Страница:
Но я не собирался никуда уезжать. Конечно, я знал (папа объяснил еще в детстве), что лагерь социализма – это тюремный лагерь строгого режима, даже немцы из барака «Поволжье» не могут поехать к немцам в барак по имени «ГДР». Да и сам я, прописанный у дедушки в Баку, не имею права жить в другом месте. Но я же родился в этом лагере, его лагерные законы были для меня естественной формой существования, и я так приспособился к ним, что, обитая в Москве нелегально, без московской квартиры и прописки, был «в полном порядке» – член двух творческих союзов, автор семи фильмов, лауреат премии «Алая гвоздика» за лучший фильм для детей и юношества и успешный ловелас, легко снимающий на своем новеньком «жигуленке» любую красотку с улицы Горького и Нового Арбата. Достаточно было пригласить их в Дом кино на закрытый просмотр иностранного фильма, а потом в ресторане этого дома угостить ужином в компании Баниониса, Любшина, Печерниковой, Лужиной и других кинозвезд, как в ту же ночь – ну, сами понимаете…
Вихрь дневных и ночных успехов кружил мне голову, шесть киностудий подписали со мной договоры на новые сценарии, очередной роман с юной кинозвездой ураганом рвал простыни на моей постели… Но однажды в белом здании на улице Огарева, в кабинете генерала Шумилина, первого заместителя министра МВД и моего консультанта по фильму о подростковой преступности, я вдруг увидел туго набитые холщовые мешки со шпагатными завязками. Один из таких мешков был открыт, из него вывалились на пол несколько плотных белых конвертов с большими сургучными печатями. И, наткнувшись взглядом на эти конверты, я обомлел. Это были вызовы из Израиля, которые уехавшие эмигранты посылали в СССР своим друзьям и знакомым. Я и сам – без всякого запроса – получил уже два таких вызова на свой бакинский, дедушкин адрес.
Так вот, оказывается, где их регистрируют и просеивают!
И вдруг озарение новым романом, полным людскими судьбами, как этот мешок с израильскими вызовами, и мощным, как «Блуждающие звезды» Шолом Алейхема, но уже о нынешнем исходе евреев из СССР, обрушилось на меня и оглушило прямо в кабинете Бориса Тихоновича Шумилина, генерала и заместителя министра МВД!
И как я ни старался избавиться потом от этого искушающего замысла, как ни глушил его в себе работой над новым сценарием для именитого режиссера и бессонными схватками с длинно-ногой кинозвездой – сила авторского честолюбия и захватывающие эмигрантские истории, которые я теперь постоянно слышал вокруг себя, уже влекли – да что там влекли! – тащили меня из советского кино в этот уникальный исторический поток. И даже останавливая свой «жигуленок» у очередных стройных ножек, шагающих по проспекту Мира или Суворовскому бульвару, я уже знал, что это Прощание, это последняя русская дива, которую я буду нежить и терзать перед своим отъездом в этот Роман.
И точно так, как в юности, я, не умея плавать, прыгнул в воду и тут же стал тонуть, захлебываясь и прощаясь с жизнью, и как потом, очертя голову, легко бросался в постельный роман с очередной прекрасной незнакомкой, – точно так год назад я бросился в этот роман по имени «Эмиграция». Но в первый же день, еще в шереметьевском аэропорту, всесильные гэбэшные таможенники сломали в моей «Эрике» несколько букв – тоже просто так, на память, чтобы я, жидовская морда, подольше помнил свою географическую родину. И чтобы на проклятом Западе не мог про эту родину пасквили писать.
А я и не писал. Я прилетел в Нью-Йорк с восемью долларами в кармане, двадцатью словами в своем английском «вокабюлари» и с пишущей машинкой «Эрика», на которой собирался написать «роман века» о еврейской эмиграции из СССР. «Да кому тут нужна твоя писанина?!» – надменно сказала мне в НАЙАНЕ[1] молодая и худая, как селедка, «ведущая», от которой на километр несло жаждой похоти и презрением к нам, потным беженцам из СССР.
Избалованный русскими дивами, я, конечно, не успел снять с лица пренебрежение к этой прыщавой щуке, жующей tic-tac и фаршированной еврейско-гарвардским чванством, а потому она тут же отправила меня на работу в книжный магазин издательства «Харпер энд Роу», сказав, что там для меня самое место – грузчиком. О’кей, грузчиком так грузчиком, я еще в Москве знал, что придется начать с нуля.
В тридцатиградусную жару я надел белую нейлоновую рубашку и свой единственный костюм, купленный на римской толкучке «Американо», и пришел в этот «Харпер энд Роу». Вижу: действительно, в самом центре Манхэттена огромный книжный магазин, а над ним издательство в двадцать этажей. Ну, думаю, и ладно: сначала буду книжки таскать, а потом познакомлюсь с редакторами издательства и оглушу их своим «романом века»…
Короче, нахожу менеджера магазина – знойную испанку лет тридцати, с глазами и фигурой Клаудии Кардинале и в таком облегающем платье, что мама моя! Она, конечно, прочла восторг в моих жадных глазах и поощрительно улыбнулась. А я говорю: здравствуйте, гуд афтернун, меня к вам НАЙАНА послала грузчиком работать. Тут она разом убрала флиртную улыбку: ду ю спик спаниш? Я удивился – при чем тут «спаниш», как я могу по-испански разговаривать, если я по-английски еле-еле? Нет, говорю, ай кант спик спаниш, ай спик инглиш э литл бит. А она: скьюз ми, нам нужен грузчик, который на двух языках разговаривает: по-английски и по-испански.
Услышав, что меня даже грузчиком не взяли, НАЙАНская щука выписала мне самое минимальное стодолларовое пособие и, бросив в свою узкую пасть очередной голубенький шарик tic-tac, предупредила, что это все, а дальше, мол, «you are free man», ты свободный человек в свободной стране.
Тут, слава богу, Юра Радзиевский, легендарный капитан первой рижской команды КВН, а теперь миллионер и хозяин переводческой фирмы UrAmerica, предложил мне за пять долларов в час покрасить его новый офис на Пятой авеню.
И вот, сжимая в потной руке свои двести восемь долларов, я по совету каких-то эмигрантов тут же поехал сабвеем в самую верхнюю, северную часть Нью-Йорка – ту, что еще выше Гарлема и откуда тихое белоеврейское население панически удирает от наводнения громкоголосых пуэрториканцев и доминиканцев. Здесь, в небольшой организации под названием «Джуиш комьюнити кансул» (Совет еврейской общины), меня познакомили с таким же, как я, только моложе, одиночкой – рыжим и конопатым двадцатисемилетним увальнем из Минска. И дали адресок, по которому как раз сдавалась недорогая квартира, чтобы мы сняли ее на двоих. Прибежав сюда, на 189-ю улицу, мы осмотрели эту пустую two-bedroom халупу на четвертом этаже серокаменного дома, подписали контракт и притащили свои чемоданы – вселились. И тут же, без паузы принялись здесь мыть и драить, травить тараканов, скоблить наросты грязи на окнах и в сортире – короче, все по нормативам первых ступеней эмигрантской жизни. А вечером пошли по соседним мусорным свалкам и притащили оттуда мебель – два матраса, три стула, диван, кухонный стол и телевизор вместо тумбочки. И в полночь, после всех этих трудов праведных, «усталые, но довольные», сели, наконец, на кухне за бутылкой водки знакомиться.
А через час, когда бутылка опорожнилась, я услышал очередную эмигрантскую историю «за любовь»: у Миши в Минске осталась любимая, русская, но он обязательно вытащит ее сюда, в Америку.
– Старик! Ты не лыбься! Вот увидишь, она будет здесь! Мы с ней договорились! Мы не могли там жениться, потому что в Минске женатых выпускают в эмиграцию только через два года после регистрации брака – боятся, что мы всех русских баб увезем из России. Но я тебе отвечаю – я достану ее оттуда, вот увидишь!
Конечно, я скептически улыбался. А вы бы не улыбались? Мы сидим в Нью-Йорке, на последние деньги пьем дешевую американскую водку Popoff, под окном орут и дерутся пуэрториканцы, где-то рядом огромный мост через Гудзон круглосуточно гудит и рокочет потоком машин, а бог знает где, на другой планете, в каком-то Минске, русская девушка Галя будет ждать – чего? Что всесильный Миша Кацман спустится с небес, как супермен, и увезет ее в Америку?
– Старик, мы с ней разработали план! – хмельно убеждал меня Миша. – Она комсорг цеха, ударница труда. Ей дадут туристическую путевку в капстрану или хотя бы в Югославию, а оттуда я ее выкраду! Вот увидишь, я повезу ее из аэропорта Кеннеди на своей машине! Не веришь?
– Ладно, – говорю я. – Верю. Пошли спать…
И мы разошлись по своим комнатам и матрасам, брошенным на пол, и чужое черное небо было видно нам сквозь окно. Если смотреть не с кроватей, а с пола, то даже в Нью-Йорке можно увидеть звезды на небе.
С тех пор вот уже год мы с ним спим на полу, на матрасах, потому что Миша, неплохо зарабатывая механиком в автомастерской, питается только картошкой и самой дешевой курятиной, экономит даже на кукурузном масле и телефонных звонках, а все деньги относит в банк, на «сэвинг аккаунт» – для поездки в Европу за своей возлюбленной Галей. А я, вообще, свободен от любых заработков, кроме двадцати пяти долларов в неделю, которые мне платят – да и то нерегулярно – в «Новом русском слове» за рассказы о моей московской кошке Джине Лолобриджиде, моих воронятах и моем первом американском друге таракане Шурупике. Эти рассказы для детей газета печатает в воскресных номерах. Правда, это не всё – за очерк «Шереметьевская таможня» о том, как советские таможенники издеваются и грабят нашего брата-эмигранта при выезде из СССР, мне в НРС заплатили аж тридцать баксов, в Present Times – сто, а в еврейском Algeminer Journal выдали еще пятьдесят! И за редактуру пяти русских брошюр о еврейских праздниках я в течение пяти недель получал у хасидов по сто пятьдесят в неделю!
Но вот, собственно, и все, что я тут имею вместо «романа века», однако всех этих заработков едва хватает на мою половину месячной квартплаты, а потому никакой мебели в нашей квартире нет. В пустой гостиной стоят только диван и телевизор с мусорной свалки, а в спальнях на стенах, на гвоздях висит наша одежда и на полу – все те же матрасы. Даже тумбочку под свою «Эрику» я приволок сюда с улицы во время Christmas, когда американцы выбрасывают старую мебель.
Да, скажу вам, как на духу, не ради вашего сочувствия, а просто как факт: я утонул в этой Америке, я дошел до дна и захлебнулся полной безнадегой своего никчемного существования. Привести сюда, на этот матрас, китаянку с фигурой Стефании Сандрелли?
Хотя я и числился президентом Культурного центра творческой интеллигенции, но, как сказал Дэвид Харрис, с которым я познакомлю вас чуть позже, на самом деле я был тут просто «слепым поводырем слепых». А это только в России женщины обожают нищих литературных гениев и художников-алкашей…
6
7
8
Вихрь дневных и ночных успехов кружил мне голову, шесть киностудий подписали со мной договоры на новые сценарии, очередной роман с юной кинозвездой ураганом рвал простыни на моей постели… Но однажды в белом здании на улице Огарева, в кабинете генерала Шумилина, первого заместителя министра МВД и моего консультанта по фильму о подростковой преступности, я вдруг увидел туго набитые холщовые мешки со шпагатными завязками. Один из таких мешков был открыт, из него вывалились на пол несколько плотных белых конвертов с большими сургучными печатями. И, наткнувшись взглядом на эти конверты, я обомлел. Это были вызовы из Израиля, которые уехавшие эмигранты посылали в СССР своим друзьям и знакомым. Я и сам – без всякого запроса – получил уже два таких вызова на свой бакинский, дедушкин адрес.
Так вот, оказывается, где их регистрируют и просеивают!
И вдруг озарение новым романом, полным людскими судьбами, как этот мешок с израильскими вызовами, и мощным, как «Блуждающие звезды» Шолом Алейхема, но уже о нынешнем исходе евреев из СССР, обрушилось на меня и оглушило прямо в кабинете Бориса Тихоновича Шумилина, генерала и заместителя министра МВД!
И как я ни старался избавиться потом от этого искушающего замысла, как ни глушил его в себе работой над новым сценарием для именитого режиссера и бессонными схватками с длинно-ногой кинозвездой – сила авторского честолюбия и захватывающие эмигрантские истории, которые я теперь постоянно слышал вокруг себя, уже влекли – да что там влекли! – тащили меня из советского кино в этот уникальный исторический поток. И даже останавливая свой «жигуленок» у очередных стройных ножек, шагающих по проспекту Мира или Суворовскому бульвару, я уже знал, что это Прощание, это последняя русская дива, которую я буду нежить и терзать перед своим отъездом в этот Роман.
И точно так, как в юности, я, не умея плавать, прыгнул в воду и тут же стал тонуть, захлебываясь и прощаясь с жизнью, и как потом, очертя голову, легко бросался в постельный роман с очередной прекрасной незнакомкой, – точно так год назад я бросился в этот роман по имени «Эмиграция». Но в первый же день, еще в шереметьевском аэропорту, всесильные гэбэшные таможенники сломали в моей «Эрике» несколько букв – тоже просто так, на память, чтобы я, жидовская морда, подольше помнил свою географическую родину. И чтобы на проклятом Западе не мог про эту родину пасквили писать.
А я и не писал. Я прилетел в Нью-Йорк с восемью долларами в кармане, двадцатью словами в своем английском «вокабюлари» и с пишущей машинкой «Эрика», на которой собирался написать «роман века» о еврейской эмиграции из СССР. «Да кому тут нужна твоя писанина?!» – надменно сказала мне в НАЙАНЕ[1] молодая и худая, как селедка, «ведущая», от которой на километр несло жаждой похоти и презрением к нам, потным беженцам из СССР.
Избалованный русскими дивами, я, конечно, не успел снять с лица пренебрежение к этой прыщавой щуке, жующей tic-tac и фаршированной еврейско-гарвардским чванством, а потому она тут же отправила меня на работу в книжный магазин издательства «Харпер энд Роу», сказав, что там для меня самое место – грузчиком. О’кей, грузчиком так грузчиком, я еще в Москве знал, что придется начать с нуля.
В тридцатиградусную жару я надел белую нейлоновую рубашку и свой единственный костюм, купленный на римской толкучке «Американо», и пришел в этот «Харпер энд Роу». Вижу: действительно, в самом центре Манхэттена огромный книжный магазин, а над ним издательство в двадцать этажей. Ну, думаю, и ладно: сначала буду книжки таскать, а потом познакомлюсь с редакторами издательства и оглушу их своим «романом века»…
Короче, нахожу менеджера магазина – знойную испанку лет тридцати, с глазами и фигурой Клаудии Кардинале и в таком облегающем платье, что мама моя! Она, конечно, прочла восторг в моих жадных глазах и поощрительно улыбнулась. А я говорю: здравствуйте, гуд афтернун, меня к вам НАЙАНА послала грузчиком работать. Тут она разом убрала флиртную улыбку: ду ю спик спаниш? Я удивился – при чем тут «спаниш», как я могу по-испански разговаривать, если я по-английски еле-еле? Нет, говорю, ай кант спик спаниш, ай спик инглиш э литл бит. А она: скьюз ми, нам нужен грузчик, который на двух языках разговаривает: по-английски и по-испански.
Услышав, что меня даже грузчиком не взяли, НАЙАНская щука выписала мне самое минимальное стодолларовое пособие и, бросив в свою узкую пасть очередной голубенький шарик tic-tac, предупредила, что это все, а дальше, мол, «you are free man», ты свободный человек в свободной стране.
Тут, слава богу, Юра Радзиевский, легендарный капитан первой рижской команды КВН, а теперь миллионер и хозяин переводческой фирмы UrAmerica, предложил мне за пять долларов в час покрасить его новый офис на Пятой авеню.
И вот, сжимая в потной руке свои двести восемь долларов, я по совету каких-то эмигрантов тут же поехал сабвеем в самую верхнюю, северную часть Нью-Йорка – ту, что еще выше Гарлема и откуда тихое белоеврейское население панически удирает от наводнения громкоголосых пуэрториканцев и доминиканцев. Здесь, в небольшой организации под названием «Джуиш комьюнити кансул» (Совет еврейской общины), меня познакомили с таким же, как я, только моложе, одиночкой – рыжим и конопатым двадцатисемилетним увальнем из Минска. И дали адресок, по которому как раз сдавалась недорогая квартира, чтобы мы сняли ее на двоих. Прибежав сюда, на 189-ю улицу, мы осмотрели эту пустую two-bedroom халупу на четвертом этаже серокаменного дома, подписали контракт и притащили свои чемоданы – вселились. И тут же, без паузы принялись здесь мыть и драить, травить тараканов, скоблить наросты грязи на окнах и в сортире – короче, все по нормативам первых ступеней эмигрантской жизни. А вечером пошли по соседним мусорным свалкам и притащили оттуда мебель – два матраса, три стула, диван, кухонный стол и телевизор вместо тумбочки. И в полночь, после всех этих трудов праведных, «усталые, но довольные», сели, наконец, на кухне за бутылкой водки знакомиться.
А через час, когда бутылка опорожнилась, я услышал очередную эмигрантскую историю «за любовь»: у Миши в Минске осталась любимая, русская, но он обязательно вытащит ее сюда, в Америку.
– Старик! Ты не лыбься! Вот увидишь, она будет здесь! Мы с ней договорились! Мы не могли там жениться, потому что в Минске женатых выпускают в эмиграцию только через два года после регистрации брака – боятся, что мы всех русских баб увезем из России. Но я тебе отвечаю – я достану ее оттуда, вот увидишь!
Конечно, я скептически улыбался. А вы бы не улыбались? Мы сидим в Нью-Йорке, на последние деньги пьем дешевую американскую водку Popoff, под окном орут и дерутся пуэрториканцы, где-то рядом огромный мост через Гудзон круглосуточно гудит и рокочет потоком машин, а бог знает где, на другой планете, в каком-то Минске, русская девушка Галя будет ждать – чего? Что всесильный Миша Кацман спустится с небес, как супермен, и увезет ее в Америку?
– Старик, мы с ней разработали план! – хмельно убеждал меня Миша. – Она комсорг цеха, ударница труда. Ей дадут туристическую путевку в капстрану или хотя бы в Югославию, а оттуда я ее выкраду! Вот увидишь, я повезу ее из аэропорта Кеннеди на своей машине! Не веришь?
– Ладно, – говорю я. – Верю. Пошли спать…
И мы разошлись по своим комнатам и матрасам, брошенным на пол, и чужое черное небо было видно нам сквозь окно. Если смотреть не с кроватей, а с пола, то даже в Нью-Йорке можно увидеть звезды на небе.
С тех пор вот уже год мы с ним спим на полу, на матрасах, потому что Миша, неплохо зарабатывая механиком в автомастерской, питается только картошкой и самой дешевой курятиной, экономит даже на кукурузном масле и телефонных звонках, а все деньги относит в банк, на «сэвинг аккаунт» – для поездки в Европу за своей возлюбленной Галей. А я, вообще, свободен от любых заработков, кроме двадцати пяти долларов в неделю, которые мне платят – да и то нерегулярно – в «Новом русском слове» за рассказы о моей московской кошке Джине Лолобриджиде, моих воронятах и моем первом американском друге таракане Шурупике. Эти рассказы для детей газета печатает в воскресных номерах. Правда, это не всё – за очерк «Шереметьевская таможня» о том, как советские таможенники издеваются и грабят нашего брата-эмигранта при выезде из СССР, мне в НРС заплатили аж тридцать баксов, в Present Times – сто, а в еврейском Algeminer Journal выдали еще пятьдесят! И за редактуру пяти русских брошюр о еврейских праздниках я в течение пяти недель получал у хасидов по сто пятьдесят в неделю!
Но вот, собственно, и все, что я тут имею вместо «романа века», однако всех этих заработков едва хватает на мою половину месячной квартплаты, а потому никакой мебели в нашей квартире нет. В пустой гостиной стоят только диван и телевизор с мусорной свалки, а в спальнях на стенах, на гвоздях висит наша одежда и на полу – все те же матрасы. Даже тумбочку под свою «Эрику» я приволок сюда с улицы во время Christmas, когда американцы выбрасывают старую мебель.
Да, скажу вам, как на духу, не ради вашего сочувствия, а просто как факт: я утонул в этой Америке, я дошел до дна и захлебнулся полной безнадегой своего никчемного существования. Привести сюда, на этот матрас, китаянку с фигурой Стефании Сандрелли?
Хотя я и числился президентом Культурного центра творческой интеллигенции, но, как сказал Дэвид Харрис, с которым я познакомлю вас чуть позже, на самом деле я был тут просто «слепым поводырем слепых». А это только в России женщины обожают нищих литературных гениев и художников-алкашей…
6
Сунув молоко и мед в холодильник, где во избежание мышей и тараканов мы с Мишей держим все продукты, включая хлеб и овсянку, я достал с нижней полки кастрюлю со вчерашней гречневой кашей, включил газовую конфорку и плеснул на сковородку чуток подсолнечного масла. Потом, решив проветрить квартиру, двумя руками поднял тугую оконную раму, и в комнату тут же хлынул уличный шум и рев соседнего моста Джорджа Вашингтона через Гудзон. Собственно, из-за этого круглосуточного рева мы и смогли снять эту квартиру – до нас она чуть ли не полгода стояла пустая, никто и даром не хотел жить в таком шуме. Но говорят, что на фронте люди и к бомбежкам привыкали…
Тут послышался поворот ключа в двери, и тяжелым медвежьим шагом на кухню ввалился Миша.
– Будешь гречку? – спросил я у него.
– Нет, я сыт. – Он закурил «Мальборо» и выдохнул дым в открытое окно. Потом повернулся ко мне: – Слушай ты, писатель! Помоги написать Гале поздравление с днем рождения. Только чтоб красиво…
– Ну-у, я не знаю, какой у вас стиль переписки, – сказал я лукаво.
Переписка – активная и регулярная – действительно была, письма из СССР приходили два раза в неделю, а то и чаще. Причем шли эти письма в США кружным путем: Галя посылала их из Минска в Кишинев своей подруге, а та отправляла сюда – уже как бы не от Гали, а от своего имени и со своим обратным адресом – кишиневским. И Миша отвечал тоже по кишиневскому адресу. Таким образом, бдительное белорусское КГБ, как считал Миша, не могло засечь Галину переписку с эмигрантом, и ничто не могло помешать ей, ударнице труда и комсомольской активистке, получить разрешение на туристическую поездку в какую-нибудь капстрану или хотя бы в Югославию.
Получив Галино письмо, Миша убегал в свою комнату, читал его там и перечитывал, танцевал с ним, на ночь клал под подушку, а рано утром, заглатывая на кухне чай с хлебом, снова перечитывал это письмо и – просветленный – убегал на работу. Мне этих писем он не показывал, только изредка цитировал короткие намеки на то, что «с отпуском еще неясно, все время откладывается», то есть Галина туристическая поездка все откладывалась, но, значит, все-таки не отменялась!
– Какой стиль? – сказал он теперь. – Обыкновенный стиль. Можешь посмотреть… – и ушел в свою комнату, но тут же вернулся с пачкой Галиных писем, аккуратно перевязанных голубой ленточкой.
Я взял наугад несколько листков и… обомлел! Боже мой, чего там только не было! Целующиеся голубки, которые летели друг к другу из разных углов письма! Всяческие «жду ответа, как соловей лета» и «лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить!». И каждое письмо начиналось со слов: «Дорогой мой, ненаглядный голубок Мишенька! Целыми днями и ночами я все думаю о тебе – как ты там? сыт ли? обут ли? одет ли? А когда приходит твое письмо – это солнышко в мое окошко стучит…»
Читая эту высокую лирику, я устыдился своей похотливой связи с китайской продавщицей, доел гречневую кашу и ушел в свою комнату сочинять поздравление Гале с днем рождения. Конечно, я ориентировался при этом на сонеты Петрарки к Лауре и «Песнь песней» царя Соломона, но думаю, что даже с их помощью я не достиг такой голубиной нежности, какая была в письмах русской девушки Гали к простому эмигранту Мише Кацману.
Тут послышался поворот ключа в двери, и тяжелым медвежьим шагом на кухню ввалился Миша.
– Будешь гречку? – спросил я у него.
– Нет, я сыт. – Он закурил «Мальборо» и выдохнул дым в открытое окно. Потом повернулся ко мне: – Слушай ты, писатель! Помоги написать Гале поздравление с днем рождения. Только чтоб красиво…
– Ну-у, я не знаю, какой у вас стиль переписки, – сказал я лукаво.
Переписка – активная и регулярная – действительно была, письма из СССР приходили два раза в неделю, а то и чаще. Причем шли эти письма в США кружным путем: Галя посылала их из Минска в Кишинев своей подруге, а та отправляла сюда – уже как бы не от Гали, а от своего имени и со своим обратным адресом – кишиневским. И Миша отвечал тоже по кишиневскому адресу. Таким образом, бдительное белорусское КГБ, как считал Миша, не могло засечь Галину переписку с эмигрантом, и ничто не могло помешать ей, ударнице труда и комсомольской активистке, получить разрешение на туристическую поездку в какую-нибудь капстрану или хотя бы в Югославию.
Получив Галино письмо, Миша убегал в свою комнату, читал его там и перечитывал, танцевал с ним, на ночь клал под подушку, а рано утром, заглатывая на кухне чай с хлебом, снова перечитывал это письмо и – просветленный – убегал на работу. Мне этих писем он не показывал, только изредка цитировал короткие намеки на то, что «с отпуском еще неясно, все время откладывается», то есть Галина туристическая поездка все откладывалась, но, значит, все-таки не отменялась!
– Какой стиль? – сказал он теперь. – Обыкновенный стиль. Можешь посмотреть… – и ушел в свою комнату, но тут же вернулся с пачкой Галиных писем, аккуратно перевязанных голубой ленточкой.
Я взял наугад несколько листков и… обомлел! Боже мой, чего там только не было! Целующиеся голубки, которые летели друг к другу из разных углов письма! Всяческие «жду ответа, как соловей лета» и «лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить!». И каждое письмо начиналось со слов: «Дорогой мой, ненаглядный голубок Мишенька! Целыми днями и ночами я все думаю о тебе – как ты там? сыт ли? обут ли? одет ли? А когда приходит твое письмо – это солнышко в мое окошко стучит…»
Читая эту высокую лирику, я устыдился своей похотливой связи с китайской продавщицей, доел гречневую кашу и ушел в свою комнату сочинять поздравление Гале с днем рождения. Конечно, я ориентировался при этом на сонеты Петрарки к Лауре и «Песнь песней» царя Соломона, но думаю, что даже с их помощью я не достиг такой голубиной нежности, какая была в письмах русской девушки Гали к простому эмигранту Мише Кацману.
7
Можете проверить: моя статья «ГОВОРИТ И ПОКАЗЫВАЕТ НЬЮ-ЙОРК» появилась в «Новом русском слове» в среду, 14 мая 1980 года. А уже 29 мая я продолжил обольщать читателей статьей «ТV ПО-РУССКИ: ПОТОК ВОПРОСОВ». «В Одессе за подобное радостное сообщение обычно говорили «Уже спасибо!» – цитировал я из писем, хлынувших в наш новый офис на двадцать первом этаже престижного небоскреба на Пятой авеню. – «Мечтаю попасть в число счастливчиков – первых 2000 подписчиков и слушателей вашей радиостанции». «Для моих родителей это вообще вопрос жизни и смерти». «В нашем пожилом возрасте освоить английский язык невозможно. А потому просим включить нас в двухтысячный список. С благодарностью, бывший политзаключенный в СССР с 1935 по 1956 год».
В эти дни Калифорнию трясло землетрясение силой 6,1 балла. По всей Америке бары и магазины бойкотировали советскую водку «Столичная» в знак протеста против вторжения СССР в Афганистан. «Бритиш Петролеум», «Галф Оил» и еще четырнадцать крупнейших нефтяных компаний объявили бойкот Катару в связи с повышением цен на нефть до тридцати восьми долларов за баррель. В Москве повторно арестовали украинского диссидента и поэта Василя Стуся, только что отсидевшего восемь лет за антисоветскую пропаганду. В Нью-Йорке сбежавший из Ирана шах Моххамед Реза Пехлеви лег в больницу. В Израиле Менахим Бегин назначил Ицхака Шамира министром обороны. На республиканских праймериз Рональд Рейган получил больше тысячи голосов и обеспечил себе победу на предстоящих Национальных выборах республиканской партии. А в Манхэттене по адресу 501 Fifth Avenue была зарегистрирована компания WWCS – World Wide Communication Service Inc. (Всемирный Коммуникационный сервис), предложившая эмигрантам из СССР подписку на русское радио и синхронный перевод американского телевидения всего за двадцать баксов в месяц (плюс сорок долларов за установку радиоприемника)!
Понятно, что это событие потрясло русскую колонию Нью-Йорка, Нью-Джерси и Пенсильвании сильней, чем калифорнийское землетрясение, победа республиканца Рональда Рейгана над республиканцем Джорджем Бушем и исчезновение советской водки из магазинов. Лиля и Мэри Перловы – две юные активистки нашего Культурного центра, а теперь секретари компании WWCS – не успевали открывать конверты с чеками. Поскольку в своей статье я упомянул, что первые две тысячи подписчиков из Бруклина и Квинса получат этот сервис в первую очередь, письма с чеками приходили буквально мешками, причем дважды в день, в 9 утра и в 3 часа дня, – так тогда, при Картере и экономическом кризисе, работала американская почта.
Палмер и Карганов – президент и председатель WWCS – клали эти чеки на банковский счет своей новой компании и чуть ли не каждый день приглашали главного редактора будущей радиостанции, то бишь меня, на свои домашние обеды и вечеринки. А когда пришел двухтысячный чек на шестьдесят долларов, то есть когда мои статьи собрали им сто двадцать тысяч… Нет, только не подумайте, что они сбежали с этими деньгами. Ничего подобного! Мы все – я, Чурайс, Лиля и Мэри Перловы и красавица Аня Палмер, главный бухгалтер WWCS (и жена Марка Палмера), – получили свои первые, в белых конвертах бонусы и даже визитные карточки!
Боже мой, подумал я, «вот и сбылась мечта идиота»! Двадцать лет назад – в 1961 или в 1962? – в одной из своих командировок от «Комсомолки» я был в Тольятти на закладке первого в СССР итальянского автомобильного завода FIAT, он же ВАЗ. Тогда там, на крутом волжском берегу еще не было ни города, ни завода, только экскаваторы распахивали холмы и буераки, но уже несколько тысяч работяг слетелись сюда со всей страны и даже с других комсомольских строек. Я спрашивал у них почему, что принесло их сюда, ведь зарплаты такие же, как на любой стройке? И почти все отвечали: а говорят, что итальянцы будут давать зарплаты в белых конвертах…
Да, страна мечтала о зарплатах в белых конвертах, как Остап Бендер о Рио-де-Жанейро…
Теперь, получив наконец свой первый белый конверт, я обнаружил в нем чек аж на восемьсот долларов и решил, что с такими деньгами и с визиткой Vadim Dvorkin, Editor-in-Chief, WWCS Inc. (Вадим Дворкин, главный редактор) могу пригласить в ночной бар не только китайскую продавщицу, но и саму Стефанию Сандрелли! Поэтому, обналичив чек в банке и дождавшись вечера, я побрился, надел все тот же единственный костюм, купленный на римской барахолке, и ровно без пяти десять возник в двери ее, этой китаянки, магазина.
Нужно ли говорить, что теперь за прилавком рядом с ней стоял ее муж – молодой высокий китаец с фигурой каратиста и умными глазами выпускника Гарвардского университета. Точнее, не стоял, а, готовя магазин к закрытию, легко заносил с улицы какие-то тяжелые ящики с товаром. Но, увидев меня, почему-то резко выпрямился и выжидающе посмотрел мне в глаза. Черт возьми, с момента той первой встречи с Луу я был тут двадцать раз, но ни разу его не видел и напропалую флиртовал с этой китайской Сандрелли. И каждый раз она загадочно отмалчивалась на мои двусмысленные комплименты и обещания сводить ее в ночной бар на Бродвее. «Ну что, Луу? – говорил я, если в магазине никого, кроме нас, не было. – Пора мне купить тебе дринк, как ты считаешь?» Она молчала, опустив глаза. «О’кей, – говорил я. – Значит, ты согласна. Вот напишу бестселлер, заработаю первый миллион и увезу тебя в Майами. Договорились? Ты согласна? Раз молчишь, значит, согласна. Дай мне, пожалуйста, молоко и овсянку…»
А теперь ее китайский муж смотрел на меня в упор, а затем вопросительно глянул на Луу, стоявшую за кассой. Мне показалось: дай она знак, и он приемом каратэ тут же свернет мне шею. Но Луу повернулась к полке, сняла коробку молока и баночку с медом.
– Milk and honey, as usual. Right? – пропела она невинным китайским голоском. (Молоко и мед, как всегда. Верно?)
– Yes, thank you, – ответил я и положил на кассу стодолларовую купюру.
Луу резко выпрямилась, почти отшатнулась. И посмотрела мне в глаза:
– Sir, do you have smaller bill? (Сэр, у вас нет мельче купюры?)
– No, sorry, mam, – усмехнулся я, глядя в ее черные зрачки. – I’m a rich man now (Нет, мадам, извините. Я теперь богат.)
– Congratulation… (Поздравляю…) – произнесла она совсем тихо и протянула стодолларовую купюру своему мужу, который, ревниво подойдя к нам, поднял эту купюру к яркому неоновому плафону на потолке и посмотрел на просвет.
В эти дни Калифорнию трясло землетрясение силой 6,1 балла. По всей Америке бары и магазины бойкотировали советскую водку «Столичная» в знак протеста против вторжения СССР в Афганистан. «Бритиш Петролеум», «Галф Оил» и еще четырнадцать крупнейших нефтяных компаний объявили бойкот Катару в связи с повышением цен на нефть до тридцати восьми долларов за баррель. В Москве повторно арестовали украинского диссидента и поэта Василя Стуся, только что отсидевшего восемь лет за антисоветскую пропаганду. В Нью-Йорке сбежавший из Ирана шах Моххамед Реза Пехлеви лег в больницу. В Израиле Менахим Бегин назначил Ицхака Шамира министром обороны. На республиканских праймериз Рональд Рейган получил больше тысячи голосов и обеспечил себе победу на предстоящих Национальных выборах республиканской партии. А в Манхэттене по адресу 501 Fifth Avenue была зарегистрирована компания WWCS – World Wide Communication Service Inc. (Всемирный Коммуникационный сервис), предложившая эмигрантам из СССР подписку на русское радио и синхронный перевод американского телевидения всего за двадцать баксов в месяц (плюс сорок долларов за установку радиоприемника)!
Понятно, что это событие потрясло русскую колонию Нью-Йорка, Нью-Джерси и Пенсильвании сильней, чем калифорнийское землетрясение, победа республиканца Рональда Рейгана над республиканцем Джорджем Бушем и исчезновение советской водки из магазинов. Лиля и Мэри Перловы – две юные активистки нашего Культурного центра, а теперь секретари компании WWCS – не успевали открывать конверты с чеками. Поскольку в своей статье я упомянул, что первые две тысячи подписчиков из Бруклина и Квинса получат этот сервис в первую очередь, письма с чеками приходили буквально мешками, причем дважды в день, в 9 утра и в 3 часа дня, – так тогда, при Картере и экономическом кризисе, работала американская почта.
Палмер и Карганов – президент и председатель WWCS – клали эти чеки на банковский счет своей новой компании и чуть ли не каждый день приглашали главного редактора будущей радиостанции, то бишь меня, на свои домашние обеды и вечеринки. А когда пришел двухтысячный чек на шестьдесят долларов, то есть когда мои статьи собрали им сто двадцать тысяч… Нет, только не подумайте, что они сбежали с этими деньгами. Ничего подобного! Мы все – я, Чурайс, Лиля и Мэри Перловы и красавица Аня Палмер, главный бухгалтер WWCS (и жена Марка Палмера), – получили свои первые, в белых конвертах бонусы и даже визитные карточки!
Боже мой, подумал я, «вот и сбылась мечта идиота»! Двадцать лет назад – в 1961 или в 1962? – в одной из своих командировок от «Комсомолки» я был в Тольятти на закладке первого в СССР итальянского автомобильного завода FIAT, он же ВАЗ. Тогда там, на крутом волжском берегу еще не было ни города, ни завода, только экскаваторы распахивали холмы и буераки, но уже несколько тысяч работяг слетелись сюда со всей страны и даже с других комсомольских строек. Я спрашивал у них почему, что принесло их сюда, ведь зарплаты такие же, как на любой стройке? И почти все отвечали: а говорят, что итальянцы будут давать зарплаты в белых конвертах…
Да, страна мечтала о зарплатах в белых конвертах, как Остап Бендер о Рио-де-Жанейро…
Теперь, получив наконец свой первый белый конверт, я обнаружил в нем чек аж на восемьсот долларов и решил, что с такими деньгами и с визиткой Vadim Dvorkin, Editor-in-Chief, WWCS Inc. (Вадим Дворкин, главный редактор) могу пригласить в ночной бар не только китайскую продавщицу, но и саму Стефанию Сандрелли! Поэтому, обналичив чек в банке и дождавшись вечера, я побрился, надел все тот же единственный костюм, купленный на римской барахолке, и ровно без пяти десять возник в двери ее, этой китаянки, магазина.
Нужно ли говорить, что теперь за прилавком рядом с ней стоял ее муж – молодой высокий китаец с фигурой каратиста и умными глазами выпускника Гарвардского университета. Точнее, не стоял, а, готовя магазин к закрытию, легко заносил с улицы какие-то тяжелые ящики с товаром. Но, увидев меня, почему-то резко выпрямился и выжидающе посмотрел мне в глаза. Черт возьми, с момента той первой встречи с Луу я был тут двадцать раз, но ни разу его не видел и напропалую флиртовал с этой китайской Сандрелли. И каждый раз она загадочно отмалчивалась на мои двусмысленные комплименты и обещания сводить ее в ночной бар на Бродвее. «Ну что, Луу? – говорил я, если в магазине никого, кроме нас, не было. – Пора мне купить тебе дринк, как ты считаешь?» Она молчала, опустив глаза. «О’кей, – говорил я. – Значит, ты согласна. Вот напишу бестселлер, заработаю первый миллион и увезу тебя в Майами. Договорились? Ты согласна? Раз молчишь, значит, согласна. Дай мне, пожалуйста, молоко и овсянку…»
А теперь ее китайский муж смотрел на меня в упор, а затем вопросительно глянул на Луу, стоявшую за кассой. Мне показалось: дай она знак, и он приемом каратэ тут же свернет мне шею. Но Луу повернулась к полке, сняла коробку молока и баночку с медом.
– Milk and honey, as usual. Right? – пропела она невинным китайским голоском. (Молоко и мед, как всегда. Верно?)
– Yes, thank you, – ответил я и положил на кассу стодолларовую купюру.
Луу резко выпрямилась, почти отшатнулась. И посмотрела мне в глаза:
– Sir, do you have smaller bill? (Сэр, у вас нет мельче купюры?)
– No, sorry, mam, – усмехнулся я, глядя в ее черные зрачки. – I’m a rich man now (Нет, мадам, извините. Я теперь богат.)
– Congratulation… (Поздравляю…) – произнесла она совсем тихо и протянула стодолларовую купюру своему мужу, который, ревниво подойдя к нам, поднял эту купюру к яркому неоновому плафону на потолке и посмотрел на просвет.
8
«Любите ли вы театр? – спрашивала Татьяна Доронина в фильме по пьесе «Старшая сестра» Александра Моисеевича Володина и добавляла требовательно и с придыханием: – Нет, любите ли вы его так, как люблю его я?..»
А теперь, читатель, позвольте и мне спросить у вас столь же взыскательно: умеете ли вы раздевать женщин глазами? Нет, не ради похоти и вожделения, а из любви к чистому и высокому искусству ню в стиле Ботичелли и других художников эпохи Возрождения?
В Советском Союзе это искусство было мне ни к чему. Даже когда я жил в Москве на рубль в день (в 1972-м пачка пельменей стоила 28 копеек, при этом пельмени можно было сварить и юшку есть на первое с хлебом, а сами пельмени – уже на второе), так вот, даже в это время ко мне посменно приходили две нимфы – высокая, как Венера у Сандро Ботичелли, девятнадцатилетняя Алена, студентка МГУ, и крошечная, как Шоша у Башевиса-Зингера, семнадцатилетняя Вета, студентка хореографического училища. Поскольку в Москве стояла такая рекордная жара, что вокруг горели торфяники, обе нимфы (повторяю, посменно) сами раздевались догола еще с порога. Алена, абсолютно голая, забиралась на подоконник и с высоты шестого этажа часами, как кошка, наблюдала за суетой на улице Горького. А Вета мини-махой укладывалась на диван и, мечтая женить меня на себе, соблазняла страшными рассказами о каком-то офицере КГБ, который преследует ее повсюду и грозит похитить. Короче, как я уже сказал, в России женщины обожают нищих литературных гениев, и обходиться там женщинами вприглядку мне было ни к чему, они и сами приходили на «вприкуску».
А искусству раздевать женщин глазами я научился вынужденно – сначала в Италии, где в ожидании американской визы нищим эмигрантом пять месяцев жил на милю в день в Ладисполе, пригороде Рима. Каждое утро я с одним бутербродом в кармане зайцем уезжал электричкой в Рим и, ошеломленный его античной красотой, часами бродил по набережным Тибра и римским закоулкам, а потом выходил на виа Витторио Венето или в парки Виллы Боргезе и голодными глазами пожирал гуляющих там европейских красавиц и дорогих итальянских проституток. Впрочем, тогда это было еще ученичество и дилетантство, тем паче все итальянки, в общем, однотипны. Конечно, и среди них бывают такие экзотические экземпляры, как Софи Лорен, Джина Лоллобриджида и Стефания Сандрелли, но в массе своей… Ладно, не будем вдаваться в подробности. Италия это вам не Россия, и когда живешь там на милю в день, то вдаваться все равно некуда и не на что.
Высокое мастерство раздевания женщин глазами пришло ко мне в Нью-Йорке на Пятой авеню. Вот это, доложу вам, пленэр! Пятнадцать кварталов от 42-й стрит до Рокфеллер-центра и 57-й, где на каждом углу «Сакс», «Виктория Сикрет», «Шанель», «Версаче» и еще сотня самых модных магазинов, – это уникальный подиум в духе межпланетных станций Рэя Брэдбери. Сюда, в эти знаменитые магазины, слетаются не только все модели и стюардессы мира, а вообще все красавицы (с кошельками своих любовников) со всех континентов – белые, желтые, коричневые и черные. Летом, когда нью-йоркская жара позволяет им носить чисто символические лоскуты полупрозрачной ткани, которые и держатся-то всего лишь на тоненьких бретельках или, вообще, на одних сосочках, раздеть их можно буквально одним взглядом. И тогда вам открываются истинные «секреты Виктории», не прикрытые даже ладошками, как на картинах моего любимого Сандро Ботичелли, поскольку ладошки эти заняты увесистыми бумажными сумками от Saks, Lord & Taylor, Tiffany и т. п. Таким образом, вы за свои эстетические открытия не рискуете получить даже пощечину…
В Москве я знал двух выдающихся бабников, которые по утрам отправлялись в ГУМ – единственное на весь СССР место, где почти каждый день «выбрасывали» в продажу то польскую косметику, то чешскую женскую обувь, то финское нижнее белье. Там в огромных очередях за этим «страшным» дефицитом мои друзья снимали юных сибирских и украинских стюардесс с умопомрачительными бюстами и ногами Светланы Дружининой и Светланы Светличной. А в начале восьмидесятых в Нью-Йорке вышла и тут же стала национальным бестселлером книга How to pick up girls, «Как подцепить девчонку», в которой выдающийся американский бабник рассказывал, как он каждый день в магазине Saks Fifth Avenue снимает бразильских, филиппинских и шведских стюардесс.
То есть, не я первооткрыватель этой «клубничной поляны». Но при этом, хотите – верьте, хотите – нет, я никогда не решался на знакомство с этими интернимфами. Это в Москве можно даже с одним рублем в кармане подойти к любой красотке, но в Америке… Нет, визуальное пиршество в стиле ню на Пятой авеню лишь «вприглядку», как в музее изобразительных искусств, кормило меня шоколадными бразильянками, бронзовыми филиппинками, голубоглазыми шведками, грудастыми испанками и миниатюрными японками.
Впрочем, начав с такой откровенности, я обязан быть честным до конца. Был эпизод, который отлучил меня и от этого живительного источника. Как-то я шел по Бродвею в районе Линкольн-центра. Был жаркий летний день, все уличные кафе прикрылись от солнца тентами и козырьками, и вдруг прямо на улице, за столиком под одним из таких тентов, я увидел Джуди Фостер. Джуди Фостер из Taxi Driver! Юная, не старше двадцати, она сидела в пяти шагах от меня одна-одинешенька с высоким стаканом апельсинового сока. Конечно, я тут же подошел к ней и сказал:
А теперь, читатель, позвольте и мне спросить у вас столь же взыскательно: умеете ли вы раздевать женщин глазами? Нет, не ради похоти и вожделения, а из любви к чистому и высокому искусству ню в стиле Ботичелли и других художников эпохи Возрождения?
В Советском Союзе это искусство было мне ни к чему. Даже когда я жил в Москве на рубль в день (в 1972-м пачка пельменей стоила 28 копеек, при этом пельмени можно было сварить и юшку есть на первое с хлебом, а сами пельмени – уже на второе), так вот, даже в это время ко мне посменно приходили две нимфы – высокая, как Венера у Сандро Ботичелли, девятнадцатилетняя Алена, студентка МГУ, и крошечная, как Шоша у Башевиса-Зингера, семнадцатилетняя Вета, студентка хореографического училища. Поскольку в Москве стояла такая рекордная жара, что вокруг горели торфяники, обе нимфы (повторяю, посменно) сами раздевались догола еще с порога. Алена, абсолютно голая, забиралась на подоконник и с высоты шестого этажа часами, как кошка, наблюдала за суетой на улице Горького. А Вета мини-махой укладывалась на диван и, мечтая женить меня на себе, соблазняла страшными рассказами о каком-то офицере КГБ, который преследует ее повсюду и грозит похитить. Короче, как я уже сказал, в России женщины обожают нищих литературных гениев, и обходиться там женщинами вприглядку мне было ни к чему, они и сами приходили на «вприкуску».
А искусству раздевать женщин глазами я научился вынужденно – сначала в Италии, где в ожидании американской визы нищим эмигрантом пять месяцев жил на милю в день в Ладисполе, пригороде Рима. Каждое утро я с одним бутербродом в кармане зайцем уезжал электричкой в Рим и, ошеломленный его античной красотой, часами бродил по набережным Тибра и римским закоулкам, а потом выходил на виа Витторио Венето или в парки Виллы Боргезе и голодными глазами пожирал гуляющих там европейских красавиц и дорогих итальянских проституток. Впрочем, тогда это было еще ученичество и дилетантство, тем паче все итальянки, в общем, однотипны. Конечно, и среди них бывают такие экзотические экземпляры, как Софи Лорен, Джина Лоллобриджида и Стефания Сандрелли, но в массе своей… Ладно, не будем вдаваться в подробности. Италия это вам не Россия, и когда живешь там на милю в день, то вдаваться все равно некуда и не на что.
Высокое мастерство раздевания женщин глазами пришло ко мне в Нью-Йорке на Пятой авеню. Вот это, доложу вам, пленэр! Пятнадцать кварталов от 42-й стрит до Рокфеллер-центра и 57-й, где на каждом углу «Сакс», «Виктория Сикрет», «Шанель», «Версаче» и еще сотня самых модных магазинов, – это уникальный подиум в духе межпланетных станций Рэя Брэдбери. Сюда, в эти знаменитые магазины, слетаются не только все модели и стюардессы мира, а вообще все красавицы (с кошельками своих любовников) со всех континентов – белые, желтые, коричневые и черные. Летом, когда нью-йоркская жара позволяет им носить чисто символические лоскуты полупрозрачной ткани, которые и держатся-то всего лишь на тоненьких бретельках или, вообще, на одних сосочках, раздеть их можно буквально одним взглядом. И тогда вам открываются истинные «секреты Виктории», не прикрытые даже ладошками, как на картинах моего любимого Сандро Ботичелли, поскольку ладошки эти заняты увесистыми бумажными сумками от Saks, Lord & Taylor, Tiffany и т. п. Таким образом, вы за свои эстетические открытия не рискуете получить даже пощечину…
В Москве я знал двух выдающихся бабников, которые по утрам отправлялись в ГУМ – единственное на весь СССР место, где почти каждый день «выбрасывали» в продажу то польскую косметику, то чешскую женскую обувь, то финское нижнее белье. Там в огромных очередях за этим «страшным» дефицитом мои друзья снимали юных сибирских и украинских стюардесс с умопомрачительными бюстами и ногами Светланы Дружининой и Светланы Светличной. А в начале восьмидесятых в Нью-Йорке вышла и тут же стала национальным бестселлером книга How to pick up girls, «Как подцепить девчонку», в которой выдающийся американский бабник рассказывал, как он каждый день в магазине Saks Fifth Avenue снимает бразильских, филиппинских и шведских стюардесс.
То есть, не я первооткрыватель этой «клубничной поляны». Но при этом, хотите – верьте, хотите – нет, я никогда не решался на знакомство с этими интернимфами. Это в Москве можно даже с одним рублем в кармане подойти к любой красотке, но в Америке… Нет, визуальное пиршество в стиле ню на Пятой авеню лишь «вприглядку», как в музее изобразительных искусств, кормило меня шоколадными бразильянками, бронзовыми филиппинками, голубоглазыми шведками, грудастыми испанками и миниатюрными японками.
Впрочем, начав с такой откровенности, я обязан быть честным до конца. Был эпизод, который отлучил меня и от этого живительного источника. Как-то я шел по Бродвею в районе Линкольн-центра. Был жаркий летний день, все уличные кафе прикрылись от солнца тентами и козырьками, и вдруг прямо на улице, за столиком под одним из таких тентов, я увидел Джуди Фостер. Джуди Фостер из Taxi Driver! Юная, не старше двадцати, она сидела в пяти шагах от меня одна-одинешенька с высоким стаканом апельсинового сока. Конечно, я тут же подошел к ней и сказал: