Страница:
– И что там с Колпачевским? – спросила Светка уже более миролюбивым тоном. Сегодня ее очки в массивной черепаховой оправе сверкали как-то особенно внушительно, а губы лоснились от розового блеска.
– У него есть коллекция картин. – Павел сел в офисное кресло и крутанул его.
– Это мы знаем, – изрекла Чиж. – И про его любовниц знаем, и про драгоценности, и про развод с предыдущей женой. В курсе.
– Вот уж не знал, что ты желтую прессу читаешь, – поддел ее Паша.
– У нас вся жизнь – желтая. Потому я ее и читаю.
– Ближе к делу. Основная часть его коллекции хранится в его замке, в Антибах.
– Вау! – завопила Светка. – Я знаю этот замок: о нем столько писали! Купил его, дескать, русский олигарх, чтобы там развлекаться. И теперь пугает добропорядочных французов своими фейерверками и гостями. Шампанским длинноногих моделек поливает!
– Это хорошо, что ты в курсе. Он обратился к нам, чтобы мы его коллекцию проверили. Он, видимо, собирается выставить какие-то картины на предстоящем аукционе Кристи или Сотбис. Поэтому и страхуется.
– Он что, липу купил? – задала Чиж резонный вопрос.
– Липу – вряд ли. Люди его уровня липу не покупают. Но лишняя страховка не повредит. Он обратился к нам, чтобы мы еще раз проинспектировали его коллекцию. – Паша сильно нажал карандашом на бумагу, и остро отточенный грифель сломался.
– Начальник! Веди себя прилично и не ломай нам карандаши.
– А ты что скажешь? – Офисное кресло поехало вправо и оказалось напротив меня.
– Я… ничего не скажу.
Гениальный дизайнер-компьютерщик Женя громко фыркнул, и этот неприятный звук отдался гулким эхом в углах комнаты.
– Хорошие работнички у меня. – Паша уже отъехал от моего рабочего места и говорил, обращаясь к стене: – Одна желтую прессу читает, другая ни о чем не думает!
– Не утрируй! – протрубила Чиж. – И что там с Колпачевским?
– Я уже все сказал. – Кресло снова поехало вбок. Теперь оно оказалось аккурат напротив окна. Паша смотрел на улицу с явным интересом, словно там происходило нечто чрезвычайно захватывающее. Вроде уличного представления.
– Колпачевский просит нас проинспектировать его коллекцию. Я поехать не могу. У меня семейные проблемы, – скороговоркой произнес Паша. – Теща из Волгограда приезжает.
При этих слова Чиж бросила на меня торжествующий взгляд, заявлявший: «Ага! Что я говорила! Он – несчастный подкаблучник». Я ответила ей едва уловимым пожатием плеч. Женя Рассказов в нашей пантомиме вообще не участвовал: он по-прежнему не отрывался от экрана компьютера.
– Поедешь ты, – закончил Паша. И как долгая точка в финале – кресло медленно-медленно заскользило по полу, и мы со Светкой замерли: она – от предвкушения, я – от страха.
Как в казино, раскрутившись, кресло, словно стрелка рулетки, остановилось напротив невыигрышной цифры – то есть меня.
Липкий холодок заполз под мой теплый свитер.
– А почему я? – пискнула я, отчаянно борясь с внезапным приступом страха и нерешительности.
– Я сказал, и точка. Начальник я, в конце концов, или нет?
Странный звук, донесшийся из угла, где сидел Женя Рассказов, сильно смахивал на повторное фырканье, но я была склонна подумать, что Женя просто высморкался.
– А почему не я? – вопрос Светы Чиж прозвучал почти в унисон с моим.
– Ты же ни черта не понимаешь в классическом искусстве! – возвысил голос Паша. – Только в современном и чешешь. Кристина – спец, она и поедет. У тебя есть возражения? Кстати, ты не едешь прямиком в Антибы; ты летишь сначала в Париж и остаешься там на два дня. А оттуда уже перебираешься в Антибы. Я уже попросил одну свою знакомую забронировать тебе билет прямо до Ниццы, но она предложила только этот вариант. Билетов в Ниццу, как говорится, нема. Спасибочки, что вообще есть какие-то билеты, да еще и в таком авральном порядке. Если бы мы заказали все заранее и так далее… Так что придется тебе пару дней перекантоваться в Париже. Возражения есть?
Возражения у меня были. Я никогда раньше не летала самолетами, они внушали мне панический ужас, и – как-то некстати – я вспомнила о том, что обещала Гене никогда не ездить в Париж, потому что там «для нас опасно», и уже напоследок – я пребывала в такой затяжной депрессии-спячке, что ехать вообще никуда не хотела. Ну почему так случается, подумала я, кто хочет, тот не получает желаемого, а кому это достается, – так ему и даром не надо или же ничуточки не хочется. Но злить Пашу – неразумно, он может рассвирепеть и вообще меня уволить.
– Хорошо, – подавив тяжкий вздох, сказала я, – еду!
– Главное, чтобы Баранов не узнал.
Вадим Баранов был из конкурирующей фирмы. Это был вальяжный искусствовед с томным взглядом с поволокой, которым он убивал напрочь всех женщин. Они шли за ним, как за дудочкой крысолова. За Вадимом Барановым прочно установилась репутация бабника и плейбоя, мужчины-которому-никто-не-мог-отказать. Ни жены олигархов, ни известные художницы, ни избалованные дочки крупных госчиновников. С Барановым Паша постоянно пересекался по работе, считал его «гребаным педерастом» – совершенно незаслуженно – и «продажной сукой», что, возможно, и являлось отчасти правдой.
– Баранов тоже получил этот заказ?
– Пролетел мимо! Он сейчас кусает локти, я думаю. Не все должно обламываться этому педерасту! Короче, я тебе скоро скину файл по Колпачевскому, ознакомься. А пока можешь пошарить по инету или залезть к нам в справку. Сейчас заполнишь документы на визу, я скину ее знакомой девочке, она все быстро сделает за день-два. Загранпаспорт, как я помню, у тебя есть.
– Есть. Он у вас в сейфе хранится.
– Точно. Как же я забыл!
Как только я пришла на работу к Паше, он заставил меня выправить загранпаспорт в обязательном порядке, хотя я, помня наставления Гени не ездить за границу, сказала Паше, что не могу оставлять бабушку одну. Он, помнится, скривив губы, буркнул тогда: «Все равно, сделай на всякий случай».
Я заполнила документы на шенгенскую визу и отдала их Паше. Он взял мой паспорт, документы, все сложил в портфель и, пожелав всем нам приятного вечера, ушел.
За шефом потянулся и Рассказов. Он что-то начал было объяснять: куда, мол, ему надо заехать, но Чиж махнула рукой:
– Иди! Я твои материалы в онлайн-журнале завтра посмотрю. Идет?
– Идет. – Рассказов накинул на плечи стильный кожаный рюкзачок и закрыл за собой тугую дверь.
– Значит, ты едешь в Париж и Антибы… – расстроенно протянула Чиж.
– Начальник дал задание.
– Пацан сказал – пацан ответил! Это мы уже знаем. Повезло-то тебе как! И что это он Баранова педерастом каждый раз обзывает? Я бы от такого «пидора» не отказалась! Вот ты бы отказалась от Баранова, точно. – Мысли Светы Чиж часто скакали, как ошалевшие голуби весной.
– Отказалась бы, – кивнула я.
Она налегла грудью на стол:
– Крыся! Ты – дура! Разве можно отказываться от Баранова?! Когда он на меня смотрит, у меня все внутри просто закипает. Представляешь? А ведь я – женщина с запросами! И удовлетворить их не так-то легко.
– Наверное, он просто не в моем вкусе.
– Крыся! А при чем тут вкус? Мужик – что надо! Красивый, умный! Ты же с ним общалась!
– Да, несколько раз.
– И ничего у тебя в душе не екнуло?
– Нет.
– Крыся! Ты – феномен! Со знаком минус.
– Просто я спец в классическом искусстве. А ты – в современном. Ты же слышала Пашины слова.
– Ах боже мой! Зачем мне его слова? Мне Париж нужен! И Антибы! И еще – Баранов! Мне он даже ни разу переспать не предлагал.
– Еще предложит.
– Ты думаешь? – обрадовалась Светка. – Хорошо бы… Так хочется в Антибы! А там будешь ты! Где же справедливость?.. Давай хоть кофейку попьем с горя. Раз ты едешь, а я – остаюсь. – Чиж встала со стула и включила электрический чайник.
– Я кофе не буду. Я потом не усну.
– Ты и так не уснешь. От счастья. Ты едешь в Антибы – только подумать! К олигарху! Тебе даже Баранов не нужен.
– Я такого не говорила.
– Ага! – завопила Чиж. – Стало быть, все-таки нужен! Я всегда знала: ты не такая скромница, какой выглядишь со стороны.
– Я сказала в том смысле, что я вообще не думаю о Баранове. Я имела в виду именно это, – возразила я.
Какое-то время мы молчали; Чиж поставила передо мной чашку кофе с молоком, как я любила.
– Пей, Крыся! Пей.
Себе она налила крепкий кофе, черный, без сахара.
– А какая вилла у Колпачевского в Антибах – закачаешься! Вечеринки там всякие проходят. Паша когда-то пересекался с Колпачевским, был знаком с ним, видимо, поэтому тот и вспомнил о нас. Кстати, мы уже имели дело с коллекцией Колпачевского.
Светка отпила глоток кофе.
– Эти сведения ты из желтой прессы почерпнула?
– Откуда же еще я могу знать подробности о жизни наших новых русских? Конечно, из прессы! Иногда еще на тусовках, где я бываю, до меня долетают обрывки разговоров о вечеринках на Лазурном Берегу. Живут же аристократы! Вот посмотри, например. – Света пролистала какой-то журнал, лежавший на ее столе, нашла нужную страницу и подошла ко мне с торжественным видом. – Гляди. Вот – лошадь какая! Что в ней такого особенного-то?
Со страниц глянцевого журнала на меня смотрела молодая улыбающаяся женщина со светлыми волосами, в вечернем платье и с бриллиантовым колье на шее. Я прочитала подпись: «Клэр Бошанье – наследница миллионов. Любительница лошадей, спортивных автогонок и бриллиантов». Дальше шли снимки – красочные развороты: замок с зеленой лужайкой, Клэр у машины, Клэр в машине… Клэр верхом на лошади…
– И что? – Я подняла глаза на Свету Чиж.
– Ничего! – с грустью сказала она. – Живут же люди! А я здесь гноблюсь, в этой конторе, за копейки. Так хочется денег побольше! И чтобы они были постоянно. Выйти бы замуж за миллионера…
– Ну, ты и хватанула!
– Ничуть! – твердо сказала Чиж. – Чем я хуже этой… – кивнула она на французскую миллионершу.
– Не хуже, – дипломатично сказала я.
– Вот то-то и оно.
– А твой Колпачевский тоже хорош. Завел себе любовницу. Хочешь посмотреть, как она выглядит?
Не дожидаясь моего ответа, Чиж бросила мне другой журнал; он приземлился прямо передо мной, едва не задев мою чашку с кофе. Тоненькое юное создание с волосами-сосульками и ножками-ходульками нахально улыбалось, глядя прямо в объектив.
– Тоже, нашел себе персик! – не унималась Чиж. – «Девочка-персик»… ни мозгов, ни мыслей… Какая-то моделька!
Мы с Чиж еще посидели в комнате примерно полчасика, и я ушла домой. Чиж осталась – ей надо было сделать пару звонков. Мне кажется, она просто хотела потянуть время до очередного свидания с очередным кавалером, чтобы не проводить его на улице.
Я собралась и вышла из офиса. Свирепый февральский ветер сразу накинулся на меня, словно только и дожидался, чтобы швырнуть горсть колючих холодных иголок мне за шиворот и уколоть ими мое лицо. Я подняла капюшон черной куртки и поежилась. Перчатки я, естественно, забыла дома. Я часто забывала их, и Геня обычно ругала меня за это. Рукам было холодно, и я втиснула их в карманы. Перейдя дорогу, я направилась к своему дому – вниз по улочке. Дома были безжизненно-пустынными; свет горел лишь кое-где – бледными, тускло-желтыми пятнами.
Я вошла в подъезд. Винтовая лестница круто шла вверх. Справа располагался лифт. Без особой необходимости я им не пользовалась – третий этаж, и пешком невысоко. Почему-то на втором этаже свет не горел. Там жил наш сосед, Качанов, и Геня всегда подозревала его в том, что он выкручивает лампочки. Перила были холодными и гладкими. Я остановилась. Тревога возникла в моей душе как-то спонтанно. Положение было дурацким: на первом этаже горел слабый свет, выше – зловеще темнел лестничный пролет. Машинально я посмотрела на часы – 22.45. Я не могла позвонить в дверь к тому же Качанову и попросить его проводить меня до квартиры. Качанов не спит, а смотрит очередной сериал, сидя перед телевизором с полотенцем на голове – он все время прикидывается больным и немощным. Он разохается, заявит, что у него болит спина или живот или все вместе взятое, и еще прочитает мне нотацию о том, что я тревожу «пожилых немощных людей». Хотя, когда надо, Качанов прекрасным образом воюет с ДЭЗом, с автомобилистами, чьи сигнализации заполошно орут по утрам или поздно ночью, с собачниками и с соседями, делающими «слишком шумный ремонт». «Наш боевой друг» – называла его Геня.
Нет, мне надо прогнать прочь эти глупые ненужные страхи и сделать всего несколько шагов вверх. Как-то некстати и не к месту вспомнилось мне выражение «вверх по лестнице, ведущей вниз». Ноги были чугунными и отказывались повиноваться. Но и идти назад – ужасно глупо. Топтаться возле лифта? Но, похоже, и на третьем этаже лампочка не горит…
Я вдруг ужасно разозлилась на саму себя. Время позднее, осталось два дня до командировки, меня ждет серьезное ответственное задание, мне завидует сама Светка Чиж, а я стою и накачиваю себя всякими страхами, просто делаю себе инъекции – одну за другой!
Стиснув зубы, я почти что играючи преодолела пролет. Еще немного, и я окажусь около своей двери… но тут сверху на меня словно свалился тяжелый мешок. От сильного удара в груди моей сперло дыхание, в глазах потемнело, и я упала, не издав ни единого звука.
Я очнулась. Темно, в горле саднит. Кашлянув, я дотронулась до него, мне почему-то казалось, что я онемела, я попыталась что-то сказать, но наружу вырвался лишь какой-то странный писк.
Я лежала на ступенях, при этом одна моя нога была поджата, другая – распрямлена, словно я хотела выполнить пируэт, но не сохранила равновесие и грохнулась, растянувшись на лестнице. Я села. Ступеньки были твердые и холодные, как им и положено.
Сильно болела голова, но больше всего болела и ныла левая рука. Я пошевелила пальцами: они двигались, при этом боль отдавала в локоть и поднималась выше, к плечу.
Я нащупала перила и встала, ухватившись за них обеими руками. Глаза не хотели привыкать к темноте, и я ничего не видела. Свет внизу теперь тоже не горел, и создавалось такое впечатление, что я нахожусь в самом низу колодца, – только с верхних этажей просачивался слабый свет. Может быть, во всем доме внезапно перегорели лампочки или сразу всем жильцам отключили свет за неуплату?
Где-то должна быть сумка – моя сумка, купленная полтора года тому назад в Петровском пассаже на распродаже, черная с двумя молниями, не очень большая, по-дамски удобная и со множеством кармашков внутри… Сумки не было.
На меня напали и ограбили?..
В моей сумке не было больших денег. Так, мелочевка. Рублей триста с копейками. Еще – проездной на месяц. Пара блокнотов, там выписки из сегодняшнего отчета.
Больше всего жалко саму сумку – она такая удобная, практичная!
Мои руки шарят по лестнице – сумки нигде нет.
Внезапно я вижу, что внизу, у края ступенек, что-то чернеет – это моя сумка. Я кинулась было к ней, но поняла, что быстро двигаться не могу: все тело у меня болит и ноет. Боль тупая, неострая, и это немного успокаивает. «Руки-ноги целы, я могу шевелиться – уже счастье», – думаю я и невольно смеюсь, причем весьма истеричным смехом. Но из моего горла вырывается не смех, а натужный кашель, звук – как из зева охрипшего граммофона.
Я испуганно застываю на месте, мне кажется, что мой кашель, словно гром, разносится по всему дому и разлетается по углам гулким эхом.
Мне нужно убираться прочь из этого места, нужно бежать…
Прижимая к груди сумку, опираясь на перила, почти вися на них, я ползу вверх. Я стараюсь передвигаться как можно быстрее, но не получается. Наконец, я добираюсь до своего этажа, и тут меня пронзает внезапная мысль: а что, если грабитель взял ключи и сейчас находится в моей квартире?
И что же мне делать в этом случае?
Дом словно бы мгновенно вырастает в своих размерах. Это уже не дом, а кроличья нора. Я – Алиса, летящая вниз: ей не за что уцепиться, и падение кажется ей бесконечным.
Он напряжения у меня страшно сводит шею, и я не могу повернуть голову. Но, словно заводная кукла, упорно иду к своей двери. Страха уже нет, только дикая усталость и желание свалиться в постель. Мне уже все равно.
Я толкаю дверь своей квартиры – она заперта. Если он внутри?..
Проверить это очень просто: надо посмотреть, есть ли в сумке ключи? Удивительно, что эта простая мысль не пришла мне в голову раньше. Сильно же меня ударили…
Моя правая рука лихорадочно шарит в сумке. Свет все-таки есть – на верхнем, четвертом этаже. А мне почему-то казалось, что в доме совсем темно!
Моя рука исполняет в недрах сумки некий сложный танец – ныряет в нее, скользит по дну, ворошит различные предметы. Я нащупываю ключи и вытаскиваю их. Вставляю их в замок, все время прислушиваясь к чему-то. Ключи входят с замок с ужасающим скрежетом, или это в моей пострадавшей голове гулким усиленным эхом отдаются все звуки? Дверь открывается, и я вхожу – нет, я вламываюсь в собственную квартиру и застываю у стенки в темном коридоре. Быстрым движением я нащупываю выключатель, и в коридоре вспыхивает свет. Дверь в квартиру я оставляю открытой, чтобы можно было в любой момент пересечь эту пограничную линию и оказаться по ту сторону.
Я делаю глубокий вдох – отчего болит в груди и кажется, что я слышу звук гудящих мехов кузнечного горна.
В квартире стоит тишина. Я словно обрастаю тысячей дополнительных ушей и внимательно слушаю эту тишину – не раздастся ли где-то тихий скрип, шуршание занавески или чьи-то шаги? Я знаю эту квартиру, как свои пять пальцев, и, как ночной зверь, я должна четко услышать все запахи и звуки чужака.
После пятиминутной «звуковой» проверки я решилась присесть на пуфик, стоявший в коридоре. Я цепко держала свою сумку, но теперь мои руки разжались, и она упала к моим ногам.
Зачем на меня напали?
Просто так? Решили чем-то поживиться? Ничего ценного не обнаружили и удрали?
Я проверила сумку – все на месте.
Отшвырнув ее в угол, я пошла в ванную комнату – оценить ущерб, нанесенный моему здоровью.
Одно колено было разбито и кровоточило. Меня спасло только то, что я надела под брюки теплые колготки, и ссадина оказалась небольшой. Неожиданно я вспомнила, как однажды, в шестилетнем возрасте, разбила колено и Геня обработала его перекисью водорода, а потом зеленкой. Как все это жгло и как я тоненько скулила от боли, и тогда Геня из-за невозможности облегчить мою боль крепко прижала меня к себе и тихо зашептала-запела: «У кошки заболи, у собаки заболи, а у Кристины – заживи».
А потом она наклонилась и поцеловала мою коленку чуть выше разбитого места, и ее прохладные губы и успокаивающие слова сделали боль не такой существенной, словно задвинули ее, затолкали куда-то внутрь, и я, вытерев слезы, сказала, как взрослая:
– Ладно, Геня. Мне уже небольно. Пошли обедать.
Теперь мне никто не заговорит боль, и вообще, как это ужасно остаться одной: ты словно падаешь в невообразимую пустоту, к которой еще надо привыкнуть, как-то обжиться в ней…
С левой щеки была содрана кожа. Я ударилась о ступени левой стороной туловища. Болели левая рука и щека.
Я проводила ревизию в спешке, мне хотелось спать, и я быстро осмотрела себя в зеркале. Пара синяков, в нескольких местах содрана кожа, но главное – я осталась жива.
На следующий день с утра я позвонила шефу и сказала, что неважно себя чувствую: сильно болит рука, я упала перед своим подъездом, поэтому не могу прийти на работу, отлеживаюсь дома. Паша сказал, что он все понимает и пришлет ко мне Рассказова с билетами и командировочными. Лететь мне через два дня, так что руку свою я вылечить успею.
– Конечно, – пробормотала я.
Спорить с шефом мне не хотелось. Вчерашнее нападение в подъезде сегодня уже выглядело менее зловещим, хотя вопрос – кто? – не оставлял меня в покое. Я жила очень замкнуто: ни знакомых, ни врагов у меня не было. Получается, что на меня напали случайно? Хотелось бы думать, что это так… В противном случае можно сломать голову, размышляя над всем этим. Мелькнула мысль, что нападение как-то связано с моей предстоящей поездкой в Антибы… Паша клялся, что об этом никто не знает. Но в столь узком кругу все тайное быстро становится явным. Недоброжелателей у нас – хоть отбавляй. Тот же Баранов. И еще пара-тройка галерейщиков и искусствоведов, которые рады были бы получить этот заказ… Но, сколько я ни перебирала в уме кандидатуры на роль грабителя, никто на такое дело не годился.
Я вздохнула и оставила свои попытки. Рассказов приехал ближе к обеду, при этом настойчиво просил меня сказать шефу, что явился он якобы в двенадцать. От чая категорически отказался и прибавил, что ему уже пора.
– Жень!
Он стоял в коридоре, переминаясь с ноги на ногу, как застоявшийся конь.
– Ты вчера во сколько домой приехал?
Правая бровь Жени взлетела вверх.
– А что? – ответил он в лучших одесских традициях – вопросом на вопрос.
– Ничего. Просто так.
– Ну… просто так. Я не обязан отвечать!
– Не обязан, – согласилась я. – Просто я хотела тебе позвонить вечером, а потом подумала: вдруг ты домой поздно приходишь? – сочинила я на ходу.
– По-разному, – мое поведение было Рассказову явно непонятно. – Когда как.
– Так во сколько ты вчера пришел? – допытывалась я тоном ревнивой любовницы.
От такой моей наглости Женя даже опешил:
– В одиннадцать.
– И где ты был?
– Кристина…
Я закусила губу.
– Ладно, Женя! – с достоинством сказала я. – Давай билеты! И деньги не забудь отдать.
– Они же у вас в руках, в конверте. Там еще загранпаспорт ваш с шенгенской визой лежит.
Я опустила глаза: в руках я держала плотный белый конверт.
– У меня… голова болит.
– Заметно, – пробормотал Рассказов.
Я сделала вид, что не услышала этих слов.
Когда вечный рюкзачок Рассказова скрылся за дверью, я провела рукой по лбу. Женю я своими расспросами, похоже, просто напугала. Рассказов не мог на меня напасть вчера вечером: он худой и щуплый. А вчерашний мужчина был покрепче… Или это все-таки была женщина? И кого я подозреваю?! Светку Чиж?!
Я решила оставить свои бредовые идеи и не травмировать коллег подобными подозрениями.
Вечер и весь следующий день я провела дома. Мне было просто страшно выходить на улицу. Я работала на компьютере – Паша перекинул мне материал по Колпачевскому, и я старательно изучала его коллекцию. Коллекции предметов искусства в современной России обычно собираются играючи, махом, за один присест. Нет времени на раскачку, на многовековые традиции или преемственность поколений. Это у них там, в замшелой древней Европе, собрания произведений искусства складывались по кирпичику, постепенно – год за годом, шаг за шагом. Российский размах не предусматривал такой постепенности – требовалось все: много и сразу. В эпоху дешевой нефти золотой дождь хлынул и на произведения искусства – стало модно пачками скупать картины, яхты и прочее.
У каждого имелись свои пристрастия: кто покупал произведения живописи, кто – русскую графику и фарфор, кто-то собирал самурайские мечи и советские мультики. А у одного брутального олигарха была весьма внушительная коллекция колокольчиков.
Как и многие другие русские олигархи, Колпачевский являлся поклонником русской живописи. В его коллекции наличествовал «обязательный набор»: Айвазовский, Шишкин, Репин, Саврасов, Коровин, Кустодиев, Сомов. Я внимательно изучала картины: у кого они куплены, проверяла заключения экспертов.
Коллекция Колпачевского отражала вкусы многих российских олигархов. Долгое время в своем роде универсальным капиталовложением среди наших отечественных коллекционеров предметов живописи считались полотна Айвазовского. В них можно было спокойно инвестировать деньги без малейших колебаний. Полотна популярного мариниста скупались такими темпами, которые можно было сравнить только с ростом цен на столичную недвижимость. Его покупали на «сантиметры». Когда-то десять квадратных сантиметров полотна Айвазовского стоили тысячу долларов. Потом – десять тысяч долларов. Сейчас уже – сто тысяч долларов.
При этом фальшивок «Айваза» – очень много. На рынке предметов искусства количество этих подделок гораздо больше, чем он реально написал, хотя плодовитость мариниста и вошла в поговорку.
Я несколько раз все внимательно просмотрела и выписала кое-что в блокнот. Сидела я почти до вечера, потом попила чай с лимоном, покидала вещи в чемодан, в последний момент положила в него и жемчужное ожерелье и пошла спать.
В день отлета в Париж я проснулась не просто рано, а очень рано. На улице еще была непроглядная темень. Словно за окном разлился темный океан, и вода подступила к самым окнам. Не то разгар ночи, не то поздний вечер. Но я знала точно – сейчас четыре часа утра. Я ставила будильник на это время, старенький, но с оглушительным трезвоном. Он пыхтел-пыхтел, тикал-тикал, старался-заливался и не подвел меня. Протрезвонив, будильник с чувством выполненного долга смолк, а я резко села на кровати, вглядываясь в темноту за окном. Вставать не хотелось, вылезать из теплой кровати – тем более, но больше всего на свете я боялась опоздать и поэтому проворно вскочила и побежала в ванную принять душ. Холодная вода прогнала остатки сна, и, надев халат, я пошла в кухню, не забыв плотно завернуть кран, чтобы не капала вода.
– У него есть коллекция картин. – Павел сел в офисное кресло и крутанул его.
– Это мы знаем, – изрекла Чиж. – И про его любовниц знаем, и про драгоценности, и про развод с предыдущей женой. В курсе.
– Вот уж не знал, что ты желтую прессу читаешь, – поддел ее Паша.
– У нас вся жизнь – желтая. Потому я ее и читаю.
– Ближе к делу. Основная часть его коллекции хранится в его замке, в Антибах.
– Вау! – завопила Светка. – Я знаю этот замок: о нем столько писали! Купил его, дескать, русский олигарх, чтобы там развлекаться. И теперь пугает добропорядочных французов своими фейерверками и гостями. Шампанским длинноногих моделек поливает!
– Это хорошо, что ты в курсе. Он обратился к нам, чтобы мы его коллекцию проверили. Он, видимо, собирается выставить какие-то картины на предстоящем аукционе Кристи или Сотбис. Поэтому и страхуется.
– Он что, липу купил? – задала Чиж резонный вопрос.
– Липу – вряд ли. Люди его уровня липу не покупают. Но лишняя страховка не повредит. Он обратился к нам, чтобы мы еще раз проинспектировали его коллекцию. – Паша сильно нажал карандашом на бумагу, и остро отточенный грифель сломался.
– Начальник! Веди себя прилично и не ломай нам карандаши.
– А ты что скажешь? – Офисное кресло поехало вправо и оказалось напротив меня.
– Я… ничего не скажу.
Гениальный дизайнер-компьютерщик Женя громко фыркнул, и этот неприятный звук отдался гулким эхом в углах комнаты.
– Хорошие работнички у меня. – Паша уже отъехал от моего рабочего места и говорил, обращаясь к стене: – Одна желтую прессу читает, другая ни о чем не думает!
– Не утрируй! – протрубила Чиж. – И что там с Колпачевским?
– Я уже все сказал. – Кресло снова поехало вбок. Теперь оно оказалось аккурат напротив окна. Паша смотрел на улицу с явным интересом, словно там происходило нечто чрезвычайно захватывающее. Вроде уличного представления.
– Колпачевский просит нас проинспектировать его коллекцию. Я поехать не могу. У меня семейные проблемы, – скороговоркой произнес Паша. – Теща из Волгограда приезжает.
При этих слова Чиж бросила на меня торжествующий взгляд, заявлявший: «Ага! Что я говорила! Он – несчастный подкаблучник». Я ответила ей едва уловимым пожатием плеч. Женя Рассказов в нашей пантомиме вообще не участвовал: он по-прежнему не отрывался от экрана компьютера.
– Поедешь ты, – закончил Паша. И как долгая точка в финале – кресло медленно-медленно заскользило по полу, и мы со Светкой замерли: она – от предвкушения, я – от страха.
Как в казино, раскрутившись, кресло, словно стрелка рулетки, остановилось напротив невыигрышной цифры – то есть меня.
Липкий холодок заполз под мой теплый свитер.
– А почему я? – пискнула я, отчаянно борясь с внезапным приступом страха и нерешительности.
– Я сказал, и точка. Начальник я, в конце концов, или нет?
Странный звук, донесшийся из угла, где сидел Женя Рассказов, сильно смахивал на повторное фырканье, но я была склонна подумать, что Женя просто высморкался.
– А почему не я? – вопрос Светы Чиж прозвучал почти в унисон с моим.
– Ты же ни черта не понимаешь в классическом искусстве! – возвысил голос Паша. – Только в современном и чешешь. Кристина – спец, она и поедет. У тебя есть возражения? Кстати, ты не едешь прямиком в Антибы; ты летишь сначала в Париж и остаешься там на два дня. А оттуда уже перебираешься в Антибы. Я уже попросил одну свою знакомую забронировать тебе билет прямо до Ниццы, но она предложила только этот вариант. Билетов в Ниццу, как говорится, нема. Спасибочки, что вообще есть какие-то билеты, да еще и в таком авральном порядке. Если бы мы заказали все заранее и так далее… Так что придется тебе пару дней перекантоваться в Париже. Возражения есть?
Возражения у меня были. Я никогда раньше не летала самолетами, они внушали мне панический ужас, и – как-то некстати – я вспомнила о том, что обещала Гене никогда не ездить в Париж, потому что там «для нас опасно», и уже напоследок – я пребывала в такой затяжной депрессии-спячке, что ехать вообще никуда не хотела. Ну почему так случается, подумала я, кто хочет, тот не получает желаемого, а кому это достается, – так ему и даром не надо или же ничуточки не хочется. Но злить Пашу – неразумно, он может рассвирепеть и вообще меня уволить.
– Хорошо, – подавив тяжкий вздох, сказала я, – еду!
– Главное, чтобы Баранов не узнал.
Вадим Баранов был из конкурирующей фирмы. Это был вальяжный искусствовед с томным взглядом с поволокой, которым он убивал напрочь всех женщин. Они шли за ним, как за дудочкой крысолова. За Вадимом Барановым прочно установилась репутация бабника и плейбоя, мужчины-которому-никто-не-мог-отказать. Ни жены олигархов, ни известные художницы, ни избалованные дочки крупных госчиновников. С Барановым Паша постоянно пересекался по работе, считал его «гребаным педерастом» – совершенно незаслуженно – и «продажной сукой», что, возможно, и являлось отчасти правдой.
– Баранов тоже получил этот заказ?
– Пролетел мимо! Он сейчас кусает локти, я думаю. Не все должно обламываться этому педерасту! Короче, я тебе скоро скину файл по Колпачевскому, ознакомься. А пока можешь пошарить по инету или залезть к нам в справку. Сейчас заполнишь документы на визу, я скину ее знакомой девочке, она все быстро сделает за день-два. Загранпаспорт, как я помню, у тебя есть.
– Есть. Он у вас в сейфе хранится.
– Точно. Как же я забыл!
Как только я пришла на работу к Паше, он заставил меня выправить загранпаспорт в обязательном порядке, хотя я, помня наставления Гени не ездить за границу, сказала Паше, что не могу оставлять бабушку одну. Он, помнится, скривив губы, буркнул тогда: «Все равно, сделай на всякий случай».
Я заполнила документы на шенгенскую визу и отдала их Паше. Он взял мой паспорт, документы, все сложил в портфель и, пожелав всем нам приятного вечера, ушел.
За шефом потянулся и Рассказов. Он что-то начал было объяснять: куда, мол, ему надо заехать, но Чиж махнула рукой:
– Иди! Я твои материалы в онлайн-журнале завтра посмотрю. Идет?
– Идет. – Рассказов накинул на плечи стильный кожаный рюкзачок и закрыл за собой тугую дверь.
– Значит, ты едешь в Париж и Антибы… – расстроенно протянула Чиж.
– Начальник дал задание.
– Пацан сказал – пацан ответил! Это мы уже знаем. Повезло-то тебе как! И что это он Баранова педерастом каждый раз обзывает? Я бы от такого «пидора» не отказалась! Вот ты бы отказалась от Баранова, точно. – Мысли Светы Чиж часто скакали, как ошалевшие голуби весной.
– Отказалась бы, – кивнула я.
Она налегла грудью на стол:
– Крыся! Ты – дура! Разве можно отказываться от Баранова?! Когда он на меня смотрит, у меня все внутри просто закипает. Представляешь? А ведь я – женщина с запросами! И удовлетворить их не так-то легко.
– Наверное, он просто не в моем вкусе.
– Крыся! А при чем тут вкус? Мужик – что надо! Красивый, умный! Ты же с ним общалась!
– Да, несколько раз.
– И ничего у тебя в душе не екнуло?
– Нет.
– Крыся! Ты – феномен! Со знаком минус.
– Просто я спец в классическом искусстве. А ты – в современном. Ты же слышала Пашины слова.
– Ах боже мой! Зачем мне его слова? Мне Париж нужен! И Антибы! И еще – Баранов! Мне он даже ни разу переспать не предлагал.
– Еще предложит.
– Ты думаешь? – обрадовалась Светка. – Хорошо бы… Так хочется в Антибы! А там будешь ты! Где же справедливость?.. Давай хоть кофейку попьем с горя. Раз ты едешь, а я – остаюсь. – Чиж встала со стула и включила электрический чайник.
– Я кофе не буду. Я потом не усну.
– Ты и так не уснешь. От счастья. Ты едешь в Антибы – только подумать! К олигарху! Тебе даже Баранов не нужен.
– Я такого не говорила.
– Ага! – завопила Чиж. – Стало быть, все-таки нужен! Я всегда знала: ты не такая скромница, какой выглядишь со стороны.
– Я сказала в том смысле, что я вообще не думаю о Баранове. Я имела в виду именно это, – возразила я.
Какое-то время мы молчали; Чиж поставила передо мной чашку кофе с молоком, как я любила.
– Пей, Крыся! Пей.
Себе она налила крепкий кофе, черный, без сахара.
– А какая вилла у Колпачевского в Антибах – закачаешься! Вечеринки там всякие проходят. Паша когда-то пересекался с Колпачевским, был знаком с ним, видимо, поэтому тот и вспомнил о нас. Кстати, мы уже имели дело с коллекцией Колпачевского.
Светка отпила глоток кофе.
– Эти сведения ты из желтой прессы почерпнула?
– Откуда же еще я могу знать подробности о жизни наших новых русских? Конечно, из прессы! Иногда еще на тусовках, где я бываю, до меня долетают обрывки разговоров о вечеринках на Лазурном Берегу. Живут же аристократы! Вот посмотри, например. – Света пролистала какой-то журнал, лежавший на ее столе, нашла нужную страницу и подошла ко мне с торжественным видом. – Гляди. Вот – лошадь какая! Что в ней такого особенного-то?
Со страниц глянцевого журнала на меня смотрела молодая улыбающаяся женщина со светлыми волосами, в вечернем платье и с бриллиантовым колье на шее. Я прочитала подпись: «Клэр Бошанье – наследница миллионов. Любительница лошадей, спортивных автогонок и бриллиантов». Дальше шли снимки – красочные развороты: замок с зеленой лужайкой, Клэр у машины, Клэр в машине… Клэр верхом на лошади…
– И что? – Я подняла глаза на Свету Чиж.
– Ничего! – с грустью сказала она. – Живут же люди! А я здесь гноблюсь, в этой конторе, за копейки. Так хочется денег побольше! И чтобы они были постоянно. Выйти бы замуж за миллионера…
– Ну, ты и хватанула!
– Ничуть! – твердо сказала Чиж. – Чем я хуже этой… – кивнула она на французскую миллионершу.
– Не хуже, – дипломатично сказала я.
– Вот то-то и оно.
– А твой Колпачевский тоже хорош. Завел себе любовницу. Хочешь посмотреть, как она выглядит?
Не дожидаясь моего ответа, Чиж бросила мне другой журнал; он приземлился прямо передо мной, едва не задев мою чашку с кофе. Тоненькое юное создание с волосами-сосульками и ножками-ходульками нахально улыбалось, глядя прямо в объектив.
– Тоже, нашел себе персик! – не унималась Чиж. – «Девочка-персик»… ни мозгов, ни мыслей… Какая-то моделька!
Мы с Чиж еще посидели в комнате примерно полчасика, и я ушла домой. Чиж осталась – ей надо было сделать пару звонков. Мне кажется, она просто хотела потянуть время до очередного свидания с очередным кавалером, чтобы не проводить его на улице.
Я собралась и вышла из офиса. Свирепый февральский ветер сразу накинулся на меня, словно только и дожидался, чтобы швырнуть горсть колючих холодных иголок мне за шиворот и уколоть ими мое лицо. Я подняла капюшон черной куртки и поежилась. Перчатки я, естественно, забыла дома. Я часто забывала их, и Геня обычно ругала меня за это. Рукам было холодно, и я втиснула их в карманы. Перейдя дорогу, я направилась к своему дому – вниз по улочке. Дома были безжизненно-пустынными; свет горел лишь кое-где – бледными, тускло-желтыми пятнами.
Я вошла в подъезд. Винтовая лестница круто шла вверх. Справа располагался лифт. Без особой необходимости я им не пользовалась – третий этаж, и пешком невысоко. Почему-то на втором этаже свет не горел. Там жил наш сосед, Качанов, и Геня всегда подозревала его в том, что он выкручивает лампочки. Перила были холодными и гладкими. Я остановилась. Тревога возникла в моей душе как-то спонтанно. Положение было дурацким: на первом этаже горел слабый свет, выше – зловеще темнел лестничный пролет. Машинально я посмотрела на часы – 22.45. Я не могла позвонить в дверь к тому же Качанову и попросить его проводить меня до квартиры. Качанов не спит, а смотрит очередной сериал, сидя перед телевизором с полотенцем на голове – он все время прикидывается больным и немощным. Он разохается, заявит, что у него болит спина или живот или все вместе взятое, и еще прочитает мне нотацию о том, что я тревожу «пожилых немощных людей». Хотя, когда надо, Качанов прекрасным образом воюет с ДЭЗом, с автомобилистами, чьи сигнализации заполошно орут по утрам или поздно ночью, с собачниками и с соседями, делающими «слишком шумный ремонт». «Наш боевой друг» – называла его Геня.
Нет, мне надо прогнать прочь эти глупые ненужные страхи и сделать всего несколько шагов вверх. Как-то некстати и не к месту вспомнилось мне выражение «вверх по лестнице, ведущей вниз». Ноги были чугунными и отказывались повиноваться. Но и идти назад – ужасно глупо. Топтаться возле лифта? Но, похоже, и на третьем этаже лампочка не горит…
Я вдруг ужасно разозлилась на саму себя. Время позднее, осталось два дня до командировки, меня ждет серьезное ответственное задание, мне завидует сама Светка Чиж, а я стою и накачиваю себя всякими страхами, просто делаю себе инъекции – одну за другой!
Стиснув зубы, я почти что играючи преодолела пролет. Еще немного, и я окажусь около своей двери… но тут сверху на меня словно свалился тяжелый мешок. От сильного удара в груди моей сперло дыхание, в глазах потемнело, и я упала, не издав ни единого звука.
Я очнулась. Темно, в горле саднит. Кашлянув, я дотронулась до него, мне почему-то казалось, что я онемела, я попыталась что-то сказать, но наружу вырвался лишь какой-то странный писк.
Я лежала на ступенях, при этом одна моя нога была поджата, другая – распрямлена, словно я хотела выполнить пируэт, но не сохранила равновесие и грохнулась, растянувшись на лестнице. Я села. Ступеньки были твердые и холодные, как им и положено.
Сильно болела голова, но больше всего болела и ныла левая рука. Я пошевелила пальцами: они двигались, при этом боль отдавала в локоть и поднималась выше, к плечу.
Я нащупала перила и встала, ухватившись за них обеими руками. Глаза не хотели привыкать к темноте, и я ничего не видела. Свет внизу теперь тоже не горел, и создавалось такое впечатление, что я нахожусь в самом низу колодца, – только с верхних этажей просачивался слабый свет. Может быть, во всем доме внезапно перегорели лампочки или сразу всем жильцам отключили свет за неуплату?
Где-то должна быть сумка – моя сумка, купленная полтора года тому назад в Петровском пассаже на распродаже, черная с двумя молниями, не очень большая, по-дамски удобная и со множеством кармашков внутри… Сумки не было.
На меня напали и ограбили?..
В моей сумке не было больших денег. Так, мелочевка. Рублей триста с копейками. Еще – проездной на месяц. Пара блокнотов, там выписки из сегодняшнего отчета.
Больше всего жалко саму сумку – она такая удобная, практичная!
Мои руки шарят по лестнице – сумки нигде нет.
Внезапно я вижу, что внизу, у края ступенек, что-то чернеет – это моя сумка. Я кинулась было к ней, но поняла, что быстро двигаться не могу: все тело у меня болит и ноет. Боль тупая, неострая, и это немного успокаивает. «Руки-ноги целы, я могу шевелиться – уже счастье», – думаю я и невольно смеюсь, причем весьма истеричным смехом. Но из моего горла вырывается не смех, а натужный кашель, звук – как из зева охрипшего граммофона.
Я испуганно застываю на месте, мне кажется, что мой кашель, словно гром, разносится по всему дому и разлетается по углам гулким эхом.
Мне нужно убираться прочь из этого места, нужно бежать…
Прижимая к груди сумку, опираясь на перила, почти вися на них, я ползу вверх. Я стараюсь передвигаться как можно быстрее, но не получается. Наконец, я добираюсь до своего этажа, и тут меня пронзает внезапная мысль: а что, если грабитель взял ключи и сейчас находится в моей квартире?
И что же мне делать в этом случае?
Дом словно бы мгновенно вырастает в своих размерах. Это уже не дом, а кроличья нора. Я – Алиса, летящая вниз: ей не за что уцепиться, и падение кажется ей бесконечным.
Он напряжения у меня страшно сводит шею, и я не могу повернуть голову. Но, словно заводная кукла, упорно иду к своей двери. Страха уже нет, только дикая усталость и желание свалиться в постель. Мне уже все равно.
Я толкаю дверь своей квартиры – она заперта. Если он внутри?..
Проверить это очень просто: надо посмотреть, есть ли в сумке ключи? Удивительно, что эта простая мысль не пришла мне в голову раньше. Сильно же меня ударили…
Моя правая рука лихорадочно шарит в сумке. Свет все-таки есть – на верхнем, четвертом этаже. А мне почему-то казалось, что в доме совсем темно!
Моя рука исполняет в недрах сумки некий сложный танец – ныряет в нее, скользит по дну, ворошит различные предметы. Я нащупываю ключи и вытаскиваю их. Вставляю их в замок, все время прислушиваясь к чему-то. Ключи входят с замок с ужасающим скрежетом, или это в моей пострадавшей голове гулким усиленным эхом отдаются все звуки? Дверь открывается, и я вхожу – нет, я вламываюсь в собственную квартиру и застываю у стенки в темном коридоре. Быстрым движением я нащупываю выключатель, и в коридоре вспыхивает свет. Дверь в квартиру я оставляю открытой, чтобы можно было в любой момент пересечь эту пограничную линию и оказаться по ту сторону.
Я делаю глубокий вдох – отчего болит в груди и кажется, что я слышу звук гудящих мехов кузнечного горна.
В квартире стоит тишина. Я словно обрастаю тысячей дополнительных ушей и внимательно слушаю эту тишину – не раздастся ли где-то тихий скрип, шуршание занавески или чьи-то шаги? Я знаю эту квартиру, как свои пять пальцев, и, как ночной зверь, я должна четко услышать все запахи и звуки чужака.
После пятиминутной «звуковой» проверки я решилась присесть на пуфик, стоявший в коридоре. Я цепко держала свою сумку, но теперь мои руки разжались, и она упала к моим ногам.
Зачем на меня напали?
Просто так? Решили чем-то поживиться? Ничего ценного не обнаружили и удрали?
Я проверила сумку – все на месте.
Отшвырнув ее в угол, я пошла в ванную комнату – оценить ущерб, нанесенный моему здоровью.
Одно колено было разбито и кровоточило. Меня спасло только то, что я надела под брюки теплые колготки, и ссадина оказалась небольшой. Неожиданно я вспомнила, как однажды, в шестилетнем возрасте, разбила колено и Геня обработала его перекисью водорода, а потом зеленкой. Как все это жгло и как я тоненько скулила от боли, и тогда Геня из-за невозможности облегчить мою боль крепко прижала меня к себе и тихо зашептала-запела: «У кошки заболи, у собаки заболи, а у Кристины – заживи».
А потом она наклонилась и поцеловала мою коленку чуть выше разбитого места, и ее прохладные губы и успокаивающие слова сделали боль не такой существенной, словно задвинули ее, затолкали куда-то внутрь, и я, вытерев слезы, сказала, как взрослая:
– Ладно, Геня. Мне уже небольно. Пошли обедать.
Теперь мне никто не заговорит боль, и вообще, как это ужасно остаться одной: ты словно падаешь в невообразимую пустоту, к которой еще надо привыкнуть, как-то обжиться в ней…
С левой щеки была содрана кожа. Я ударилась о ступени левой стороной туловища. Болели левая рука и щека.
Я проводила ревизию в спешке, мне хотелось спать, и я быстро осмотрела себя в зеркале. Пара синяков, в нескольких местах содрана кожа, но главное – я осталась жива.
На следующий день с утра я позвонила шефу и сказала, что неважно себя чувствую: сильно болит рука, я упала перед своим подъездом, поэтому не могу прийти на работу, отлеживаюсь дома. Паша сказал, что он все понимает и пришлет ко мне Рассказова с билетами и командировочными. Лететь мне через два дня, так что руку свою я вылечить успею.
– Конечно, – пробормотала я.
Спорить с шефом мне не хотелось. Вчерашнее нападение в подъезде сегодня уже выглядело менее зловещим, хотя вопрос – кто? – не оставлял меня в покое. Я жила очень замкнуто: ни знакомых, ни врагов у меня не было. Получается, что на меня напали случайно? Хотелось бы думать, что это так… В противном случае можно сломать голову, размышляя над всем этим. Мелькнула мысль, что нападение как-то связано с моей предстоящей поездкой в Антибы… Паша клялся, что об этом никто не знает. Но в столь узком кругу все тайное быстро становится явным. Недоброжелателей у нас – хоть отбавляй. Тот же Баранов. И еще пара-тройка галерейщиков и искусствоведов, которые рады были бы получить этот заказ… Но, сколько я ни перебирала в уме кандидатуры на роль грабителя, никто на такое дело не годился.
Я вздохнула и оставила свои попытки. Рассказов приехал ближе к обеду, при этом настойчиво просил меня сказать шефу, что явился он якобы в двенадцать. От чая категорически отказался и прибавил, что ему уже пора.
– Жень!
Он стоял в коридоре, переминаясь с ноги на ногу, как застоявшийся конь.
– Ты вчера во сколько домой приехал?
Правая бровь Жени взлетела вверх.
– А что? – ответил он в лучших одесских традициях – вопросом на вопрос.
– Ничего. Просто так.
– Ну… просто так. Я не обязан отвечать!
– Не обязан, – согласилась я. – Просто я хотела тебе позвонить вечером, а потом подумала: вдруг ты домой поздно приходишь? – сочинила я на ходу.
– По-разному, – мое поведение было Рассказову явно непонятно. – Когда как.
– Так во сколько ты вчера пришел? – допытывалась я тоном ревнивой любовницы.
От такой моей наглости Женя даже опешил:
– В одиннадцать.
– И где ты был?
– Кристина…
Я закусила губу.
– Ладно, Женя! – с достоинством сказала я. – Давай билеты! И деньги не забудь отдать.
– Они же у вас в руках, в конверте. Там еще загранпаспорт ваш с шенгенской визой лежит.
Я опустила глаза: в руках я держала плотный белый конверт.
– У меня… голова болит.
– Заметно, – пробормотал Рассказов.
Я сделала вид, что не услышала этих слов.
Когда вечный рюкзачок Рассказова скрылся за дверью, я провела рукой по лбу. Женю я своими расспросами, похоже, просто напугала. Рассказов не мог на меня напасть вчера вечером: он худой и щуплый. А вчерашний мужчина был покрепче… Или это все-таки была женщина? И кого я подозреваю?! Светку Чиж?!
Я решила оставить свои бредовые идеи и не травмировать коллег подобными подозрениями.
Вечер и весь следующий день я провела дома. Мне было просто страшно выходить на улицу. Я работала на компьютере – Паша перекинул мне материал по Колпачевскому, и я старательно изучала его коллекцию. Коллекции предметов искусства в современной России обычно собираются играючи, махом, за один присест. Нет времени на раскачку, на многовековые традиции или преемственность поколений. Это у них там, в замшелой древней Европе, собрания произведений искусства складывались по кирпичику, постепенно – год за годом, шаг за шагом. Российский размах не предусматривал такой постепенности – требовалось все: много и сразу. В эпоху дешевой нефти золотой дождь хлынул и на произведения искусства – стало модно пачками скупать картины, яхты и прочее.
У каждого имелись свои пристрастия: кто покупал произведения живописи, кто – русскую графику и фарфор, кто-то собирал самурайские мечи и советские мультики. А у одного брутального олигарха была весьма внушительная коллекция колокольчиков.
Как и многие другие русские олигархи, Колпачевский являлся поклонником русской живописи. В его коллекции наличествовал «обязательный набор»: Айвазовский, Шишкин, Репин, Саврасов, Коровин, Кустодиев, Сомов. Я внимательно изучала картины: у кого они куплены, проверяла заключения экспертов.
Коллекция Колпачевского отражала вкусы многих российских олигархов. Долгое время в своем роде универсальным капиталовложением среди наших отечественных коллекционеров предметов живописи считались полотна Айвазовского. В них можно было спокойно инвестировать деньги без малейших колебаний. Полотна популярного мариниста скупались такими темпами, которые можно было сравнить только с ростом цен на столичную недвижимость. Его покупали на «сантиметры». Когда-то десять квадратных сантиметров полотна Айвазовского стоили тысячу долларов. Потом – десять тысяч долларов. Сейчас уже – сто тысяч долларов.
При этом фальшивок «Айваза» – очень много. На рынке предметов искусства количество этих подделок гораздо больше, чем он реально написал, хотя плодовитость мариниста и вошла в поговорку.
Я несколько раз все внимательно просмотрела и выписала кое-что в блокнот. Сидела я почти до вечера, потом попила чай с лимоном, покидала вещи в чемодан, в последний момент положила в него и жемчужное ожерелье и пошла спать.
В день отлета в Париж я проснулась не просто рано, а очень рано. На улице еще была непроглядная темень. Словно за окном разлился темный океан, и вода подступила к самым окнам. Не то разгар ночи, не то поздний вечер. Но я знала точно – сейчас четыре часа утра. Я ставила будильник на это время, старенький, но с оглушительным трезвоном. Он пыхтел-пыхтел, тикал-тикал, старался-заливался и не подвел меня. Протрезвонив, будильник с чувством выполненного долга смолк, а я резко села на кровати, вглядываясь в темноту за окном. Вставать не хотелось, вылезать из теплой кровати – тем более, но больше всего на свете я боялась опоздать и поэтому проворно вскочила и побежала в ванную принять душ. Холодная вода прогнала остатки сна, и, надев халат, я пошла в кухню, не забыв плотно завернуть кран, чтобы не капала вода.