Страница:
И Филипп с неожиданной легкостью признался странной студентке, что и тот ему друг и этот друг, и что ему делать с этими своими дружбами, он совершенно не понимает. Вдруг выяснилась странная вещь: кому-то из хороших людей обязательно должно быть плохо. И он, Филипп Гордеев, должен своими руками…
– Зачем же делать чужую работу? – спросила Надежда. – Ваши полоумные друзья и сами сделают друг другу все, что требуется. Они, блин, и вам еще чего-нибудь устроят, вот увидите, Филипп Юрьевич.
В общем, студентка Мамай напилась кофе и откровенно лезла не в свое дело, одернуть ее следовало. Но пауза величаво несла свою пустоту, и все эти дерзости не вызывали даже малейшей ряби на ее глади.
– Вы хотите сказать, что меня должна интересовать только Соня?
– Будь я мужиком… – с какой-то мечтательной яростью проговорила Надя. – Вот будь я мужиком, отбила бы я ее у того и у другого. И был бы порядок. А вы кого больше боитесь – мужа или не мужа?
Пустота и тут не взбунтовалась. Восторг по-прежнему переполнял Гордеева, и это немного мешало собраться с мыслями. Что за странная идея выяснять, кого я боюсь? Да никого! И тут телефон задребезжал и выручил его.
Макс как ни в чем не бывало пожелал ему доброго утра и сказал, что Соню надо отвести к врачу. В поликлинику путь лежал мимо дома, где затаился ужасный Кукольников, и возможная встреча соперников сулила черт знает что.
– Я не против, – сказал Макс с достоинством, – ты же понимаешь. Но не при Соньке же. А одной ей не дойти.
Макс положил трубку, а Филипп остался с ощущением незаданного вопроса.
– Вот и думайте, – сказала Надя Мамай, устроила у себя на лице мелкие подробности и ушла.
Софья дожидалась его у своей парадной. Ступня у нее была щедро обмотана бинтом. Макс выпустил Сонин локоть, дождался, пока Филипп надежно возьмет ее за то же место, и ушел. Филипп и Соня поплелись по тротуару и в молчании прошли метров пятьдесят. Соня хромала, а Филипп ожесточенно копался в памяти, надеясь припомнить подходящий анекдот. Когда, наконец, анекдот вспомнился, он неожиданно для себя спросил, каким образом Макс звонил ему утром, если телефонный аппарат был безжалостно уничтожен. Сонина хромота стала менее заметна, она удивленно посмотрела на Филиппа.
– Филя, вы так переволновались, что все забыли. От кого я вчера получила телефон? Не от вас ли?
Гордеев залепетал что-то про секреты, про разбитый телефонный аппарат, но Соня твердо сказала, что чужую трубку Макс не посмеет разбить. Что же касается секретов, то какие могут быть секреты от мужа? Тут Соня захромала по-прежнему, а Филипп спросил, далеко ли им до поликлиники, и во сколько назначено прогревание, и велика ли ожидается очередь?
– Нет, – отвечала Соня рассеянно и объяснила Филиппу, как маленькому, что и поликлиника близко, и очередь невелика. И вдруг она остановилась у прозрачных дверей хорошенького маленького кафе. – Мы выпьем кофе, – сказала она, занося над порогом укутанную ступню. – Мы успеем.
Утренние посетители разглядывали Соню, а заодно и Филиппа. Нельзя сказать, что это было неприятно, но холодок чужого любопытства, пожалуй, тревожил. «А если еще и ревновать? – подумал Филипп. – А если ревновать вдвоем?»
Соня выпила густую жидкость, свела над пустой чашечкой пальцы на манер китайской крыши и сказала, что боль в ноге стихает, что бодрость она ощущает почти невозможную и что дело, конечно, идет на поправку. Филипп спросил про прогревание, а Соня сказала, что она бы выпила еще кофе.
– Кофе, Филечка, тоже прогревает. Я так и чувствую – меня охватывает жар. А на часы не смотрите. Я могу подумать, что вам со мной противно, что вы со мной по обязанности. Это портит удовольствие.
Филипп отправился за кофе, но кофейный станок зачихал, заплевался, и две барышни в каскетках принялись суетиться. Тут же Соня выбралась из-за столика и весело захромала к месту аварии. Глаза ее сияли. «Взорвется?» – спросила Соня, и кофеварка тут же прокашлялась и заработала как следует. Всякие казусы с участием Сони и электрических приборов происходили постоянно. В ее присутствии мелкие электрические неприятности рассасывались сами собой, поломки посерьезнее исправлялись от одного-двух Сониных вопросов. И чем глупее были вопросы (а своих вопросов Соня никогда не стеснялась и бесстрашно спрашивала первое, что приходило ей в голову), тем стремительнее и волшебнее устранялись дефекты.
Филипп получил две чашки напитка, они уже уселись за столик, и тут в кафе вошел Кукольников. Он поцеловал Соню так, что у Филиппа заныло сердце. Потом Гоша бережно опустил Соню на стул, стиснул Филиппу плечо.
– Извини, тебя не приглашаю.
– Пойдем, Сонетка, – сказал он, и прекрасная Соня зарумянилась, и они с Кукольниковым исчезли.
До поликлиники Филипп все-таки дошел. Он отыскал расписание процедур и удивился тому, как его утешила отмена процедур на сегодня. Потом он посидел в скверике, пытаясь понять, что ему делать теперь. «Положим, я разозлился, – сказал себе Филипп. – На что же я разозлился? Если верить студентке Мамай, для меня должна существовать только Соня. Студентка Мамай, конечно, не бог знает какой авторитет, но Соня сияла. И тут моя совесть может быть спокойна. Теперь рассмотрим дело с другой стороны…» Но с другой стороны не вышло ничего. Один за другим трое студентов Гордеева позвонили ему на мобильник, и нужно было переносить консультации, убеждать в необходимости регулярного чтения, и все это под неодобрительными взглядами сидевших рядом старушек. «Во-первых, – объяснил себе Гордеев, – старух раздражает мобильник, во-вторых, обилие женских имен. В третьих, – за каким чертом я все себе объясняю?!» В ярости он поднялся со скамьи и решил, что немедленно плюнет на тех и на этих и поедет на кафедру, застанет там доцента Гуськова и заберет, заберет у него бесповоротно свою любимую группу, которую пестовал два года и которую просто неприлично отдавать за здорово живешь!
Мобильник его окликнул.
– Рыцарь ты наш, – сказал Гоша Кукольников. – Сонетка по тебе соскучилась.
Дверь ему отворил Гоша. Софья сидела в кухне, поставив ногу на скамеечку, а Кукольников бинтовал ей ступню. И он, и Соня были печальны.
– Ну как? – спросил Филипп бодро и тут же ужаснулся своему вопросу. Все, однако, обошлось. Плевать им было на Гордеева. Гоша закрепил бинт упругой сеточкой, поднял Соню на руки, и все в молчании спустились по лестнице.
Соня снова уверенно хромала, и локоть ее ловко лежал в ладони у Филиппа. Она рассказывала что-то интересное, но Филипп не мог сосредоточиться, спрашивал невпопад, и она замолчала.
– Соня, – спросил он ни с того ни с сего, – вам нравится, когда вас называют Сонеткой?
Оба молчали. Он не ждал ответа, а она не собиралась отвечать. Но теперь молчание было другим. Оно билось как струна в безвоздушном пространстве. И так они дошли до дома.
– Не уходите, Филя, – попросила Соня. – Зачем вы спросили про Сонетку? Зачем, зачем, зачем? Почему вы такой? Вы приходите, и все начинают думать, что вы лучше всех. Вы это знаете?
– Знаю, кажется, – сказал Филипп и покраснел.
– Стыд и позор! – сказала Соня – Я сама себя стесняюсь, когда вы к нам приходите. Ну, скажите мне, скажите, вы нарочно не женитесь, чтобы друзья вас о чем-нибудь просили, а потом стеснялись?
– Соня, это ерунда.
– Нет, не ерунда! – она увлеклась и сильно топнула забинтованной ногой. На лице ее появилось страдальческое выражение. – Вот! А теперь я должна думать: «Нет, уж Филя никогда бы не стал бинтовать себе ногу и придуриваться». Или вы думаете, Кукольников не понимает? Еще как понимает. А Максик! Думаете, Максик не понимает, что и он теперь перед вами виноват.
– Господи, да он-то чем виноват?
– Вот! Вот! Для вас же все как малые дети. Вы же всех терпите, потому что мы глупые. А вы большой и терпеливый и можете подождать, пока все поумнеют.
– Да нет же! – крикнул Филипп. – Мне на всех плевать. Мне вас жалко, Соня!
Соня свела брови и внимательно посмотрела на Филиппа. Глаза ее вдруг расширились, заблестели влагой, и несколько круглых слезин выкатились.
– Не плачьте, – горячо попросил Филипп. – Не плачьте, а то я заплачу с вами. Послушайте лучше, что я вам скажу. Сейчас вам хуже всех, потому что мужчины будут либо с моей помощью прятаться друг от друга, либо порвут один другого на куски. Тому, кто останется цел, беспокоиться не о чем. Его посадят ненадолго, потому что из ревности друга замочил, а срок, даже маленький, как известно, очень хорош против угрызений совести. Я слышал, что у тех, кто отсидел, совесть успокаивается так, что лучше не надо. И тогда вы одного похороните, а другому будете носить передачу. И вас, Соня, будет точить совесть за то, что вы двух мужчин погубили.
Но это еще не самое плохое.
Тут Филипп безотчетным движением взял Сонины пальцы, стиснул их и совершенно неожиданно поцеловал. Соня, кажется, не заметила этого.
– Хуже всего, милая Сонечка, будет (вы меня поймите и простите), если Макс и Гоша друг другу до горла не доберутся. Вот вы представьте себе, что я ко всему готов. И буду я вас водить туда-сюда, пока нога не заживет. Когда заживет нога, придумается еще какое-нибудь ранение. Гоша с Максом будут делать вид, что они друг друга не знают, а вы, что будете делать? Вы их за свое вранье возненавидите и бросите к чертовой матери. Угадайте, что они после этого сделают? Что они сделают, если у них и сейчас мозги набекрень. Вот и опять, милая, будут у вас на совести два трупа!
– Очень прекрасно, – сказала Соня. – Если вы, Филя, такой умный, так скажите, кого мне бросить, чтобы остальные еще пожили? Не-ет, вы не скажете. Они вам друзья. Фу, гадость! Я-то всегда думала, что у мужа должны быть настоящие друзья. Дура! Дура! В трудный момент нужны надежные враги. Муж, Максик, ни в чем не виноват, за что я его брошу? Гоша меня так любит, что у меня сердце останавливается. Вот я его брошу да, пожалуй, и умру. Буду плакать, плакать и умру. Максик меня похоронит, пойдет и Гошу зарежет, потому что ясно же, отчего я плакала и из-за кого умерла. А кому, скажите, понравится, если жена умирает от любви к другому? Кому от этого будет лучше?
До этого места их разговор протекал довольно спокойно, но тут Соня заплакала и затрясла головой так, что слезы ее полетели во все стороны, как дождевые капли с веток.
– Слышите вы, Филипп! – она схватила Филиппа за рукав. – Вы, Филечка, вы должны с ними что-то сделать. Их много для меня, Филя-я!
Скорее всего утренняя двойная пустота еще давала себя знать, потому что в тот вечер Филипп такому повороту в течении Сониных мыслей не удивился и, пожалуй, не встревожился. Он лишь забрался в Сонечкин с Максом холодильник, отыскал среди ледяных кастрюль и банок пузырек с пустырником, напоил Соню безобидным снадобьем и ушел. Она смотрела, как Филипп шнурует кроссовки и приговаривала:
– Прощайте, Филечка, прощайте. Вы умница, что уходите. Скоро придет Максик, я не буду скучать. А с вами ему встречаться, – ну что ему, бедному, нервничать? Он ведь понимает, что на вас ему злиться нечего, а с собой ничего поделать не может, а от этого еще сильней злится.
Уже на проспекте Филипп ясно ощутил чужой взгляд. Квартал или два взгляд жег его между лопаток, как солнце, пойманное линзой. Филипп обернулся раз, другой, знакомое бледное лицо мелькнуло и исчезло за чьей-то спиной. «Ну, и дурак!» – сказал Филипп про себя.
У парадной Гордеева Гоша Кукольников на корточках сидел перед дворовым барбосом и о чем-то с ним вполголоса договаривался. Когда Кукольников выпрямился и они с Филиппом поздоровались, стало видно, что левая рука его кое-как пристроена в петле из брючного ремня и что боль сизоватым туманом плавает у него в глазах. Они с Филиппом поднялись, и в квартире Филиппа Гоша скинул рубашку. Левая рука была распорота и неловко замотана бинтом. «Он тебя?» Кукольников кивнул. «Ножом?» – «Ну не пальцем же». Они стянули края раны пластырем, забинтовали как полагается. «Макс осатанел. Думаю, что пару ребер я ему сломал. Там у меня в сумке… Достань». Филипп достал из сумки бутылку вина. Вино было темно-красное, тяжелое, и фиолетовые сполохи ходили в бокалах.
– За что выпьем?
– Не издевайся, – сказал Гоша. – Мне хочется броситься с десятого этажа.
– Вот-вот, ты уже близок к ощущению полета. У влюбленных всегда так.
Гоша, казалось, не слышал.
– У меня больше нам встречаться нельзя. При мне не посмеет, но потом Соньку, пожалуй, зарежет. У тебя тоже. Макс – скотина, но ты держи нейтралитет.
– Охотно, – сказал Филипп, – только что это значит?
Кукольников и тут ничего не ответил. Он залпом выпил вино и сказал, что на Красного Курсанта у него есть знакомый с квартирой, с которым можно договориться. «Ну, хорошо, – сказал Филипп, – вы с Соней будете встречаться на Красного Курсанта, вы будете ходить по улицам, взявшись за руки. А ночью он придет к тебе – только не спрашивай как – я его видел – он придет к тебе со всеми своими ножами и кастетами, и он убьет тебя! Ты хоть понимаешь, что мне тебя жалко? Жалко мне тебя, потому что ты становишься бешеный, как Макс. Ну, ладно, если он тебя зарежет. Да, можешь обижаться сколько хочешь, лучше он тебя. А ну как ты ему шею свернешь? А с Сонькой что будет? Знаю, знаю, я за нее отвечать должен. Так что ты мне прикажешь, здесь вот на кухне ее содержать?
– Нет, нет! – горячо проговорил Кукольников, – у тебя ни в коем случае. Знаешь, мне Сонетка подарила цветок в горшке. Еще раньше, до того, как мы про все догадались. Вот его я к тебе переселю. Он придет меня резать или что там, а если не застанет, так вполне цветку горло перережет. А ты его будешь поливать, разговаривать с ним будешь… Он странный цветок, он на Сонетку похож. С виду дурацкий, и все его поправить хочется. А потом смотришь: а это он тебя уже поправил.
– Цветок я, пожалуй, уберегу. – сказал Филипп. – Дай ключ.
– Ключа не дам. Ключ единственный. – Из-за потери крови Кукольников пьянел на глазах. – Что-то ты Максимку нашего полюбил ни с того ни с сего.
С этими словами Кукольников откинулся на спинку стула и не то чтобы уснул, а скорее оцепенел. Разглядывая неподвижного друга, Филипп допил вино, потом дотащил Кукольникова до дивана и вернулся в кухню. Он терпеть не мог оставлять немытую посуду.
Спустя час после возвращения Макса Родченко домой Соня легла спать. Было совсем не поздно, и сумерки только-только начинали приобретать оттенок темноты, но от страха она не могла придумать ничего другого. Старательно и неумело она бинтовала Максу грудь, чтобы ночью сломанные ребра не разошлись каким-нибудь непотребным образом. Макс ничего не объяснял, он только вздрагивал, если Соня задевала больное место, и тогда Соня замирала от страха и жалости. Но, поднимая руки и поворачиваясь, чтобы бинт лег ровнее, он к совершенному ее ужасу, не переставая, рычал. Бедная Соня никогда не слышала, чтобы человек рычал, как зверь. Но мало того, когда бинтование было закончено и Макс с трудом сказал: „Спасибо, Соня“, ей почудилось, что рычание не прерывалось, а слова, сказанные знакомым голосом, смешались с глухим рыком, словно теперь у ее мужа внутри поселилось какое-то свирепое существо. Тогда-то Соня и забралась в постель.
Между ней и Максом была целая комната, и если не стараться, то страшного рычания можно было и не услышать. Она попробовала закрыть глаза, чтобы заснуть, но с закрытыми глазами этому ужасу добавилось громкости. Мелко вздрагивая, почти не дыша, вцепившись в рыхлое одеяло, она смотрела, как муж выложил на стол нож (страшным этим ножом, словно невзначай, он уже пугал ее позавчера), обтер этот нож носовым платком и убрал снова. Соня сразу поняла, чья на ноже кровь, но нисколько не испугалась. Она откуда-то знала, что с Кукольниковым не случилось ничего страшного. Легко раненный любовник дезинфицировал свою рану где-то в ночи, и у него были и бинт, и постель, и ужин. Знание это успокоило ее настолько, что она сразу забыла обо всем, кроме мужа. Он же тем временем беззвучно переходил с места на место, пока не сел у окна. С непостижимой легкостью, без стеклянного дребезга и лязганья шпингалета он растворил вечно перекошенную оконную раму и поднял лицо к темному куску неба, вырезанному двором-колодцем. Потом он долго кашлял и то ли из-за боли, то ли из-за тугой повязки никак не мог откашляться. Наконец кашель, а вместе с ним и рычание оборвались. Неподвижный, темный, чужой и страшный Макс яростно и исступленно глядел в небо. При этом он делал головой и шеей такие движения, словно хотел рассмотреть что-то скрытое за обрезом крыш. Подергиванья были так настойчивы, что завороженная их ритмом Соня забыла страх, отбросила одеяло и села. Ей показалось необычайно важным увидеть то, что силился отыскать в небе Макс. Она придвинулась к краю постели и, стоя на коленях и сложив руки на груди, вытянулась всем тоненьким телом в сторону окна. Макс плакал.
– Послушайте, Соня, – сказал Филипп, – если вам неудобно хромать, так что вы, в самом деле? Мне совсем не требуется, чтобы вы хромали.
Соня рассмеялась коротко и глуховато.
– Меня Бог наказал, – сказала она. – Я вчера в самом деле с кровати упала, ножку подвернула. Ах, Филя, знали бы вы, какой вчера был Макс… И представьте себе, что в этом виновата одна я. Гоша виноват тоже, но я – больше. Вот если бы мы оба красиво и благородно… Как вы считаете, Филя?
– Я вас не пойму, – сказал Филипп, – куда мы идем, что это за экскурсия по дворам? Или вы в самом деле собрались на физиотерапию? А как же Гоша на Красного Курсанта?
– Эх, Филя, Филя, – сказала Соня. – Мы идем самым правильным путем в поликлинику, а Макс идет себе потихоньку за нами и смотрит – дойдем мы до поликлиники или не дойдем.
– Я так не могу. Нужно звонить Кукольникову.
– Не нужно. Мы зайдем в поликлинику и выйдем.
– Блин! Мы выходим, а там Макс со своими кастетами и ножами.
– Перестаньте, – сказала Соня устало, – в поликлинике может появиться Гоша. Макс не задержится там, где бывает Кукольников.
– Какого черта? – сказал Филипп. – Уменя крыша едет. А как же все эти кровопролития?
– Ну, – Соня сделала красивое неопределенное движение ладошкой, – спрашивать я боюсь, но мне кажется, они договариваются заранее. И вы, Филечка, тоже не спрашивайте. Так у них хоть какой-то порядок, а начнете вы догадываться, куда им деваться?
Они вошли в поликлинику и уселись на облезлый диван против окошек регистратуры.
– Филечка, подите посмотрите, как принимает зубной врач Бобовников. Идите, идите, не можем же мы сразу выйти.
– В баню Бобовникова! Нет у нас времени на Бобовникова. Слушайте, Сонечка, сейчас на пересечении Большого и Красного Курсанта нас ждет одна девушка. У нее консультация! – сказал Филипп строго, заметив, как вспыхнули Сонины глаза.
Соня нацелилась в Гордеева указательным пальчиком.
– Это Лизочка, которая была с телефоном.
Филипп опешил.
– Ну, конечно, Лизочка. Она же с моей работы, я же должна знать, как ее зовут. Вот я ее назвала Лизочка, и она все поняла. А она – студентка! Филипп, милый, наконец-то у вас роман со студенткой!
– Такую мать! – сказал разъяренный Филипп. – У меня с ней курсовая работа! Эволюция, блин, представлений о супружеской измене в русской прозе ХХ века. Вот вам! И зовут ее не Лизочка, а Наденька. Надежда Мамай!
Соня прижала к груди точеные ладошки и захохотала.
– Ой, сдохну! Ой, Филя! Тут тебе теория, тут и практика.
Они не заметили, как дошли до перекрестка. Надежда Мамай в изумлении глядела на приближающуюся развеселую хромую Соню, на покореженное досадой лицо Филиппа и даже подалась назад, словно бы отдаляя момент встречи. Однако быстро что-то поняла, недоумение в ее глазах улеглось, и, приноравливаясь к Сониному скоку, она пошла рядом.
Теперь они с Филиппом говорили, а Соня, склонив темно-русую головку, слушала. Замечаний, которых побаивался опытный Филипп и инстинктивно опасалась Надежда, не было вовсе. Неспешным шагом они дошли до темнокирпичных корпусов фабрики „Красное знамя“, и Соня остановилась.
– Лизочка, – сказала она, – не в службу, а в дружбу – вон в том ларьке возьмите мне жвачку. Пока мы шли, Филечка купил мне пирожок с луком. А я – не устояла. С луком – обожаю.
Надя скорым шагом двинулась к ларьку, который они оставили позади, а Соня освободила локоть и шагнула к ближайшей парадной. Парадная была та самая.
– Филипп, – сказала Соня, – Лиза – девушка некрасивая, но на редкость породистая. Имейте это в виду. Мужчины обычно не врубаются, а вы посмотрите – какой у нее высокий подъем, какие запястья, а скулы, скулы какие! Не упустите, Филечка. Локти будете кусать.
– Соня, она замужем.
– Вижу, не слепая, – сказала Соня, – Только при чем здесь это? А тему она сама выбрала? То-то. Молчу, молчу. Молчу. Вот. Она сейчас купит жвачку и вернется. Я пойду. Зачем ей знать, где у нас гнездо разврата?
Когда Соня пришла в условленное кафе, Филипп сидел один. Осторожно ступая, Соня подошла и улыбнулась ему печально и ласково. Филипп принес кофе, и они посидели молча. Потом неожиданно бойко Соня спросила:
– Вы назначили Лизе свидание? Ладно, Филя, называйте это консультацией, если вам так спокойнее. Только знайте – это все равно, что прятать голову под одеяло. Скажите, она смотрела на вас вот так? Ага. А она делала вот так?
– Мы сидели по разные стороны столика.
– Очень разумная девушка. Ей, кажется, можно доверять. Очень нужны люди, которым можно доверять. Я могу доверять только вам, Филя. Вообразите, Филя, человек, которого я люблю больше жизни (а чего ее любить жизнь-то?), этот человек в беде или, например, чем-нибудь заболел. Чем-нибудь противным и заразным.
Вы бы, Филя, могли бы этого человека лечить и вытирать за ним, а на всех студенток наплевать?
Филипп вспомнил, как он бинтовал Кукольникова, и сказал, что может.
Соня приставила кончик пальца к носу и сказала „ага“.
– Филечка, – спросила Соня, – значит, я для вас главнее всех? Это потому, что вы меня не любите. Это удивительно. Если бы вы меня любили… Знаете, я сегодня сказала Кукольникову, что он должен или меня убить, или сам… Лучше, конечно, сам. Потому что если меня, то это делу не поможет. Так они и будут друг на друга кидаться, пока один другого не убьет. И знаете, что он? Он стал хохотать и целоваться. Если бы он меня не любил, он бы задумался посерьезнее.
А потом еще хуже. Начал меня уверять, что нечего мне беспокоиться, потому что он Макса с Литейного моста швырнет. Макса-то за что, Макс в чем виноват? Короче – один утонет, другого посадят. Ох, да вы, Филечка, про это уже говорили. Как вы думаете, Филя, один порядочный человек может другого убить и остаться порядочным?
– Да что вы, Соня, такое говорите? Как такое возможно?
– Это плохо, – опечалилась Соня, – это очень плохо. А вам очень нужно оставаться порядочным?
И последовало высказанное просто и прямо предложение убить Кукольникова. Поначалу Гордеев онемел. Потом у него мелькнула мысль: а не сошла ли с ума Соня? Но не похоже было. Глядела себе настойчиво и печально в глаза Филиппу и ждала ответа. Ждала ответа, как будто попросила у него сто пятьдесят рублей до завтра!
– Блин! – сказал Гордеев наконец. – Да как у вас язык повернулся?
– Язык тут ни при чем, – сказала Соня. – Я никому ничего не скажу, никто ничего не узнает, и вы останетесь порядочным и благородным. Только нужно, чтобы все было аккуратно и чтобы Гоша не пугался и не мучился. Раз – и все.
Филипп схватил Соню за нежный локоть и выволок на улицу.
– Лахудра! – сказал он Соне. – Кукольников мне друг! Понимаете вы это?
– А мне – любимый! – твердо возразила Соня. – У меня тоже рука не поднимается.
– Любимого можно, – неожиданно для себя сказал Филипп. – Это, знаете, Сонечка, дело даже совсем обыкновенное. И потом, вы чушь порете. Как можно убить друга и остаться порядочным? И какая разница, знает об этом кто-нибудь или нет?
– Большая разница, – сказала Соня мрачно. – Если вы не понимаете, нечего студенткам консультации устраивать.
Они стояли против Геслеровских бань, распаренные люди выходили из дверей, и ощущение тягостного кошмара становилось все явственней. Был момент, когда, оглядев Соню, Филипп почувствовал неожиданное и такое сильное омерзение, что ему нестерпимо захотелось зачерпнуть из ближайшей лужи ком грязи и с руганью размазать, размазать по ней сверху донизу! Но тут плечи ее поникли, она махнула рукой и, хромая, пошла прочь. Филипп догнал ее. Слезинки стекали по смугловатым Сониным щекам.
– Стойте, – сказал он, – а как мне дальше жить? Я же буду все время думать, что я друга убил.
Соня вскинула ресницы.
– А вы думайте, что сделали это для меня. И это будет такая жертва.
– Какая, блин, жертва? Ведь человек же, а не курица. Или, по-вашему, жизнь у человека забрать ничего не стоит?
– А по-вашему, Филечка, для другого можно делать только всякие пустячки?
Филипп почувствовал, что он проваливается в какую-то бездонную дыру, кончики пальцев у него стали ледяными, он схватил Соню за плечи и встряхнул.
– Скажите вы мне, бесчувственное существо, вам что, совсем не жалко Гошу?
И тут Соня подобралась, как перед прыжком, глаза ее блеснули, и, тяжело и мрачно глядя на Филиппа, она проговорила:
– Мне обоих жалко, да только муж ни в чем не виноват. А как, по-вашему?
– О-ох!
– Филечка, милый Филечка, Максик правда ни в чем не виноват, неужели же его убивать? А вы бы рады, да?
– Зачем же делать чужую работу? – спросила Надежда. – Ваши полоумные друзья и сами сделают друг другу все, что требуется. Они, блин, и вам еще чего-нибудь устроят, вот увидите, Филипп Юрьевич.
В общем, студентка Мамай напилась кофе и откровенно лезла не в свое дело, одернуть ее следовало. Но пауза величаво несла свою пустоту, и все эти дерзости не вызывали даже малейшей ряби на ее глади.
– Вы хотите сказать, что меня должна интересовать только Соня?
– Будь я мужиком… – с какой-то мечтательной яростью проговорила Надя. – Вот будь я мужиком, отбила бы я ее у того и у другого. И был бы порядок. А вы кого больше боитесь – мужа или не мужа?
Пустота и тут не взбунтовалась. Восторг по-прежнему переполнял Гордеева, и это немного мешало собраться с мыслями. Что за странная идея выяснять, кого я боюсь? Да никого! И тут телефон задребезжал и выручил его.
Макс как ни в чем не бывало пожелал ему доброго утра и сказал, что Соню надо отвести к врачу. В поликлинику путь лежал мимо дома, где затаился ужасный Кукольников, и возможная встреча соперников сулила черт знает что.
– Я не против, – сказал Макс с достоинством, – ты же понимаешь. Но не при Соньке же. А одной ей не дойти.
Макс положил трубку, а Филипп остался с ощущением незаданного вопроса.
– Вот и думайте, – сказала Надя Мамай, устроила у себя на лице мелкие подробности и ушла.
Софья дожидалась его у своей парадной. Ступня у нее была щедро обмотана бинтом. Макс выпустил Сонин локоть, дождался, пока Филипп надежно возьмет ее за то же место, и ушел. Филипп и Соня поплелись по тротуару и в молчании прошли метров пятьдесят. Соня хромала, а Филипп ожесточенно копался в памяти, надеясь припомнить подходящий анекдот. Когда, наконец, анекдот вспомнился, он неожиданно для себя спросил, каким образом Макс звонил ему утром, если телефонный аппарат был безжалостно уничтожен. Сонина хромота стала менее заметна, она удивленно посмотрела на Филиппа.
– Филя, вы так переволновались, что все забыли. От кого я вчера получила телефон? Не от вас ли?
Гордеев залепетал что-то про секреты, про разбитый телефонный аппарат, но Соня твердо сказала, что чужую трубку Макс не посмеет разбить. Что же касается секретов, то какие могут быть секреты от мужа? Тут Соня захромала по-прежнему, а Филипп спросил, далеко ли им до поликлиники, и во сколько назначено прогревание, и велика ли ожидается очередь?
– Нет, – отвечала Соня рассеянно и объяснила Филиппу, как маленькому, что и поликлиника близко, и очередь невелика. И вдруг она остановилась у прозрачных дверей хорошенького маленького кафе. – Мы выпьем кофе, – сказала она, занося над порогом укутанную ступню. – Мы успеем.
Утренние посетители разглядывали Соню, а заодно и Филиппа. Нельзя сказать, что это было неприятно, но холодок чужого любопытства, пожалуй, тревожил. «А если еще и ревновать? – подумал Филипп. – А если ревновать вдвоем?»
Соня выпила густую жидкость, свела над пустой чашечкой пальцы на манер китайской крыши и сказала, что боль в ноге стихает, что бодрость она ощущает почти невозможную и что дело, конечно, идет на поправку. Филипп спросил про прогревание, а Соня сказала, что она бы выпила еще кофе.
– Кофе, Филечка, тоже прогревает. Я так и чувствую – меня охватывает жар. А на часы не смотрите. Я могу подумать, что вам со мной противно, что вы со мной по обязанности. Это портит удовольствие.
Филипп отправился за кофе, но кофейный станок зачихал, заплевался, и две барышни в каскетках принялись суетиться. Тут же Соня выбралась из-за столика и весело захромала к месту аварии. Глаза ее сияли. «Взорвется?» – спросила Соня, и кофеварка тут же прокашлялась и заработала как следует. Всякие казусы с участием Сони и электрических приборов происходили постоянно. В ее присутствии мелкие электрические неприятности рассасывались сами собой, поломки посерьезнее исправлялись от одного-двух Сониных вопросов. И чем глупее были вопросы (а своих вопросов Соня никогда не стеснялась и бесстрашно спрашивала первое, что приходило ей в голову), тем стремительнее и волшебнее устранялись дефекты.
Филипп получил две чашки напитка, они уже уселись за столик, и тут в кафе вошел Кукольников. Он поцеловал Соню так, что у Филиппа заныло сердце. Потом Гоша бережно опустил Соню на стул, стиснул Филиппу плечо.
– Извини, тебя не приглашаю.
– Пойдем, Сонетка, – сказал он, и прекрасная Соня зарумянилась, и они с Кукольниковым исчезли.
До поликлиники Филипп все-таки дошел. Он отыскал расписание процедур и удивился тому, как его утешила отмена процедур на сегодня. Потом он посидел в скверике, пытаясь понять, что ему делать теперь. «Положим, я разозлился, – сказал себе Филипп. – На что же я разозлился? Если верить студентке Мамай, для меня должна существовать только Соня. Студентка Мамай, конечно, не бог знает какой авторитет, но Соня сияла. И тут моя совесть может быть спокойна. Теперь рассмотрим дело с другой стороны…» Но с другой стороны не вышло ничего. Один за другим трое студентов Гордеева позвонили ему на мобильник, и нужно было переносить консультации, убеждать в необходимости регулярного чтения, и все это под неодобрительными взглядами сидевших рядом старушек. «Во-первых, – объяснил себе Гордеев, – старух раздражает мобильник, во-вторых, обилие женских имен. В третьих, – за каким чертом я все себе объясняю?!» В ярости он поднялся со скамьи и решил, что немедленно плюнет на тех и на этих и поедет на кафедру, застанет там доцента Гуськова и заберет, заберет у него бесповоротно свою любимую группу, которую пестовал два года и которую просто неприлично отдавать за здорово живешь!
Мобильник его окликнул.
– Рыцарь ты наш, – сказал Гоша Кукольников. – Сонетка по тебе соскучилась.
Дверь ему отворил Гоша. Софья сидела в кухне, поставив ногу на скамеечку, а Кукольников бинтовал ей ступню. И он, и Соня были печальны.
– Ну как? – спросил Филипп бодро и тут же ужаснулся своему вопросу. Все, однако, обошлось. Плевать им было на Гордеева. Гоша закрепил бинт упругой сеточкой, поднял Соню на руки, и все в молчании спустились по лестнице.
Соня снова уверенно хромала, и локоть ее ловко лежал в ладони у Филиппа. Она рассказывала что-то интересное, но Филипп не мог сосредоточиться, спрашивал невпопад, и она замолчала.
– Соня, – спросил он ни с того ни с сего, – вам нравится, когда вас называют Сонеткой?
Оба молчали. Он не ждал ответа, а она не собиралась отвечать. Но теперь молчание было другим. Оно билось как струна в безвоздушном пространстве. И так они дошли до дома.
– Не уходите, Филя, – попросила Соня. – Зачем вы спросили про Сонетку? Зачем, зачем, зачем? Почему вы такой? Вы приходите, и все начинают думать, что вы лучше всех. Вы это знаете?
– Знаю, кажется, – сказал Филипп и покраснел.
– Стыд и позор! – сказала Соня – Я сама себя стесняюсь, когда вы к нам приходите. Ну, скажите мне, скажите, вы нарочно не женитесь, чтобы друзья вас о чем-нибудь просили, а потом стеснялись?
– Соня, это ерунда.
– Нет, не ерунда! – она увлеклась и сильно топнула забинтованной ногой. На лице ее появилось страдальческое выражение. – Вот! А теперь я должна думать: «Нет, уж Филя никогда бы не стал бинтовать себе ногу и придуриваться». Или вы думаете, Кукольников не понимает? Еще как понимает. А Максик! Думаете, Максик не понимает, что и он теперь перед вами виноват.
– Господи, да он-то чем виноват?
– Вот! Вот! Для вас же все как малые дети. Вы же всех терпите, потому что мы глупые. А вы большой и терпеливый и можете подождать, пока все поумнеют.
– Да нет же! – крикнул Филипп. – Мне на всех плевать. Мне вас жалко, Соня!
Соня свела брови и внимательно посмотрела на Филиппа. Глаза ее вдруг расширились, заблестели влагой, и несколько круглых слезин выкатились.
– Не плачьте, – горячо попросил Филипп. – Не плачьте, а то я заплачу с вами. Послушайте лучше, что я вам скажу. Сейчас вам хуже всех, потому что мужчины будут либо с моей помощью прятаться друг от друга, либо порвут один другого на куски. Тому, кто останется цел, беспокоиться не о чем. Его посадят ненадолго, потому что из ревности друга замочил, а срок, даже маленький, как известно, очень хорош против угрызений совести. Я слышал, что у тех, кто отсидел, совесть успокаивается так, что лучше не надо. И тогда вы одного похороните, а другому будете носить передачу. И вас, Соня, будет точить совесть за то, что вы двух мужчин погубили.
Но это еще не самое плохое.
Тут Филипп безотчетным движением взял Сонины пальцы, стиснул их и совершенно неожиданно поцеловал. Соня, кажется, не заметила этого.
– Хуже всего, милая Сонечка, будет (вы меня поймите и простите), если Макс и Гоша друг другу до горла не доберутся. Вот вы представьте себе, что я ко всему готов. И буду я вас водить туда-сюда, пока нога не заживет. Когда заживет нога, придумается еще какое-нибудь ранение. Гоша с Максом будут делать вид, что они друг друга не знают, а вы, что будете делать? Вы их за свое вранье возненавидите и бросите к чертовой матери. Угадайте, что они после этого сделают? Что они сделают, если у них и сейчас мозги набекрень. Вот и опять, милая, будут у вас на совести два трупа!
– Очень прекрасно, – сказала Соня. – Если вы, Филя, такой умный, так скажите, кого мне бросить, чтобы остальные еще пожили? Не-ет, вы не скажете. Они вам друзья. Фу, гадость! Я-то всегда думала, что у мужа должны быть настоящие друзья. Дура! Дура! В трудный момент нужны надежные враги. Муж, Максик, ни в чем не виноват, за что я его брошу? Гоша меня так любит, что у меня сердце останавливается. Вот я его брошу да, пожалуй, и умру. Буду плакать, плакать и умру. Максик меня похоронит, пойдет и Гошу зарежет, потому что ясно же, отчего я плакала и из-за кого умерла. А кому, скажите, понравится, если жена умирает от любви к другому? Кому от этого будет лучше?
До этого места их разговор протекал довольно спокойно, но тут Соня заплакала и затрясла головой так, что слезы ее полетели во все стороны, как дождевые капли с веток.
– Слышите вы, Филипп! – она схватила Филиппа за рукав. – Вы, Филечка, вы должны с ними что-то сделать. Их много для меня, Филя-я!
Скорее всего утренняя двойная пустота еще давала себя знать, потому что в тот вечер Филипп такому повороту в течении Сониных мыслей не удивился и, пожалуй, не встревожился. Он лишь забрался в Сонечкин с Максом холодильник, отыскал среди ледяных кастрюль и банок пузырек с пустырником, напоил Соню безобидным снадобьем и ушел. Она смотрела, как Филипп шнурует кроссовки и приговаривала:
– Прощайте, Филечка, прощайте. Вы умница, что уходите. Скоро придет Максик, я не буду скучать. А с вами ему встречаться, – ну что ему, бедному, нервничать? Он ведь понимает, что на вас ему злиться нечего, а с собой ничего поделать не может, а от этого еще сильней злится.
Уже на проспекте Филипп ясно ощутил чужой взгляд. Квартал или два взгляд жег его между лопаток, как солнце, пойманное линзой. Филипп обернулся раз, другой, знакомое бледное лицо мелькнуло и исчезло за чьей-то спиной. «Ну, и дурак!» – сказал Филипп про себя.
У парадной Гордеева Гоша Кукольников на корточках сидел перед дворовым барбосом и о чем-то с ним вполголоса договаривался. Когда Кукольников выпрямился и они с Филиппом поздоровались, стало видно, что левая рука его кое-как пристроена в петле из брючного ремня и что боль сизоватым туманом плавает у него в глазах. Они с Филиппом поднялись, и в квартире Филиппа Гоша скинул рубашку. Левая рука была распорота и неловко замотана бинтом. «Он тебя?» Кукольников кивнул. «Ножом?» – «Ну не пальцем же». Они стянули края раны пластырем, забинтовали как полагается. «Макс осатанел. Думаю, что пару ребер я ему сломал. Там у меня в сумке… Достань». Филипп достал из сумки бутылку вина. Вино было темно-красное, тяжелое, и фиолетовые сполохи ходили в бокалах.
– За что выпьем?
– Не издевайся, – сказал Гоша. – Мне хочется броситься с десятого этажа.
– Вот-вот, ты уже близок к ощущению полета. У влюбленных всегда так.
Гоша, казалось, не слышал.
– У меня больше нам встречаться нельзя. При мне не посмеет, но потом Соньку, пожалуй, зарежет. У тебя тоже. Макс – скотина, но ты держи нейтралитет.
– Охотно, – сказал Филипп, – только что это значит?
Кукольников и тут ничего не ответил. Он залпом выпил вино и сказал, что на Красного Курсанта у него есть знакомый с квартирой, с которым можно договориться. «Ну, хорошо, – сказал Филипп, – вы с Соней будете встречаться на Красного Курсанта, вы будете ходить по улицам, взявшись за руки. А ночью он придет к тебе – только не спрашивай как – я его видел – он придет к тебе со всеми своими ножами и кастетами, и он убьет тебя! Ты хоть понимаешь, что мне тебя жалко? Жалко мне тебя, потому что ты становишься бешеный, как Макс. Ну, ладно, если он тебя зарежет. Да, можешь обижаться сколько хочешь, лучше он тебя. А ну как ты ему шею свернешь? А с Сонькой что будет? Знаю, знаю, я за нее отвечать должен. Так что ты мне прикажешь, здесь вот на кухне ее содержать?
– Нет, нет! – горячо проговорил Кукольников, – у тебя ни в коем случае. Знаешь, мне Сонетка подарила цветок в горшке. Еще раньше, до того, как мы про все догадались. Вот его я к тебе переселю. Он придет меня резать или что там, а если не застанет, так вполне цветку горло перережет. А ты его будешь поливать, разговаривать с ним будешь… Он странный цветок, он на Сонетку похож. С виду дурацкий, и все его поправить хочется. А потом смотришь: а это он тебя уже поправил.
– Цветок я, пожалуй, уберегу. – сказал Филипп. – Дай ключ.
– Ключа не дам. Ключ единственный. – Из-за потери крови Кукольников пьянел на глазах. – Что-то ты Максимку нашего полюбил ни с того ни с сего.
С этими словами Кукольников откинулся на спинку стула и не то чтобы уснул, а скорее оцепенел. Разглядывая неподвижного друга, Филипп допил вино, потом дотащил Кукольникова до дивана и вернулся в кухню. Он терпеть не мог оставлять немытую посуду.
Спустя час после возвращения Макса Родченко домой Соня легла спать. Было совсем не поздно, и сумерки только-только начинали приобретать оттенок темноты, но от страха она не могла придумать ничего другого. Старательно и неумело она бинтовала Максу грудь, чтобы ночью сломанные ребра не разошлись каким-нибудь непотребным образом. Макс ничего не объяснял, он только вздрагивал, если Соня задевала больное место, и тогда Соня замирала от страха и жалости. Но, поднимая руки и поворачиваясь, чтобы бинт лег ровнее, он к совершенному ее ужасу, не переставая, рычал. Бедная Соня никогда не слышала, чтобы человек рычал, как зверь. Но мало того, когда бинтование было закончено и Макс с трудом сказал: „Спасибо, Соня“, ей почудилось, что рычание не прерывалось, а слова, сказанные знакомым голосом, смешались с глухим рыком, словно теперь у ее мужа внутри поселилось какое-то свирепое существо. Тогда-то Соня и забралась в постель.
Между ней и Максом была целая комната, и если не стараться, то страшного рычания можно было и не услышать. Она попробовала закрыть глаза, чтобы заснуть, но с закрытыми глазами этому ужасу добавилось громкости. Мелко вздрагивая, почти не дыша, вцепившись в рыхлое одеяло, она смотрела, как муж выложил на стол нож (страшным этим ножом, словно невзначай, он уже пугал ее позавчера), обтер этот нож носовым платком и убрал снова. Соня сразу поняла, чья на ноже кровь, но нисколько не испугалась. Она откуда-то знала, что с Кукольниковым не случилось ничего страшного. Легко раненный любовник дезинфицировал свою рану где-то в ночи, и у него были и бинт, и постель, и ужин. Знание это успокоило ее настолько, что она сразу забыла обо всем, кроме мужа. Он же тем временем беззвучно переходил с места на место, пока не сел у окна. С непостижимой легкостью, без стеклянного дребезга и лязганья шпингалета он растворил вечно перекошенную оконную раму и поднял лицо к темному куску неба, вырезанному двором-колодцем. Потом он долго кашлял и то ли из-за боли, то ли из-за тугой повязки никак не мог откашляться. Наконец кашель, а вместе с ним и рычание оборвались. Неподвижный, темный, чужой и страшный Макс яростно и исступленно глядел в небо. При этом он делал головой и шеей такие движения, словно хотел рассмотреть что-то скрытое за обрезом крыш. Подергиванья были так настойчивы, что завороженная их ритмом Соня забыла страх, отбросила одеяло и села. Ей показалось необычайно важным увидеть то, что силился отыскать в небе Макс. Она придвинулась к краю постели и, стоя на коленях и сложив руки на груди, вытянулась всем тоненьким телом в сторону окна. Макс плакал.
– Послушайте, Соня, – сказал Филипп, – если вам неудобно хромать, так что вы, в самом деле? Мне совсем не требуется, чтобы вы хромали.
Соня рассмеялась коротко и глуховато.
– Меня Бог наказал, – сказала она. – Я вчера в самом деле с кровати упала, ножку подвернула. Ах, Филя, знали бы вы, какой вчера был Макс… И представьте себе, что в этом виновата одна я. Гоша виноват тоже, но я – больше. Вот если бы мы оба красиво и благородно… Как вы считаете, Филя?
– Я вас не пойму, – сказал Филипп, – куда мы идем, что это за экскурсия по дворам? Или вы в самом деле собрались на физиотерапию? А как же Гоша на Красного Курсанта?
– Эх, Филя, Филя, – сказала Соня. – Мы идем самым правильным путем в поликлинику, а Макс идет себе потихоньку за нами и смотрит – дойдем мы до поликлиники или не дойдем.
– Я так не могу. Нужно звонить Кукольникову.
– Не нужно. Мы зайдем в поликлинику и выйдем.
– Блин! Мы выходим, а там Макс со своими кастетами и ножами.
– Перестаньте, – сказала Соня устало, – в поликлинике может появиться Гоша. Макс не задержится там, где бывает Кукольников.
– Какого черта? – сказал Филипп. – Уменя крыша едет. А как же все эти кровопролития?
– Ну, – Соня сделала красивое неопределенное движение ладошкой, – спрашивать я боюсь, но мне кажется, они договариваются заранее. И вы, Филечка, тоже не спрашивайте. Так у них хоть какой-то порядок, а начнете вы догадываться, куда им деваться?
Они вошли в поликлинику и уселись на облезлый диван против окошек регистратуры.
– Филечка, подите посмотрите, как принимает зубной врач Бобовников. Идите, идите, не можем же мы сразу выйти.
– В баню Бобовникова! Нет у нас времени на Бобовникова. Слушайте, Сонечка, сейчас на пересечении Большого и Красного Курсанта нас ждет одна девушка. У нее консультация! – сказал Филипп строго, заметив, как вспыхнули Сонины глаза.
Соня нацелилась в Гордеева указательным пальчиком.
– Это Лизочка, которая была с телефоном.
Филипп опешил.
– Ну, конечно, Лизочка. Она же с моей работы, я же должна знать, как ее зовут. Вот я ее назвала Лизочка, и она все поняла. А она – студентка! Филипп, милый, наконец-то у вас роман со студенткой!
– Такую мать! – сказал разъяренный Филипп. – У меня с ней курсовая работа! Эволюция, блин, представлений о супружеской измене в русской прозе ХХ века. Вот вам! И зовут ее не Лизочка, а Наденька. Надежда Мамай!
Соня прижала к груди точеные ладошки и захохотала.
– Ой, сдохну! Ой, Филя! Тут тебе теория, тут и практика.
Они не заметили, как дошли до перекрестка. Надежда Мамай в изумлении глядела на приближающуюся развеселую хромую Соню, на покореженное досадой лицо Филиппа и даже подалась назад, словно бы отдаляя момент встречи. Однако быстро что-то поняла, недоумение в ее глазах улеглось, и, приноравливаясь к Сониному скоку, она пошла рядом.
Теперь они с Филиппом говорили, а Соня, склонив темно-русую головку, слушала. Замечаний, которых побаивался опытный Филипп и инстинктивно опасалась Надежда, не было вовсе. Неспешным шагом они дошли до темнокирпичных корпусов фабрики „Красное знамя“, и Соня остановилась.
– Лизочка, – сказала она, – не в службу, а в дружбу – вон в том ларьке возьмите мне жвачку. Пока мы шли, Филечка купил мне пирожок с луком. А я – не устояла. С луком – обожаю.
Надя скорым шагом двинулась к ларьку, который они оставили позади, а Соня освободила локоть и шагнула к ближайшей парадной. Парадная была та самая.
– Филипп, – сказала Соня, – Лиза – девушка некрасивая, но на редкость породистая. Имейте это в виду. Мужчины обычно не врубаются, а вы посмотрите – какой у нее высокий подъем, какие запястья, а скулы, скулы какие! Не упустите, Филечка. Локти будете кусать.
– Соня, она замужем.
– Вижу, не слепая, – сказала Соня, – Только при чем здесь это? А тему она сама выбрала? То-то. Молчу, молчу. Молчу. Вот. Она сейчас купит жвачку и вернется. Я пойду. Зачем ей знать, где у нас гнездо разврата?
Когда Соня пришла в условленное кафе, Филипп сидел один. Осторожно ступая, Соня подошла и улыбнулась ему печально и ласково. Филипп принес кофе, и они посидели молча. Потом неожиданно бойко Соня спросила:
– Вы назначили Лизе свидание? Ладно, Филя, называйте это консультацией, если вам так спокойнее. Только знайте – это все равно, что прятать голову под одеяло. Скажите, она смотрела на вас вот так? Ага. А она делала вот так?
– Мы сидели по разные стороны столика.
– Очень разумная девушка. Ей, кажется, можно доверять. Очень нужны люди, которым можно доверять. Я могу доверять только вам, Филя. Вообразите, Филя, человек, которого я люблю больше жизни (а чего ее любить жизнь-то?), этот человек в беде или, например, чем-нибудь заболел. Чем-нибудь противным и заразным.
Вы бы, Филя, могли бы этого человека лечить и вытирать за ним, а на всех студенток наплевать?
Филипп вспомнил, как он бинтовал Кукольникова, и сказал, что может.
Соня приставила кончик пальца к носу и сказала „ага“.
– Филечка, – спросила Соня, – значит, я для вас главнее всех? Это потому, что вы меня не любите. Это удивительно. Если бы вы меня любили… Знаете, я сегодня сказала Кукольникову, что он должен или меня убить, или сам… Лучше, конечно, сам. Потому что если меня, то это делу не поможет. Так они и будут друг на друга кидаться, пока один другого не убьет. И знаете, что он? Он стал хохотать и целоваться. Если бы он меня не любил, он бы задумался посерьезнее.
А потом еще хуже. Начал меня уверять, что нечего мне беспокоиться, потому что он Макса с Литейного моста швырнет. Макса-то за что, Макс в чем виноват? Короче – один утонет, другого посадят. Ох, да вы, Филечка, про это уже говорили. Как вы думаете, Филя, один порядочный человек может другого убить и остаться порядочным?
– Да что вы, Соня, такое говорите? Как такое возможно?
– Это плохо, – опечалилась Соня, – это очень плохо. А вам очень нужно оставаться порядочным?
И последовало высказанное просто и прямо предложение убить Кукольникова. Поначалу Гордеев онемел. Потом у него мелькнула мысль: а не сошла ли с ума Соня? Но не похоже было. Глядела себе настойчиво и печально в глаза Филиппу и ждала ответа. Ждала ответа, как будто попросила у него сто пятьдесят рублей до завтра!
– Блин! – сказал Гордеев наконец. – Да как у вас язык повернулся?
– Язык тут ни при чем, – сказала Соня. – Я никому ничего не скажу, никто ничего не узнает, и вы останетесь порядочным и благородным. Только нужно, чтобы все было аккуратно и чтобы Гоша не пугался и не мучился. Раз – и все.
Филипп схватил Соню за нежный локоть и выволок на улицу.
– Лахудра! – сказал он Соне. – Кукольников мне друг! Понимаете вы это?
– А мне – любимый! – твердо возразила Соня. – У меня тоже рука не поднимается.
– Любимого можно, – неожиданно для себя сказал Филипп. – Это, знаете, Сонечка, дело даже совсем обыкновенное. И потом, вы чушь порете. Как можно убить друга и остаться порядочным? И какая разница, знает об этом кто-нибудь или нет?
– Большая разница, – сказала Соня мрачно. – Если вы не понимаете, нечего студенткам консультации устраивать.
Они стояли против Геслеровских бань, распаренные люди выходили из дверей, и ощущение тягостного кошмара становилось все явственней. Был момент, когда, оглядев Соню, Филипп почувствовал неожиданное и такое сильное омерзение, что ему нестерпимо захотелось зачерпнуть из ближайшей лужи ком грязи и с руганью размазать, размазать по ней сверху донизу! Но тут плечи ее поникли, она махнула рукой и, хромая, пошла прочь. Филипп догнал ее. Слезинки стекали по смугловатым Сониным щекам.
– Стойте, – сказал он, – а как мне дальше жить? Я же буду все время думать, что я друга убил.
Соня вскинула ресницы.
– А вы думайте, что сделали это для меня. И это будет такая жертва.
– Какая, блин, жертва? Ведь человек же, а не курица. Или, по-вашему, жизнь у человека забрать ничего не стоит?
– А по-вашему, Филечка, для другого можно делать только всякие пустячки?
Филипп почувствовал, что он проваливается в какую-то бездонную дыру, кончики пальцев у него стали ледяными, он схватил Соню за плечи и встряхнул.
– Скажите вы мне, бесчувственное существо, вам что, совсем не жалко Гошу?
И тут Соня подобралась, как перед прыжком, глаза ее блеснули, и, тяжело и мрачно глядя на Филиппа, она проговорила:
– Мне обоих жалко, да только муж ни в чем не виноват. А как, по-вашему?
– О-ох!
– Филечка, милый Филечка, Максик правда ни в чем не виноват, неужели же его убивать? А вы бы рады, да?