Страница:
– Неа. Сгинула, падлища этакая… но таки и леший с нею.
– А свадьба?
– А свадьба будет, – Леха поскреб щеку, на которой пробивалась щетина. Вот же проклятие, вроде и волос светлый, тонкий, а чуть не побреешься, так оно и прет, что лебеда на пустыре. Замучился бороться. – Будет свадьба, Егорка …
– В таком случае примите мои искренние поздравления, – а прозвучало ни фига не искренне, напротив, так, что впору раскаяться и передумать.
Ну уж нет…
И Леха, вычеркнув эту фамилию из блокнота, перешел к следующей. Список был невелик.
– Але, Пашка? Это Леха… а ты не один? С кем? Мишка там же? Ну и супер. Короче, такой базар. В субботу свадьба… Как чья? Моя. Да нет, Кара не вернулась, не дергайся. Эта – другая… почти такая же, только лучше.
Леха выдохнул, пытаясь понять, не переборщил ли.
– В общем, жду вас. Тебя и Миху… Сашка? Ну куда ж без этой стервяди. Прихвати, конечно. Только пусть не нажирается и ведет себя прилично. Вот и ладненько… Невеста? А я тебе фотку скину…
Еще два имени. И дописать третье. Спасибо, что напомнили про Сашку. Конечно, она баба и вроде бы как нехорошо подозревать, с другой стороны, Сашка по-бабьи злопамятна, стервуча и силы имеет. А уж Кару она ненавидела люто.
Могла?
Вполне.
А Миха с Пашкой? Ну они просто попали… по случайности. Леха ж не подозревает их всерьез. Или подозревает? Если не эти, то другие, но тоже свои.
Или ошибся тот старичок подслеповатый, который слушать слушал, а будто бы спал. Потом же начал говорить сам, скрипучим болезненным голосом. И Леха все боялся, что старичок перенапряжется и помрет. Профессора – они слабые, наукой иссушенные. А Лехе-то потом отмазывайся, что не специально академика замучил.
…свои… только свои… близкие, с которыми Леха встречается, за руку здоровается, верит, если не как себе, то почти. Те, кто имел возможность в Лехином компе пошарить, в Кариных вещичках. Те, кто пробирался в дом, оставляя бумажных бабочек.
Нет, не ошибся дедок.
Вот только он советовал в полицию обратиться, но Леха уже пробовал. Не вышло. Не поверили. Ревнивый брошенный женишок поквитаться жаждет… ага, так оно и выглядит.
А бабочки – это так, глупая шутка.
Леха сам так думал. Прежде.
– Максик? Это Леха. Не, ничего не случилась, не дергайся. Слушай, ты бы к доктору сходил, травок каких пусть пропишет… не, не злись. Я ж по-доброму. Никакой ты не псих, а заработавшийся человечище. В отпуск тебе надо бы… Что, не хочешь? Дело твое. Я ж оплачу. Свои люди… ага. Слушай, тут такое дело. Приходи ко мне на свадьбу. Когда? А в субботу и приходи. Ау, Максик, ты там живой? Не нашлась Кара, не нашлась! Успокойся уже.
Максик был нервным. Он вечно трясся и вечно потел, даже в мороз, и карманы широких штанов его оттопыривались – Максик носил с собой упаковки бумажных салфеток, которыми протирал шею, лицо, молодую лысину, которая появилась тоже от нервов.
– В общем, я тебе фотку скину. Потом. Ага, конечно, красавица… ангел во плоти.
Оставалось сделать последний звонок, когда совесть наконец очнулась. Что Леха творит? Пытается поймать сволочь, которая убила Кару.
Леха не видел тела.
Не знает, где искать его.
И понятия не имеет, как ловят убийц. Но уже подозревает всех, кому верил безраздельно предыдущие годы. А сейчас Леха им врет. И врать собирается долго, много… а если не выйдет?
Карточка лежала на столе перед Лехой. Организация свадебных торжеств. Широкий спектр услуг.
– Привет, Славка, чем занят? Ага, я… слушай, ты когда возвращаешься? Послезавтра? Молодец… короче, только не ори, лады? Свидимся и тогда поговорим нормально. У меня тут свадьба. Да что вам всем эта Кара сдалась! Нет ее! Вот как не было, так и нет! И где ее черти носят, я знать не знаю и не хочу! А свадьба у меня с Алиной…
Мягкое имя, округлое. И глотку не царапает, а то Леха за нынешний вечер наговорил больше, чем за предыдущие две недели.
– Нет, ты ее не знаешь. Одна хорошая женщина… и вот то, что ты сейчас сказал, не говори больше, лады? Она и вправду хорошая. Познакомитесь – тебе понравится. Я фотку вечером кину… или завтра. Ну мозги ты мне, конечно, попытаешься вправить, только не пыли понапрасну. Леха сказал, что женится, значит женится…
Оставалось уговорить невесту.
Впрочем, с бабами Леха ладил легко. Ну почти со всеми.
Звонок раздался во вторник, ближе к вечеру, когда Алина расчесывалась. У длинных волос имелись собственные недостатки, и порой Алине казалось, что их больше, чем достоинств. Она дважды или трижды всерьез задумывалась над тем, чтобы обрезать косу, но потом представляла папино огорчение, мамино недоумение, себя со стрижкой и отступала.
Вот и сейчас Алина сидела на полу, скрестив по-турецки ноги. Сандаловый гребень скользил по прядям. Волосок к волоску… и напряжение, скопившееся за день, отступало.
– Алло, – сказала Алина, несколько опасаясь скандала.
Клиент остался недоволен, причем всем: загсом, оператором, рестораном, музыкантами, тамадой, погодой и, конечно, Алининым бездействием и вящим нежеланием решать проблемы. А ведь деньги-то уплачены…
– Алина? – с некоторым замешательством произнес смутно знакомый голос.
– Алина, – согласилась Алина.
– Это Леха… который вчера… в туалете.
– Добрый вечер, Алексей, – Алина отложила расческу. – Я так и не сказала вам спасибо за помощь. Вы меня спасли.
– Рад был. У меня это… дело к вам… можно встретиться?
– Конечно, – подавив вздох, Алина сказала себе, что встреча эта – совсем не свидание, а просто встреча. Деловая. На свидания ее давно никто не приглашал. – Когда?
– Сейчас. Скажите, куда ехать, и я подъеду. Просто дело… ну очень срочное.
– Подъезжайте.
Алина назвала адрес и уточнила:
– Мне с полчаса надо…
Не угадала. Времени потребовалось больше, потому как мама сунула Алинин приличный костюм в стирку, а второй был хоть и чист, но измят. Третий же вовсе не годился для деловой встречи. Пришлось срочно искать джинсы, а к ним – свитер, чтобы обнаружить, что на свитере спала кошка. И возмущенная пробуждением, она долго фыркала на Алину. И свитер оказался весь в шерсти…
В общем, когда Леха опять позвонил, Алина обнаружила себя в прихожей, стоящей на одной ноге, в тщетной попытке одновременно натянуть сапожок и удержаться на весу.
– Я… сейчас… уже иду…
– Океюшки. Жду.
Леха отключился, а Алина осознала, что причесаться или хотя бы заплестись она не успеет. Придется, как выражалась мама, лахудрой идти.
Но в конце концов Леха сам виноват. Кто назначает деловые встречи в столь поздний час?
Алина натянула куртку и выскочила прежде, чем выглянувшая в коридор мама успела задать вопрос. По лестнице спускалась бодрым галопом, застегиваясь на ходу. Волосы лезли в молнию и в глаза, и вообще Алина ощущала себя обезумевшей кобылицей, которую точно на скаку не остановить. Разве что подножкой… Ее подставил порожек – вечно Алина о нем забывала, – и из подъезда она вылетела птичкой. Прямо Лехе в руки. Он лишь покачнулся, но устоял.
– Экая ты быстрая, – сказал Леха.
Алина покраснела. Был у нее подобный недостаток – краснеть по любому поводу, ну или вообще без повода. Дашка уверяла, что тонкая кожа – признак аристократизма, пожалуй, единственный Алине доставшийся, но при этом требовала держать себя в руках. Пока Алину в руках держал Леха.
Он все-таки был выше на целых полголовы. И широкие плечи под кожанкой казались еще шире, заслоняя весь горизонт. От кожанки пахло кожей, что было вполне естественно, а от Лехи – туалетной водой, которую Алина для папы присмотрела, но купить не решилась.
– Извините, – сказала Алина, радуясь, что сумерки и Леха не видит предательской красноты. – Я постоянно забываю о том, что здесь порожек сломан. Торчит.
– Да я не в обиде. А порожек починить надо.
Было бы кому… на первом этаже живут старухи. На втором – вьетнамцы и студенты. На третьем – молодая семья, проводившая время то в празднествах, то в ссорах… а папа не умеет. Разве что Алина сама возьмется. Но она не умеет пороги чинить.
– Ух ты, какое богатство! – Леха провел по волосам.
Вообще-то Алина терпеть не могла, когда незнакомые или малознакомые люди трогали ее волосы. Во многом потому, что люди почему-то считали, что имеют на это право, и реализовывали его смело, не трудясь ни спросить разрешения, ни хотя бы вытереть руки. Но сейчас было иначе. Леха касался нежно, осторожно, и восхищение его было непритворным.
– А я и не увидел! Как не увидел-то?
Спрашивал он не у Алины, а у себя.
– Я короной заплетаю, – призналась Алина.
Вообще-то Дашка называла эту прическу не короной, а бубликом, но она вообще была идейной противницей косы.
– Короной… королевна. Точно королевна. Повезло мне. Пошли, что ли.
– Куда?
– Ужинать.
– Я… не голодна.
– А я вот жрать хочу, – душевно признался Леха, подхватывая Алину под руку. – И про дельце наше перетереть бы. В спокойной обстановочке, ага… Так куда идти-то? Только, чур, место чтобы приличное. И хавчик нормальный. Страсть не люблю, когда хавчик гадостный.
И Алина решилась. Маме, если та станет допытываться, Алина соврет про свидание. Неудачное, конечно. Других у Алины не случалось.
Первые годы жизни Жанны-Антуанетты прошли в доме, арендованном ее отцом – во всяком случае, Луиза Мадлен раз и навсегда постановила, что именно Норман является отцом ребенка. Впрочем, фамилию дитя по ряду причин носила ту, что оставил беглый Франсуа. Новостей о нем не было, и постепенно Луиза Мадлен смирилась с этой потерей, жалея лишь о растраченных впустую годах. К радости ее, постепенно возвращалась прежняя красота – дочь не сумела отнять ее у матери. Луиза Мадлен все чаще глядела на свое отражение в зеркале без того, чтобы испытать отчаяние. Ее кожа обрела прежнюю нежность и приятный глазу сливочный оттенок, которого многие тщетно пытались добиться, отбеливая лицо лимонным соком, травами и особой восточной глиной. Ушла полнота, оставив лишь приятную глазу округлость форм, а движения обрели несвойственную им прежде плавность.
– Мадам, – сказал однажды Норман, который время от времени наносил визиты, нарушая тем самым устоявшийся уклад жизни. – Вы стали еще более хороши, чем прежде!
– Рада слышать это от вас.
И однажды случилось так, что Норман задержался дольше обычного, а затем визиты его участились, что весьма устраивало Луизу Мадлен.
Что же касается Жанны, то росла она тихим и беспроблемным ребенком, точно понимавшим, что родителям недосуг возиться с нею. Даже во младенчестве она редко капризничала, а плакала и вовсе лишь в исключительных случаях, чем весьма радовала кормилицу – женщину грузную, тяжелую на подъем и уверенную в несправедливости жизни.
Подрастая, Жанна не становилась более красивой или хотя бы миловидной. Она была напрочь лишена той уютной детской пухлости и неизъяснимого очарования, свойственного, казалось бы, всем без исключения детям. Своими повадками и обличьем Жанна-Антуанетта все более походила на Нормана, что вовсе не радовало отца. Впрочем, досужие языки утверждали, будто бы Норман испытывал радость лишь при подсчете прибыли.
Странным было и первое осознанное впечатление Жанны об отце. По юности лет она не уделяла хоть какого-то внимания вопросам законности своего появления на свет, полагая, что тот единственный мужчина, которому дозволено переступать порог их дома, и является кровным ее родителем. О существовании Франсуа, чью фамилию она носила, Жанна-Антуанетта узнает много позже и удивится тому, как вышло, что в ее памяти, где хранилась тысяча замечательных вещей, не нашлось ни одной, которая напомнила бы об этом человеке. А после она решит, что, вероятно, это и к лучшему. Тем паче что Нормана она любила вполне искренно, будучи, пожалуй, единственным человеком, который испытывал это чувство к безжалостному финансисту. И тот, странное дело, отвечал дочери взаимностью.
Жанна запомнила его объятия, крепкие, но бережные. И сухость щеки, к щеке прижатой. Запах пудры и конского волоса, колючесть щетины и холод металла в руке.
– Это экю, – говорил Норман глубоким грудным голосом, позволяя дочери играть с монетой. – А вот луидор…
В его карманах всегда находились деньги, новые, блестящие, будто только-только отчеканенные, и старые, затертые, но все равно интересные. Помимо французских, были здесь и английские, испанские, итальянские, индийские… невообразимое множество монет.
По ним Жанна изучала мир.
Долго она его представляла именно так – монетами в жестких отцовских руках. Монеты пытались убежать, прятались в рукавах, чтобы обнаружиться в ухе Жанны. Или в ее волосах.
– Так вы избалуете девочку, – говорила матушка, которая относилась к этим играм с явным неодобрением. В отличие от отца, тяготевшего к серым и скучным цветам, будто бы выбранным нарочно, чтобы подчеркнуть общую неприметность этого человека, матушка благоволила к тонам ярким и нарядам пышным. Пахло от матушки всегда духами, и аромат их тоже был частью волшебства. В представлении дочери Луиза Мадлен была женщиной невероятной красоты, какой самой Жанне никогда не стать.
Больше всего в жизни Жанне хотелось матушку порадовать, а та, глядя на дочь, лишь вздыхала, повторяя раз за разом:
– Господи, чем тебя прогневило это несчастное дитя, если ты сотворил его настолько некрасивым?
Слыша это, Жанна огорчалась, ведь выходило, что она разочаровывает родителей, которые, вероятно, ждали, что дочь будет их достойна.
И сомнения, зароненные в душу Жанны, с каждым прожитым днем крепли, постепенно перерастая в уверенность, что Жанна – уродливое и недостойное любви создание. Эта уверенность порождала робость, которую Жанне-Антуанетте не удавалось преодолеть, несмотря на все усилия. Дети же, с которыми ей случалось играть, чуяли ее слабость, находя особое удовольствие в том, чтобы раз за разом в играх своих выставлять ее глупой, неумелой, а то и вовсе прогонять. Лишь врожденная сила духа не позволяла Жанне жаловаться или же плакать. Когда возникало подобное желание, Жанна-Антуанетта говорила себе так:
– Что сделают слезы? Ничего. Мой нос опухнет. И глаза станут красными. Я буду еще более уродлива, чем сейчас.
Если же обиды были вовсе непереносимы, Жанна скрывалась на чердаке дома, где и разрешала себе плакать, а после долго сидела, ожидая, когда пройдет предательская краснота. И единственным, кто обратил внимание на страдания Жанны, стал Норман. Однажды он поднялся на чердак и, обнаружив дочь, которая самозабвенно рыдала, сказал так:
– Слезы ничего не стоят.
– Я… я знаю, – в его присутствии плакать расхотелось, но пришло удивительное успокоение, которое давала Жанне лишь близость этого удивительного человека.
– Тогда почему ты плачешь?
– Я некрасивая…
– В мире множество некрасивых женщин. И если каждая станет плакать лишь потому, что некрасива, то случится второй Потоп.
– Я никогда не стану такой, как моя дорогая матушка.
– Ты еще мала, – Норман обнял дочь и погладил по жестким волосам, с которыми не в силах был справиться ни один гребень. – Пройдет время, и однажды ты вырастешь. И лишь тогда станет ясно, красива ты или нет.
Отцу Жанна-Антуанетта верила. Прежде он не лгал ей, даже когда она спросила, отчего другие называют Жанну незаконнорожденной. И хотя то его объяснение вызвало у Жанны шок, едва не повлекший болезнь от понимания, что ее отец, возможно, вовсе и не отец ей, она была благодарна за правду.
– Но есть еще один секрет, – сказал он на ухо. – Надо говорить людям, что они должны о тебе думать. Если ты скажешь себе, что красива, если ты скажешь каждому, что красива…
– То надо мной будут смеяться!
– Поначалу. Но затем начнут сомневаться, так ли они правы. Если ты будешь верить в каждое свое слово, то рано или поздно найдется тот, кто тоже поверит. А остальные последуют его примеру. Красота не в тебе, а в чужих глазах. Глаза же видят лишь то, что человек желает видеть.
Все это было слишком сложно для Жанны.
– Посмотри на свою матушку. Ты думаешь, что она красива? Но ее красота увядает. На ее коже появились морщины, а шея обвисла. Она носит девичьи платья, хотя давным-давно уже вышла из юного возраста. Но разве ты или кто-либо замечает, сколь она нелепа в своих притязаниях?
– Мама вовсе не старая…
– Взгляни на нее сегодня, только так, как я тебе сказал, – Норман нежно поцеловал дочь в макушку. – И увидишь, что я был прав.
Наверное, он сделал что-то с Жанной, поскольку за ужином она не спускала глаз с матери, подмечая неожиданные, не замеченные прежде детали. И вправду шея ее, укрытая вуалью платка, дрябла. А из уголков глаз разбегаются морщины. Белое некогда лицо потемнело, и теперь Луиза Мадлен вынуждена использовать пудру. Ее платье травянисто-зеленого цвета, отделанное золотым позументом, подчеркивало пышность плеч и груди, но меж тем выглядело как-то… неправильно.
– Видишь, – Норман подошел после ужина к дочери. – Я был прав.
И Жанна-Антуанетта, до глубины души пораженная увиденным, кивнула.
– И что мне делать?
– Для начала убеди себя, что ты красива. Посмотри, – он развернул Жанну к зеркалу, которого та всячески избегала. Зеркала ее не любили, а уж это, огромное, в тяжеленной раме, и вовсе должно было ненавидеть. – Что ты видишь?
– Себя. Узколицую. Узколобую и узкогубую. С тонким и длинным носом, со впалыми щеками и коротковатой шеей.
– У тебя необычный разрез глаз. И сами они очаровательны. Линия бровей идеальна. Твои волосы обладают удивительной природной густотой. Ты не худа – изящна…
Он многое говорил, каждым словом превращая Жанну в кого-то иного.
– Вам не кажется, – матушкин ревнивый голос нарушил очарование, – что эта ложь не спасет ее? Не лучше ли быть готовой к тем тяготам, которые ей предстоят?
– Каким же?
– Участь некрасивой женщины незавидна.
– Мадам, – Норман никогда не повышал голос на женщину, к которой когда-то был привязан, – не думал, что вы столь быстро и сильно изменитесь. Прежде вам не пришлось бы напоминать, что именно я оплачиваю ваши наряды, и ваши развлечения, и сам этот дом. Но делаю это не для вас.
– Я никогда не забывала об этом, – раздраженно заметила матушка. – Но вы пытаетесь сделать невозможное. Изменить то, что создано природой.
– Сама природа переменчива.
Жанне хотелось спрятаться. Верить и не верить. Плакать. Хохотать во все горло. И быть может, попрыгать на одной ноге, показывая матушке язык. Теперь, когда Жанна-Антуанетта видела истинное ее обличье, любовь исчезла.
Сложно простить разрушенное волшебство.
Видимо, матушка ощутила перемену в Жанне, потому как поспешила удалиться в свои покои.
– Не слушай ее, – отец убрал волосы с лица. – Ты сама сотворишь себя. Это будет сложно. Но достойно моей дочери.
Жанна кивнула: она не обманет надежд отца. И если он верит, что Жанна-Антуанетта способна стать красивой, то она станет.
– Вот, смотри, – Норман извлек бархатный футляр. В таких он когда-то приносил украшения для матери. Внутри лежала брошь: золотая бабочка с расписанными эмалью крыльями. – Это чтобы ты помнила: любая бабочка изначально скрывается в теле уродливой гусеницы. Но не любая способна из этого тела выбраться.
Он сам закрепил брошь на платье дочери.
– С завтрашнего дня ты будешь приходить сюда. Становиться перед зеркалом и смотреть на себя. Учиться видеть бабочку, которая спрятана внутри.
– А… а если ее нет?
– Есть, – он не признавал отказов и слабостей. – Надо только хорошо постараться.
Похожа! До чего похожа! Сестра родная, единокровная.
И Леха уже почти готов был спросить, нет ли у Алины потерянных в детстве родственников, но язык прикусывал. Надо же было случиться такому… он ведь искал. Все агентства с ног на голову поставил, но ничего. Пустота.
Сети великой Сети пусты.
Уже думал, что все, конец, ан нет. Случайная встреча в мужском туалете. Кому рассказать – не поверят. И главное, он сам себе не верил. Смотрел-смотрел…
Не верил.
Алина шла, то и дело трогая волосы, закручивая их жгутом, отбрасывая за плечо. Но ветер толкал жгут, раскручивая, и светлые пряди рассыпались.
Кара ходила со стрижкой. И иначе, гордо чеканя шаг, высоко задирая подбородок. Смотрела тоже с вызовом, с презрением, точно зная, что нет в мире человека, ее достойного. У этой взгляд мягкий.
Врет?
Все бабы врут. Одни в малом, другие – в большом. Но главное, что ни одной нельзя верить. И Леха об этом помнит. Спасибо, урок он усвоил.
Нет, все-таки разные. Эта – в дешевеньких джинсах, сапожки на низком каблуке, куртка из кожзама. Кара бы в жизни такое не надела. Она любила шпильки и чтобы повыше, поострей, предпочитая возноситься над людьми, ее окружавшими.
– Скажите, – Алина – даже имя у нее гладкое, неконфликтное – смутилась, когда Леха снял с нее куртку, – вы ведь о свадьбе хотите поговорить.
– Точно. О свадьбе.
Эта не делала замечаний, что Леха неправильно говорит и ведет себя чересчур уж вольно. Вряд ли у нее получится осадить взглядом. А пощечину, которые Кара раздавала с легкостью, почти как медали, и вовсе не осилит.
– Вы хотите, чтобы я ее организовала?
– Ага.
Заведение из демократичных. Пиццерия в старом подвале, заложенном некогда в фундаменте дома, не нынешней скучной пятиэтажки, но прежнего, сгинувшего в неравной борьбе со временем. Стены сырые, с темными разводами плесени, которые вряд ли кто, кроме Лехи, замечает. Тяжелая мебель из дерева. Кованые ручки на дверях. И простенькие пластиковые светильники.
Но пахло вкусно.
Леха всегда считал, что еда начинается с запаха. Кара полагала, будто блюду достаточно быть красивым…
– Прошу, – Леха взял новую знакомую под локоток, и Алина взрогнула. Непривычно? Пусть привыкает. – Выбирай угол. Только попросторнее. Что пить будешь?
– Я не пью.
Ресницы коровьи и глаза такие же. Даже жаль ее становится. Но Леху в свое время никто не пожалел, и сам он жалеть не станет.
Выбрав самый дальний столик, Алина нырнула в угол. Спряталась, значит. Нет, девочка, твоя судьба уже предрешена тем, кто привел тебя в мужской туалет, хотя в высшие силы Леха не верил.
– Сначала еда, а потом дело.
Сытые люди хуже соображают. А вот напоить вряд ли выйдет. Жаль, было бы легче. Пока Леха делал заказ, Алина снова собрала волосы – все ж таки роскошные они у нее, живые – в жгут и закинула за плечи. Тонкие прядки тут же высвободились, чтобы прильнуть к щекам и шее.
– Короче. – Та, другая, ненавидела это слово какой-то лютой идейной ненавистью. И теперь Леха с немалым наслаждением использовал его, точно мстил. Хотя, конечно, глупость. Она же не слышит, а раз так, то какая это месть? – Короче, дело такое. Я женюсь. В субботу.
Алина моргнула и дернула носом.
– В эту?
Она что, решила, что ей за пару деньков свадьбу надо организовать? И вон как нахмурилась, верно, подбирает слова для отказа, но чтобы необидные. Кара никогда не задумывалась над тем, что слова способны обидеть людей.
– Все схвачено, – пообещал Леха. – Кроме невесты. Сбежала, курва этакая.
– К-куда?
– А кто ж ее знает.
Боль, вроде бы притихшая, резанула сердце. И Леха поспешил ее заткнуть.
– Счета обчистила и сбежала. С любовничком небось… чтоб им вдвоем навернуться.
Алина смотрела на него круглыми от ужаса глазами. Верно, ее клиенты не столь откровенны в признаниях.
– Не, ты не дрожи, денег они хватанули, но вершки только… сволочи, да…
Принесли пиццу. Выглядела она прилично, и аромат шел просто одуряющий. Когда Леха ел в последний раз? Утром вроде. А что ел – он и не помнит. После побега Кары вообще все странно, жизнь рывками. Вот вроде одно место, и тут же другое. Что он делает? Чего хочет?
– И хрен бы с ними, но вот узнают люди, чего случилось, и смеяться над Лехой станут. А у Лехи – репутация.
– А от меня чего вы хотите?
– Чтоб ты за меня замуж вышла.
Алина застыла. Она смотрела на Леху с таким непередаваемым выражением лица, что он сам начал осознавать, что идея эта – не лучшая.
– Я? – тихо-тихо переспросила Алина и ткнула себя в грудь.
– Ага, – подтвердил Леха. – Глянь.
Он карточку носил с собой, чтобы, когда вовсе тоскливо станет, подхлестнуть себя обидой. Фотография всего одна – Кара не любила сниматься, считая, что картинки мертвы. Была в чем-то права. На снимке она стояла в пол-оборота. Шляпка. Вуалетка. Двубортный пиджачок с белой полоской. И золотая бабочка на лацкане пиджака.
С этой бабочкой она не расставалась. Говорила, талисман на счастье… говорила, что сама она – как бабочка.
– Да ты погляди, – Леха подвинул снимок, хотя и не желал с ним расставаться. – Она мне говорила, что другой такой не найду. Нашел вот. Вы ж одно лицо. Мы поженимся. Поживем месяцок, а потом и разведемся. Вроде как характерами не сошлись. Сейчас куда ни плюнь, характерами народец не сходится.
– Вы… вы сумасшедший.
Алина сделала попытку встать, но место ее угловое не подходило для подобных маневров.
– Сидеть, – велел Леха, и Алина подчинилась. – Я не психованный, хотя похож. У меня репутация. Баба не может Леху на другого променять. А Леха бабу – запросто. И не во мне дело. Не в тебе тоже. В деньгах.
– А свадьба?
– А свадьба будет, – Леха поскреб щеку, на которой пробивалась щетина. Вот же проклятие, вроде и волос светлый, тонкий, а чуть не побреешься, так оно и прет, что лебеда на пустыре. Замучился бороться. – Будет свадьба, Егорка …
– В таком случае примите мои искренние поздравления, – а прозвучало ни фига не искренне, напротив, так, что впору раскаяться и передумать.
Ну уж нет…
И Леха, вычеркнув эту фамилию из блокнота, перешел к следующей. Список был невелик.
– Але, Пашка? Это Леха… а ты не один? С кем? Мишка там же? Ну и супер. Короче, такой базар. В субботу свадьба… Как чья? Моя. Да нет, Кара не вернулась, не дергайся. Эта – другая… почти такая же, только лучше.
Леха выдохнул, пытаясь понять, не переборщил ли.
– В общем, жду вас. Тебя и Миху… Сашка? Ну куда ж без этой стервяди. Прихвати, конечно. Только пусть не нажирается и ведет себя прилично. Вот и ладненько… Невеста? А я тебе фотку скину…
Еще два имени. И дописать третье. Спасибо, что напомнили про Сашку. Конечно, она баба и вроде бы как нехорошо подозревать, с другой стороны, Сашка по-бабьи злопамятна, стервуча и силы имеет. А уж Кару она ненавидела люто.
Могла?
Вполне.
А Миха с Пашкой? Ну они просто попали… по случайности. Леха ж не подозревает их всерьез. Или подозревает? Если не эти, то другие, но тоже свои.
Или ошибся тот старичок подслеповатый, который слушать слушал, а будто бы спал. Потом же начал говорить сам, скрипучим болезненным голосом. И Леха все боялся, что старичок перенапряжется и помрет. Профессора – они слабые, наукой иссушенные. А Лехе-то потом отмазывайся, что не специально академика замучил.
…свои… только свои… близкие, с которыми Леха встречается, за руку здоровается, верит, если не как себе, то почти. Те, кто имел возможность в Лехином компе пошарить, в Кариных вещичках. Те, кто пробирался в дом, оставляя бумажных бабочек.
Нет, не ошибся дедок.
Вот только он советовал в полицию обратиться, но Леха уже пробовал. Не вышло. Не поверили. Ревнивый брошенный женишок поквитаться жаждет… ага, так оно и выглядит.
А бабочки – это так, глупая шутка.
Леха сам так думал. Прежде.
– Максик? Это Леха. Не, ничего не случилась, не дергайся. Слушай, ты бы к доктору сходил, травок каких пусть пропишет… не, не злись. Я ж по-доброму. Никакой ты не псих, а заработавшийся человечище. В отпуск тебе надо бы… Что, не хочешь? Дело твое. Я ж оплачу. Свои люди… ага. Слушай, тут такое дело. Приходи ко мне на свадьбу. Когда? А в субботу и приходи. Ау, Максик, ты там живой? Не нашлась Кара, не нашлась! Успокойся уже.
Максик был нервным. Он вечно трясся и вечно потел, даже в мороз, и карманы широких штанов его оттопыривались – Максик носил с собой упаковки бумажных салфеток, которыми протирал шею, лицо, молодую лысину, которая появилась тоже от нервов.
– В общем, я тебе фотку скину. Потом. Ага, конечно, красавица… ангел во плоти.
Оставалось сделать последний звонок, когда совесть наконец очнулась. Что Леха творит? Пытается поймать сволочь, которая убила Кару.
Леха не видел тела.
Не знает, где искать его.
И понятия не имеет, как ловят убийц. Но уже подозревает всех, кому верил безраздельно предыдущие годы. А сейчас Леха им врет. И врать собирается долго, много… а если не выйдет?
Карточка лежала на столе перед Лехой. Организация свадебных торжеств. Широкий спектр услуг.
– Привет, Славка, чем занят? Ага, я… слушай, ты когда возвращаешься? Послезавтра? Молодец… короче, только не ори, лады? Свидимся и тогда поговорим нормально. У меня тут свадьба. Да что вам всем эта Кара сдалась! Нет ее! Вот как не было, так и нет! И где ее черти носят, я знать не знаю и не хочу! А свадьба у меня с Алиной…
Мягкое имя, округлое. И глотку не царапает, а то Леха за нынешний вечер наговорил больше, чем за предыдущие две недели.
– Нет, ты ее не знаешь. Одна хорошая женщина… и вот то, что ты сейчас сказал, не говори больше, лады? Она и вправду хорошая. Познакомитесь – тебе понравится. Я фотку вечером кину… или завтра. Ну мозги ты мне, конечно, попытаешься вправить, только не пыли понапрасну. Леха сказал, что женится, значит женится…
Оставалось уговорить невесту.
Впрочем, с бабами Леха ладил легко. Ну почти со всеми.
Звонок раздался во вторник, ближе к вечеру, когда Алина расчесывалась. У длинных волос имелись собственные недостатки, и порой Алине казалось, что их больше, чем достоинств. Она дважды или трижды всерьез задумывалась над тем, чтобы обрезать косу, но потом представляла папино огорчение, мамино недоумение, себя со стрижкой и отступала.
Вот и сейчас Алина сидела на полу, скрестив по-турецки ноги. Сандаловый гребень скользил по прядям. Волосок к волоску… и напряжение, скопившееся за день, отступало.
– Алло, – сказала Алина, несколько опасаясь скандала.
Клиент остался недоволен, причем всем: загсом, оператором, рестораном, музыкантами, тамадой, погодой и, конечно, Алининым бездействием и вящим нежеланием решать проблемы. А ведь деньги-то уплачены…
– Алина? – с некоторым замешательством произнес смутно знакомый голос.
– Алина, – согласилась Алина.
– Это Леха… который вчера… в туалете.
– Добрый вечер, Алексей, – Алина отложила расческу. – Я так и не сказала вам спасибо за помощь. Вы меня спасли.
– Рад был. У меня это… дело к вам… можно встретиться?
– Конечно, – подавив вздох, Алина сказала себе, что встреча эта – совсем не свидание, а просто встреча. Деловая. На свидания ее давно никто не приглашал. – Когда?
– Сейчас. Скажите, куда ехать, и я подъеду. Просто дело… ну очень срочное.
– Подъезжайте.
Алина назвала адрес и уточнила:
– Мне с полчаса надо…
Не угадала. Времени потребовалось больше, потому как мама сунула Алинин приличный костюм в стирку, а второй был хоть и чист, но измят. Третий же вовсе не годился для деловой встречи. Пришлось срочно искать джинсы, а к ним – свитер, чтобы обнаружить, что на свитере спала кошка. И возмущенная пробуждением, она долго фыркала на Алину. И свитер оказался весь в шерсти…
В общем, когда Леха опять позвонил, Алина обнаружила себя в прихожей, стоящей на одной ноге, в тщетной попытке одновременно натянуть сапожок и удержаться на весу.
– Я… сейчас… уже иду…
– Океюшки. Жду.
Леха отключился, а Алина осознала, что причесаться или хотя бы заплестись она не успеет. Придется, как выражалась мама, лахудрой идти.
Но в конце концов Леха сам виноват. Кто назначает деловые встречи в столь поздний час?
Алина натянула куртку и выскочила прежде, чем выглянувшая в коридор мама успела задать вопрос. По лестнице спускалась бодрым галопом, застегиваясь на ходу. Волосы лезли в молнию и в глаза, и вообще Алина ощущала себя обезумевшей кобылицей, которую точно на скаку не остановить. Разве что подножкой… Ее подставил порожек – вечно Алина о нем забывала, – и из подъезда она вылетела птичкой. Прямо Лехе в руки. Он лишь покачнулся, но устоял.
– Экая ты быстрая, – сказал Леха.
Алина покраснела. Был у нее подобный недостаток – краснеть по любому поводу, ну или вообще без повода. Дашка уверяла, что тонкая кожа – признак аристократизма, пожалуй, единственный Алине доставшийся, но при этом требовала держать себя в руках. Пока Алину в руках держал Леха.
Он все-таки был выше на целых полголовы. И широкие плечи под кожанкой казались еще шире, заслоняя весь горизонт. От кожанки пахло кожей, что было вполне естественно, а от Лехи – туалетной водой, которую Алина для папы присмотрела, но купить не решилась.
– Извините, – сказала Алина, радуясь, что сумерки и Леха не видит предательской красноты. – Я постоянно забываю о том, что здесь порожек сломан. Торчит.
– Да я не в обиде. А порожек починить надо.
Было бы кому… на первом этаже живут старухи. На втором – вьетнамцы и студенты. На третьем – молодая семья, проводившая время то в празднествах, то в ссорах… а папа не умеет. Разве что Алина сама возьмется. Но она не умеет пороги чинить.
– Ух ты, какое богатство! – Леха провел по волосам.
Вообще-то Алина терпеть не могла, когда незнакомые или малознакомые люди трогали ее волосы. Во многом потому, что люди почему-то считали, что имеют на это право, и реализовывали его смело, не трудясь ни спросить разрешения, ни хотя бы вытереть руки. Но сейчас было иначе. Леха касался нежно, осторожно, и восхищение его было непритворным.
– А я и не увидел! Как не увидел-то?
Спрашивал он не у Алины, а у себя.
– Я короной заплетаю, – призналась Алина.
Вообще-то Дашка называла эту прическу не короной, а бубликом, но она вообще была идейной противницей косы.
– Короной… королевна. Точно королевна. Повезло мне. Пошли, что ли.
– Куда?
– Ужинать.
– Я… не голодна.
– А я вот жрать хочу, – душевно признался Леха, подхватывая Алину под руку. – И про дельце наше перетереть бы. В спокойной обстановочке, ага… Так куда идти-то? Только, чур, место чтобы приличное. И хавчик нормальный. Страсть не люблю, когда хавчик гадостный.
И Алина решилась. Маме, если та станет допытываться, Алина соврет про свидание. Неудачное, конечно. Других у Алины не случалось.
Первые годы жизни Жанны-Антуанетты прошли в доме, арендованном ее отцом – во всяком случае, Луиза Мадлен раз и навсегда постановила, что именно Норман является отцом ребенка. Впрочем, фамилию дитя по ряду причин носила ту, что оставил беглый Франсуа. Новостей о нем не было, и постепенно Луиза Мадлен смирилась с этой потерей, жалея лишь о растраченных впустую годах. К радости ее, постепенно возвращалась прежняя красота – дочь не сумела отнять ее у матери. Луиза Мадлен все чаще глядела на свое отражение в зеркале без того, чтобы испытать отчаяние. Ее кожа обрела прежнюю нежность и приятный глазу сливочный оттенок, которого многие тщетно пытались добиться, отбеливая лицо лимонным соком, травами и особой восточной глиной. Ушла полнота, оставив лишь приятную глазу округлость форм, а движения обрели несвойственную им прежде плавность.
– Мадам, – сказал однажды Норман, который время от времени наносил визиты, нарушая тем самым устоявшийся уклад жизни. – Вы стали еще более хороши, чем прежде!
– Рада слышать это от вас.
И однажды случилось так, что Норман задержался дольше обычного, а затем визиты его участились, что весьма устраивало Луизу Мадлен.
Что же касается Жанны, то росла она тихим и беспроблемным ребенком, точно понимавшим, что родителям недосуг возиться с нею. Даже во младенчестве она редко капризничала, а плакала и вовсе лишь в исключительных случаях, чем весьма радовала кормилицу – женщину грузную, тяжелую на подъем и уверенную в несправедливости жизни.
Подрастая, Жанна не становилась более красивой или хотя бы миловидной. Она была напрочь лишена той уютной детской пухлости и неизъяснимого очарования, свойственного, казалось бы, всем без исключения детям. Своими повадками и обличьем Жанна-Антуанетта все более походила на Нормана, что вовсе не радовало отца. Впрочем, досужие языки утверждали, будто бы Норман испытывал радость лишь при подсчете прибыли.
Странным было и первое осознанное впечатление Жанны об отце. По юности лет она не уделяла хоть какого-то внимания вопросам законности своего появления на свет, полагая, что тот единственный мужчина, которому дозволено переступать порог их дома, и является кровным ее родителем. О существовании Франсуа, чью фамилию она носила, Жанна-Антуанетта узнает много позже и удивится тому, как вышло, что в ее памяти, где хранилась тысяча замечательных вещей, не нашлось ни одной, которая напомнила бы об этом человеке. А после она решит, что, вероятно, это и к лучшему. Тем паче что Нормана она любила вполне искренно, будучи, пожалуй, единственным человеком, который испытывал это чувство к безжалостному финансисту. И тот, странное дело, отвечал дочери взаимностью.
Жанна запомнила его объятия, крепкие, но бережные. И сухость щеки, к щеке прижатой. Запах пудры и конского волоса, колючесть щетины и холод металла в руке.
– Это экю, – говорил Норман глубоким грудным голосом, позволяя дочери играть с монетой. – А вот луидор…
В его карманах всегда находились деньги, новые, блестящие, будто только-только отчеканенные, и старые, затертые, но все равно интересные. Помимо французских, были здесь и английские, испанские, итальянские, индийские… невообразимое множество монет.
По ним Жанна изучала мир.
Долго она его представляла именно так – монетами в жестких отцовских руках. Монеты пытались убежать, прятались в рукавах, чтобы обнаружиться в ухе Жанны. Или в ее волосах.
– Так вы избалуете девочку, – говорила матушка, которая относилась к этим играм с явным неодобрением. В отличие от отца, тяготевшего к серым и скучным цветам, будто бы выбранным нарочно, чтобы подчеркнуть общую неприметность этого человека, матушка благоволила к тонам ярким и нарядам пышным. Пахло от матушки всегда духами, и аромат их тоже был частью волшебства. В представлении дочери Луиза Мадлен была женщиной невероятной красоты, какой самой Жанне никогда не стать.
Больше всего в жизни Жанне хотелось матушку порадовать, а та, глядя на дочь, лишь вздыхала, повторяя раз за разом:
– Господи, чем тебя прогневило это несчастное дитя, если ты сотворил его настолько некрасивым?
Слыша это, Жанна огорчалась, ведь выходило, что она разочаровывает родителей, которые, вероятно, ждали, что дочь будет их достойна.
И сомнения, зароненные в душу Жанны, с каждым прожитым днем крепли, постепенно перерастая в уверенность, что Жанна – уродливое и недостойное любви создание. Эта уверенность порождала робость, которую Жанне-Антуанетте не удавалось преодолеть, несмотря на все усилия. Дети же, с которыми ей случалось играть, чуяли ее слабость, находя особое удовольствие в том, чтобы раз за разом в играх своих выставлять ее глупой, неумелой, а то и вовсе прогонять. Лишь врожденная сила духа не позволяла Жанне жаловаться или же плакать. Когда возникало подобное желание, Жанна-Антуанетта говорила себе так:
– Что сделают слезы? Ничего. Мой нос опухнет. И глаза станут красными. Я буду еще более уродлива, чем сейчас.
Если же обиды были вовсе непереносимы, Жанна скрывалась на чердаке дома, где и разрешала себе плакать, а после долго сидела, ожидая, когда пройдет предательская краснота. И единственным, кто обратил внимание на страдания Жанны, стал Норман. Однажды он поднялся на чердак и, обнаружив дочь, которая самозабвенно рыдала, сказал так:
– Слезы ничего не стоят.
– Я… я знаю, – в его присутствии плакать расхотелось, но пришло удивительное успокоение, которое давала Жанне лишь близость этого удивительного человека.
– Тогда почему ты плачешь?
– Я некрасивая…
– В мире множество некрасивых женщин. И если каждая станет плакать лишь потому, что некрасива, то случится второй Потоп.
– Я никогда не стану такой, как моя дорогая матушка.
– Ты еще мала, – Норман обнял дочь и погладил по жестким волосам, с которыми не в силах был справиться ни один гребень. – Пройдет время, и однажды ты вырастешь. И лишь тогда станет ясно, красива ты или нет.
Отцу Жанна-Антуанетта верила. Прежде он не лгал ей, даже когда она спросила, отчего другие называют Жанну незаконнорожденной. И хотя то его объяснение вызвало у Жанны шок, едва не повлекший болезнь от понимания, что ее отец, возможно, вовсе и не отец ей, она была благодарна за правду.
– Но есть еще один секрет, – сказал он на ухо. – Надо говорить людям, что они должны о тебе думать. Если ты скажешь себе, что красива, если ты скажешь каждому, что красива…
– То надо мной будут смеяться!
– Поначалу. Но затем начнут сомневаться, так ли они правы. Если ты будешь верить в каждое свое слово, то рано или поздно найдется тот, кто тоже поверит. А остальные последуют его примеру. Красота не в тебе, а в чужих глазах. Глаза же видят лишь то, что человек желает видеть.
Все это было слишком сложно для Жанны.
– Посмотри на свою матушку. Ты думаешь, что она красива? Но ее красота увядает. На ее коже появились морщины, а шея обвисла. Она носит девичьи платья, хотя давным-давно уже вышла из юного возраста. Но разве ты или кто-либо замечает, сколь она нелепа в своих притязаниях?
– Мама вовсе не старая…
– Взгляни на нее сегодня, только так, как я тебе сказал, – Норман нежно поцеловал дочь в макушку. – И увидишь, что я был прав.
Наверное, он сделал что-то с Жанной, поскольку за ужином она не спускала глаз с матери, подмечая неожиданные, не замеченные прежде детали. И вправду шея ее, укрытая вуалью платка, дрябла. А из уголков глаз разбегаются морщины. Белое некогда лицо потемнело, и теперь Луиза Мадлен вынуждена использовать пудру. Ее платье травянисто-зеленого цвета, отделанное золотым позументом, подчеркивало пышность плеч и груди, но меж тем выглядело как-то… неправильно.
– Видишь, – Норман подошел после ужина к дочери. – Я был прав.
И Жанна-Антуанетта, до глубины души пораженная увиденным, кивнула.
– И что мне делать?
– Для начала убеди себя, что ты красива. Посмотри, – он развернул Жанну к зеркалу, которого та всячески избегала. Зеркала ее не любили, а уж это, огромное, в тяжеленной раме, и вовсе должно было ненавидеть. – Что ты видишь?
– Себя. Узколицую. Узколобую и узкогубую. С тонким и длинным носом, со впалыми щеками и коротковатой шеей.
– У тебя необычный разрез глаз. И сами они очаровательны. Линия бровей идеальна. Твои волосы обладают удивительной природной густотой. Ты не худа – изящна…
Он многое говорил, каждым словом превращая Жанну в кого-то иного.
– Вам не кажется, – матушкин ревнивый голос нарушил очарование, – что эта ложь не спасет ее? Не лучше ли быть готовой к тем тяготам, которые ей предстоят?
– Каким же?
– Участь некрасивой женщины незавидна.
– Мадам, – Норман никогда не повышал голос на женщину, к которой когда-то был привязан, – не думал, что вы столь быстро и сильно изменитесь. Прежде вам не пришлось бы напоминать, что именно я оплачиваю ваши наряды, и ваши развлечения, и сам этот дом. Но делаю это не для вас.
– Я никогда не забывала об этом, – раздраженно заметила матушка. – Но вы пытаетесь сделать невозможное. Изменить то, что создано природой.
– Сама природа переменчива.
Жанне хотелось спрятаться. Верить и не верить. Плакать. Хохотать во все горло. И быть может, попрыгать на одной ноге, показывая матушке язык. Теперь, когда Жанна-Антуанетта видела истинное ее обличье, любовь исчезла.
Сложно простить разрушенное волшебство.
Видимо, матушка ощутила перемену в Жанне, потому как поспешила удалиться в свои покои.
– Не слушай ее, – отец убрал волосы с лица. – Ты сама сотворишь себя. Это будет сложно. Но достойно моей дочери.
Жанна кивнула: она не обманет надежд отца. И если он верит, что Жанна-Антуанетта способна стать красивой, то она станет.
– Вот, смотри, – Норман извлек бархатный футляр. В таких он когда-то приносил украшения для матери. Внутри лежала брошь: золотая бабочка с расписанными эмалью крыльями. – Это чтобы ты помнила: любая бабочка изначально скрывается в теле уродливой гусеницы. Но не любая способна из этого тела выбраться.
Он сам закрепил брошь на платье дочери.
– С завтрашнего дня ты будешь приходить сюда. Становиться перед зеркалом и смотреть на себя. Учиться видеть бабочку, которая спрятана внутри.
– А… а если ее нет?
– Есть, – он не признавал отказов и слабостей. – Надо только хорошо постараться.
Похожа! До чего похожа! Сестра родная, единокровная.
И Леха уже почти готов был спросить, нет ли у Алины потерянных в детстве родственников, но язык прикусывал. Надо же было случиться такому… он ведь искал. Все агентства с ног на голову поставил, но ничего. Пустота.
Сети великой Сети пусты.
Уже думал, что все, конец, ан нет. Случайная встреча в мужском туалете. Кому рассказать – не поверят. И главное, он сам себе не верил. Смотрел-смотрел…
Не верил.
Алина шла, то и дело трогая волосы, закручивая их жгутом, отбрасывая за плечо. Но ветер толкал жгут, раскручивая, и светлые пряди рассыпались.
Кара ходила со стрижкой. И иначе, гордо чеканя шаг, высоко задирая подбородок. Смотрела тоже с вызовом, с презрением, точно зная, что нет в мире человека, ее достойного. У этой взгляд мягкий.
Врет?
Все бабы врут. Одни в малом, другие – в большом. Но главное, что ни одной нельзя верить. И Леха об этом помнит. Спасибо, урок он усвоил.
Нет, все-таки разные. Эта – в дешевеньких джинсах, сапожки на низком каблуке, куртка из кожзама. Кара бы в жизни такое не надела. Она любила шпильки и чтобы повыше, поострей, предпочитая возноситься над людьми, ее окружавшими.
– Скажите, – Алина – даже имя у нее гладкое, неконфликтное – смутилась, когда Леха снял с нее куртку, – вы ведь о свадьбе хотите поговорить.
– Точно. О свадьбе.
Эта не делала замечаний, что Леха неправильно говорит и ведет себя чересчур уж вольно. Вряд ли у нее получится осадить взглядом. А пощечину, которые Кара раздавала с легкостью, почти как медали, и вовсе не осилит.
– Вы хотите, чтобы я ее организовала?
– Ага.
Заведение из демократичных. Пиццерия в старом подвале, заложенном некогда в фундаменте дома, не нынешней скучной пятиэтажки, но прежнего, сгинувшего в неравной борьбе со временем. Стены сырые, с темными разводами плесени, которые вряд ли кто, кроме Лехи, замечает. Тяжелая мебель из дерева. Кованые ручки на дверях. И простенькие пластиковые светильники.
Но пахло вкусно.
Леха всегда считал, что еда начинается с запаха. Кара полагала, будто блюду достаточно быть красивым…
– Прошу, – Леха взял новую знакомую под локоток, и Алина взрогнула. Непривычно? Пусть привыкает. – Выбирай угол. Только попросторнее. Что пить будешь?
– Я не пью.
Ресницы коровьи и глаза такие же. Даже жаль ее становится. Но Леху в свое время никто не пожалел, и сам он жалеть не станет.
Выбрав самый дальний столик, Алина нырнула в угол. Спряталась, значит. Нет, девочка, твоя судьба уже предрешена тем, кто привел тебя в мужской туалет, хотя в высшие силы Леха не верил.
– Сначала еда, а потом дело.
Сытые люди хуже соображают. А вот напоить вряд ли выйдет. Жаль, было бы легче. Пока Леха делал заказ, Алина снова собрала волосы – все ж таки роскошные они у нее, живые – в жгут и закинула за плечи. Тонкие прядки тут же высвободились, чтобы прильнуть к щекам и шее.
– Короче. – Та, другая, ненавидела это слово какой-то лютой идейной ненавистью. И теперь Леха с немалым наслаждением использовал его, точно мстил. Хотя, конечно, глупость. Она же не слышит, а раз так, то какая это месть? – Короче, дело такое. Я женюсь. В субботу.
Алина моргнула и дернула носом.
– В эту?
Она что, решила, что ей за пару деньков свадьбу надо организовать? И вон как нахмурилась, верно, подбирает слова для отказа, но чтобы необидные. Кара никогда не задумывалась над тем, что слова способны обидеть людей.
– Все схвачено, – пообещал Леха. – Кроме невесты. Сбежала, курва этакая.
– К-куда?
– А кто ж ее знает.
Боль, вроде бы притихшая, резанула сердце. И Леха поспешил ее заткнуть.
– Счета обчистила и сбежала. С любовничком небось… чтоб им вдвоем навернуться.
Алина смотрела на него круглыми от ужаса глазами. Верно, ее клиенты не столь откровенны в признаниях.
– Не, ты не дрожи, денег они хватанули, но вершки только… сволочи, да…
Принесли пиццу. Выглядела она прилично, и аромат шел просто одуряющий. Когда Леха ел в последний раз? Утром вроде. А что ел – он и не помнит. После побега Кары вообще все странно, жизнь рывками. Вот вроде одно место, и тут же другое. Что он делает? Чего хочет?
– И хрен бы с ними, но вот узнают люди, чего случилось, и смеяться над Лехой станут. А у Лехи – репутация.
– А от меня чего вы хотите?
– Чтоб ты за меня замуж вышла.
Алина застыла. Она смотрела на Леху с таким непередаваемым выражением лица, что он сам начал осознавать, что идея эта – не лучшая.
– Я? – тихо-тихо переспросила Алина и ткнула себя в грудь.
– Ага, – подтвердил Леха. – Глянь.
Он карточку носил с собой, чтобы, когда вовсе тоскливо станет, подхлестнуть себя обидой. Фотография всего одна – Кара не любила сниматься, считая, что картинки мертвы. Была в чем-то права. На снимке она стояла в пол-оборота. Шляпка. Вуалетка. Двубортный пиджачок с белой полоской. И золотая бабочка на лацкане пиджака.
С этой бабочкой она не расставалась. Говорила, талисман на счастье… говорила, что сама она – как бабочка.
– Да ты погляди, – Леха подвинул снимок, хотя и не желал с ним расставаться. – Она мне говорила, что другой такой не найду. Нашел вот. Вы ж одно лицо. Мы поженимся. Поживем месяцок, а потом и разведемся. Вроде как характерами не сошлись. Сейчас куда ни плюнь, характерами народец не сходится.
– Вы… вы сумасшедший.
Алина сделала попытку встать, но место ее угловое не подходило для подобных маневров.
– Сидеть, – велел Леха, и Алина подчинилась. – Я не психованный, хотя похож. У меня репутация. Баба не может Леху на другого променять. А Леха бабу – запросто. И не во мне дело. Не в тебе тоже. В деньгах.