Страница:
С переходом всего человечества к социализму и коммунизму закон развития научных знаний в геометрической прогрессии будет действовать беспрепятственно. Если бы на помощь ученым не пришли электроника и кибернетика, то могло бы создаться парадоксальное положение, о котором пишет Джон Бернал: при существующих темпах роста науки и числа людей, занятых в ней, приблизительно через 250 лет все взрослое население мира было бы занято только научными исследованиями.
Таким образом, роман Ефремова соотносится с нашими представлениями о гигантском научном потенциале будущего. “Туманность Андромеды” — это подлинный гимн Науке, которая в добрых и умелых руках становится могучим орудием преобразования вселенной, во имя торжества не только людей Земли, но и всех носителей высшего разума, объединившихся в Великом Кольце Миров.
Последний по времени большой роман И.Ефремова “Лезвие бритвы” (1964), строго говоря, нельзя отнести к научной фантастике, хотя в нем и есть некоторые допуски, выходящие за грани реального. Привлекая материал из разных областей знания, писатель доказывает, что задача развития всех потенциальных возможностей, заложенных в человеке, может и должна решаться уже в наши дни. Тем самым “Лезвие бритвы” открывает принципиально новые подходы к изображению человека будущего.
Все произведения И.Ефремова, начиная с “Рассказов о необыкновенном” и кончая “Лезвием бритвы”, — звенья одной цепи, определяющей стремление писателя видеть в “реке времени” единый, диалектически развивающийся исторический процесс — от зарождения жизни и разума до высочайших вершин человеческой мысли и знания.
За последние годы особое внимание не только у нас, но и за границей привлекает к себе творчество Аркадия и Бориса Стругацких. Казалось бы, они пришли в НФ по проторенной дороге путешествий и приключений в Космосе. Но даже в своих первых книгах — “Страна багровых туч” и “Путь на Амальтею”, — сохраняя еще связь с популяризаторскими традициями фантастической литературы, молодые писатели сосредоточили главное внимание на раскрытии характеров героев. Одни и те же персонажи — члены экипажа космического корабля “Тахмасиб”, — с которыми читатель впервые встретился в “Стране багровых туч”, переходят из книги в книгу, вырастая на наших глазах, как люди новой формации, наделенные лучшими чертами лучших людей нашего времени. Видеть в настоящем зародыши будущего и то, что сегодня воспринимается как нечто исключительное, делать достоянием всех живущих в эпоху коммунизма — таково кредо авторов “Страны багровых туч”, “Возвращения”, “Стажеров”, “Попытки к бегству”, “Далекой Радуги”, “Трудно быть богом”.
В каждой повести Стругацких мы сталкиваемся со стремлением писателей найти, раскрыть и обосновать те новые конфликты, которые, по всей видимость вырастут на почве будущего и станут типичными для человека, которому придется решать массу новых сложнейших этических и философских проблем. Особое значение придается вопросам нравственности. Преодолевать собственные слабости и недостатки. Уметь понять душевное состояние другого человека и вовремя прийти ему на помощь. Ненавидеть и презирать равнодушие — эту коррозию, разъедающую человеческую психику.
Все книги Стругацких пронизаны активной ненавистью к мещанству. Но речь идет не о тюлевых занавесках и горшочках с геранью, не о модах и вкусах в быту, а о душевной черствости, самоуспокоенности, безразличии к окружающему, пренебрежении ко всему, что не входит в круг узколичных интересов. Сытое, тупое мещанство всегда служит почвой, на которой вырастают чудовищные цветы зла — любые инстинкты насилия, вплоть до фашистской диктатуры.
Мещанская психика как пережиток прошлого, к сожалению, еще не исчезла из нашей жизни. И потому непримиримость Стругацких к любому проявлению “реликтовых” форм сознания воспринимается так остро и злободневно. Ведь в конце концов за фантастическими ситуациями таких повестей, как “Попытка к бегству”, “Трудно быть богом”, “Хищные вещи века”, скрывается все та же воинствующая тенденциозность писателей, ведущих последовательную и непримиримую борьбу за утверждение моральной доблести и высокой общественной сознательности наших молодых современников.
Изображая будущее, Стругацкие выдвигают на первый план острые, а иной раз даже трагические конфликты, к которым приводят неизбежные противоречия между стремлением человека -покорить Вселенную и сопротивлением косной материи; между творческой одержимостью коллектива ученых и общественной целесообразностью, лимитирующей их действия; между субъективным пониманием нравственного долга и объективными историческими закономерностями, которые иногда заставляют отказаться от поступка-подвига, преждевременного в данных условиях.
Стругацкие уклоняются от готовых решений, избегают повторения пройденного. Для них важнее поставить какую-то сложную нравственную проблему и заставить читателей задуматься, нежели подсказать готовый ответ.
На Далекой Радуге, планете, где под воздействием экспериментов ученых волна преобразованной материи угрожает смести все живое, возникает дилемма: кого спасать, кого вывезти на единственном звездолете — крупнейших физиков Земли вместе со всеми материалами их исследований или группу детей, оказавшихся на этой опасной планете?
Прав ли был Румата Эсторский, когда он вопреки своим убеждениям проложил мечом кровавую дорогу во дворец и убил деспота? Мы же знаем, что под личиной благородного дона Руматы скрывался посланец Земли, ученый Антон, выполнявший на далекой планете особые задания “Института экспериментальной истории”. И тут вступают в действие законы исторической необходимости, которые не могут в разных условиях восприниматься однозначно. Разве могли сотрудники “Института экспериментальной истории” предусмотреть, что “базисная теория феодализма” развалится как карточный домик, когда средневековый Арконар неожиданно станет центром феодально-фашистской агрессии? (“Трудно быть богом”).
Столь же остро спорные морально-философские вопросы поставлены и в повестях “Попытка к бегству” и “Хищные вещи века”.
Не только герои Стругацких, но и они сами находятся в неустанных поисках. В каждой новой книге раскрываются какие-то новые грани их незаурядного таланта. Огоньки юмора, сверкающие в любом их произведении, как бы соединились в фейерверк остроумия в озорной фантастической повести “Понедельник начинается в субботу”. В стенах “Научно-исследовательского института чародейства и волшебства” (НИИЧАВО) сказочные возможности современной науки приходят на помощь персонажам из народных сказок.
И еще одна привлекательная особенность творчества Аркадия и Бориса Стругацких. При всем драматизме ситуаций, с которыми сталкиваешься почти в каждом произведении, конечный вывод всегда оптимистичен, всегда открывает далекую и заманчивую перспективу.
“Мое воображение, — говорит один из героев повести “Возвращение. Полдень XXII век”, — всегда поражала ленинская идея о развитии общества по спирали, от первобытного коммунизма, коммунизма нищих, нищих телом и духом, через голод, кровь, войны, через сумасшедшие несправедливости, к коммунизму неисчислимых материальных и духовных богатств. С коммунизма человек начал и к коммунизму вернулся, и этим возвращением начинается новая ветвь спирали, такая, что подумать — голова кружится. Совсем-совсем иная ветвь, не похожая на ту, что мы прошли. И двигает нас по этой новой ветви совсем новое противоречие: между бесконечностью тайн природы и конечностью наших возможностей в каждый момент. И это обещает впереди миллионы веков интереснейшей жизни”.
Е.БРАНДИС, В.ДМИТРЕВСКИЙ
Чудесный синтез
Иван Ефремов
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Таким образом, роман Ефремова соотносится с нашими представлениями о гигантском научном потенциале будущего. “Туманность Андромеды” — это подлинный гимн Науке, которая в добрых и умелых руках становится могучим орудием преобразования вселенной, во имя торжества не только людей Земли, но и всех носителей высшего разума, объединившихся в Великом Кольце Миров.
Последний по времени большой роман И.Ефремова “Лезвие бритвы” (1964), строго говоря, нельзя отнести к научной фантастике, хотя в нем и есть некоторые допуски, выходящие за грани реального. Привлекая материал из разных областей знания, писатель доказывает, что задача развития всех потенциальных возможностей, заложенных в человеке, может и должна решаться уже в наши дни. Тем самым “Лезвие бритвы” открывает принципиально новые подходы к изображению человека будущего.
Все произведения И.Ефремова, начиная с “Рассказов о необыкновенном” и кончая “Лезвием бритвы”, — звенья одной цепи, определяющей стремление писателя видеть в “реке времени” единый, диалектически развивающийся исторический процесс — от зарождения жизни и разума до высочайших вершин человеческой мысли и знания.
За последние годы особое внимание не только у нас, но и за границей привлекает к себе творчество Аркадия и Бориса Стругацких. Казалось бы, они пришли в НФ по проторенной дороге путешествий и приключений в Космосе. Но даже в своих первых книгах — “Страна багровых туч” и “Путь на Амальтею”, — сохраняя еще связь с популяризаторскими традициями фантастической литературы, молодые писатели сосредоточили главное внимание на раскрытии характеров героев. Одни и те же персонажи — члены экипажа космического корабля “Тахмасиб”, — с которыми читатель впервые встретился в “Стране багровых туч”, переходят из книги в книгу, вырастая на наших глазах, как люди новой формации, наделенные лучшими чертами лучших людей нашего времени. Видеть в настоящем зародыши будущего и то, что сегодня воспринимается как нечто исключительное, делать достоянием всех живущих в эпоху коммунизма — таково кредо авторов “Страны багровых туч”, “Возвращения”, “Стажеров”, “Попытки к бегству”, “Далекой Радуги”, “Трудно быть богом”.
В каждой повести Стругацких мы сталкиваемся со стремлением писателей найти, раскрыть и обосновать те новые конфликты, которые, по всей видимость вырастут на почве будущего и станут типичными для человека, которому придется решать массу новых сложнейших этических и философских проблем. Особое значение придается вопросам нравственности. Преодолевать собственные слабости и недостатки. Уметь понять душевное состояние другого человека и вовремя прийти ему на помощь. Ненавидеть и презирать равнодушие — эту коррозию, разъедающую человеческую психику.
Все книги Стругацких пронизаны активной ненавистью к мещанству. Но речь идет не о тюлевых занавесках и горшочках с геранью, не о модах и вкусах в быту, а о душевной черствости, самоуспокоенности, безразличии к окружающему, пренебрежении ко всему, что не входит в круг узколичных интересов. Сытое, тупое мещанство всегда служит почвой, на которой вырастают чудовищные цветы зла — любые инстинкты насилия, вплоть до фашистской диктатуры.
Мещанская психика как пережиток прошлого, к сожалению, еще не исчезла из нашей жизни. И потому непримиримость Стругацких к любому проявлению “реликтовых” форм сознания воспринимается так остро и злободневно. Ведь в конце концов за фантастическими ситуациями таких повестей, как “Попытка к бегству”, “Трудно быть богом”, “Хищные вещи века”, скрывается все та же воинствующая тенденциозность писателей, ведущих последовательную и непримиримую борьбу за утверждение моральной доблести и высокой общественной сознательности наших молодых современников.
Изображая будущее, Стругацкие выдвигают на первый план острые, а иной раз даже трагические конфликты, к которым приводят неизбежные противоречия между стремлением человека -покорить Вселенную и сопротивлением косной материи; между творческой одержимостью коллектива ученых и общественной целесообразностью, лимитирующей их действия; между субъективным пониманием нравственного долга и объективными историческими закономерностями, которые иногда заставляют отказаться от поступка-подвига, преждевременного в данных условиях.
Стругацкие уклоняются от готовых решений, избегают повторения пройденного. Для них важнее поставить какую-то сложную нравственную проблему и заставить читателей задуматься, нежели подсказать готовый ответ.
На Далекой Радуге, планете, где под воздействием экспериментов ученых волна преобразованной материи угрожает смести все живое, возникает дилемма: кого спасать, кого вывезти на единственном звездолете — крупнейших физиков Земли вместе со всеми материалами их исследований или группу детей, оказавшихся на этой опасной планете?
Прав ли был Румата Эсторский, когда он вопреки своим убеждениям проложил мечом кровавую дорогу во дворец и убил деспота? Мы же знаем, что под личиной благородного дона Руматы скрывался посланец Земли, ученый Антон, выполнявший на далекой планете особые задания “Института экспериментальной истории”. И тут вступают в действие законы исторической необходимости, которые не могут в разных условиях восприниматься однозначно. Разве могли сотрудники “Института экспериментальной истории” предусмотреть, что “базисная теория феодализма” развалится как карточный домик, когда средневековый Арконар неожиданно станет центром феодально-фашистской агрессии? (“Трудно быть богом”).
Столь же остро спорные морально-философские вопросы поставлены и в повестях “Попытка к бегству” и “Хищные вещи века”.
Не только герои Стругацких, но и они сами находятся в неустанных поисках. В каждой новой книге раскрываются какие-то новые грани их незаурядного таланта. Огоньки юмора, сверкающие в любом их произведении, как бы соединились в фейерверк остроумия в озорной фантастической повести “Понедельник начинается в субботу”. В стенах “Научно-исследовательского института чародейства и волшебства” (НИИЧАВО) сказочные возможности современной науки приходят на помощь персонажам из народных сказок.
И еще одна привлекательная особенность творчества Аркадия и Бориса Стругацких. При всем драматизме ситуаций, с которыми сталкиваешься почти в каждом произведении, конечный вывод всегда оптимистичен, всегда открывает далекую и заманчивую перспективу.
“Мое воображение, — говорит один из героев повести “Возвращение. Полдень XXII век”, — всегда поражала ленинская идея о развитии общества по спирали, от первобытного коммунизма, коммунизма нищих, нищих телом и духом, через голод, кровь, войны, через сумасшедшие несправедливости, к коммунизму неисчислимых материальных и духовных богатств. С коммунизма человек начал и к коммунизму вернулся, и этим возвращением начинается новая ветвь спирали, такая, что подумать — голова кружится. Совсем-совсем иная ветвь, не похожая на ту, что мы прошли. И двигает нас по этой новой ветви совсем новое противоречие: между бесконечностью тайн природы и конечностью наших возможностей в каждый момент. И это обещает впереди миллионы веков интереснейшей жизни”.
Е.БРАНДИС, В.ДМИТРЕВСКИЙ
Чудесный синтез
Э
того ожидали. В научных журналах появились сообщения об антипротоне и мезоатомах, странных свойствах нуклеиновых кислот и железных закономерностях систематики странных частиц. Слова “кибернетика” и “ген” перек
о
чевали со страниц “Крокодила” на страницы журнала “Техника — молодежи”. Свежий ветер
XX
съезда веял над план
е
той, и все верили, что этот ветер поможет расправить крылья первому пар
т
неру одинокой Луны.
Но лишь посвященные знали, что чьи-то умные, заботливые руки уже собирают в дорогу этого первенца космич е ской эры.
Появились серьезные статьи о проблемах научной фантастики. Родилось крылатое выражение “время обгоняет фантастов”, которое сразу превратилось в газетный штамп. “Технологическая” фантастика ближнего прицела копалась в радиосхемах, выдумывала хитроумные реле и пыталась конкурировать с квадратно-гнездовым посевом. И время дейс т вительно обгоняло ее.
Вот в какое время “Техника — молодежи” стала печатать из номера в номер новый роман Ивана Антоновича Е ф ремова “Туманность Андромеды”.
У газетных киосков выстраивались длинные очереди. Люди жадно проглатывали строчки. Медленно, с улыбкой з а крывали журнал. Сакраментальное “продолжение следует” оставляло двойственное чувство. Конечно, хорошо, что р о ман еще не кончается, но так хочется поскорее узнать, что будет дал ь ше…
В обсуждении нового произведения советского фантаста приняла участие вся страна. Короткие романт и ческие имена его героев звучали в заводских цехах, в залах библиотек, в институтских лабораториях. Академики спорили с горя ч ностью и нетерпимостью детей. Пионеры блистали неожиданной эрудицией. Сугубо термодинамическое понятие “э н тропия” вдруг стало почти общ е употребительным.
За границей роман выходил миллионными тиражами. В одной лишь Франции были проданы сотни тысяч книг. “Т у манность Андромеды” рассказала зарубе ж ному читателю о нашей стране и коммунизме больше и лучше, чем многие предназначенные для заграницы издания.
Уже впоследствии, на пресс-конференциях наших космонавтов, выяснилось, как прочно вошли в лексикон аккред и тованных корреспондентов и научных обозр е вателей некоторые ефремовские слова и выражения. Едва ли можно назвать другую книгу, которая бы так полно и ясно выражала свое время, как “Туманность Андр о меды”.
Действие романа происходит в далеком будущем. Настолько далеком, что даже сам автор затруднялся в “разм е щении” своего повествования на шкале врем е ни. Очевидно, это не случайно. Прогнозам фантастов суждено сбываться ранее намеченных сроков. Время не обгоняет фантастов. Просто оно течет быстрее, чем это им кажется. Оно стан о вится все более емким. Сначала “эпохами” были тысячелетия, потом столетия. Атомная эпоха потребовала уже деся т ки лет, космическая — годы. Будущее, наверное, станет листать эп о хи, как листки календаря…
“Туманность Андромеды” — роман о бесклассовом, интернациональном обществе, о великом бра т стве разума. Разве это не воплощение мечты лучших людей прошлого? Разве это не цель нашего времени?
Он появился удивительно вовремя. Чуть раньше он выглядел бы как очередная утопия с весьма произвольной конс т рукцией социальных институтов будущего. Появись он в середине шестидесятых годов, кап и тан звездолета Эрг Ноор оценивался бы уже читателем, знающим Юрия Гагарина. Вероятно, в этом случае писатель сделал бы своего героя н е сколько иным, более соответствующим духу времени…
И вместе с т е м книга Ефремова и сегодня глубоко современна! И будет современна завтра. Она не тол ь ко дышит насущными идеями сегодняшнего дня, она живет вместе с нами.
“Еще не была окончена публикация этого романа в журнале, а искусственные спутники уже начали стремител ь ный облет вокруг нашей планеты, — говорится в авторском предисловии к первому изданию книги. — Перед лицом этого неопровержимого факта с радостью сознаешь, что идеи, лежащие в основе романа, — правильны… Чудесное и быстрое исполнение одной мечты из “Туманности Андромеды” ст а вит передо мной вопрос: насколько верно развернуты в романе исторические перспективы будущего? Еще в процессе писания я изменял время действия в сторону его приближения к н а шей эпохе… При доработке романа я сократил намеченный срок сначала на тысячелетие. Но запуск искусственных спу т ников Земли подсказывает мне, что с о бытия романа могли бы совершиться еще раньше”.
“Туманность Андромеды” родилась на пороге штурма космического пространства, когда слово “ко с монавт” было полностью монополизировано фантастами. Теперь космонавт — профессия, звание; мы привыкли видеть это слово в г а зетах, слышать по радио. Даже проблема связи с братьями по разуму из фантастич е ского ведомства перешла к ученым, которые ежедневно посылают в направлении Альфы Центавра и Тау Кита ради о сигналы на волне излучения космического водорода. Все это как будто бы серьезные испытания для нау ч но-фантастической книги. Так и подмывает сказать, что “время обгоняет фантастов”.
Возьмем для примера главу “Симфония фа-минор цветовой тональности 4,750 мю”, посвященную цветомузыке б у дущего. Сегодняшним читателем она воспринимается в сравнении с реальными цветомузыкал ъ ными концертами.
Н о разве это что-нибудь меняет? Разве теперь мы с меньшим удовольствием читаем о “вселенско-спирал н ном” творении Зига Зора, чем несколько лет назад? Или накопленные в последнее время сведения об эволюции звезд, о гиперо н ных сгустках или гравитационном коллапсе что-либо существенно м е няют в нашем восприятии сцен борьбы экипажа “Тантры” с чудовищным притяжением Железной Звезды? Очеви д но, дело не только, вернее не столько, во внешнем фоне, сколько в достоверности описываемых ситуаций, динам и ке развития характеров, жизненных кон фликтов.
Что меняется от того, что сегодня физики подбираются к таким тайнам пространства — времени и вещ е ства поля, какие, наверное, и не мерещились Мвену Масу или Рен Бозу? Очарование романа не ослабевает от времени.
“Туманность Андромеды” — это будущее, но не столько аналитически предвидимое, сколько ж е лаемое, смутно угадываемое, тревожно и маняще мерцающее в глубинах сердца. Это будущее, каким его видит Ефремов и каким оно а с социативно встает в мозгу читателя. Это схоже с поэзией. Но на первый план здесь выступают не изысканные метаф о ры или полутона символов, а весь комплекс приемов художественной прозы, помноженный на логику ученого. Вот где и с тинное место тех или иных ошеломительных гипотез и обильных фантастических неологизмов! Попробуйте их убрать, и вся повествовательная ткань увлекательного романа рассыплется. В чем оке здесь дело? Нет ли какой-то потаенной о б ратной связи между поэзией человеческих отношений и этим величественным фоном, на котором развертывается гра н диозная эпопея эры Великого Кол ь ца? Эта обратная связь и является одним из главных орудий творческой лаборатории Ивана Антоновича Ефремова. Ее трудно определить, далеко не всегда она прослеживается достаточно явно… Но истоки ее более или менее ясны. Она рождается на стыках поэзии и науки, как зародыш новых путей познания мира синтетич е ским методом науки и искусства. Отсюда оке проистекает и удивительная реальность, неожиданное правдоподобие с а мых порой фа н тастических сцен.
Лучшая, на наш взгляд, глава романа, повествующая о Тибетском опыте, оставляет не менее сил ь ное впечатление, чем рассказ “Ол г ой хорхой ”: просто не л ь з я поверить, что это “ только ” вы д ума но , а не взят о из жизни. И опять-таки весь секрет в чудесном синтезе. Вековая и никогда не покидающая человеческое подсознание мечта о бессмертии, стихи й ное влечение к невозможному, жажда идеальной, самой совершенной любви — все эти могучие акко р ды отзываются в душах читателей. Так создается настроение, тонкое и чуткое, как струна. И чтобы н е спугнуть, не расстроить его, ну ж но максимальное приближение к действительности. Оно достигается за счет блестящего видения самых мельчайших деталей, неотличимой от “строгой” науки наукообразности. Но даже всего этого было бы мало, если бы писатель оши б ся только в одном: в выборе пути, по которому должно идти познание. Там, где кончается власть х у дожника и интуиция поэта, начинается ученый. И, улавливая идеи, которые носятся е грозовой атмосфере сегодняшней теоретической физ и ки, доктор наук Ефремов дает в руки Рен Боза власть над временем и пространством. Чуть-чуть переиграть, сказать на одно слово больше, попытаться ярче обрисовать то, что вообще нельзя передать на человеческом языке, — и очар о вание тайны разлетится.
Вот он, приблизительный многоступенчатый механизм создания моста через невозможность, м у зыки дальних сфер и звездной тоски. Да было ли оно, это великое мгновение? Или все одна только иллюзия, прекра с ная галлюцинация, оставившая в зале Тибетской обсерватории запах далекого, как безврем е нье, океана? Мы так и не узнаем об этом, как не узнали и герои романа. Так создается эффект присутствия, так повелительно и незаметно читатель вовлекается в ра з витие действия, как соучастник, а иногда и как творец. Элемент н е досказанности позволяет конструировать возможные события в зависимости от индивидуальных особенностей того или иного читателя. Вот почему не смолкают споры в о круг произведений Ефремова. И не будут смолкать. Ведь очень редко можно сказать, кто прав на поле битвы, где схлес т н у лись не только интеллекты и вкусы, но и характеры.
Роман “Туманность Андромеды” породил целый поток эпигонской литературы. Мало кто из фант а стов избежал в своем творчестве влияния этого замечательного произведения. Одно время казалось, что фантасты долго еще будут н а ходиться в плену ефремовского “местного колорита”. Однако этого не произошло. Очень скоро выяснилось, что подр а жать Ефремову нельзя. Даже наиболее талантливые попытки выглядели в лучшем случае пародиями. Вероятно, это зак о номерно. “Туманность Андромеды” не только яв и лась той блистательной гранью, которая отделила зарождавшуюся тогда молодую советскую фантастику от фантастики ближнего прицела, но и сама явилась эпохой в развитии фант а стики. Поэтому возврат к ней бе с плоден и невозможен.
В творчестве Ефремова “Туманность Андромеды” по праву занимает ведущее место. Мы ясно видим преемстве н ность идей, все круче разворачивающих свои витки от “Звездных кораблей” к “Туманности А н дромеды”.
Воинствующий, часто даже декларативный антропоцентризм вызывает ожесточенную полемику и яростные сл о весные битвы…
Кипучий талант писателя не терпит равнодушия, и книги Ефремова никого меч оставляют равнодушными, вне з а висимости от того, разделяют или нет читатели идеи писателя. В этом еще одна, м о жет быть самая сильная, черта его таланта.
И очень символично, что в день запуска первого искусственного спутника писатель получил тел е грамму, в которой его поздравляли с началом эры Великого Кольца.
М .ЕМЦЕ В, Е .ПАРНО В
Но лишь посвященные знали, что чьи-то умные, заботливые руки уже собирают в дорогу этого первенца космич е ской эры.
Появились серьезные статьи о проблемах научной фантастики. Родилось крылатое выражение “время обгоняет фантастов”, которое сразу превратилось в газетный штамп. “Технологическая” фантастика ближнего прицела копалась в радиосхемах, выдумывала хитроумные реле и пыталась конкурировать с квадратно-гнездовым посевом. И время дейс т вительно обгоняло ее.
Вот в какое время “Техника — молодежи” стала печатать из номера в номер новый роман Ивана Антоновича Е ф ремова “Туманность Андромеды”.
У газетных киосков выстраивались длинные очереди. Люди жадно проглатывали строчки. Медленно, с улыбкой з а крывали журнал. Сакраментальное “продолжение следует” оставляло двойственное чувство. Конечно, хорошо, что р о ман еще не кончается, но так хочется поскорее узнать, что будет дал ь ше…
В обсуждении нового произведения советского фантаста приняла участие вся страна. Короткие романт и ческие имена его героев звучали в заводских цехах, в залах библиотек, в институтских лабораториях. Академики спорили с горя ч ностью и нетерпимостью детей. Пионеры блистали неожиданной эрудицией. Сугубо термодинамическое понятие “э н тропия” вдруг стало почти общ е употребительным.
За границей роман выходил миллионными тиражами. В одной лишь Франции были проданы сотни тысяч книг. “Т у манность Андромеды” рассказала зарубе ж ному читателю о нашей стране и коммунизме больше и лучше, чем многие предназначенные для заграницы издания.
Уже впоследствии, на пресс-конференциях наших космонавтов, выяснилось, как прочно вошли в лексикон аккред и тованных корреспондентов и научных обозр е вателей некоторые ефремовские слова и выражения. Едва ли можно назвать другую книгу, которая бы так полно и ясно выражала свое время, как “Туманность Андр о меды”.
Действие романа происходит в далеком будущем. Настолько далеком, что даже сам автор затруднялся в “разм е щении” своего повествования на шкале врем е ни. Очевидно, это не случайно. Прогнозам фантастов суждено сбываться ранее намеченных сроков. Время не обгоняет фантастов. Просто оно течет быстрее, чем это им кажется. Оно стан о вится все более емким. Сначала “эпохами” были тысячелетия, потом столетия. Атомная эпоха потребовала уже деся т ки лет, космическая — годы. Будущее, наверное, станет листать эп о хи, как листки календаря…
“Туманность Андромеды” — роман о бесклассовом, интернациональном обществе, о великом бра т стве разума. Разве это не воплощение мечты лучших людей прошлого? Разве это не цель нашего времени?
Он появился удивительно вовремя. Чуть раньше он выглядел бы как очередная утопия с весьма произвольной конс т рукцией социальных институтов будущего. Появись он в середине шестидесятых годов, кап и тан звездолета Эрг Ноор оценивался бы уже читателем, знающим Юрия Гагарина. Вероятно, в этом случае писатель сделал бы своего героя н е сколько иным, более соответствующим духу времени…
И вместе с т е м книга Ефремова и сегодня глубоко современна! И будет современна завтра. Она не тол ь ко дышит насущными идеями сегодняшнего дня, она живет вместе с нами.
“Еще не была окончена публикация этого романа в журнале, а искусственные спутники уже начали стремител ь ный облет вокруг нашей планеты, — говорится в авторском предисловии к первому изданию книги. — Перед лицом этого неопровержимого факта с радостью сознаешь, что идеи, лежащие в основе романа, — правильны… Чудесное и быстрое исполнение одной мечты из “Туманности Андромеды” ст а вит передо мной вопрос: насколько верно развернуты в романе исторические перспективы будущего? Еще в процессе писания я изменял время действия в сторону его приближения к н а шей эпохе… При доработке романа я сократил намеченный срок сначала на тысячелетие. Но запуск искусственных спу т ников Земли подсказывает мне, что с о бытия романа могли бы совершиться еще раньше”.
“Туманность Андромеды” родилась на пороге штурма космического пространства, когда слово “ко с монавт” было полностью монополизировано фантастами. Теперь космонавт — профессия, звание; мы привыкли видеть это слово в г а зетах, слышать по радио. Даже проблема связи с братьями по разуму из фантастич е ского ведомства перешла к ученым, которые ежедневно посылают в направлении Альфы Центавра и Тау Кита ради о сигналы на волне излучения космического водорода. Все это как будто бы серьезные испытания для нау ч но-фантастической книги. Так и подмывает сказать, что “время обгоняет фантастов”.
Возьмем для примера главу “Симфония фа-минор цветовой тональности 4,750 мю”, посвященную цветомузыке б у дущего. Сегодняшним читателем она воспринимается в сравнении с реальными цветомузыкал ъ ными концертами.
Н о разве это что-нибудь меняет? Разве теперь мы с меньшим удовольствием читаем о “вселенско-спирал н ном” творении Зига Зора, чем несколько лет назад? Или накопленные в последнее время сведения об эволюции звезд, о гиперо н ных сгустках или гравитационном коллапсе что-либо существенно м е няют в нашем восприятии сцен борьбы экипажа “Тантры” с чудовищным притяжением Железной Звезды? Очеви д но, дело не только, вернее не столько, во внешнем фоне, сколько в достоверности описываемых ситуаций, динам и ке развития характеров, жизненных кон фликтов.
Что меняется от того, что сегодня физики подбираются к таким тайнам пространства — времени и вещ е ства поля, какие, наверное, и не мерещились Мвену Масу или Рен Бозу? Очарование романа не ослабевает от времени.
“Туманность Андромеды” — это будущее, но не столько аналитически предвидимое, сколько ж е лаемое, смутно угадываемое, тревожно и маняще мерцающее в глубинах сердца. Это будущее, каким его видит Ефремов и каким оно а с социативно встает в мозгу читателя. Это схоже с поэзией. Но на первый план здесь выступают не изысканные метаф о ры или полутона символов, а весь комплекс приемов художественной прозы, помноженный на логику ученого. Вот где и с тинное место тех или иных ошеломительных гипотез и обильных фантастических неологизмов! Попробуйте их убрать, и вся повествовательная ткань увлекательного романа рассыплется. В чем оке здесь дело? Нет ли какой-то потаенной о б ратной связи между поэзией человеческих отношений и этим величественным фоном, на котором развертывается гра н диозная эпопея эры Великого Кол ь ца? Эта обратная связь и является одним из главных орудий творческой лаборатории Ивана Антоновича Ефремова. Ее трудно определить, далеко не всегда она прослеживается достаточно явно… Но истоки ее более или менее ясны. Она рождается на стыках поэзии и науки, как зародыш новых путей познания мира синтетич е ским методом науки и искусства. Отсюда оке проистекает и удивительная реальность, неожиданное правдоподобие с а мых порой фа н тастических сцен.
Лучшая, на наш взгляд, глава романа, повествующая о Тибетском опыте, оставляет не менее сил ь ное впечатление, чем рассказ “Ол г ой хорхой ”: просто не л ь з я поверить, что это “ только ” вы д ума но , а не взят о из жизни. И опять-таки весь секрет в чудесном синтезе. Вековая и никогда не покидающая человеческое подсознание мечта о бессмертии, стихи й ное влечение к невозможному, жажда идеальной, самой совершенной любви — все эти могучие акко р ды отзываются в душах читателей. Так создается настроение, тонкое и чуткое, как струна. И чтобы н е спугнуть, не расстроить его, ну ж но максимальное приближение к действительности. Оно достигается за счет блестящего видения самых мельчайших деталей, неотличимой от “строгой” науки наукообразности. Но даже всего этого было бы мало, если бы писатель оши б ся только в одном: в выборе пути, по которому должно идти познание. Там, где кончается власть х у дожника и интуиция поэта, начинается ученый. И, улавливая идеи, которые носятся е грозовой атмосфере сегодняшней теоретической физ и ки, доктор наук Ефремов дает в руки Рен Боза власть над временем и пространством. Чуть-чуть переиграть, сказать на одно слово больше, попытаться ярче обрисовать то, что вообще нельзя передать на человеческом языке, — и очар о вание тайны разлетится.
Вот он, приблизительный многоступенчатый механизм создания моста через невозможность, м у зыки дальних сфер и звездной тоски. Да было ли оно, это великое мгновение? Или все одна только иллюзия, прекра с ная галлюцинация, оставившая в зале Тибетской обсерватории запах далекого, как безврем е нье, океана? Мы так и не узнаем об этом, как не узнали и герои романа. Так создается эффект присутствия, так повелительно и незаметно читатель вовлекается в ра з витие действия, как соучастник, а иногда и как творец. Элемент н е досказанности позволяет конструировать возможные события в зависимости от индивидуальных особенностей того или иного читателя. Вот почему не смолкают споры в о круг произведений Ефремова. И не будут смолкать. Ведь очень редко можно сказать, кто прав на поле битвы, где схлес т н у лись не только интеллекты и вкусы, но и характеры.
Роман “Туманность Андромеды” породил целый поток эпигонской литературы. Мало кто из фант а стов избежал в своем творчестве влияния этого замечательного произведения. Одно время казалось, что фантасты долго еще будут н а ходиться в плену ефремовского “местного колорита”. Однако этого не произошло. Очень скоро выяснилось, что подр а жать Ефремову нельзя. Даже наиболее талантливые попытки выглядели в лучшем случае пародиями. Вероятно, это зак о номерно. “Туманность Андромеды” не только яв и лась той блистательной гранью, которая отделила зарождавшуюся тогда молодую советскую фантастику от фантастики ближнего прицела, но и сама явилась эпохой в развитии фант а стики. Поэтому возврат к ней бе с плоден и невозможен.
В творчестве Ефремова “Туманность Андромеды” по праву занимает ведущее место. Мы ясно видим преемстве н ность идей, все круче разворачивающих свои витки от “Звездных кораблей” к “Туманности А н дромеды”.
Воинствующий, часто даже декларативный антропоцентризм вызывает ожесточенную полемику и яростные сл о весные битвы…
Кипучий талант писателя не терпит равнодушия, и книги Ефремова никого меч оставляют равнодушными, вне з а висимости от того, разделяют или нет читатели идеи писателя. В этом еще одна, м о жет быть самая сильная, черта его таланта.
И очень символично, что в день запуска первого искусственного спутника писатель получил тел е грамму, в которой его поздравляли с началом эры Великого Кольца.
М .ЕМЦЕ В, Е .ПАРНО В
Иван Ефремов
Звездные корабли
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У порога открытия
— Когда вы приехали, Алексей Петрович? Тут много людей вас спрашивали.
— Сегодня. Но для всех меня еще нет. И закройте, пожалуйста, окно в первой комнате.
Вошедший снял старый военный плащ, вытер платком лицо, пригладил свои легкие светлые волосы, сильно поредевшие на темени, сел в кресло, закурил, опять встал и начал ходить по комнате, загроможденной шкафами и столами.
— Неужели возможно?! — подумал он вслух.
Подошел к одному из шкафов, с усилием распахнул высокую дубовую дверцу. Белые поперечины лотков выглянули неожиданно светло из темной глубины шкафа. На одном лотке стояла кубическая коробка из желтого, блестящего, твердого, как кость, картона. Поперек обращенной к дверце грани куба проходила наклейка серой бумаги, покрытая жирными черными китайскими иероглифами. Кружки почтовых штемпелей были разбросаны там и сям по поверхности коробки.
Длинные бледные пальцы человека слабо коснулись картона.
— Тао-Ли, неизвестный друг! Пришло время действовать.
Тихо закрыв дверцы шкафа, профессор Шатров взял потертый портфель, извлек из него поврежденную сыростью тетрадь в сером гранитолевом переплете. Осторожно разделяя слипшиеся листы, профессор просматривал через увеличительное стекло ряды цифр и время от времени делал какие-то вычисления в большом блокноте.
Груда окурков и горелых спичек росла в пепельнице; воздух в кабинете посинел от табачного дыма.
Необычайно ясные глаза Шатрова блестели под густыми бровями. Высокий лоб мыслителя, квадратные челюсти и резко очерченные ноздри усиливали общее впечатление незаурядной умственной силы, придавая профессору черты фанатика.
Наконец ученый отодвинул тетрадь.
— Да, семьдесят миллионов лет! Семьдесят миллионов! Ок! — Шатров сделал рукой резкий жест, как бы протыкая что-то перед собой, оглянулся, хитро прищурился и снова громко сказал: — Семьдесят миллионов!.. Только не бояться!
Профессор неторопливо и методично убрал свой письменный стол, оделся и пошел домой.
Шатров быстро вошел в свою комнату, окинул взглядом размещенные во всех углах “бронзюшки”, как он называл свою коллекцию художественной бронзы, уселся за покрытый блестящей черной клеенкой стол, где бронзовый краб нес на своей спине огромную чернильницу, и раскрыл альбом.
Прекрасный художник-самоучка, он всегда находил успокоение в рисовании. Но сейчас даже хитро задуманная композиция не помогла ему справиться с нервным возбуждением. Шатров захлопнул альбом, вышел из-за стола и достал пачку истрепанных нот. Скоро старенькая фисгармония заполнила комнату певучими звуками брамсовского интермеццо. Играл Шатров плохо и редко, но всегда смело брался за трудные для исполнения вещи, не смущаясь своей неумелостью, так как играл только наедине с сами и собой. Близоруко щурясь на потные строчки, профессор вспомнил все подробности своей необычайной для нею, кабине I-ного схимника, недавней поездки.
Бывший ученик Шатрова, перешедший на астрономическое отделение, разрабатывал оригинальную теорию движения солнечной системы в пространстве. Между профессором и Виктором (так звали бывшего ученика) установились прочны, дружеские отношения. В самом начале войны Виктор ушел добровольцем на фронт, был отправлен в танковое училище, где проходил длительную подготовку. В это время он занимался и своей теорией. В начале 1943 года Шатров получил от Виктора письмо. Ученик сообщал, что ему удалось закончить свою работу. Тетрадь с подробным изложением теории Виктор обещал выслать Шатрову немедленно, как только перепишет все начисто. Это было последнее письмо, полученное Шатровым. Вскоре его ученик погиб в грандиозной танковой битве.
Шатров так и не получил обещанной тетради. Он предпринял энергичные розыски, не давшие результатов, и, наконец, решил, что танковую часть Виктора ввели в бой так стремительно, что ученик его попросту не успел послать ему свои вычисления. Неожиданно, уже после окончания войны, Шатрову удалось разыскать майора, начальника покойного Виктора. Майор участвовал в том самом бою, где был убит Виктор, и теперь лечился в Ленинграде, где работал сам Шатров. Новый знакомый уверил профессора, что танк Виктора, сильно разбитый прямым попаданием, не горел и поэтому есть надежда разыскать бумаги покойного, если только они находились в танке. Танк, как думал майор, должен был и теперь стоять на месте сражения, так как оно было вскоре сильно заминировано. Профессор и майор совершили совместную поездку на место гибели Виктора.
И сейчас перед Шатровым из-за строчек потрепанных нот вставали картины только что пережитого.
— Стойте, профессор! Дальше ни шагу! — закричал отставший майор.
Шатров послушно остановился, горбясь и склоняя вперед голову, сухой и быстрый.
Впереди, на залитом солнцем поле, неподвижно стояла высокая сочная трава. Жемчужные капли росы искрились на листьях, на пушистых шапочках сладко пахнущих белых цветов, на конических лиловых соцветиях иван-чая. Насекомые, согревшиеся под утренним солнцем, деловито жужжали над высокой и яркой травой. Дальше лес, иссеченный снарядами три года назад, раскидывал тень своей зелени, прорванной неровными и частыми просветами, напоминавшими о медленно закрывающихся ранах войны. Поле было полно буйной растительной жизни. Но там, в гуще некошеной травы, скрывалась смерть, настороженная рукою врага, еще не уничтоженная, не побежденная временем и природой.
— Сегодня. Но для всех меня еще нет. И закройте, пожалуйста, окно в первой комнате.
Вошедший снял старый военный плащ, вытер платком лицо, пригладил свои легкие светлые волосы, сильно поредевшие на темени, сел в кресло, закурил, опять встал и начал ходить по комнате, загроможденной шкафами и столами.
— Неужели возможно?! — подумал он вслух.
Подошел к одному из шкафов, с усилием распахнул высокую дубовую дверцу. Белые поперечины лотков выглянули неожиданно светло из темной глубины шкафа. На одном лотке стояла кубическая коробка из желтого, блестящего, твердого, как кость, картона. Поперек обращенной к дверце грани куба проходила наклейка серой бумаги, покрытая жирными черными китайскими иероглифами. Кружки почтовых штемпелей были разбросаны там и сям по поверхности коробки.
Длинные бледные пальцы человека слабо коснулись картона.
— Тао-Ли, неизвестный друг! Пришло время действовать.
Тихо закрыв дверцы шкафа, профессор Шатров взял потертый портфель, извлек из него поврежденную сыростью тетрадь в сером гранитолевом переплете. Осторожно разделяя слипшиеся листы, профессор просматривал через увеличительное стекло ряды цифр и время от времени делал какие-то вычисления в большом блокноте.
Груда окурков и горелых спичек росла в пепельнице; воздух в кабинете посинел от табачного дыма.
Необычайно ясные глаза Шатрова блестели под густыми бровями. Высокий лоб мыслителя, квадратные челюсти и резко очерченные ноздри усиливали общее впечатление незаурядной умственной силы, придавая профессору черты фанатика.
Наконец ученый отодвинул тетрадь.
— Да, семьдесят миллионов лет! Семьдесят миллионов! Ок! — Шатров сделал рукой резкий жест, как бы протыкая что-то перед собой, оглянулся, хитро прищурился и снова громко сказал: — Семьдесят миллионов!.. Только не бояться!
Профессор неторопливо и методично убрал свой письменный стол, оделся и пошел домой.
Шатров быстро вошел в свою комнату, окинул взглядом размещенные во всех углах “бронзюшки”, как он называл свою коллекцию художественной бронзы, уселся за покрытый блестящей черной клеенкой стол, где бронзовый краб нес на своей спине огромную чернильницу, и раскрыл альбом.
Прекрасный художник-самоучка, он всегда находил успокоение в рисовании. Но сейчас даже хитро задуманная композиция не помогла ему справиться с нервным возбуждением. Шатров захлопнул альбом, вышел из-за стола и достал пачку истрепанных нот. Скоро старенькая фисгармония заполнила комнату певучими звуками брамсовского интермеццо. Играл Шатров плохо и редко, но всегда смело брался за трудные для исполнения вещи, не смущаясь своей неумелостью, так как играл только наедине с сами и собой. Близоруко щурясь на потные строчки, профессор вспомнил все подробности своей необычайной для нею, кабине I-ного схимника, недавней поездки.
Бывший ученик Шатрова, перешедший на астрономическое отделение, разрабатывал оригинальную теорию движения солнечной системы в пространстве. Между профессором и Виктором (так звали бывшего ученика) установились прочны, дружеские отношения. В самом начале войны Виктор ушел добровольцем на фронт, был отправлен в танковое училище, где проходил длительную подготовку. В это время он занимался и своей теорией. В начале 1943 года Шатров получил от Виктора письмо. Ученик сообщал, что ему удалось закончить свою работу. Тетрадь с подробным изложением теории Виктор обещал выслать Шатрову немедленно, как только перепишет все начисто. Это было последнее письмо, полученное Шатровым. Вскоре его ученик погиб в грандиозной танковой битве.
Шатров так и не получил обещанной тетради. Он предпринял энергичные розыски, не давшие результатов, и, наконец, решил, что танковую часть Виктора ввели в бой так стремительно, что ученик его попросту не успел послать ему свои вычисления. Неожиданно, уже после окончания войны, Шатрову удалось разыскать майора, начальника покойного Виктора. Майор участвовал в том самом бою, где был убит Виктор, и теперь лечился в Ленинграде, где работал сам Шатров. Новый знакомый уверил профессора, что танк Виктора, сильно разбитый прямым попаданием, не горел и поэтому есть надежда разыскать бумаги покойного, если только они находились в танке. Танк, как думал майор, должен был и теперь стоять на месте сражения, так как оно было вскоре сильно заминировано. Профессор и майор совершили совместную поездку на место гибели Виктора.
И сейчас перед Шатровым из-за строчек потрепанных нот вставали картины только что пережитого.
— Стойте, профессор! Дальше ни шагу! — закричал отставший майор.
Шатров послушно остановился, горбясь и склоняя вперед голову, сухой и быстрый.
Впереди, на залитом солнцем поле, неподвижно стояла высокая сочная трава. Жемчужные капли росы искрились на листьях, на пушистых шапочках сладко пахнущих белых цветов, на конических лиловых соцветиях иван-чая. Насекомые, согревшиеся под утренним солнцем, деловито жужжали над высокой и яркой травой. Дальше лес, иссеченный снарядами три года назад, раскидывал тень своей зелени, прорванной неровными и частыми просветами, напоминавшими о медленно закрывающихся ранах войны. Поле было полно буйной растительной жизни. Но там, в гуще некошеной травы, скрывалась смерть, настороженная рукою врага, еще не уничтоженная, не побежденная временем и природой.