Страница:
– Еду. – Я старался, чтобы в моем голосе не прозвучало отчаяние, с которым я хотел вырваться отсюда. Что угодно, только бы покинуть это место.
Дверь была блокирована тремя или четырьмя полицейскими, которые болтали во весь голос.
– Ну-ка, мать вашу! – прорычал Баес, так как все офицеры использовали любую возможность, чтобы прикрикнуть на подчиненных, как будто это был самый эффективный и экономный способ заставить их быть смиренными и послушными. – Пошли отсюда, займитесь чем-нибудь, чтоб вас всех! Если увижу кого-нибудь ошивающимся здесь, приберегу его на конец недели!
Они послушались и быстро разошлись.
6
7
8
9
10
Дверь была блокирована тремя или четырьмя полицейскими, которые болтали во весь голос.
– Ну-ка, мать вашу! – прорычал Баес, так как все офицеры использовали любую возможность, чтобы прикрикнуть на подчиненных, как будто это был самый эффективный и экономный способ заставить их быть смиренными и послушными. – Пошли отсюда, займитесь чем-нибудь, чтоб вас всех! Если увижу кого-нибудь ошивающимся здесь, приберегу его на конец недели!
Они послушались и быстро разошлись.
6
Когда мы вошли в банк, я почувствовал себя странно. Большой квадратный зал, с огромными и холодными мраморными панелями на стенах. С высоченного потолка через одинаковые расстояния свисали тонкие черные провода, к которым прикреплялись ветхие люстры, слабо освещавшие помещение. Длинный ряд высоких серых стоек со стеклами отделял работников банка от посетителей. Уборщик со скучающим видом протирал круглые окошки в этих стеклах, в которые говорили посетители. Я ненавидел огромные помещения, поэтому подумал: как ужасно каждый день работать в таком зале. Даже воскресший в памяти Секретариат Суда показался мне весьма удобным со всеми его полками, от пола до потолка заваленными папками с делами, с его узенькими коридорчиками, пропитанными запахом старого дерева.
Но странное ощущение на самом деле имело другую причину. Проходя в дверь вслед за Баесом, я окинул быстрым взглядом всех служащих банка, человек двадцать. Хотя они еще не начали обслуживать посетителей, все уже сидели на своих местах. Казалось, будто ужасная новость, которую мы несли с собой, еще не имела точного назначения. Это было так, когда охранник открывал нам дверь; это было так, когда он провожал нас в офис, поднял откидную дверь одной из стоек, переходя на сторону работников банка, направляясь к конкретному человеку. Я спрашивал себя, кто из них Моралес, стараясь вспомнить фотографию молодоженов с прикроватной тумбочки в их спальне, но я его здесь не нашел, возможно по тому, что торопился найти его.
Я чувствовал, что трагедия все еще витала над этими двадцатью жизнями и пока еще не решила, на кого опуститься. Конечно, это смешно, ведь Рикардо Агустино Моралесом был только один из них. Остальные – нет, они спасены от ужаса, который мы собирались сообщить. Пока охранник не останавливался ни перед одним работником, все они (по крайней мере, молодые) представлялись мне потенциальной жертвой ужасного случая получить новость, которая разрушит им жизнь, против всех возможностей, вне всяких прогнозов и сомнений (с которыми люди проживают день ото дня) по поводу страшной тревоги: все, что мы любим, может быть разрушено в один день.
Охранник прошел мимо нескольких столов и наклонился над одним молодым сотрудником, чтобы сказать ему что-то шепотом, в то время как тот подсчитывал чеки на большой счетной машинке. Я уже начал сострадать ему на расстоянии, когда (словно все происшествия неожиданно становились на свои места в моей теории о том, что трагедия колебалась перед тем, как опуститься на плечи своего получателя) парень резко протянул руку в направлении двери, которая открывалась в следующее просторное помещение, как будто жест вытянутой рукой спас этого парня, подсчитывавшего чеки, от неизбежной Голгофы, где ему суждено было бы узнать: он только что потерял жену таким ужасным образом.
Мы с Баесом последовали в указанном направлении и словно в театре дверь раскрылась, и мы увидели молодого высокого мужчину, с гладко зачесанными назад волосами, с серьезными усиками, в синем пиджаке и галстуке с прямым узлом. Он подошел на последнем биении своего неведения к стойке, около которой его ожидали, сгорая от любопытства, охранник и сотрудник, который подсчитывал чеки.
Охранник сообщил, что мы его ищем. «Сейчас, – подумал я. – Именно в этот момент человек войдет в глубокий и темный туннель, не имеющий конца, из которого, скорее всего, не выберется до конца своей жизни». Он бросил на нас взгляд. Сначала смотрел с удивлением, потом – с недоверием. Охранник, видимо, представил нас обоих как полицейских. Так всегда делают. Упрощают до самой простой картинки. Полицейский – это всем понятно. Младший секретарь Следственного Суда – это уже экзотика. В общем, мы все равно уже были там, с ножами наготове, чтобы перерезать веревки, и этот парень, который все еще смотрит на нас с невысказанной тревогой, свалится в ловушку.
Я подошел к стойке, из-за которой парень поспешно вышел нам навстречу. Я решил представиться по имени, но позволить говорить Баесу. Потом еще будет время на то, чтобы объяснить, кто такой полицейский и кто – сотрудник Суда. Кроме того, Баесу, видимо, было не привыкать сообщать ужасные новости. Да и я, в конце концов, вообще не должен был находиться здесь и сейчас и быть свидетелем того, как уничтожается в пух и прах жизнь молодого банковского служащего. А если и должен был, то этим целиком и полностью я был обязан придурку доктору Фортуна Лакаче и его спешке продвинуться как можно быстрее до судьи Отдела Апелляций.
Но странное ощущение на самом деле имело другую причину. Проходя в дверь вслед за Баесом, я окинул быстрым взглядом всех служащих банка, человек двадцать. Хотя они еще не начали обслуживать посетителей, все уже сидели на своих местах. Казалось, будто ужасная новость, которую мы несли с собой, еще не имела точного назначения. Это было так, когда охранник открывал нам дверь; это было так, когда он провожал нас в офис, поднял откидную дверь одной из стоек, переходя на сторону работников банка, направляясь к конкретному человеку. Я спрашивал себя, кто из них Моралес, стараясь вспомнить фотографию молодоженов с прикроватной тумбочки в их спальне, но я его здесь не нашел, возможно по тому, что торопился найти его.
Я чувствовал, что трагедия все еще витала над этими двадцатью жизнями и пока еще не решила, на кого опуститься. Конечно, это смешно, ведь Рикардо Агустино Моралесом был только один из них. Остальные – нет, они спасены от ужаса, который мы собирались сообщить. Пока охранник не останавливался ни перед одним работником, все они (по крайней мере, молодые) представлялись мне потенциальной жертвой ужасного случая получить новость, которая разрушит им жизнь, против всех возможностей, вне всяких прогнозов и сомнений (с которыми люди проживают день ото дня) по поводу страшной тревоги: все, что мы любим, может быть разрушено в один день.
Охранник прошел мимо нескольких столов и наклонился над одним молодым сотрудником, чтобы сказать ему что-то шепотом, в то время как тот подсчитывал чеки на большой счетной машинке. Я уже начал сострадать ему на расстоянии, когда (словно все происшествия неожиданно становились на свои места в моей теории о том, что трагедия колебалась перед тем, как опуститься на плечи своего получателя) парень резко протянул руку в направлении двери, которая открывалась в следующее просторное помещение, как будто жест вытянутой рукой спас этого парня, подсчитывавшего чеки, от неизбежной Голгофы, где ему суждено было бы узнать: он только что потерял жену таким ужасным образом.
Мы с Баесом последовали в указанном направлении и словно в театре дверь раскрылась, и мы увидели молодого высокого мужчину, с гладко зачесанными назад волосами, с серьезными усиками, в синем пиджаке и галстуке с прямым узлом. Он подошел на последнем биении своего неведения к стойке, около которой его ожидали, сгорая от любопытства, охранник и сотрудник, который подсчитывал чеки.
Охранник сообщил, что мы его ищем. «Сейчас, – подумал я. – Именно в этот момент человек войдет в глубокий и темный туннель, не имеющий конца, из которого, скорее всего, не выберется до конца своей жизни». Он бросил на нас взгляд. Сначала смотрел с удивлением, потом – с недоверием. Охранник, видимо, представил нас обоих как полицейских. Так всегда делают. Упрощают до самой простой картинки. Полицейский – это всем понятно. Младший секретарь Следственного Суда – это уже экзотика. В общем, мы все равно уже были там, с ножами наготове, чтобы перерезать веревки, и этот парень, который все еще смотрит на нас с невысказанной тревогой, свалится в ловушку.
Я подошел к стойке, из-за которой парень поспешно вышел нам навстречу. Я решил представиться по имени, но позволить говорить Баесу. Потом еще будет время на то, чтобы объяснить, кто такой полицейский и кто – сотрудник Суда. Кроме того, Баесу, видимо, было не привыкать сообщать ужасные новости. Да и я, в конце концов, вообще не должен был находиться здесь и сейчас и быть свидетелем того, как уничтожается в пух и прах жизнь молодого банковского служащего. А если и должен был, то этим целиком и полностью я был обязан придурку доктору Фортуна Лакаче и его спешке продвинуться как можно быстрее до судьи Отдела Апелляций.
7
Пока мы с Баесом и новоиспеченным вдовцом теснились в крохотной кухоньке для служащих банка, мне подумалось, что жизнь – странная штука. Я чувствовал грусть, однако с чего бы именно мне ее ощущать? Вряд ли причиной было потрясение, бледность, широко раскрытые глаза и отсутствующий вид этого парня, которому Баес только что сообщил, что его супруга была убита у них дома. И не его боль. Боли не видно. Ее невозможно увидеть, потому что боль в принципе не видна ни при каких обстоятельствах. Максимум, возможно увидеть некоторые ее внешние признаки. Однако все эти признаки всегда казались мне больше масками, чем симптомами. Как может выразить человек жестокое страдание, происходящее в его душе? Плача навзрыд? Несвязно бормоча? Стеная? Выжимая несколько слез? Я чувствовал, что все эти проявления боли на деле способны только оскорбить боль, обесценить, опошлить ее, низвести до уровня драматических эффектов.
Пока я созерцал молодого человека с растерянным лицом, я слышал то, что в это время говорил Баес по поводу опознания в морге. В этот момент я понял, что нас волнует в чужом горе – это то, что горе переметнется и на нас самих. В 1968 году я был уже три года женат, верил (или предпочитал верить, или лихорадочно хотел верить, или отчаянно пытался верить), что влюблен в свою жену. И пока я созерцал эту разбитую фигуру на обшарпанной табуретке, эти маленькие глаза, сосредоточенные на синем пламени конфорки, этот галстук с прямым узлом, который спадал, словно отвес, между разведенных ног, эти руки, упершиеся в виски, – все это позволяло мне поставить себя на место искалеченного и «обезжизненного» мужчины. И это приводило меня в ужас.
Моралес остановил свой взгляд на огне, который сам зажег пять минут назад с намерением приготовить нам мате, пока еще мы так дико не прервали его существования. Мне казалось, я понимаю, что происходит в сознании этого парня, пока он односложно отвечал на методичные вопросы Баеса. Парень точно не помнил, во сколько вышел из дома этим утром, не помнил, у кого именно могли быть ключи от дома, а выходя, не заметил никаких подозрительных лиц. Мне казалось, что посреди этого кораблекрушения парень производил инвентаризацию всего того, что он только что потерял.
Его жена уже не составит ему компанию за покупками ни сегодняшним вечером, ни когда бы то ни было еще, никогда больше не предложит ему своего гладкого тела, не забеременеет его детьми, не состарится рядом с ним, не прогуляется с ним под руку по пляжу в Пунто Моготес, не засмеется до слез над особо удачной серией «Трех уродов», которые идут на канале 13. Мне еще не были известны эти детали (потом, со временем, Моралес расскажет мне о них). Однако по отрешенному лицу этого парня я совершенно ясно читал, что его будущее взорвано, от него остались лишь обломки.
Когда Баес спросил, есть ли у него враги, в глубине души я почувствовал желание саркастически рассмеяться. Кто-то, кому этот парень неправильно отсчитал сдачу? Или забыл поставить печать «оплачено» на счете?.. Кто мог иметь зуб на этого паренька, который, отрицательно качнув головой, вновь вернулся к неподвижному созерцанию синего пламени горелки?
По мере того как текли минуты и Баес продолжал выяснять детали, которые не интересовали ни меня, ни Моралеса, я видел, как его лицо приобретало все более безразличное и отсутствующее выражение, слезы и пот, пробившие его в первые минуты, высыхали на его коже. Словно однажды замороженный, освобожденный от эмоций и чувств, сквозь пыль, осевшую от его жизни, превратившейся в руины, сквозь все это Моралес мог разглядеть, из чего будет состоять его будущее. И здесь не могло быть никакой ошибки и никакого сомнения – его будущее было ничем.
Пока я созерцал молодого человека с растерянным лицом, я слышал то, что в это время говорил Баес по поводу опознания в морге. В этот момент я понял, что нас волнует в чужом горе – это то, что горе переметнется и на нас самих. В 1968 году я был уже три года женат, верил (или предпочитал верить, или лихорадочно хотел верить, или отчаянно пытался верить), что влюблен в свою жену. И пока я созерцал эту разбитую фигуру на обшарпанной табуретке, эти маленькие глаза, сосредоточенные на синем пламени конфорки, этот галстук с прямым узлом, который спадал, словно отвес, между разведенных ног, эти руки, упершиеся в виски, – все это позволяло мне поставить себя на место искалеченного и «обезжизненного» мужчины. И это приводило меня в ужас.
Моралес остановил свой взгляд на огне, который сам зажег пять минут назад с намерением приготовить нам мате, пока еще мы так дико не прервали его существования. Мне казалось, я понимаю, что происходит в сознании этого парня, пока он односложно отвечал на методичные вопросы Баеса. Парень точно не помнил, во сколько вышел из дома этим утром, не помнил, у кого именно могли быть ключи от дома, а выходя, не заметил никаких подозрительных лиц. Мне казалось, что посреди этого кораблекрушения парень производил инвентаризацию всего того, что он только что потерял.
Его жена уже не составит ему компанию за покупками ни сегодняшним вечером, ни когда бы то ни было еще, никогда больше не предложит ему своего гладкого тела, не забеременеет его детьми, не состарится рядом с ним, не прогуляется с ним под руку по пляжу в Пунто Моготес, не засмеется до слез над особо удачной серией «Трех уродов», которые идут на канале 13. Мне еще не были известны эти детали (потом, со временем, Моралес расскажет мне о них). Однако по отрешенному лицу этого парня я совершенно ясно читал, что его будущее взорвано, от него остались лишь обломки.
Когда Баес спросил, есть ли у него враги, в глубине души я почувствовал желание саркастически рассмеяться. Кто-то, кому этот парень неправильно отсчитал сдачу? Или забыл поставить печать «оплачено» на счете?.. Кто мог иметь зуб на этого паренька, который, отрицательно качнув головой, вновь вернулся к неподвижному созерцанию синего пламени горелки?
По мере того как текли минуты и Баес продолжал выяснять детали, которые не интересовали ни меня, ни Моралеса, я видел, как его лицо приобретало все более безразличное и отсутствующее выражение, слезы и пот, пробившие его в первые минуты, высыхали на его коже. Словно однажды замороженный, освобожденный от эмоций и чувств, сквозь пыль, осевшую от его жизни, превратившейся в руины, сквозь все это Моралес мог разглядеть, из чего будет состоять его будущее. И здесь не могло быть никакой ошибки и никакого сомнения – его будущее было ничем.
8
– Все решено, Бенжамин. Дело закрыто.
Педро Романо бросил мне эту фразу с выражением триумфа, облокотившись локтями на мой стол и размахивая перед моим носом листом с напечатанными на нем именами. Он только что повесил трубку. Я видел, что до этого он долго разговаривал, без конца восклицая (чтобы все окружающие отчетливо поняли, что он принес что-то важное) и перемежая разговор длинными перешептываниями. Вначале, не понимая, в чем дело, я спрашивал себя, какого черта он пришел, чтобы позвонить из моего Секретариата, вместо того чтобы остаться у себя? Когда я увидел, что судья Фортуна находится в кабинете секретаря Переса, то стало ясно, что Романо собирался блеснуть. Я, в принципе, считал себя человеком понимающим и поэтому, естественно, оставил без особого внимания все события этого дня, которые имели свои последствия в последующие годы. Меня просто забавляло то рвение, с которым Романо боролся за внимание наших начальников. Не столько сама попытка блеснуть, сколько моральные и интеллектуальные качества того, на кого были направлены потуги Романо. Попытка показаться блестящим сотрудником перед судьей может выглядеть слегка патетической, но если учесть, что судья – идиот в превосходной степени и не заметит всех этих усилий… вот это оставляло меня без слов. И более того, после завершения своего телефонного разговора и сообщения о том, что дело закрыто, Педро Романо подхватил листок бумаги с парой имен с выражением лица «я тебе тут сделал одолжение, хоть и не должен бы, потому что дело относится к твоему Секретариату». И это меня глубоко удивило.
– Рабочие. Ремонт в третьей квартире. Они там меняли полы.
Видимо, Романо считал, что телеграфный стиль выплевывания слов и театральные паузы придадут больше драматизма ситуации. Я спросил себя, как такой ограниченный тип сумел дойти до звания младшего секретаря. И сам себе ответил: правильная женитьба способна творить чудеса. Его жена не была ни особо красивой, ни особо симпатичной, ни особо интеллигентной, но все равно была особенной, она была дочерью полковника пехоты, а это в Аргентине в эпоху Онгании было особой заслугой. Я воскресил в памяти церемонию бракосочетания, наполненную зелеными фуражками, и мое раздражение начало расти.
– Они ее как-то заприметили, когда она проходила мимо. Она им понравилась. Возникла идея… – Романо перешел от обозначения виновных к воссозданию картины преступления. – Увидели, как во вторник муж вышел рано. Набрались смелости. И пошли.
Если он и дальше продолжит телеграмму, то я предложу ему катиться ко всем чертям. Я уж было испытал облегчение, когда он убрал локти с моего стола. Но он и не собирался уходить, а плюхнулся на ближайший стул. Раскачивая бедрами, устроился поудобнее и опять уставился на меня.
– Но переборщили и в конце концов разделали ее под орех.
И замолчал. Наверное, ждал оваций или вспышек фотокамер журналистов.
– Кто дал тебе эти данные? – спросил я и рискнул предположить ответ: – Сикора?
– Именно так. – Тон Романо впервые тронулся налетом сомнения. – А что?
Мне его обматерить или обойтись так, без этого? Я выбрал более мирный вариант. Помощник офицера Сикора, из Отдела Убийств, был специалистом мастерски накручивать узлы в работе. Он ненавидел работать с людьми, поднимать свою задницу, выходить на улицу и собирать свидетельства, он ненавидел свою работу – работу следователя. Наверно, единственное, в чем он походил на Баеса, так это в том, что белки глаз у него тоже белые. Сикора составлял свои гипотезы, еще не выходя из дома, навешивая обвинение в убийстве на первого попавшегося на глаза дурачка. Но больше всего меня злил не Сикора, а придурок Романо, который все у него списал. То, что Сикора был тупоголовым бездельником, – это знали даже монашки-отшельницы. И как не учел это тот, кто, казалось бы, не понаслышке должен знать, что такое судебное дознание?
В любом случае, мне не хотелось кипятиться. В конце концов, Романо – мой коллега, и у меня было достаточно опыта в Суде, чтобы иметь в виду, что раны, нанесенные словесно, не так легко рубцуются.
Я поменял направление своих вопросов:
– Кроме того… Разве это дело не ведет Баес?
Моя деликатность не была вознаграждена. Романо ответил мне с холодной иронией:
– Тебе не кажется, что Баес – не Спенсер Трейси. И не может все успевать.
С меня хватит. Остатки моего терпения просочились, как песок сквозь пальцы.
– Нет, мне так не кажется. Особенно если альтернативой является такой безмозглый бездельник, как Сикора.
Романо не подобрал брошенную ему перчатку. Вместо этого, испытывая и дальше мое терпение, он начал загибать пальцы на левой руке:
– Их двое. Рабочие. Делают ремонт в передней квартире. Они не местные, их никто не знает. Понимаешь?
Романо остановился, как будто был уверен, что захватил меня своими аргументами. Наконец, встряхнув головой и выдвинув вперед подбородок, как бы подчеркивая тем самым, что сейчас очередь основного аргумента, добавил:
– И кроме того, у этих двух черномазых воровские рожи, не знаю, ты меня понял или нет.
В то время (не знаю, то ли я был слишком молодым, то ли слишком мягким, или из-за того и другого вместе) мне было нелегко определять своих знакомых в разряд сукиных детей. Но Романо, казалось, с каждым разом все больше искушал меня забыть о милосердии. Сколько раз я видел его на задержании какого-нибудь смуглого чернявого парня с несчастным видом. А сколько раз я видел Романо, источающего изящные комплименты адвокатам, более или менее известным в определенных кругах. Поэтому то, что я ему сказал, было от души:
– А, хорошо. Если ты собрался их судить за черномазость, дай мне знать.
Я хотел добавить: «Подожди, я проверю, какую статью мы им можем пришить», но решил, что эта ирония будет для него слишком сложной и не даст должного эффекта. Во всяком случае, я видел, как он делал над собой усилие, чтобы не оскорбить меня, и, когда он начал говорить, в его голосе не осталось ни следа от той слабенькой симпатии, с которой он начал.
– Я пойду в отделение. Сикора сказал мне, что они готовы к допросу.
– Готовы? – От раздражения я был уже готов взорваться. – Так значит, их уже уделали. Пойду я. Не забывай, что это дело мое.
В принципе я терпеть не мог эту юридическую ревность, когда к делам начинают применять личные местоимения, но этот тип вывел меня из себя. Меня в семье учили не материть людей в глаза, поэтому я себя сдержал. Взял пиджак и бросил сухое «до скорого». Позволил себе всего лишь хлопнуть дверью сильнее обычного.
Педро Романо бросил мне эту фразу с выражением триумфа, облокотившись локтями на мой стол и размахивая перед моим носом листом с напечатанными на нем именами. Он только что повесил трубку. Я видел, что до этого он долго разговаривал, без конца восклицая (чтобы все окружающие отчетливо поняли, что он принес что-то важное) и перемежая разговор длинными перешептываниями. Вначале, не понимая, в чем дело, я спрашивал себя, какого черта он пришел, чтобы позвонить из моего Секретариата, вместо того чтобы остаться у себя? Когда я увидел, что судья Фортуна находится в кабинете секретаря Переса, то стало ясно, что Романо собирался блеснуть. Я, в принципе, считал себя человеком понимающим и поэтому, естественно, оставил без особого внимания все события этого дня, которые имели свои последствия в последующие годы. Меня просто забавляло то рвение, с которым Романо боролся за внимание наших начальников. Не столько сама попытка блеснуть, сколько моральные и интеллектуальные качества того, на кого были направлены потуги Романо. Попытка показаться блестящим сотрудником перед судьей может выглядеть слегка патетической, но если учесть, что судья – идиот в превосходной степени и не заметит всех этих усилий… вот это оставляло меня без слов. И более того, после завершения своего телефонного разговора и сообщения о том, что дело закрыто, Педро Романо подхватил листок бумаги с парой имен с выражением лица «я тебе тут сделал одолжение, хоть и не должен бы, потому что дело относится к твоему Секретариату». И это меня глубоко удивило.
– Рабочие. Ремонт в третьей квартире. Они там меняли полы.
Видимо, Романо считал, что телеграфный стиль выплевывания слов и театральные паузы придадут больше драматизма ситуации. Я спросил себя, как такой ограниченный тип сумел дойти до звания младшего секретаря. И сам себе ответил: правильная женитьба способна творить чудеса. Его жена не была ни особо красивой, ни особо симпатичной, ни особо интеллигентной, но все равно была особенной, она была дочерью полковника пехоты, а это в Аргентине в эпоху Онгании было особой заслугой. Я воскресил в памяти церемонию бракосочетания, наполненную зелеными фуражками, и мое раздражение начало расти.
– Они ее как-то заприметили, когда она проходила мимо. Она им понравилась. Возникла идея… – Романо перешел от обозначения виновных к воссозданию картины преступления. – Увидели, как во вторник муж вышел рано. Набрались смелости. И пошли.
Если он и дальше продолжит телеграмму, то я предложу ему катиться ко всем чертям. Я уж было испытал облегчение, когда он убрал локти с моего стола. Но он и не собирался уходить, а плюхнулся на ближайший стул. Раскачивая бедрами, устроился поудобнее и опять уставился на меня.
– Но переборщили и в конце концов разделали ее под орех.
И замолчал. Наверное, ждал оваций или вспышек фотокамер журналистов.
– Кто дал тебе эти данные? – спросил я и рискнул предположить ответ: – Сикора?
– Именно так. – Тон Романо впервые тронулся налетом сомнения. – А что?
Мне его обматерить или обойтись так, без этого? Я выбрал более мирный вариант. Помощник офицера Сикора, из Отдела Убийств, был специалистом мастерски накручивать узлы в работе. Он ненавидел работать с людьми, поднимать свою задницу, выходить на улицу и собирать свидетельства, он ненавидел свою работу – работу следователя. Наверно, единственное, в чем он походил на Баеса, так это в том, что белки глаз у него тоже белые. Сикора составлял свои гипотезы, еще не выходя из дома, навешивая обвинение в убийстве на первого попавшегося на глаза дурачка. Но больше всего меня злил не Сикора, а придурок Романо, который все у него списал. То, что Сикора был тупоголовым бездельником, – это знали даже монашки-отшельницы. И как не учел это тот, кто, казалось бы, не понаслышке должен знать, что такое судебное дознание?
В любом случае, мне не хотелось кипятиться. В конце концов, Романо – мой коллега, и у меня было достаточно опыта в Суде, чтобы иметь в виду, что раны, нанесенные словесно, не так легко рубцуются.
Я поменял направление своих вопросов:
– Кроме того… Разве это дело не ведет Баес?
Моя деликатность не была вознаграждена. Романо ответил мне с холодной иронией:
– Тебе не кажется, что Баес – не Спенсер Трейси. И не может все успевать.
С меня хватит. Остатки моего терпения просочились, как песок сквозь пальцы.
– Нет, мне так не кажется. Особенно если альтернативой является такой безмозглый бездельник, как Сикора.
Романо не подобрал брошенную ему перчатку. Вместо этого, испытывая и дальше мое терпение, он начал загибать пальцы на левой руке:
– Их двое. Рабочие. Делают ремонт в передней квартире. Они не местные, их никто не знает. Понимаешь?
Романо остановился, как будто был уверен, что захватил меня своими аргументами. Наконец, встряхнув головой и выдвинув вперед подбородок, как бы подчеркивая тем самым, что сейчас очередь основного аргумента, добавил:
– И кроме того, у этих двух черномазых воровские рожи, не знаю, ты меня понял или нет.
В то время (не знаю, то ли я был слишком молодым, то ли слишком мягким, или из-за того и другого вместе) мне было нелегко определять своих знакомых в разряд сукиных детей. Но Романо, казалось, с каждым разом все больше искушал меня забыть о милосердии. Сколько раз я видел его на задержании какого-нибудь смуглого чернявого парня с несчастным видом. А сколько раз я видел Романо, источающего изящные комплименты адвокатам, более или менее известным в определенных кругах. Поэтому то, что я ему сказал, было от души:
– А, хорошо. Если ты собрался их судить за черномазость, дай мне знать.
Я хотел добавить: «Подожди, я проверю, какую статью мы им можем пришить», но решил, что эта ирония будет для него слишком сложной и не даст должного эффекта. Во всяком случае, я видел, как он делал над собой усилие, чтобы не оскорбить меня, и, когда он начал говорить, в его голосе не осталось ни следа от той слабенькой симпатии, с которой он начал.
– Я пойду в отделение. Сикора сказал мне, что они готовы к допросу.
– Готовы? – От раздражения я был уже готов взорваться. – Так значит, их уже уделали. Пойду я. Не забывай, что это дело мое.
В принципе я терпеть не мог эту юридическую ревность, когда к делам начинают применять личные местоимения, но этот тип вывел меня из себя. Меня в семье учили не материть людей в глаза, поэтому я себя сдержал. Взял пиджак и бросил сухое «до скорого». Позволил себе всего лишь хлопнуть дверью сильнее обычного.
9
Я вошел в комиссариат с видом фанфарона, который напускал на себя всякий раз при виде людей в форме, и это всегда приносило хорошие результаты. Я попросил доложить о себе и подождал пару минут. Сикора вышел навстречу с довольной улыбкой. Было видно, что Романо не счел нужным ввести его в курс дела по поводу моей горячки.
– Они тут у меня готовы к даче показаний. – Он помахал двумя папками, в которых уже было по несколько листов с заметками: – Себастьян Самора. Парагваец, тридцать восемь лет. Рабочий. Живет в Лос-Польворинес. Другой – Хосе Карлос Альмандос, двадцать шесть лет. Тоже рабочий. Этот хотя бы аргентинец, но живет в Сьюдад Окульта.
Я постарался говорить как можно естественнее и спокойнее:
– Их опознали?
Сикора посмотрел на меня с полуоткрытым ртом.
– Сопоставили с показаниями свидетелей? Я про тех, что опросил Баес.
Сикора превозмог появившееся вдруг заикание и ответил:
– Еще нет. Я позвонил в Суд, и младший секретарь Романо сказал мне, чтобы я продолжал, двигал дело вперед, а он предупредит мужа, и что…
– Я не о муже, – я не дал ему закончить, – я о соседке из последней квартиры, которая видела, как вышел убийца, и позвонила в полицию. И о жильцах других квартир, в том числе из третьей, в которой работают эти двое.
Когда я увидел выражение замешательства на лице Сикоры, то понял, что безмозглость этого типа была настолько бездонной, что мне никогда не удастся постигнуть ее масштабы. И я продолжил:
– Только не говорите мне, что не сопоставили данные по этому делу с тем, что выяснил Баес. Что, это так? – Опять тишина. – Принесите мне бумаги Баеса и проводите к заключенным.
Сикора был слишком глуп, чтобы протестовать и жаловаться на то, что гражданский отдает ему приказы. Он пошел за показаниями, но не отвел меня к задержанным. Плохой знак. Я обустроился, как мог, за столом, заваленным ящиками, полными бумаг, который стоял почти поперек прохода, ведущего к камерам. Как только я начал проверять бумаги, сразу же остановился на показаниях некой Эстелы Бермудес; я внимательно прочитал, изъял их из папки и отложил в сторону. Бросил на Сикору взгляд, который, по моим расчетам, должен был извергать искры:
– Вы проверили показания Эстелы Бермудес?
Сикора отвел взгляд на секунду, как будто старался что-то припомнить или затянуть время, чтобы сообразить, как ему лучше ответить, и снова, хмурясь, уставился на меня:
– Кто она такая, эта Бермудес?
Я ожидал этого вопроса.
– Сикора, это хозяйка третьей квартиры.
Полицейский растерялся.
– Когда Баес брал у нее показания, – я старался, чтобы мой голос звучал как можно более мирно, потому что это казалось мне лучшим способом унизить его, – она проинформировала, что у нее работают двое рабочих. Но они не выходили ни в понедельник, ни во вторник. В понедельник – потому что весь день шел дождь. А во вторник, так как они работают на террасе, им нужно было, чтобы все подсохло, потому что они работают с гудроном. Поэтому они ей позвонили и договорились на четверг.
Я протянул ему лист, чтобы он сам прочитал, но Сикора, стараясь уберечь свое достоинство, в пику мне спросил:
– Ну и что, при чем здесь это? Они что, не могли сказать это специально, чтобы прикрыть себя? А сами все равно приехали, убили девчонку и спокойно отчалили.
– И скажи-ка мне, Сикора, в этих показаниях, как, впрочем, и в показаниях остальных соседей, есть факт, что входная дверь из коридора на улицу всегда закрывается на ключ и всякий раз, когда кто-то приходит, нужно выйти, открыть гостю и закрыть за ним? Это есть во всех показаниях. Это даже не касаясь свидетельства соседки, позвонившей в полицию, которая ясно говорит: после происшествия из квартиры вышел один мужчина.
Я собрал в стопку все показания, положил на стол и подвинул вперед, но Сикора даже не подумал взять их в руки. Он сидел уставившись на меня, совершенно потерянный. Меня пробрала дрожь, когда я понял мотив этого поведения. Я быстро отдал ему приказ:
– Отведи меня к заключенным.
Сикора подпрыгнул, как на пружине:
– Это… э-э-э… сейчас время обеда. Им принесли еду. Я настоял на своем:
– Я не могу ждать и не могу прийти позже. Я хочу их увидеть. И хочу, чтобы ты быстро соединил меня с Баесом.
Сикора колебался еще секунду. Потом позвал по фамилии полицейского, находившегося в глубине коридора с камерами:
– Проводи сеньора в камеру к этим… ну, к этим двоим.
Я прошел по коридору, в который выходили решетки восьми камер. Мы остановились у последней по левую руку. Едой не пахло. Полицейский отпер дверь, которая со скрежетом открылась. Свет был включен. Двое мужчин лежали на нарах, стоящих вдоль боковых стен. Один спал и даже не пошевелился, когда мы вошли. Второй лежал на спине, прикрыв лицо скрещенными руками, и развернулся, как только мы вошли. Я поздоровался, и первый пробормотал что-то в ответ. Мы смотрели друг на друга несколько секунд.
– Позови Сикору, – приказал я полицейскому, проводившему меня сюда. Он засомневался:
– Я не могу оставить вас одного в камере.
Они меня достали. Мой голос звучал гораздо внушительнее, когда я повторил еще раз:
– Позови его, или тебе тоже достанется.
Полицейский вышел. Я постарался, чтобы отвращение и гнев, которые я испытывал, не отражались в моем голосе.
– Как вы себя чувствуете?
Второй сделал попытку улыбнуться из-под кровяной корки, покрывавшей его лицо от носа и ниже. У него не хватало передних зубов, и я был уверен, что потерял он их совсем недавно. Как мог, мужчина ответил, что сейчас ему не так больно, а вот его товарищу здорово намяли ребра и он плакал, пока не смог наконец совсем недавно заснуть.
Вернулся полицейский, доложил, что Сикора вышел.
– Тогда приведи дежурного комиссара.
– Он обедает.
– Да мне ни хрена это не важно! – заорал я. Я был возмущен. В противном случае не так часто случалось, чтобы я бросался такими третьесортными фразами.
Когда, спустя три часа, я вернулся в здание Суда, вместо своего Секретариата я прямиком направился в 18-й. Пересек ровные ряды, отделявшие друг от друга рабочие столы сотрудников, ни с кем не здороваясь, прошел вперед между громадами каталогов дел. Я добрался до стола Романо, читавшего газету с отсутствующим видом. Настал черед сунуть ему под нос одну бумажку.
– Слушай меня внимательно. Я только что из Судебной Палаты, оставил там срочное заявление на тебя и на этого козла, твоего другана Сикору. Твоих двух подозреваемых по моему приказу сейчас осматривают судебные медики.
Я старался не потерять над собой контроль. Романо опустил газету и попытался начать соображать. Я продолжил:
– Ставлю свои яйца, что идея разуделать их была твоя, у Сикоры бы ума не хватило. Он их измочалил, чтобы выставить себя героем и хорошим мальчиком перед Судом. Козел. Так что вот тебе от меня два совета. Если хочешь набить кому-то морду, делай это сам. И второе: если все-таки соберешься бить кому-то морду, то проверь, чтобы было за что, потому что ты связался с двумя простыми работягами!
Я развернулся. Оставил копию заявления на ближайшем ко мне столе. Остальные сотрудники, естественно, пялились на меня более чем удивленные.
– Когда закончишь читать, передай копию в мой Секретариат.
Наверное, мне уже стоило заткнуться. Но так же, как тяжело меня зацепить, меня нелегко и остановить, если меня уже понесло.
– Я всегда знал, что ты придурковатый, Романо. Однако нет. Не только это. Ты – полный придурок. И совершенно точно, что ты – очень, просто вконец сукин сын.
Тогда я еще не знавал всех сложностей, которые посеял в своей судьбе в тот день и которые, рано или поздно, мне придется пожать. Мне кажется, что в настоящий момент мало кто способен читать знаки, гласящие о будущих трагедиях.
– Они тут у меня готовы к даче показаний. – Он помахал двумя папками, в которых уже было по несколько листов с заметками: – Себастьян Самора. Парагваец, тридцать восемь лет. Рабочий. Живет в Лос-Польворинес. Другой – Хосе Карлос Альмандос, двадцать шесть лет. Тоже рабочий. Этот хотя бы аргентинец, но живет в Сьюдад Окульта.
Я постарался говорить как можно естественнее и спокойнее:
– Их опознали?
Сикора посмотрел на меня с полуоткрытым ртом.
– Сопоставили с показаниями свидетелей? Я про тех, что опросил Баес.
Сикора превозмог появившееся вдруг заикание и ответил:
– Еще нет. Я позвонил в Суд, и младший секретарь Романо сказал мне, чтобы я продолжал, двигал дело вперед, а он предупредит мужа, и что…
– Я не о муже, – я не дал ему закончить, – я о соседке из последней квартиры, которая видела, как вышел убийца, и позвонила в полицию. И о жильцах других квартир, в том числе из третьей, в которой работают эти двое.
Когда я увидел выражение замешательства на лице Сикоры, то понял, что безмозглость этого типа была настолько бездонной, что мне никогда не удастся постигнуть ее масштабы. И я продолжил:
– Только не говорите мне, что не сопоставили данные по этому делу с тем, что выяснил Баес. Что, это так? – Опять тишина. – Принесите мне бумаги Баеса и проводите к заключенным.
Сикора был слишком глуп, чтобы протестовать и жаловаться на то, что гражданский отдает ему приказы. Он пошел за показаниями, но не отвел меня к задержанным. Плохой знак. Я обустроился, как мог, за столом, заваленным ящиками, полными бумаг, который стоял почти поперек прохода, ведущего к камерам. Как только я начал проверять бумаги, сразу же остановился на показаниях некой Эстелы Бермудес; я внимательно прочитал, изъял их из папки и отложил в сторону. Бросил на Сикору взгляд, который, по моим расчетам, должен был извергать искры:
– Вы проверили показания Эстелы Бермудес?
Сикора отвел взгляд на секунду, как будто старался что-то припомнить или затянуть время, чтобы сообразить, как ему лучше ответить, и снова, хмурясь, уставился на меня:
– Кто она такая, эта Бермудес?
Я ожидал этого вопроса.
– Сикора, это хозяйка третьей квартиры.
Полицейский растерялся.
– Когда Баес брал у нее показания, – я старался, чтобы мой голос звучал как можно более мирно, потому что это казалось мне лучшим способом унизить его, – она проинформировала, что у нее работают двое рабочих. Но они не выходили ни в понедельник, ни во вторник. В понедельник – потому что весь день шел дождь. А во вторник, так как они работают на террасе, им нужно было, чтобы все подсохло, потому что они работают с гудроном. Поэтому они ей позвонили и договорились на четверг.
Я протянул ему лист, чтобы он сам прочитал, но Сикора, стараясь уберечь свое достоинство, в пику мне спросил:
– Ну и что, при чем здесь это? Они что, не могли сказать это специально, чтобы прикрыть себя? А сами все равно приехали, убили девчонку и спокойно отчалили.
– И скажи-ка мне, Сикора, в этих показаниях, как, впрочем, и в показаниях остальных соседей, есть факт, что входная дверь из коридора на улицу всегда закрывается на ключ и всякий раз, когда кто-то приходит, нужно выйти, открыть гостю и закрыть за ним? Это есть во всех показаниях. Это даже не касаясь свидетельства соседки, позвонившей в полицию, которая ясно говорит: после происшествия из квартиры вышел один мужчина.
Я собрал в стопку все показания, положил на стол и подвинул вперед, но Сикора даже не подумал взять их в руки. Он сидел уставившись на меня, совершенно потерянный. Меня пробрала дрожь, когда я понял мотив этого поведения. Я быстро отдал ему приказ:
– Отведи меня к заключенным.
Сикора подпрыгнул, как на пружине:
– Это… э-э-э… сейчас время обеда. Им принесли еду. Я настоял на своем:
– Я не могу ждать и не могу прийти позже. Я хочу их увидеть. И хочу, чтобы ты быстро соединил меня с Баесом.
Сикора колебался еще секунду. Потом позвал по фамилии полицейского, находившегося в глубине коридора с камерами:
– Проводи сеньора в камеру к этим… ну, к этим двоим.
Я прошел по коридору, в который выходили решетки восьми камер. Мы остановились у последней по левую руку. Едой не пахло. Полицейский отпер дверь, которая со скрежетом открылась. Свет был включен. Двое мужчин лежали на нарах, стоящих вдоль боковых стен. Один спал и даже не пошевелился, когда мы вошли. Второй лежал на спине, прикрыв лицо скрещенными руками, и развернулся, как только мы вошли. Я поздоровался, и первый пробормотал что-то в ответ. Мы смотрели друг на друга несколько секунд.
– Позови Сикору, – приказал я полицейскому, проводившему меня сюда. Он засомневался:
– Я не могу оставить вас одного в камере.
Они меня достали. Мой голос звучал гораздо внушительнее, когда я повторил еще раз:
– Позови его, или тебе тоже достанется.
Полицейский вышел. Я постарался, чтобы отвращение и гнев, которые я испытывал, не отражались в моем голосе.
– Как вы себя чувствуете?
Второй сделал попытку улыбнуться из-под кровяной корки, покрывавшей его лицо от носа и ниже. У него не хватало передних зубов, и я был уверен, что потерял он их совсем недавно. Как мог, мужчина ответил, что сейчас ему не так больно, а вот его товарищу здорово намяли ребра и он плакал, пока не смог наконец совсем недавно заснуть.
Вернулся полицейский, доложил, что Сикора вышел.
– Тогда приведи дежурного комиссара.
– Он обедает.
– Да мне ни хрена это не важно! – заорал я. Я был возмущен. В противном случае не так часто случалось, чтобы я бросался такими третьесортными фразами.
Когда, спустя три часа, я вернулся в здание Суда, вместо своего Секретариата я прямиком направился в 18-й. Пересек ровные ряды, отделявшие друг от друга рабочие столы сотрудников, ни с кем не здороваясь, прошел вперед между громадами каталогов дел. Я добрался до стола Романо, читавшего газету с отсутствующим видом. Настал черед сунуть ему под нос одну бумажку.
– Слушай меня внимательно. Я только что из Судебной Палаты, оставил там срочное заявление на тебя и на этого козла, твоего другана Сикору. Твоих двух подозреваемых по моему приказу сейчас осматривают судебные медики.
Я старался не потерять над собой контроль. Романо опустил газету и попытался начать соображать. Я продолжил:
– Ставлю свои яйца, что идея разуделать их была твоя, у Сикоры бы ума не хватило. Он их измочалил, чтобы выставить себя героем и хорошим мальчиком перед Судом. Козел. Так что вот тебе от меня два совета. Если хочешь набить кому-то морду, делай это сам. И второе: если все-таки соберешься бить кому-то морду, то проверь, чтобы было за что, потому что ты связался с двумя простыми работягами!
Я развернулся. Оставил копию заявления на ближайшем ко мне столе. Остальные сотрудники, естественно, пялились на меня более чем удивленные.
– Когда закончишь читать, передай копию в мой Секретариат.
Наверное, мне уже стоило заткнуться. Но так же, как тяжело меня зацепить, меня нелегко и остановить, если меня уже понесло.
– Я всегда знал, что ты придурковатый, Романо. Однако нет. Не только это. Ты – полный придурок. И совершенно точно, что ты – очень, просто вконец сукин сын.
Тогда я еще не знавал всех сложностей, которые посеял в своей судьбе в тот день и которые, рано или поздно, мне придется пожать. Мне кажется, что в настоящий момент мало кто способен читать знаки, гласящие о будущих трагедиях.
10
Я решил для себя, что помогу Рикардо Моралесу во всем, что в моих силах, в тот день, когда мы впервые поговорили один на один в баре на улице Тукуман, 1400, сидя вместе за столиком у окна, отделявшего нас от тротуара, пока снаружи прояснялось после ливня.
После того как я выложил Романо все, что о нем думаю, я вернулся в свой офис и попытался отдышаться и успокоиться. Я представлял себе несчастного вдовца, подходящего из последних сил к зданию Суда, думающего, что сейчас он услышит правду. Он пришел через двадцать минут. Я услышал два робких стука в высокую дверь Секретариата и безличное «войдите», брошенное кем-то из помощников.
– Шеф, к вам пришли, – доложил мне паренек, который ответил пришедшему.
Я поднял голову и на минуту задумался о том, что если этот новый помощник мне не «тыкает», значит, я уже прошел через двери зрелости.
– Мне позвонили на работу, – сказал Моралес, увидев меня за приемным столом. Возможно, он опознал во мне одного из тех, кто принес ему весть о смерти Лилианы.
– Да, я знаю. – Я не был в состоянии сказать что-то более точное.
Я предположил, что сейчас он меня спросит: «Правда ли это, что в деле появились важные новости?» или «Правда, что убийцы пойманы?» Все зависит от того, предпочел ли этот придурок Романо тон La Nacion или стиль Cronica, когда в свое удовольствие сообщил вдовцу о первых плодах в расследовании дела. Однако, к моему удивлению, Моралес предпочел держать себя жестко, облокотив руки на стойку и внимательно глядя мне в глаза.
Но это было еще хуже, потому что я чувствовал, что это его молчание вырастало от уже осознанной им беспомощности – ничего сейчас не будет так, как он осмелился помечтать. Наверное, поэтому я и пригласил его выпить кофе. Я полностью осознавал, насколько нарушал стерильность судейских процедур, и утешил себя тем, что делаю это из сострадания, чтобы хоть как-то поправить то, что натворил Романо своей идиотской стремительностью.
Мы вышли со стороны улицы Тукуман. Нас тут же накрыл свирепый ливень, косо хлещущий под порывами ветра. Большими прыжками мы пересекли улицу, которая уже скрывалась под водой. Моралес послушно следовал по пройденной мною кривой – прижимаясь к витринам под навесами, стараясь скрыться от дождя. С той же самой покорностью или даже апатией он разрешил довести себя до следующей квадры, пересекая улицу Уругвай, до бара и до стола рядом с окном. Я принял кофе, который быстрым жестом попросил у официанта. Больше нам ничего не оставалось делать.
После того как я выложил Романо все, что о нем думаю, я вернулся в свой офис и попытался отдышаться и успокоиться. Я представлял себе несчастного вдовца, подходящего из последних сил к зданию Суда, думающего, что сейчас он услышит правду. Он пришел через двадцать минут. Я услышал два робких стука в высокую дверь Секретариата и безличное «войдите», брошенное кем-то из помощников.
– Шеф, к вам пришли, – доложил мне паренек, который ответил пришедшему.
Я поднял голову и на минуту задумался о том, что если этот новый помощник мне не «тыкает», значит, я уже прошел через двери зрелости.
– Мне позвонили на работу, – сказал Моралес, увидев меня за приемным столом. Возможно, он опознал во мне одного из тех, кто принес ему весть о смерти Лилианы.
– Да, я знаю. – Я не был в состоянии сказать что-то более точное.
Я предположил, что сейчас он меня спросит: «Правда ли это, что в деле появились важные новости?» или «Правда, что убийцы пойманы?» Все зависит от того, предпочел ли этот придурок Романо тон La Nacion или стиль Cronica, когда в свое удовольствие сообщил вдовцу о первых плодах в расследовании дела. Однако, к моему удивлению, Моралес предпочел держать себя жестко, облокотив руки на стойку и внимательно глядя мне в глаза.
Но это было еще хуже, потому что я чувствовал, что это его молчание вырастало от уже осознанной им беспомощности – ничего сейчас не будет так, как он осмелился помечтать. Наверное, поэтому я и пригласил его выпить кофе. Я полностью осознавал, насколько нарушал стерильность судейских процедур, и утешил себя тем, что делаю это из сострадания, чтобы хоть как-то поправить то, что натворил Романо своей идиотской стремительностью.
Мы вышли со стороны улицы Тукуман. Нас тут же накрыл свирепый ливень, косо хлещущий под порывами ветра. Большими прыжками мы пересекли улицу, которая уже скрывалась под водой. Моралес послушно следовал по пройденной мною кривой – прижимаясь к витринам под навесами, стараясь скрыться от дождя. С той же самой покорностью или даже апатией он разрешил довести себя до следующей квадры, пересекая улицу Уругвай, до бара и до стола рядом с окном. Я принял кофе, который быстрым жестом попросил у официанта. Больше нам ничего не оставалось делать.