуй! — прозвучал его спокойный голос.
   Он наклонился, отстегнул цепь и взял меня за руку.
   Даже ветер притих как будто и качка стала меньше, пока мы шли от кормы к трюму.
   Дядя Кузя швырнул меня по лестнице вниз и крикнул вслед:
   — Чтоб я тебя больше не видел!
   И дверь захлопнулась.
   Рыбак перегнулся через край своей полки, поглядел на меня и спросил:
   — Ты чего?
   — Шторм, — ответил я, кивнув на лестницу.
   — А, — сказал большой рыбак, — это пройдёт. Ты лучше ляг на полку и дыши ровней, вместе с кораблём. Вдох, выдох — вот так. Как корабль…
   В трюме мне показалось так тихо и хорошо, что я чуть не заплакал.

XIX

   Я долго болел тифом.
   Даже доктора не верили, что я выживу.
   Когда я в первый раз вышел за ворота, то от слабости тут же свалился в траву.
   А потом, когда я окреп немного, меня отправили одного в пионерский лагерь на Тянь-Шане.
   Оказали доверие.
   И я не мог обмануть этого доверия.
   Если бы даже не пришёл дядя Кузя, я всё равно бы сумел вернуться в трюм так же, как я выбрался из него в начале шторма.
   Мне просто жалко было Фукса…
   И я не хотел оставлять его одного на корме.
   Да ещё на цепи…
   В это время я почувствовал, что кто-то трогает меня мокрым носом.
   Фукс!
   То ли он сам проник в трюм неизвестными путями, то ли дядя Кузя пустил его ко мне, не знаю.
   Но это был Фукс, с которым мы вместе спасались на корме под канатами.
   Шторм утихал постепенно, качка становилась слабее.
   Зашевелились пассажиры в трюме.
   И я забрался на свою полку, раскрыл рюкзак, чтобы угостить Фукса пирожком.
   Но во время посадки, наверное, всё в моём рюкзаке перемешалось. К тому же ещё разломилась коробка с зубным порошком. И соль насыпалась в конверты с марками. Но это не беда.
   Я и угощал Фукса, и сам ел куриную ножку с привкусом «Хлородонта».
   Большой рыбак поднялся с нар, поглядел на нас и засмеялся.
   — Ничего… Бывает! — сказал он. — Однако собирайся. Скоро пристань!

XX

   Мой старший брат говорил мне:
   — Что первое увидишь в пионерском лагере, то и будешь потом помнить всю жизнь.
   Первым, что он сам увидел, когда приехал в пионерский лагерь, была буровая вышка.
   Геологи искали воду.
   Первое, что увидела моя сестра, когда приехала в пионерский лагерь, было новое пианино, поставленное на свои медные колёсики посреди асфальтовой дорожки, сквозь которую пробивалась жёсткая трава.
   Она откинула крышку пианино и стала играть «Итальянскую польку» Рахманинова, которую любила и играла дома.
   Мальчишки из старших отрядов катили пианино по асфальту, а она играла и шла следом за ними по асфальту, забросив чёрные косы за спину.
   И так она подошла к клубу.
   Старшие мальчики подняли пианино по ступенькам, прокатили по коридору, внесли на сцену. А она всё играла.
   Это был её первый концерт.

XXI

   «Киров» подошёл к пристани Каракола на рассвете следующего дня.
   И пришлось мне проститься и с дядей Кузей, и с Фуксом, и с большим рыбаком…
   Я поднимался в гору и с первого холма оглянулся и увидел наш корабль в гавани.
   И со второго холма я оглянулся и увидел гавань, освещённую солнцем.
   А с третьего холма я уже не видел ни корабля, ни гавани.
   «Гимназию» я забыл под подушкой, пусть почитает кто-нибудь на обратном пути.
   Внизу было озеро — огромный, как море, Иссык-Куль. А впереди был Тянь-Шань, хвойные перелески, альпийские луга, вечные льды.
   И вдруг я увидел памятник. Это был он. Пионер Средней Азии.
   Сначала я даже не поверил своим глазам.
   Это был памятник Пржевальскому. Крутая скала из гранита с бронзовым крестом и бронзовым орлом на вершине.
   Я вышел к тому самому камню, где великий путешественник остановился навсегда.
   И я вспомнил Курихиных — и сына, и отца.
   И ещё я вспомнил Евгешу, который провожал меня в это путешествие.
   После всего, что я увидел, я решил подарить ему три испанские марки с каравеллами.
   Всю серию!
   Прощай, Пржевальский! Я ухожу, мне надо идти вперёд.
   И я вошёл в ворота пионерского лагеря, как входят в другую эпоху.
   Это был гарнизонный пионерский лагерь для детей военных.
   И первый, кого я увидел, был Иван Ефимович Петров, туркестанский полководец. Его знаменитое пенсне сверкнуло на солнце.
   Да, это был тот самый генерал Петров, герой Великой Отечественной войны, которая уже была не за горами, а в двух шагах от дома.
   Петров приехал в открытом автомобиле, в новом кителе с полевыми защитными петлицами.
   И памятник Пржевальскому навсегда остался для меня таинственным знаком времени, пространства и движения.

 
Экспедиция
Переходит реку вброд.
Путешественник Пржевальский
Идёт вперёд.
 

 
За его широким плечом ружьё,
Впереди неизвестность,
Дымок, жильё…
Когда у подножья Тянь-Шаньских гор
На последней стоянке горел костёр,
А на высях сиял золотой ледник,
В последний раз он раскрыл дневник.
 

 
Вот здесь он сидел пред своим огнём
В двух шагах от дома,
Где мы живём.