Наши люди прекратили стрельбу, а вслед за ними замолкли и турки, так как их солдаты не решались больше сражаться, считая, что мы отлично снабжены всем необходимым. Итак, в конце концов сдача врага произошла спокойно.
Когда арабы кинулись на турок, чтобы их ограбить, я заметил инженера в сером мундире, с рыжей бородой и растерянными голубыми глазами. Я заговорил с ним по-немецки. Он был специалистом по бурению колодцев и не владел турецким языком. Только что случившееся поразило его, и он попросил меня объяснить, кто мы такие. Я рассказал ему, что перед ним арабы, восставшие против турок. Он не сразу понял меня. Он хотел знать, кто являлся нашим вождем. Я ответил, что шериф Мекки. Он предположил, что его отошлют именно туда, но я возразил, что скорее его местопребыванием станет Египет.
Потерю своих технических принадлежностей он принял философски, но очень сожалел о почти законченном колодце, который послужил бы ему памятником. Он показал мне, где тот находится, и продемонстрировал недостроенный насос. Мы набрали оттуда прекрасной прозрачной воды и утолили жажду.
Затем мы взапуски устремились к Акабе, лежавшей в четырех милях дальше, и, пробившись сквозь песчаную бурю, 6 июля, ровно через два месяца после нашего выступления из Ваджха, подошли к морю.
43, предупрежденный шпионами о переодетом европейце в «Синай-отеле», сам принял на себя заботы о моих людях в Кубри, а на следующий день снабдил меня билетами и пропусками в Каир.
В Измаилии пассажирам на Каир приходилось пересаживаться в другой поезд, приходивший из Порт-Саида. В составе второго поезда сиял роскошный салон-вагон, из которого вылезли адмирал Вэмисс, капитан Бурместер, Невилл и какой-то очень толстый и важный генерал. Все замерло на перроне, когда они, серьезно беседуя, расхаживали по нему взад и вперед. Офицеры отдали им честь один раз, другой, а они все еще расхаживали. Отдавать честь в третий раз было неудобно, и офицеры спаслись бегством.
Взгляд Бурместера упал на меня. Он пожелал узнать, кто я, так как я сильно загорел и после своих скитаний имел дикий вид. Я рассказал ему историю нашего набега на Акабу. Он взволновался. Я попросил его, чтобы адмирал немедленно выслал туда транспортное судно. Бурместер ответил, что судно «Дафферин», прибывающее сегодня, нагрузится провиантом в Суэце, направится прямо в Акабу и привезет пленных. (Великолепно!) Он сам отдаст приказ об этом, чтобы не прерывать беседы адмирала с Алленби.
– Алленби! Что он здесь делает? – воскликнул я.
– Ого, ведь он сейчас главнокомандующий.
– А Мюррей?
– Вернулся на родину.
Это были серьезнейшие новости, в значительной мере касающиеся меня. Я вошел обратно в вагон и предался размышлениям: походит ли этот грузный краснолицый мужчина на прочих генералов и не придется ли нам мучиться шесть месяцев, поучая его? В свое время генералы Мюррей и Белинг
44так надоели нам, что в первые дни мы не столь стремились победить врага, сколь обуздать наших начальников. Лишь с течением времени мы уломали сэра Арчибальда и его начальника штаба, и в последние месяцы они в своих донесениях военному министерству восхваляли удачу арабов и в особенности заслуги Фейсала. Их великодушие являлось нашим тайным триумфом, так как они были странной парой в одной упряжке.
В Каире я направил свои стопы вдоль мирных коридоров отеля «Савой» к генералу Клейтону. Когдз я вошел, он взглянул на меня и буркнул: «Муш фади» (англо-египетское выражение, означающее «я занят»).
Но когда я заговорил, он с удивлением приветствовал меня. Прошлой ночью в Суэце я нацарапал краткий доклад, и, таким образом, нам пришлось говорить лишь о том, что надлежит делать дальше.
Менее чем через час по телефону позвонил адмирал и сказал, что «Дафферин» грузит муку для своего неожиданного рейса. Клейтон вытащил шестнадцать тысяч фунтов золотом и вызвал конвой, чтобы доставить их в Суэц трехчасовым поездом. Это было крайне необходимо для того, чтобы Насир мог уплатить свои долги.
В Баире, Джефере и Гувейре мы выпустили денежные знаки, написанные карандашом на военных телеграфных бланках, с обещанием оплатить их стоимость подателю в Акабе. Это был прекрасный выход, но до сих пор еще никто не решался выпускать бумажные деньги, так как у бедуинов нет ни карманов в рубашках, ни несгораемых шкафов в палатках, куда они могли бы их прятать. Вследствие этого против таких денег существовало непреодолимое предубеждение, и наше доброе имя обязывало нас как можно скорее выкупить их.
Позже в гостинице я пытался найти для себя одежду, которая привлекала бы всеобщее внимание в меньшей степени, чем мой арабский маскарад. Но моль изъела весь прежний гардероб, и понадобилось три дня, прежде чем я был нормально одет, притом, как всегда, скверно.
Незадолго до этого главнокомандующий из любопытства прислал за мной. В своем отчете я подчеркнул, вспоминая опыт Саладина
45, стратегическое значение восточных племен Сирии и необходимость правильного их использования как угрозу путям сообщения Иерусалима. Эта точка зрения соответствовала честолюбию Алленби, и он выразил желание обсудить ее со мной.
Он сидел в кресле и глядел на меня, но не прямо, по своей обычной привычке, а искоса, бросая в мою сторону озадаченные взгляды. Он лишь недавно покинул Францию, где в течение нескольких лет являлся одним из важнейших зубцов великой машины, перемалывающей врага
46. Его переполняли западные понятия о мощи и значении пушек – наихудшего средства для нашей войны. Но как кавалерист он уже почти склонялся к тому, чтобы отбросить новые приемы в несходном с Европой мире, в Азии, и вступить на старый путь тактических передвижений. На этом новом театре военных действий, более открытом и менее оснащенном техникой, он нашел поле для применения своих способностей. Его не нужно было долго убеждать в необходимости немедленных действий.
Однако едва ли он ожидал встретить такую странную личность, как я: полубосого человека в шелковом наряде, предлагающего покорить врага словом и проповедью, если только дадут продовольствие, орудия и двести тысяч соверенов, чтобы убедить и удержать новообращенных. Алленби не мог решить, в какой мере я был искусным актером, а в какой шарлатаном. Он не задавал много вопросов и мало говорил, но изучал карту, слушая мои разъяснения о Восточной Сирии и ее жителях.
Под конец он поднял голову и сказал прямо:
– Ладно, я сделаю для вас все, что могу.
Беседа закончилась.
Я не был уверен, что он достаточно увлечен моим планом, но впоследствии мы узнали, что Алленби говорит то, что думает. А то, что генерал Алленби мог сделать, удовлетворило бы самого требовательного из его подчиненных.
47осуществил обещанный им воздушный набег на Маан. Так как последний представлял трудности, Салмонд избрал капитана Стента и нескольких испытанных летчиков. Они пролетали низко над Мааном и сбросили тридцать две бомбы. Две попали в бараки, убив тридцать пять человек и ранив пятьдесят. Восемь попали в паровозные мастерские, сильно повредив их. Одна бомба взорвала кухню турецкого генерала, положив конец его обеду. Четыре упали на аэродроме. Несмотря на неприятельскую шрапнель, все самолеты благополучно вернулись на свою временную базу в Кунтилле, выше Акабы.
Они починили аэропланы и с наступлением ночи легли спать под их крыльями. С рассветом следующего дня они вторично улетели. На этот раз трое из них направились к Аба-эль-Лиссану. Они подвергли бомбардировке турецкую конницу, разогнав всех лошадей, и рассеяли турок, разрушив их палатки. Как и в предыдущий день, они летели низко, и множество вражеских пуль задело их, но ни одна не оказалась роковой. Задолго до полудня они уже вернулись в Кунтиллу.
Стент проверил оставшиеся бомбы и запасы бензина и нашел, что их хватит еще на один налет. Он дал указания всем летчикам нащупать батарею, обстреливавшую их утром.
Они вылетели при полуденном зное. Тяжелый груз не позволял им подняться высоко. Турки, всегда в полдень предававшиеся сну, были застигнуты врасплох. Летчики сбросили тридцать бомб: одна из них заставила замолкнуть батарею, другие убили десятки людей и животных. Облегченные машины взвились ввысь и помчались обратно. Арабы торжествовали, турки же серьезно переполошились.
Третьим нашим средством отражения их наступления являлась помеха работе железной дороги. К середине сентября мы, в соответствии с нашим планом, произвели на ней значительные разрушения.
Я решил воскресить старую идею закладки мины под поезд. Британские саперы, а в особенности генерал Райт, главный инженер Египта, поощряли меня к этому. Райт даже прислал необходимые приборы: взрыватель и изоляционный кабель.
Взрыватель был заключен в запертый белый ящик, очень тяжелый и грозный. Мы вскрыли его, и я подробно ознакомился с устройством. Когда я почувствовал, что отлично разбираюсь в нем, мы приступили к разработке деталей.
Наиболее доступной и многообещающей мишенью казалась Мудоввара, железнодорожная станция с водой в восьмидесяти милях к югу от Маана. Взорванный там поезд привел бы врага в замешательство.
Пока мы работали над подготовкой набега, наши аппетиты возрастали. Мудоввара показалась уязвимой. Триста людей могли внезапным натиском занять ее. Это явилось бы крупной победой, ибо глубокие колодцы этой станции были единственными в безводной области ниже Маана.
Итак, 7 сентября 1917 года мы двинулись вверх по вади Итм, чтобы в Гувейре забрать у Ауды наших людей ховейтат. Сентябрь являлся скверным месяцем. Несколько дней тому назад в тени пальмовых садов побережья Акабы термометр показывал сто двадцать градусов по Фаренгейту
48. К полудню мы сделали привал под утесом, а вечером проехали лишь десять миль перед тем, как стать лагерем на ночь.
На следующий день с утренним зноем мы уже приближались к Гувейре. Отряд безмятежно пересекал песчаную розоватую равнину, заросшую серо-зеленым кустарником, когда в воздухе внезапно раздалось гудение. Мы быстро свернули наших верблюдов с открытой дороги в кустарник, где они оставались бы незаметными для неприятельских летчиков. Груз из гремучего студня, моего любимого и самого мощного взрывчатого вещества, и множества начиненных аммоналом снарядов был бы малоприятным соседом при бомбардировке нас с аэропланов.
