Эдуард Тополь. Настоящая любовь, или Жизнь как роман (сборник)

   – От брата? – спросил у Сони муж, подойдя к умывальнику и принимаясь по профессиональной привычке долго и тщательно мыть руки.
   – Да, – сказала Соня.
   – Ну, можно поздравить?
   – Нет, – сказала Соня.
   Он удивленно повернулся к ней.
   – Наверно, он провалился на экзаменах, – сказала Соня.
   – Но он же прошел творческий конкурс…
   – А потом – экзамены, – грустно сказала Соня. – Пишет, что его взяли на работу в газету, стажером. Уже напечатал одну статью…
   – Н-да… – неопределенно сказал муж. – Где же он живет?
   – Пока у какого-то приятеля. Я поеду к нему на каникулы.
   – Ну-ну… – Он вымыл наконец руки, сел к столу, вздохнул: – Устал. Даже есть не хочется…
   Она вопросительно глянула на него.
   – Парня одного привезли, – сказал он. – Я уже домой уходил, и так две операции было сегодня, и вдруг привезли. То ли с поезда упал, то ли сам бросился – трезвый совершенно. Между прочим, земляк твой. Расулов фамилия.
   Соня в ужасе посмотрела на него.
   – Как ты сказал? – медленно произнесла она.
   – Я говорю, земляк твой. Расулов фамилия. – Он принялся есть.
   – Что с ним?
   – Ребро сломал и вообще – побился. Но ничего, жив, я его заштопал. Ты чего? – Он удивленно перестал есть, глядя, как Соня вскочила с места, заметалась было по комнате, собираясь то ли переодеться, то ли набросить что-то на себя, а потом – как была в домашнем халате – бросилась из комнаты.
   – Соня!
   Но она уже выбежала из дома.
 
   Она прибежала в больницу запыхавшаяся, с растрепанными от бега волосами. С трудом переведя дыхание, спросила у дежурной медсестры:
   – Где он?
   – Домой ушел, час как ушел, что с вами? – удивилась та.
   – Кто ушел?
   – Ну, муж ваш, Олег Павлович…
   – Расулов где? Расулов, мальчик!
   – А, мальчик! В боксе он, спит.
   – Проводи меня…
   Медсестра, недоумевая, провела ее в бокс – маленькую палату. На ходу говорила:
   – Олег Павлович ему операцию сделал и швы наложил, спит он теперь… Чернявый такой, грузин, наверно… Вот он тут.
   – Сама ты грузинка, – сказала Соня и открыла дверь палаты.
   На койке – перебинтованный, с пластырями на лице и с запекшимися губами – спал Мурат.
   Соня вошла, села рядом с койкой на стул.
   Молча смотрела на спящего Мурата.
   Медсестра мялась в двери, потом кашлянула.
   – Иди, Зоя, я посижу… – сказала Соня.
   Медсестра ушла, а Соня продолжала сидеть. Во сне Мурат чуть поморщился от боли – видно, у него еще горело от ушибов лицо.
   Соня наклонилась к нему и тихо, почти неслышно поцеловала сначала рассеченную бровь, потом – пластырь на лбу, расцарапанную щеку…
   Он вздохнул во сне и словно улыбнулся. Она отстранилась. Потом медленно встала, вышла из палаты и тихо закрыла за собой дверь.
   По коридору больницы навстречу ей шел озабоченный муж, его сопровождала медсестра.
   – Что случилось? – спросил он у Сони. – Ты знаешь этого парня?
   – Знаю, – сказала Соня. – Он приезжал ко мне.
   – К тебе? – удивился он. – Зачем?
   Она посмотрела на него, потом сказала медсестре:
   – Зоюшка, когда он проснется, ты не говори ему, что я была. Он будет спрашивать – ты не говори, ладно? А утром я ему с Олегом Павловичем завтрак пришлю. Но ты скажешь ему, что это такой… ну, больничный завтрак, ладно? – Соня посмотрела на мужа и сказала ему: – Пока он будет лежать, я буду ему готовить. Только не говори ему, что ты мой муж…
   – Ну хорошо… – пожал плечами муж. – А кто он тебе?
   – Теперь это уже не имеет значения, Олик, – грустно сказала она. – Сколько он будет лежать?
   – Перелом ребра. Месяц, – сказал муж. – Ты же собиралась ехать в Москву, к брату.
   – Значит, не поеду.
 
   Осенью, когда тутовые деревья осыпают на тротуары нашего города спелые мохнатые ягоды и на улицах не встретишь ни одного незагорелого человека, перед зданием университета собирается огромная толпа бледнолицых юношей и девушек. Это – абитуриенты, сдавшие последний экзамен и теперь лихорадочно отыскивающие свои фамилии в списках зачисленных в институт.
   В этой клокочущей всеми страстями – от буйной радости до безутешных девичьих слез – толпе прорваться к спискам так же нелегко, как к кассам кинотеатра во время очередной недели арабского фильма.
   Мурат, Гога Махарадзе и Серый все же протиснулись к спискам принятых на физико-математический факультет.
   Список был невелик – фамилий тридцать, столбиком, и фамилии были в нем не в алфавитном порядке, а по числу баллов, которые набрали абитуриенты, – сначала шли фамилии тех, кто набрал 25 баллов, потом – 24 (и среди них фамилия Сашки Серого), а в самом конце списка стояли две фамилии – какой-то Аверидзе и Расулов М., то есть Мурат.
   – Приняли! – радостно бросился в объятия Серого Мурат и тут же оглянулся на опечаленного Гогу Махарадзе. – Слушай, а где твоя фамилия?
   Вдвоем с Сашкой Серым они опять провели пальцем по списку, но фамилии Махарадзе в нем не было.
   – У тебя ведь тоже 23 балла! – сказал Мурат с недоумением.
   Гога в ответ пожал плечами.
   – Это ошибка, – решительно сказал Мурат. – У меня 23 балла – меня приняли, у тебя 23 балла – тебя не приняли. Нет, это ошибка. Пошли к декану! – И, схватив Гогу за руку, Мурат потянул его сквозь толпу.
 
   Декан сидел в своем кабинете, возвышаясь над письменным столом, как усталый монарх после изнурительной, но победоносной битвы с вандалами. На столе перед ним лежали гроздья спелого винограда «шаны», в открытое окно тянулась тутовая ветка, полная, как сказал бы Юрий Олеша, плодов и листьев.
   Монарх, то бишь декан, чем-то похожий на киноартиста Этуша, блаженствовал от разом наступившего после экзаменов затишья. Впереди была, конечно, полоса дипломатических переговоров, то есть скандалов, с родителями абитуриентов, не принятых в институт, слезы, угрозы, истерики, но все это начнется через несколько часов, когда только что вывешенные списки станут известны этим родителям. А сейчас можно было передохнуть. Поэтому декан говорил, растягивая каждое слово, словно разжевывая отдельно каждую ягоду винограда «шаны».
   – Расулов… Расулов… – сказал он Мурату, стоявшему вместе с Гогой и Серым в двери его кабинета. – Слушай, Расулов, а сколько у тебя по математике?
   – Пять, – ответил Мурат.
   – А почему 23 балла набрал?
   – По английскому тройка…
   – Теперь ты, Махарадзе, скажи – у тебя сколько по математике?
   – Тройка, – понуро сказал Гога Махарадзе.
   – Но у него по всем другим отлично, – сказал Серый.
   – Совершенно правильно, – доброжелательно сказал декан. – Значит, если бы я был деканом факультета иностранных языков, я бы из них двоих кого принял в первую очередь? Тебя, Махарадзе. Но ты, дорогой, поступал на физико-математический факультет. Таким образом, если для тех, кто набрал 23 балла, оставалось только два места, кого я должен был принять в первую очередь? Того, у кого пятерка по математике. То есть Расулова. Логично я рассуждаю?
   – Логично… – понуро согласился Махарадзе.
   – Ну вот видишь, дорогой. Значит, на следующий год выучишь математику – приходи.
   – Его на следующий год в армию призовут, – сказал Мурат.
   – Очень хорошо, – сказал декан. – Наша армия – это большая жизненная школа, дорогой. Захочет – после армии придет к нам учиться. Мы после армии с большим удовольствием в первую очередь принимаем. Еще есть вопросы?
   – Нету больше. До свидания, – сказали ребята и открыли дверь, чтобы уйти.
   – До свидания, – сказал им декан. – Студент Расулов, задержитесь.
   Мурат удивленно остановился в дверях. Гога и Серый вышли.
   – Проходи, студент Расулов, садись, дорогой, – сказал декан и показал на кресло напротив себя. – Значит, когда свадьбу сыграешь? Бери виноград, угощайся.
   – Какую свадьбу? – не понял Мурат, присев напротив декана в кресло.
   Декан посмотрел на него пристально.
   – Твоя фамилия Расулов?
   – Расулов.
   Декан достал из кармана блокнот, заглянул в него, спросил:
   – Мурат?
   – Мурат.
   – Все правильно. Напугал ты меня, слушай. Я думал, перепутал. У тебя в Рашкесане есть дядя Иман?
   – Есть, – подтвердил Мурат в недоумении.
   – У него двоюродный брат начальник треста есть?
   – Есть…
   – И как его фамилия?
   – Не знаю, – сказал Мурат.
   – Нехорошо, – сокрушался декан. – Таких родственников не знать фамилию – очень нехорошо, дорогой. Его фамилия Гаджили, понимаешь?
   – Понимаю.
   – Что ты понимаешь?
   – Ну, что его фамилия Гаджили… – сказал Мурат.
   – Слушай, у тебя совсем нет логического мышления, дорогой. Я это еще на экзаменах заметил. Моя фамилия тоже Гаджили, теперь понимаешь?
   – Нет.
   – Ой как нехорошо! Двоюродный брат отца твоей невесты – мой двоюродный брат, понимаешь! Значит, вручая тебе студенческий билет, я тебе, как своему будущему племяннику, делаю скромный свадебный подарок. Когда свадьбу играешь?
   Мурат помолчал, потом вскинул глаза, спросил в упор:
   – Значит, меня приняли в институт по блату? Только потому, что я женюсь на дочке дяди Имана?
   Декан откинулся в кресле, сказал укоризненно:
   – Слушай, зачем такие слова говоришь? Мы в институт по блату никого, между прочим, не принимаем. Это я тебе честное слово даю. А что касается помощи – так я тебе на математике задал один наводящий вопрос.
   – Два, – сказал Мурат.
   – Ну, два наводящих вопроса, – согласился декан. – Я же за тебя не сдавал экзамен. Ты сам за себя сдавал экзамен. Я только на английском экзамене ужасно переживал – там я тебе ничем не мог помочь. Я русский язык знаю, фарси знаю, немножко французский знаю, а английский совсем не знаю. Но, слава Аллаху, ты же не двойку получил. И вообще, слушай, о чем мы говорим? Ты уже студент, через пять лет дядя твоей жены, может быть, совсем большой пост будет занимать, а ты уже будешь инженер, тебе руководящую должность можно будет доверить, логично я рассуждаю?
   – Логично, – сумрачно согласился Мурат. – Я могу идти?
   – Конечно, можешь, дорогой. Иди готовься к приезду невесты. Хорошо встретить невесту – это, мой дорогой, тоже для мужчины большой экзамен. Там наводящий вопрос никто не задаст…
 
   Мурат хмуро шел по коридору университета. Возле двери с вывеской «Приемная комиссия» стояла очередь ребят и девушек. Среди них был и Гога Махарадзе. Из приемной комиссии бывшие абитуриенты выходили с папками в руках – со своими документами. Мурат подошел к Гоге.
   – А где Серый? – спросил Мурат у Гоги.
   – Домой пошел, там же волнуются, – хмуро сообщил тот.
   – А-а, – протянул Мурат.
   Очередь быстро продвигалась – ребята называли свои фамилии, и девушка-секретарша легко находила на полке папки с их документами.
   – Карасева, – назвалась стоявшая впереди Гоги девушка.
   – Карасева… Карасева… – повторила секретарша, нашла на полке папку с надписью «Карасева» и подала ее девушке. – Аттестат, две справки, три фотокарточки. Распишитесь. Следующий…
   Девушка расписалась, а Гога сказал:
   – Махарадзе.
   – Махарадзе… Махарадзе… – повторила секретарша и нашла папку с его документами. – Аттестат, две справки, три фотокарточки. Распишитесь. Следующий.
   – Расулов, – сказал ей Мурат.
   – Ты что? – изумился Гога.
   – Расулов… Расулов… – автоматически повторила секретарша. – А ваших нет документов. Расулов? Разве вас не приняли?
   – Да приняли его, он вас разыгрывает, – сказал Гога.
   – Слушай, ты чего – издеваться сюда над нами пришел? – спросил парень, стоявший за Муратом.
   Но Мурат не ответил ему, спросил у секретарши:
   – А если меня приняли, где сейчас мои документы?
   – В отделе кадров, – ответила она.
 
   – Ты ишак, ты идиот, сумасшедший! – говорил Гога, торопясь за широко идущим по улице Муратом.
   Под мышкой у Мурата была папка с его документами, шел он молча и целеустремленно.
   – Клянусь отцом, клянусь матерью, ты – самый большой ишак в моей жизни! – не отставал Гога. – Ты что думаешь – тебе за это памятник поставят? Куда ты?
   Мурат резко свернул с тротуара в открытые двери парикмахерской. Клиентов в парикмахерской не было, тут было прохладно и тихо, и три парикмахера в глубине салона неторопливо пили чай из тонких гнутых стаканчиков «армуды». На появление Мурата и Гоги они никак не отреагировали.
   Мурат сел в свободное кресло, спросил у вошедшего следом за ним Гоги:
   – Мы к экзаменам вместе готовились?
   – Ну, вместе, – сказал Гога. – Ну и что?
   – Он тебе на математике какие вопросы задавал?
   – Ну, какие вопросы? Обыкновенные вопросы.
   – Врешь! Он тебе трудные вопросы задавал. Он тебя срезал. А меня вытащил. Из-за кого? Из-за моей невесты. Это честно?
   – Слушай, ты дурак, честное слово, – сказал Гога. – Математику мы оба плохо знаем. Так хоть бы ты учился, а так – ни ты, ни я. К тебе невеста приезжает – ты об этом думаешь?
   – Думаю. Не нужна мне невеста. Не буду я жениться.
   – Как это? – удивился Гога.
   – Так. Не буду, и все. Я в армию уйду! Мастер! – позвал он парикмахера.
   Но парикмахеры продолжали пить чай, и оторвать их от этого серьезного занятия могло лишь землетрясение или футбольный матч «Нефтяника» с ереванской сборной.
   – В какую армию? – сказал Гога. – Нам еще восемнадцати нет!
   – Мастер! – снова нервно позвал Мурат.
   – Зачем тебе стричься? – сказал Гога. – Мы только стриглись, перед экзаменами.
   – Ара! Есть тут мастер или нет? – взорвался Мурат.
   Один из парикмахеров допил чай, встал, подошел к креслу с Муратом.
   – А, что кричишь? – сказал он. – Пожар?
   – Пожар. Полчаса уже ждем.
   – Пах-пах-пах! Полчаса! Как стричь будем?
   – Наголо!
   – Как наголо? – изумился Гога.
   – Совсем наголо? – спросил парикмахер.
   – Нет, пополам! – сказал Мурат.
   – Зачем, Мурат? – сказал Гога.
   – Ты хорошо подумал? – спросил парикмахер.
   – Да! Подумал! – закричал Мурат в бешенстве. – Стриги, ара! Стриги!
   Парикмахер, пожав плечами, включил машинку для стрижки и пропахал ею первую широкую борозду в пышной шевелюре Мурата.
 
   Военкому было не больше сорока. Поскрипывая хромовыми офицерскими сапогами, он прошелся по кабинету, потом неожиданно срезал угол и сел на край своего письменного стола, доверительно сказал Мурату:
   – Слушай, Расулов, не морочь мне голову. Раньше срока никто в армию не просится. На каком она месяце?
   – Кто? – в недоумении сказал Мурат. Обритый наголо, он сидел на стуле перед письменным столом военкома, в руках комкал отцовскую кепку.
   – Ну, кто-кто! Невеста твоя. На которой ты жениться не хочешь. Сколько ей осталось?
   – До чего?
   – Слушай, ты из себя мальчика не строй! – начал злиться военком. – Тут военкомат! Тебя в институт приняли? Приняли! Другие за это – знаешь? Последние штаны готовы… просидеть в библиотеке. А он – в армию! Ну! Только давай как мужчина с мужчиной. Ну?
   – Что «ну»? – спросил Мурат в прежнем недоумении.
   Военком встал, обошел вокруг стола и сел в свое кресло. Пристально посмотрел на Мурата.
   – Слушай, а может, ты это? – Он покрутил пальцем у виска, потом подвинул к себе папку с документами Мурата, полистал. Но документы были в порядке, и в медицинской справке во всех графах значилось «годен», «годен», «годен». Военком закрыл папку, снова поднял глаза на Мурата. – Значит, ты хочешь сказать, что у тебя с этой невестой ничего не было? Сколько ей лет?
   – Шестнадцать.
   – Шестнадцать! – заинтересовался военком. – Красивая?
   Мурат пожал плечами:
   – Ничего, наверно.
   – Так в чем дело? – спросил военком.
   – Ну… – сказал Мурат через силу. – Не люблю я ее.
   – Так. И что?
   – Ну и все.
   – Как все? – удивился военком. – Ну, не любишь, ну и что? Сейчас не любишь, женишься – будешь любить, да! Красивая же!
   – Не буду, – сказал Мурат.
   – Откуда знаешь!
   – Не буду. Знаю.
   – Нет, ты мне не темни, не темни. Раз откровенный разговор – откровенный разговор. Ну, в чем дело?
   – Ну, я другую люблю, – признался Мурат через силу.
   Военком оживленно вскочил и вернулся на край своего письменного стола, поближе к Мурату.
   – Вот! Вот теперь другое дело! Все ясно. На каком она месяце?
   – Кто? – не понял Мурат.
   – Ну, другая, кто?! – нетерпеливо сказал военком.
   – Замужем она, – хмуро сказал Мурат.
   – Как?! – изумился военком. – Тебе еще восемнадцати нет, а ты уже любишь женщину, которая замужем?
   – Ара, не люблю уже! – в отчаянии выкрикнул Мурат. – Не люблю! Ни ту не люблю, ни эту!
   Военком некоторое время задумчиво смотрел на Мурата, потом сказал:
   – Ну ты даешь! Вот молодежь пошла! Прыткие стали! Я замужнюю женщину первый раз знаешь когда полюбил? Ц-ц-ц! Смотрю на тебя – сколько я времени потерял!
   – Пустите меня в армию! – попросил Мурат.
   – Н-да… Запутался ты, Расулов, вот что я вижу. Но ничего! Ты еще молодой, правильно делаешь, что в армию идешь. Армия – это закалка. Эх, мне б твои годы! Я бы – и-эх! Но не огорчайся – настоящая любовь у тебя впереди! И не одна!
   И он действительно ушел в армию. Неделю обивал пороги кабинетов военкомата, принес дюжину медицинских справок о здоровье, три характеристики из спортклуба «Динамо» и школы № 71, написал шесть заявлений и добился-таки своего – его взяли в армию на два месяца раньше срока.
 
   Печатные машины, вращая огромными металлическими барабанами, швыряли на конвейеры кипы свежей газеты. Вместе с этим потоком уходило время – день за днем, газета за газетой, номер за номером.
   В тот вечер я дежурил по очередной своей небольшой статье, которая стояла на третьей полосе, и сидел внизу, в типографии, в комнате, отгороженной от типографского шума стеклянной стеной. Комната была большая, залитая, как и вся типография, светом неоновых ламп, за столами трудились над своими полосами такие же, как я, дежурные сотрудники редакции. Мы отыскивали на сырых еще полосах последние ошибки, впопыхах меняли заголовки и т. д.
   Наконец без семи девять главный редактор подписал третью полосу в печать, мое дежурство закончилось. Я сказал своим коллегам привычное «до завтра» и пошел домой. Жил я тогда на квартире своего приятеля, уехавшего на полтора года в одну из южноафриканских стран в качестве корреспондента нашей газеты.
   От редакции до его дома было шесть остановок троллейбусом, но сначала я зашел в гастроном, запасся холостяцким ужином – сыром, колбасой, пачкой пельменей, бутылкой кефира и батоном белого хлеба. Потом поехал домой. Лифта в доме у моего приятеля не было, я поднялся на третий этаж пешком.
   На площадке третьего этажа перед дверью моей квартиры сидела на чемодане Соня. Прислонившись спиной к стене, она дремала – видимо, ждала меня давно.
   Я удивленно остановился.
   – Соня!
 
   Потом она с любопытством оглядывала квартиру. Тут было на что посмотреть – мой приятель не раз бывал в командировках за рубежом, особенно в Африке, и в доме у него было полным-полно африканских масок, статуэток из черного дерева, диковинных цветов в горшках и кадках. И еще были четыре клетки с глухонемыми попугаями, драчливыми канарейками и ярко-розово-синей птицей, название которой я никогда не мог запомнить. У ног Сони терся старый ангорский кот Сидор.
   – И надолго уехал хозяин? – спросила Соня.
   – На полтора года, – сказал я.
   – А когда он вернется, где ты будешь жить?
   – Ну, найду себе что-нибудь другое…
   – Но это, наверно, очень дорого. Сколько ты ему платишь?
   – Ничего не плачу. Обычную квартплату.
   – Врешь, – сказала Соня. – За такую квартиру…
   – Почему «врешь»? Они же не могли все это бросить. Цветы, птицы, Сидор, наконец… – ответил я несколько нервно.
   – А-а… – грустно протянула Соня. – Понятно. Ты тут поливаешь цветы…
   – А ты надолго приехала? – перевел я разговор. – Разве сейчас каникулы?
   – Я приехала насовсем, Петя. Я ушла от мужа.
   – Как это? Почему? – оторопел я.
   – Потому что он тупой. Тупой, понимаешь?
   – Но ведь он тебя любит, ты сама писала.
   – Мало ли что я писала! Я могу здесь пожить?
   – Конечно! О чем ты спрашиваешь?! Соня, но как же так?
   – Так, Петя, так… Не будем об этом… Ты служил в армии, а я жила там одна, совершенно одна… Он добрый человек, он всегда ходил со мной на могилу к нашим, а потом… сделал предложение, ну и… я ведь была совсем одна, понимаешь?
   – Сонька! – сказал я и обнял ее и стал целовать эти печальные горькие глаза. И вдруг почувствовал – руками, которыми обнимал ее, – что она как бы оплывает, как бы оттаивает и все то, что, видимо, накопилось в ее одинокой душе за последнее время, вот-вот хлынет наружу слезами облегчения и муки. – Соня! – сказал я с болью.
   И она заплакала. Она заплакала у меня на плече и стала порывисто, наобум целовать меня в шею, в глаза, в щеки, приговаривая:
   – Петька! Петька! Петенька!!!
   …Плакала ли когда-нибудь ваша родная сестра на вашем плече?..
   – Сонь, перестань… Сонь, перестань, успокойся… Милая моя. Все. Все прошло. Ты будешь жить здесь. Мы будем вместе, слышишь? – Я гладил ее по голове и вдруг увидел в ее пышных волосах одинокий седой волос. – Что это, Соня?!
   – Ерунда, – сказала она, вытирая слезы. – Ерунда. Почему тебя не приняли в институт? Ты же прошел конкурс.
   – Ну, не приняли и плевать, – сказал я. – Поступлю на вечерний. Поработаю в газете и поступлю. И вообще, на писателей не учат. Я начал прозу писать, Соня. В одном журнале обещают напечатать мой рассказ. Тогда я куплю тебе путевку, тебе нужно отдохнуть. А потом мы что-нибудь придумаем…
   – Глупый, – сказала она. – Я уже все придумала, сама. Смотри. – Она достала из сумочки какое-то письмо. – Меня уже пригласили работать в Шатуру, в музыкальную школу. Это под Москвой, двести километров. Мы будем видеться каждое воскресенье. Мы теперь всегда будем вместе, хорошо? Нас ведь только двое осталось, Петя…
   И как назло, именно в этот момент раздался звонок в прихожей.
   – Кто это? – спросила Соня.
   Я знал, кто это, но сделал вид, что не знаю, – пожал плечами и пошел открывать дверь. Конечно, это была Ирка.
   – Привет, – сказала она, шагнув через порог. – Извини, я задержалась, столько народу в метро! Из театров, что ли, едут…
   – Футбол сегодня, – сказал я.
   Она сбросила пальто и тут увидела Сонин чемодан.
   – Чей это? – сказала она.
   – Идем, я познакомлю тебя с моей сестрой, – сказал я.
   – А может быть, я… – Она потянулась к пальто, собираясь уйти.
   – Идем, – сказал я и провел ее в комнату. – Познакомься, Соня, это Ира.
   Только женщины могут так коротко, одним взглядом охватить друг друга. Впрочем, они церемонно пожали друг другу руки, сказали «очень приятно». Ирка еще добавила:
   – А вы очень похожи. Петя, можно тебя на минутку, по делу… Я ведь на бегу заскочила, я очень спешу… – И увела меня на кухню. Там, закрыв за собой дверь, она сказала: – Мог бы предупредить, я ехала через весь город.
   – Я сам не знал. Она только приехала. Но не в этом дело. Ты можешь остаться.
   – Еще чего?! Надолго она?
   Я пожал плечами, сказал:
   – Ириш, слушай. Мне нужны билеты – в филармонию, в театр, а до зарплаты еще неделя. А она уже год как нигде не была…
   – Ясно, – прервала она и открыла сумочку. – Тридцать рублей. Если не хватит, я еще достану, у мамы…
   Она протянула мне деньги.
   – Ну, тридцать – это много… – замялся я.
   – Возьми, – приказала она.
   – Когда напечатают мой рассказ… – начал было я.
   – Ладно тебе! – перебила она. – Рассказ! Если напечатают, я куплю тебе коньяк, а ты купишь себе костюм или пишмашинку.
   – Спасибо, – сказал я, пряча деньги в карман, и протянул руку, чтобы открыть дверь из кухни.
   Но Ирка удержала меня. Я вопросительно поглядел на нее.
   – Идем, ведь неудобно, – сказал я.
   Но она молча и ожидающе смотрела мне в глаза.
   – Ты псих, – сказал я. – Ты просто псих.
   – Ага, – сказала она и притянула меня к себе, обняла и поцеловала. Потом, прильнув ко мне всем телом, поцеловала еще и еще раз. И тихо сказала: – Петя, я останусь, а? Ведь тут две комнаты. Я люблю тебя, Петь…
   – Ну не сегодня же, Ира. Ты сама понимаешь…
   – Да, понимаю, я понимаю. Я просто дура… А я пойду с вами в театр?
   – Конечно, – сказал я. – Идем, неудобно.
   Мы вышли из кухни. Соня сидела на диване, опустив руки на колени и глядя в пол. У ног ее терся Сидор, но вряд ли она сейчас видела его.
   Услышав наши шаги, она подняла на меня далекие печальные глаза. Но я почему-то отвел свой взгляд, мне было неловко сейчас встречаться с Сониными глазами.
 
   Пять дней в неделю она учила шатурских ребятишек музыке, а на шестой садилась в электричку и ехала в Москву, ко мне. Гаммы, многоголосые фортепианные гаммы летели вслед за поездом. Соня везла их в себе, и еще она везла мне смешные и грустные рассказы о своих маленьких учениках. Это были забавные истории, они вполне могли бы продолжить знаменитую книжку Чуковского «От двух до пяти» – среди пятнадцати Сониных учеников было трое семилетних проказников и проказниц, одаренных музыкальным слухом, и каждый раз Соня привозила с собой новости об их детских выходках, смешных словечках, трогательных и дерзких поступках…
   В этих ее рассказах я улавливал скрытую Сонькину тоску по собственным детям, я чувствовал, что там, в своей музыкальной школе, она в течение этой рабочей недели – с понедельника до пятницы – не только учит детей гаммам по учебнику Черни, но отдает им весь запас ласки и доброты своего уже взрослого и одинокого сердца. А в субботу она садится в электричку и едет ко мне, и гаммы, фортепианные гаммы Черни еще звучат в ней, еще бегут следом за ней и за поездом и галками сидят вдоль дороги на телеграфных проводах…