Екатерина Лесина. Алмазы Джека Потрошителя

   Парню Герман пожал руку, а девице представился:
   – Герман Васильевич.
   – Саломея, – ответила та. – А это…
   – Кирилл, – Герман ткнул пальцем в угол, где стояли Кирилл и сама Милослава. – Славка, его супружница. Полинка. Моя супружница. Андрюха и Лерка еще подъедут.
   Он нахмурился, демонстрируя недовольство этим опозданием.
   – Саломея, – повторила рыжая, обращаясь уже ко всем.
   – Илья, – парень говорил тихо. Болен он, что ли?
   Милослава прищурилась, вывернула шею, пытаясь разглядеть его ауру, но, сколько ни пыталась, увидела лишь белесое пятно. И что бы это могло значить?
   Она совсем было задумалась, вспоминая прочитанные книги, но в дверь позвонили.
   – Открой, – велел Герман, и Полина направилась к двери. Она шла быстрым семенящим шагом, как будто сразу и торопилась, и не желала эту торопливость показывать. И все же двигалась слишком медленно, потому как второй звонок разрушил затянувшуюся паузу.
   – Знаешь, Герман, – Милослава решила воспользоваться моментом, – тебе следует продать эту квартиру. Тебе следует вообще избавиться от имущества.
   – Ну да, – хмыкнул он и плюхнулся в кресло.
   Герман не умел красиво двигаться.
   Разные они с братом.
   Кирилл – существо нежное, с идеалистическим взглядом на жизнь. В молодости он был высок, сухощав, изящен. Кирилл обладал женственной плавностью движений и ничуть не стыдился того, как не стыдился мягкого своего лица или высокого для мужчины голоса. Даже старел Кирюша интеллигентно, без залысин, но с благородной сединой.
   Герман – другой. Квадратный. Уродливый, как бетонная глыбина, обтесанная на скорую руку. Ей придали человеческий облик, но внутри, в душе, бетон остался бетоном.
   – Материальное тебя губит, – Милослава тоже присела, пусть Герман и не приглашал ее. Он и не пригласит. Он и в дом-то позвал лишь Кирилла. А ее как будто и не существовало.
   Герман был бы рад, если бы ее не существовало.
   – Добрый день всем! – Андрюша появился с обычной для него помпой. Милославу всегда удивляло, как этот мелкий, невзрачный, в сущности, человечек создает столько неудобств? Как выходит у него выглядеть больше, значительнее, важнее? Лера, державшаяся за Полиной, напротив, казалась тенью.
   Бедная девочка. Ее изуродовали ее страсти. Всех здесь изуродовали их страсти.
   – Короче, так, – Герман развалился в кресле. Руки его лежали на животе, ноги, согнутые в коленях, растопыривались, локти упирались в подлокотники, отчего узкие Германовы плечи горбились. И круглая кочковатая голова терялась среди этих горбов. – Я вас позвал, потому что появилось… гм… предположение, что с Веркой не все было… несчастным случаем.
   Герман запинается? И краснеет? Он злоупотребляет спиртным и еще жареным, копченым, острым и соленым. Гипертония – закономерный итог.
   – Опять? Герман Васильевич, мы это уже проходили. – Андрей уселся на столик и, вытянув ноги, уставился на собственные ботинки. Глянцевые, остроносые, но дешевые.
   Нелегко ему в опале.
   – Еще раз пройдем, – Герман обвел всех тяжелым взглядом. – И будем проходить столько раз, сколько понадобится. Ясно?
   – Милый, не волнуйся. Тебе вредно, – Полина встала рядом с супругом и, выудив из рукава платочек, сунулась было пот вытирать. Но Герман от подобной заботы отмахнулся.
   – Это Далматов. Специалист по… деликатным вопросам. Его невеста…
   Невеста? Какая наглая ложь. Эти двое отличаются друг от друга, как… как свет и тьма. Милослава улыбнулась, довольная подобным сравнением.
   Наверное, ей стоило попробовать писать. Она писала раньше, давно уже, но те рассказики, которые так нравились маме, были лишены смысла. Теперь же все иначе. Ей есть что сказать людям.
   О чем предупредить.
   – Помогайте им, и вы поможете мне. А кто поможет мне – того не забуду. Ясно?
   Лера кивнула. Андрей фыркнул. Полина закатила глаза. О да, девочка научилась играть примерную жену, вот только научиться бы ей не переигрывать.
   – Вечером придет еще одна… дама. Экстрасенс.
   – Кто? Герман Васильевич! Вы ли это?! – Андрей засмеялся, но смех его был нервозен.
   – Я. А ты замолкни пока.
   Замолкать Андрей не собирался. Вскочив, он взмахнул руками:
   – Да вас же просто-напросто разводят! Специалисты… эти вот специалисты? В чем?
   Подлетев к парню, Андрей схватил его за рукав свитера, во всяком случае, попытался схватить. Но парень – Илья, его зовут Илья, и это имя не подходит ему – текучим нечеловеческим движением переместился за спину Андрея и легонько, как показалось Милославе, ткнул того в спину.
   – Тв… тварь, – просипел Андрей, вдруг приседая. – Т-ты…
   Милослава видела его лицо, скрытое ото всех, но отраженное зеркалом, видела глубокую ненависть, на нем проступившую, ярость, которая, впрочем, исчезла столь же быстро, как и появилась.
   – С… специалист, – Андрей поднимался медленно, обеими руками держась за спину. – Точно специалист… а она, значит, специалистка?
   Рыжей происходящее было не по вкусу, но она молчала.
   – Х-хороша специалистка…
   – Тронешь – руку сломаю, – так же тихо и спокойно произнес Илья. И Милослава поверила, что он действительно сломает: руку, ногу, шею. И не будут его преследовать угрызения совести – он ведь предупреждал.
   Андрей внял предупреждению и руку, протянутую к девице, убрал, на всякий случай – за спину.
   – Извините, мадемуазель. В другой раз познакомимся. В более… интимной обстановке. – Он отступал, пятясь, не спуская настороженного взгляда с Ильи и все же пытаясь выглядеть несмешным. – Но это ничего не меняет. Вас, Герман Васильевич, на бабки разводят! Я знаю таких…
   – А ты мои бабки не считай. Лерка, ты в своей старой комнате поживешь… – Герман Васильевич поднялся, с трудом, с кряхтением. А он еле-еле управляется с грузным своим телом. Неужели не понимает, сколь опасно нынешнее его положение? Ведь в любой момент тело способно подвести.
   – Кирюха – ну ты сам разберешься. А вам Полинка покажет.
   Инсульт. Инфаркт.
   Несчастный случай.
   И тогда… тогда все изменится.
   – Вот придурок, – пробормотал Андрей, когда Герман покинул комнату. – Не понимаю, что я тут делаю?
   Денег ждет. Все здесь ждут денег.
   До чего противно.
   – Идем, Кирюша, – Милослава взяла супруга под руку. – Тебе надо отдохнуть. И принять лекарство.
   Лекарство она приготовила заранее. Главное, чтобы урина не расплескалась по дороге.

Глава 6
Один плюс один

   Металлический привкус во рту был следствием мигрени, равно как и слабость, с которой Далматов боролся. У него получалось держаться, сказывалась привычка, но вот мысли все еще путались.
   – Зачем ты его ударил? – шепотом поинтересовалась Саломея. Пальцы ее нервно дергались, перебирали складочки шелкового шарфа какой-то совершенно невообразимой пестрой окраски.
   Мама предпочитала сдержанные тона и точно не надела бы это сине-желто-зелено-красное убожество. Но странным образом Саломее многоцветье было к лицу.
   – Затем, чтобы он воспринял меня всерьез.
   – И что теперь?
   Теперь бы упасть куда-нибудь на час, лучше – полтора. Немного сна, и Далматов возродится к жизни, чтобы признать: его затея с треском провалилась.
   – Я провожу вас в вашу комнату, – Полина улыбалась. Профессионально так. Дрессированно.
   Еще немного, и Далматов поверит, что его рады видеть в этом замечательном доме.
   – Надеюсь, вы не обиделись на Андрюшу? Он немного шут.
   Тоже переигрывает. Под этой крышей собралось изрядно бездарных актеров. И похоже, что Далматов вот-вот пополнит их ряды.
   – А Лера все так же уныла. Я не представляю, зачем ее Вера держала при себе? Они ведь не дружили. Вера ни с кем не дружила. Не умела. Знаете, она была такой… болезненной. Хрупкой. Как перемороженная мимоза. Вот, здесь вам будет удобно. Это Верина комната. Здесь все так, как было при ней.
   И данное обстоятельство Полине не по вкусу. Ее недовольство вылезает, как солома из прогнившего мешка. Щетинятся острые стебли, царапают.
   – Мы осмотримся, – сказала Саломея. – Если вы не возражаете. Осмотримся и поговорим.
   Полина кивнула, показывая, что она все распрекрасно понимает. Будет ли она подслушивать? При других обстоятельствах – несомненно. Но не здесь и не сейчас.
   Апартаменты покойной Веры Германовны оказались просторны, захламлены вещами, не сочетавшимися друг с другом ни по стилю, ни по эпохе, ни по каким-либо иным параметрам. В гостиной с основательными диванами эпохи королевы Виктории мирно уживались китайские ковры из искусственной шерсти и пластиковые дизайнерские стулья, напоминавшие куски оплывшего воска. Пара медных канделябров, покрытых слишком уж равномерным слоем патины – ни дать ни взять глазурь на торте, – отражалась в огромном зеркале, чья рама была исполнена весьма и весьма искусно.
   За гостиной скрывалась спальня с массивной кроватью под балдахином.
   – Ты спишь на диване, – безапелляционно заявила Саломея. И тут же передумала: – Или я.
   Имелась в наличии и ванная комната, надо полагать – та самая, в которой утонула Вера.
   – Здесь неприятно, – сказала Саломея, и Далматов с ней согласился.
   Слишком много места. Слишком много белого и стального, блестящего и этим блеском провоцирующего новый приступ мигрени.
   – Неправильно. Как будто… – Саломея переступила через высокий порог, – как будто чего-то не хватает.
   Она опустилась на четвереньки, а потом и вовсе легла, распластавшись на стерильно-белоснежной плитке. Не в силах больше выносить эту белизну, Илья достал очки.
   – Я угадала, – в голосе Саломеи звучала печаль. – Ты специально все.
   – Что именно?
   – Мигрень. Это ведь хроническое заболевание. Бабушка мигренями страдала. И всегда носила с собой лавандовую соль. А еще терпеть не могла Вагнеровские марши и запах тушеных перцев. Говорила, что именно от них мигрень и начинается. У нее – от перцев. У тебя – от солнца. Но ты все равно полез. Зачем? Разжалобить меня?
   – Обычно срабатывает. С женщинами. Мужчины реагируют иначе.
   – Я не люблю, когда мне врут.
   – Я не врал.
   Теперь, сквозь затененные стекла, Илья видел комнату иначе. Квадрат. Площадь – метров двадцать. Два окна. Восемь пилястр, разрывающих пространство. Зеркала. Умывальник – стеклянная чаша на хромированном стебле. Ванна, которая достаточно велика, чтобы поместились двое.
   Вдвоем тонуть неудобно.
   – Ты манипулировал.
   Но есть и другие, куда более интересные занятия.
   – Считай, что я уже наказан.
   Отголоски боли окопались в районе затылка. Эта пехота будет держаться до утра, и хорошо, если, отступая, не станет взрывать позиции.
   И все-таки ванна. Куб из белого камня. И белый же кувшин с серебряным носиком. Знакомый… где-то Илья видел такие. Вспомнить бы. Позже, когда голова отойдет.
   – Но здесь все равно чего-то не хватает. Слишком… слишком все белое.
   Саломея двинулась по периметру. Она перемещалась на четвереньках, вглядываясь в пол, но то и дело поднималась на колени, выворачивала шею.
   – У нее все яркое. Мебель. Ковры. Обои. А здесь – белым-бело и… и страшно. Как в больнице.
   – Она часто болела.
   – Как и ты. Тебе нравились больницы? – Она все-таки поднялась на ноги. – Только честно.
   – Не особо.
   – А ей, получается, нравились. Или просто мы чего-то не видим…
   Саломея провела пальцами по стене, и стена ответила на прикосновение скрипом.
   – Она ведь писала картины, верно? Ты не говорил, но я кое-что нашла. Она писала картины и выставлялась. Дважды. И оба раза неудачно… она расстроилась. Я бы расстроилась на ее месте. И картины… я бы не смогла расстаться со своими работами. А она смогла? Нет. Я думаю, что она спрятала их в этой комнате. И куда они подевались?
   Илья знал точный ответ:
   – Вера их сожгла.
   Картины вывозили из дома тайно, ночью, укутав в постельное белье, как будто бы стыдясь их или себя, того, что предстояло сделать. Вывозили на пустырь и там уже сваливали на облысевшую землю, ломали, выдирая из рам. Ошметки холстов падали разноцветными бабочками.
   – Может, не надо? – слабо спрашивала Полина, жалкая, растерянная и податливая.
   – Не надо, Верочка, – вторил Полине Андрюша.
   А Лера молчала. Ей было жаль и дорогих рам, и холстов, и красок. Денег-то на это все потрачено изрядно. И теперь вот жечь? Зарисовала бы белым и там, глядишь, по второму разу можно было бы использовать. Или вот отмыть, растворителем. Лера бы отмыла, попроси ее Вера. Но просьбы не последовало, а Вера, вдруг обезумев, ломала, кромсала, рвала. И разорвав последнее полотно, вдруг обессилела.
   – З-зажигайте. – Она оперлась на машину и воткнула каблуки в землю, пытаясь удержаться на ногах.
   – Твоему отцу это не понравится, – покачала головой Полина.
   – Хватит уже! Хватит смотреть, что нравится ему! Я тоже… тоже имею право…
   Она заплакала, как обычно неумело, стесняясь этих слез. Ее веки тотчас набрякли, а глаза побелели, и само лицо стало одутловатым, некрасивым.
   – Ну… теперь уже все равно… если тебе станет легче.
   Андрюшка попытался было обнять жену, но та вывернулась, оттолкнула его со странной злостью и повторила:
   – Поджигай!
   Из багажника достали пластиковую бутыль с бензином. Поливали деловито, и Лера следила за тем, как бензин – еще одна зряшная трата – скатывается с промасленных клочков картин. Потом щелкнула зажигалка, и рыжий огонек переполз на фитиль из простыни.
   А белье-то было новехоньким, хранящим запах упаковки.
   Картины вспыхнули сразу, резко, с хлопком, который ударил по Вериным нервам. Она вдруг вздрогнула, закричала во весь голос и кинулась к костру.
   – Стой, дура! – Андрей выронил зажигалку и схватил Веру.
   Держал крепко, прижимал к себе, пыхтя от натуги и раздражения: у него на этот вечер были иные планы. А теперь приходится возиться с безумной избалованной девчонкой.
   – Отпусти! – Она выла и выворачивалась, то садилась на землю, заставляя Андрея нагибаться, то отталкивалась от земли, выпрямлялась, и тогда он повисал на Вере.
   Костер дымил черным, жирным, и ветер бросал горсти этого дыма на Андрея. Теперь пропитаются этой вонью и пальто новое, кашемировое, и шарф, и волосы, и даже машина.
   А этой дуре плевать. Сама не знает, чего хочет. Бесится с жиру.
   – От… отпусти, – сказала Вера, обмякнув, но Андрей не послушал. Он оттянул ее – теплый мешок с костями и требухой – к машине и втолкнул в салон.
   – Верочка, может, тебе успокоительного налить? Как ты себя чувствуешь?
   Никак, она сидела, позволяя Полине щупать лоб, мять щеки и руки, раздвигать губы, всовывая меж ними горлышко фляги.
   А костер догорал. Зола – вот и все, что осталось от картин, и обугленными костьми виднелись в ней рамы.
   – Герман Васильевич ругаться станет, – Лера обращалась ко всем сразу и ни к кому по отдельности. – Он ведь платил за все.
   – Ненавижу. – Оттолкнув Полину, Вера встала. – Ненавижу его!
   Она вывалилась наружу и кинулась к догоревшему костру. Она топтала его, растирая и пепел, и обглоданное огнем дерево, марая замшевые сапожки.
   Андрей думал о том, что он больше не выдержит рядом с ней. А Полина спокойно, отрешенно даже, наблюдала за истерикой. И только Лера тянула руки, пытаясь поймать широкие Верины рукава.
   – Прекрати. Прекрати, – лепетала она.
   Странное дело, но Вера услышала этот голос и остановилась. Она тяжело дышала. Ее лицо было красно, налито гневом, а из носа шла кровь.
   – Дай вытру, – Лера вытащила из кармана тряпочку и прижала к носу. – Домой пойдем? Или погуляем? Пошли погуляем. Гулять полезно. И не переживай, Вер. Новые нарисуешь…
   – Нет.
   Тряпочку она вырвала и, скомкав, практически затолкала в ноздрю.
   – Не следует говорить о картинах. Ее это беспокоит. Нельзя беспокоить Веру…
   – Полька, я еще здесь. Я слышу. Не говори обо мне так, как будто меня нет! Я есть!
   – Конечно, есть, милая…
   – И ты не притворяйся, Андрюшка. Ты меня не любишь… никто меня не любит! Уходите!
   Она бросилась прочь. Вера бежала с пустыря огромными скачками, нелепо покачиваясь на каблуках, но не падая. Вера то и дело оглядывалась, проверяя, не бегут ли за ней.
   Все стояли.
   – Далеко не уйдет, – сказала Полина и протянула руку: – Дай закурить.
   Андрей вложил в ладонь сигарету, а вот зажигалку пришлось искать. Нашла Лера, долго, внимательно разглядывала, и в какой-то миг Андрею почудилось – не отдаст.
   – Надо сходить за… этой, – Полина курила медленно, наслаждаясь каждой затяжкой. И ароматный дым сигареты отчасти перебивал вонь костра. – Еще ногу подвернет… или поцарапается.
   Или потеряется. Встретит кого-нибудь. Просто придумает себе приключение, и собственная фантазия спровоцирует истерику. Андрюшке порой хотелось залепить женушке пощечину. Хорошую отрезвляющую пощечину, которая разрушила бы нервный ее мирок.
   Нельзя. Герман костьми ляжет, но сохранит для дочери потемкинскую деревню ее жизни. Противно. И с каждым днем все противнее. Потому и курит Полина, ветеран затянувшейся пьесы. Потому и бродит неприкаянная Лера вокруг костра, потому сам Андрюшка переминается с ноги на ногу, не спешит бежать вслед за женушкой.
   Куда она денется?
   – А я ему говорила, что не следует давить, – Полина уронила окурок и наступила, растерла с наслаждением, как будто представляла на месте окурка кого-то другого. Кого? – Но разве он слушал? Разве он вообще способен слушать?
   – Он хотел как лучше, – попыталась оправдать хозяина Лера.
   – Для кого лучше? Ей и так неплохо. А выставка… слава… это ему надо, а не Верке. Ладно, пошли.
   Она двинулась по следу, опытная гончая, точно знающая, что жертве от нее не уйти.
   – Почему она такая злая? – Лера спрашивала шепотом, но Полина все равно услышала:
   – Потому что задолбал этот спектакль. Господи, разве он закончится когда-нибудь?
   До финальной сцены оставалось три месяца.

Глава 7
Удар судьбы

   Мадам Алоиза позвонила в дверь в десять часов десять минут. Ровно на десять минут позже назначенного времени. Вообще-то она пришла вовремя и даже раньше, но, завидев серую башню дома, мадам Алоиза остановилась. Это место выглядело зловещим, а дело – тухлым. И сама мадам Алоиза в жизни не взялась бы за него. Но ведь взялась же. Аванс получила.
   Отрабатывать надо, и, подняв воротник норковой шубы, мадам Алоиза шагнула под козырек подъезда. В конце концов, она не настолько глупа, чтобы поддаваться панике.
   Мадам Алоизу ждали. Дверь открыла бледная девушка неопределенного возраста. Глубокие тени под глазами делали ее старше, а стянутые в пук волосы и широченные клетчатые брюки, напротив, привносили в облик подростковые черты.
   – Меня ждут. – Мадам Алоиза с неудовольствием отметила сиплоту в голосе. Неужели простуда?
   Девушка кивнула и помогла выпутаться из мехов.
   – Там, – указала она в коридор. – Ждут. В зале. Я провожу.
   Норке нашлось место в гардеробной.
   – Как вас звать, милое дитя?
   – Лера, – буркнула девица и скукожилась.
   Взгляд у нее был растерянный и злой. Странное место. Может, все-таки уйти следовало бы?
   – Это имя тела… а вот душа ваша…
   Пятерня коснулась холодного покрытого испариной лба.
   – Душа ваша носит имя…
   – Вас ждут, – девица ударила по руке и вывернулась. – Идемте. Герман Васильевич не любит ждать.
   О да, этот мужчина производил впечатление человека, не склонного сдерживать душевные порывы. И сколь часто его недовольство выплескивалось на эту светлую голову?
   Алоизе не хватало информации. Заказчик был скуп. Сказал, что если она – профессионал, то справится. И возместил неудобства деньгами. Аванса хватило, чтобы рассчитаться за шубу, а если сегодня все пройдет нормально – конечно же, нормально, иначе и быть не может! – мадам Алоиза позволит себе отдохнуть.
   Турция? Египет? Греция? Или яркий Таиланд?
   – Скажите, – Лера обернулась и уставилась круглыми кукольными глазенками, – а вы и вправду видите… ну видите…
   – Будущее? – Нынешняя улыбка мадам Алоизы была мягка. – Нет, дитя. Будущее нельзя увидеть. Оно состоит из тысячи решений и ста тысяч случайностей. А те, кто утверждает, будто бы способен предсказать, – лжецы.
   – А прошлое?
   – Прошлое я вижу.
   Кажется, этот ответ пришелся весьма не по вкусу Лере.
   – Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… – бормотание Ильи действовало на нервы. И Саломея кусала губы, не позволяя себе оборвать эту заевшую считалочку.
   Он ведь нарочно. Мстит? Дразнит? Или, доводя до кипения, передвигает Саломею-пешку из клетки в клетку, выравнивая ее с иными фигурами, которых полна комната.
   Сумасшествие.
   Сожженные картины, о которых никто не желает разговаривать. Мрачный Гречков, чья гримаса выражает и недоверие, и в то же время надежду. На что он надеется? На кого?
   Его супруга спокойна, ледяная принцесса, занявшая чужой трон. Но подергивание века выдает, что сидеть на этом троне неудобно.
   Лера, примерившая роль служанки. И это не примерка – Лера подняла однажды оброненную маску.
   Андрюша. Шут.
   Шуты – сложные фигуры. Они мешают правду с ложью, делая одно неотделимым от другого.
   Кирилл Васильевич и его дурно пахнущая жена. Два неразлучника на одной ветке. Держатся друг друга? Или держат друг друга?
   – …а ты кто такой…
   Саломея все-таки оборачивается. На губах Далматова шальная улыбка, он сейчас похож на безумца или скорее – блаженного, которого озарением придавило.
   – Илья, прекрати, пожалуйста, – прошипела Саломея.
   – Любишь цирковые номера? – наклонившись к самому уху, спросил он. – Клоуны уже на сцене.
   Женщина, появившаяся в комнате, была инфернальна. Высокого роста, цыганской смуглоты, она куталась в скользкие шелка и яркий атлас. В ушах ее пылали рубины, а на руках звенели десятки браслетов.
   – Я чувствую… – женщина воздела дрожащую руку. – Я чувствую…
   Ее веки сомкнулись, а когда открылись вновь, то оказалось, что глаз у женщины больше нет.
   – Как тебе фокус? – Илья подвинулся поближе и оперся локтем на Саломеино плечо. – Старенький, но эффективный. Главное, научиться управлять глазными мышцами.
   Ропот стих. А гадалка, упершись собранными в щепоть пальцами в напудренный лоб, застонала.
   – Здесь было совершено преступление… преступление… вода течет. Течет вода.
   Она вдруг дернулась, изогнувшись всем телом налево, сделавшись похожей на искореженное ветрами дерево. И руки-ветви потянулись к людям.
   – Вода течет, вода несет… вода знает правду…
   – Прекратите! – взвизгнул Андрюшка, пятясь. – Я тоже так умею! О! Вода течет! Ветер дует! Земля лежит! Я чую, чую…
   – И-извините, – гадалка выпрямлялась медленно, как если бы тело ее еще не принадлежало ей. И длинные руки обвисли, а голова упала на грудь. – Здесь… здесь очень темная аура. Мне надо присесть… надо отдохнуть.
   Она рухнула в кресло и застыла. Поднесли воды, от которой гадалка отказалась нервным жестом.
   – Мне нужен столик. Вот тот подойдет… свечи… в моей сумке. Будьте столь любезны…
   Саломея хотела предупредить, что спиритическим сеансам веры нет, но жесткая ладонь сдавила плечо.
   – Не торопись. Посмотрим.
   – На что?
   Гадалки лгут. Они играют на надеждах и безнадежности, собирая мозаику из фактов и дополняя ее собственными домыслами. Они учатся угадывать по глазам, по губам, по нервным скрытым жестам о чаяниях клиентов и облекают догадки в слова.
   – На них. Они нервничают.
   Полина кусает губы. Ее пальцы прижаты к щекам, а щеки белы, и пальцы белы. По лбу же скользит капля пота, которая вот-вот достигнет переносицы.
   Кирилл Васильевич прижался к супруге, и та, обняв, шепчет ему что-то не то успокаивающее, не то наставительное.
   Лера забилась в угол и оттуда следит за всеми и сразу. Взгляд ее мечется, но не задерживается ни на ком. В нем столько злости, что Саломее становится страшно.
   Андрюша держит улыбку, как удар. Но происходящее ему не по вкусу, и это заметно, не внешне, но чутьем, которое вдруг очнулось и кричит, что вот-вот случится ужасное.
   Меж тем на середину комнаты вытянули столик из красного дерева, инкрустированный сандалом и слоновой костью. Мадам Алоиза – даже имя в этой женщине было фальшиво – расставляла на столике свечи всех цветов и размеров, а между ними воздвигла друзу хрусталя.
   – А карты будут? – ернически поинтересовался Андрюша и, повернувшись к Саломее, подмигнул: мол, мы-то с тобой понимаем, что все это чушь и притворство.
   – Карты не нужны.
   Другие камни, не драгоценные – да и камни ли вообще? – занимали отведенные замыслом гадалки места.
   – Необходимо уравновесить волновую структуру, – пояснила вдруг супруга Кирилла Васильевича.
   – Именно! Приятно видеть понимающего человека.
   И тут Саломея заметила, что руки гадалки дрожат. Она очень уж долго возится, слишком долго, рискуя нарушить очарование момента.
   – Каждый камень излучает на своей волне. – Почувствовав поддержку, Милослава воспрянула духом. – И только энергетически просветленный человек способен ощущать эти волны! Они пронизывают пространство и время…
   Зеленый. Желтый. Синий. Ярко-красный. Рубин? В лучшем случае шпат. Белесый осколок лунного камня и черный кус агата. Круг почти сомкнулся, а дрожь усилилась.