Екатерина Лесина. Бабочка маркизы Помпадур

   – Быть может, – осторожно заметил Норман, – все-таки следует подыскать Жанне супруга? У меня есть на примете хороший человек…
   – У нее другая судьба! Особая!
   – Луиза, эта судьба предсказана сумасшедшей цыганкой.
   Матушка отмахнулась от возражений. Она витала в собственных мыслях и даже мечтах, верно, представляя себе будущий триумф дочери, а заодно уж и собственный, ведь Жанна не справится одна.
   Луиза Мадлен видела себя в новом свете – мать маркизы, которой отдают почести, как герцогине. Она считала призрачное пока богатство, примеряя причудливые наряды, один другого роскошнее.
   И отчего Норман не желает осознать, что все это – реально? Мадам Лебон никогда не ошибалась! И на сей раз угадала. Достаточно взглянуть на Жанну-Антуанетту – кто бы еще увидел в том некрасивом ребенке нынешнюю очаровательную девицу? Нет, как на вкус Луизы Мадлен, Жанна была чересчур бледна и худощава, а лицо ее – не более чем миловидно. Но вдруг королю именно такие и нравятся?
   – Норман, – Луиза Мадлен поняла, что, не убедив супруга в правильности выбора, не сумеет достичь цели. – Взгляни на нее. Она ведь красива. И при дворе сумеет найти себе достойного супруга. Пускай ты не веришь в предсказания, но должен признать, что ее внешность, ее манеры и ее ум, который ты непрестанно нахваливаешь, – это и есть тот капитал, который сделает ей будущее. И на кого ты хочешь этот капитал потратить? На какого-нибудь занудного клерка? Неужели ты не желаешь дать дочери шанс на жизнь лучшую, чем была у меня?
   Луиза Мадлен всхлипнула. Плакать она не собиралась, зная, что Норман не выносил женских слез. Жанна, до того сидевшая молча, осмелилась спросить:
   – Кем был тот господин?
   – Это – синдик Ленорман д’Этоль, – сказал отец, как будто бы имя что-то значило для Жанны.
   – Он имеет вес при дворе, – матушка сочла нужным пояснить больше. – И способен устроить судьбу молодой девушки…
   – Королевский сводник.
   Норман был сердит на себя, что поддался уговорам Луизы Мадлен. Он осознавал, что обратного пути не было, ведь Ленорман не поймет отказа. Но сама мысль, что его умная нежная девочка вынуждена будет стать чьей-то любовницей… а быть может, повторить и судьбу матери, сводила Нормана с ума.
   Он никому и никогда не признавался, что любит незаконнорожденную дочь с самой первой минуты, с первого взгляда. Ему позволили взять младенца, и Норман осознал, что отныне в его жизни появился высший смысл. И старался делать все, чтобы Жанна не испытывала нужды.
   Подумывал он и о женитьбе на Луизе Мадлен – этот шаг позволил бы быть ближе к Жанне, – но после был вынужден отказаться от этой мысли: на кону стояла репутация. А репутация позволяла зарабатывать деньги для Жанны.
   И не был уверен Норман, что ей, трепетной мягкой девочке, нужен такой отец.
   Он хотел бы рассказать о том, что любит, что всегда будет рядом и поможет, если в том возникнет нужда, но не находил слов. Да и слегка стыдился такой своей эмоциональности.
   – Ты перейдешь под опеку господина Ленормана, – Норману хотелось обнять девочку, уверить ее, что все сложится замечательнейшим образом. – Он представит тебя двору и поможет в этой… безумной затее.
   – Ну отчего безумной! Если сам д’Этоль посчитал, что у Жанны имеется шанс…
   – Он ответственный человек и, полагаю, исполнит обещание, подыскав тебе достойного мужа.
   Матушка скривилась: вовсе не замужества она желала для Жанны. Хотя, конечно, муж никогда не был помехой в достижении цели. И в конечном итоге мог бы пригодиться потом, когда король остынет к Жанне. Норман уходил поздно, и Жанна взялась проводить его до дверей.
   – Милая, – он все-таки обнял ее, чего не делал со времен давнего-давнего детства, когда Жанна находила в его объятиях успокоение. – Если вдруг тебе там будет плохо, то напиши мне.
   – Конечно.
   – И если кто-то вздумает тебя обидеть…
   – Да.
   – И просто пиши…
   Он поцеловал ее в щеку.
   – Обязательно… папа.
   По выражению его глаз Жанна поняла, что это – правильные слова. Она прорыдала всю ночь, предчувствуя расставание, словно зная, что никогда больше не увидит Нормана. Жанна будет писать! Обо всем, пусть бы о самых пустяковых вещах, главное, что ему…
   Золотая бабочка лежала на подушке.
   Ее Жанна возьмет с собой. Чтобы помнить.
 
   Хуже бабушкиных упреков только бабушкино молчание. Она очень выразительно умеет молчать. Не проронив больше ни слова, Елизавета Александровна удалилась, а вернулась со знакомой шкатулкой.
   – Вероника, надеюсь, ты проследишь, чтобы твоя дочь их надела.
   И шкатулку китайскую, с секретом, поставила на стол.
   Мама поглядела с укором.
   Леха вообще растерялся. А виновата снова Алина.
   – Ба, ну ты же сама понимаешь…
   Приподнятая бровь и укор во взгляде. Ничего она не понимает и понимать не желает. Времена иные? Истинное вечно. А корни родового древа уходят в века, и Алине следует уважать и корни, и века, и все в принципе. Она и уважала.
   Только смысла не видела.
   – А на свадьбу придете? – поинтересовался Леха, переводя взгляд с Алины на бабулю. И удивительное дело, та кивнула.
   – Обязательно. Внучка у меня одна. И я ни за что не пропущу ее бракосочетания.
   А после развода наверняка от Алины отречется, потому что достойные дамы не уходят из семьи.
   Ох, что же Алина наделала…
   – Вы, Лешенька, не переживайте, – мама проводила до порога. – Елизавета Александровна у нас… со своими привычками.
   – Вероника, я все слышу!
   – Это с вашей стороны крайне неучтиво! – с улыбкой откликнулась мама. – Вы езжайте, у вас, наверное, дела. Алечка, а ты не бери в голову, дорогая. Помиритесь. Она тебя любит.
   В этом и проблема. Все любят Алину. Мама, папа, бабушка, которая со скрипом, но смирилась с Алининой любовью к джинсам и свитерам. Дашка.
   Алина же им врет. Из-за денег.
   Леха затащил ее в машину. Ехал он молча, то и дело поглядывая на шкатулку, которую Алина сжимала в руках. А остановившись, открыл дверь, хотя не стал для этого из машины выходить – перегнулся через Алину.
   – Выходи давай, – велел Леха. – Гулять пойдем. Цацки дай сюда.
   Он сунул шкатулку под сиденье без всякого почтения к прожитым ею векам. Алина же вывалилась из машины и обнаружила, что гулять предстоит не по городу и даже не по городскому парку, изрядно ею обжитому: невесты очень любили фотографироваться в обнимку с березками едва ли не больше, чем в обнимку с женихами.
   Леха вывез ее за город.
   К реке.
   Сизая лента ее растянулась от края до края горизонта, и кайма елового леса отделяла ее от сизого же неба. Клонился к берегу желтоватый рогоз. И темная лодчонка колыхалась, убаюкивая одинокого рыбака.
   – Я сюда всегда приезжаю, когда башку проветрить надо, – Леха вдохнул воздух полной грудью. – Тут прям… хорошо.
   И вправду хорошо. Воздух сырой, какой-то солоноватый, с привкусом дыма.
   – Только тут это… грязно.
   Алина заметила. Мягкая земля хранит отпечатки следов. И мокрая трава ложится под ноги, заставляя ступать внимательно, чтобы не поскользнуться. Но Алина все равно поскальзывается и не падает лишь благодаря Лехе.
   – Спасибо.
   – Да завсегда пожалуйста, – он не спешит отпускать. – Гулять лучше по берегу. Там оно… не так ноги намочишь.
   Он развернул ее и еще в спину подтолкнул, но отпустил хотя бы. Держался, впрочем, близко. Слишком уж близко. Просто-таки в шею дышал.
   – Аль, ну хватит уже, – сказал Леха, когда Алина, перечислив про себя все собственные недостатки, пришла к выводу, что любить подобное лживое чудовище способны лишь самоотверженные люди.
   – Ну не сказала и не сказала… – он обнял, не позволив забрести в кусты, крайне неприятные с виду. – Ты мне вообще говорить ничего не обязана. Но если вдруг расскажешь, то я хоть пойму, с чего весь сыр-бор. А не расскажешь, то так и буду дальше идиотом стоять.
   – Леш, – Алине очень хотелось опереться на него. Почему-то казалось, что Леха не уронит. – Скажи, а зачем ты притворяешься?
   – Я?
   Сколько удивления.
   – Ты. Ты нарочно говоришь… неправильно. А потом вдруг забываешь и нормальным становишься. И снова. Зачем?
   – Ну… я не нарочно. У меня папы-профессора не было. У меня вообще девять классов школы – вся учеба. Да и то прогулял половину. Потом работал и некогда было… а потом стало когда. Я людей нанял, чтоб правили. Как сидеть. Как вставать. Как говорить. Ошибки тоже. Да и вообще. Они и учили. Научили. Только как-то оно поперек горла встало. Ну вроде как я и не совсем чтоб я. Сорвало. Теперь вот клинит.
   Девять классов и работа… Алина после девяти классов маялась любовью к парню из соседнего двора. Он был настоящим принцем: высокий, красивый, добрый… хотя видела его Алина издали, но точно знала, что он – именно такой.
   А парень взял и женился.
   Все лето Алина прорыдала. И почти решила пойти в маникюрши – почему именно в маникюрши, она до сих пор не понимала, – но мама не позволила. Пришлось учиться дальше, хотя и это у нее не слишком-то получалось.
   – Так чего там с бабулей? – Леха вновь сделался прежним, и, наверное, это хорошо. Алине надо время, чтобы привыкнуть к нему разному.
   – Бабушка – графиня. Папа – граф. Ну и получается, что мама тоже теперь графиня.
   Леха молчал, как-то напряженно молчал, переваривая информацию.
   – Настоящая? – спросил он странным тоном.
   Хорошо, хоть не смеется.
   – Настоящая, – вынуждена была признать Алина. – Мой прапрадед когда-то увлекся новыми идеями. Поддержал революцию. Он мог уехать, но остался. Даже воевал за красных. От титула отказался… не знаю, им повезло, что их не расстреляли потом.
   – Когда?
   – Когда репрессии начались. Там страшно все. Я видела письма… анонимки… и списки расстрельные, которые бабушка для собрания готовила. И рассказывала она много. С ней интересно разговаривать на самом-то деле. У нее как-то получается историю оживлять. Мой прадед был единственным сыном. А дед – его сыном. И получалось, что титул вроде как переходил по прямой линии. И уже дед стал интересоваться тем, кто его предки, в архиве бабушку и встретил. Она тоже искала про своих. Так и сошлись. Появился папа… а потом вот я.
   – Графиня? – переспросил Леха.
   Алина кивнула.
   Так ее и прозвали. С насмешечкой. Графиня – жена графина, того самого, в который воду наливали.
   – Ты не похожа на графиню.
   – Без тебя знаю! – Алина вывернулась из его объятий. – Всю жизнь об этом только и слышу…
   Она сунула руки в карманы, как делала всегда, желая позлить бабушку и маму, но те не злились, прощая дурные манеры. Понимали, что Алина – не со зла. Родилась просто такой вот… неудачненькой.
   В школе смеялись. Из-за Дашки. Ей Алина рассказала по секрету а Дашка не сумела секрет сохранить. Ей хотелось, чтобы Алину уважали, но вышло хуже некуда.
   Разве графини бывают такими? Толстыми, неуклюжими и тихими?
   Нет, графиням полагается утонченность, легкость и возвышенность. Или хотя бы красота.
   – Аль, ну ты чего? – Леха догнал на отмели. – Обиделась? Я ж живую графиню первый раз в жизни вижу!
   Вот как ему объяснить? И бабушке? И маме, которая в общем-то и сама была из узкого круга достойных лиц, иначе бабушка в жизни не допустила бы свадьбы. Алинину же вот одобрила.
   Свежая кровь…
   – Леша, – не смотреть ему в глаза не выходит. И почему виноватый вид у Лехи, хотя за ним точно никакой вины нет. – Это бабушка у нас графиня. И мама. И папа. А я… я так, недоразумение.
   – Дура ты, – совершенно искренне сказал Леха, сгребая Алину в охапку. – Но моя.
 
   Смотреть на них было противно.
   Но человек заставлял себя. Он зарисовывал в памяти каждый жест, отсчитывая незаконные прикосновения. Леха за все поплатится.
   Сначала одну увел.
   Теперь вот другую… и то, что именно Леха ее нашел, уже не имело значения. Человек отложил бинокль и перевел дыхание. Он зажал запястье, заставив себя считать удары сердца.
   Раз-два-три.
   Нельзя спешить.
   Она испугается. Она не знает, что такое – настоящая любовь. И тянется к Лехе только потому, что больше никого рядом нет. Терпит его. Ждет. Наверняка подозревает, что истинный избранник рядом. И человек вновь берется за бинокль. В голову его приходит замечательная мысль: купить фотоаппарат. Такой, которым можно делать снимки издалека.
   Так он соберет коллекцию. И сможет видеть ее лицо, даже когда ее нет рядом.
   И потом, когда наступит момент, – а человек был уверен, что момент непременно наступит, – он подарит Алине рисунки ее жизни, показывая, сколь внимателен и бережен он был.
 
   В машине Алина задремала. Наверное, совсем мало ночью спала. Нервничала, а еще Леха мешался. И вот что ему с ней делать? Все шло не так.
   Он же знал, что девушка, похожая на Кару, будет другой. И заранее злился от этого. Куда вот подевалась злость? В реке утопла, как сказала бы Лехина мамаша. А потом еще и добавила б, что не хрен Лехе с его рылом в графья лезть. Только полоумные в озере луну ловят. И Леха так думал, но вот же, поймал на свою голову.
   Если Алина узнает правду…
   …рассказывать не обязательно. Можно просто увезти. Соврать чего-нибудь и увезти. Спрятать. Рим, Париж, Лондон. Или на Бали, там, говорят, хорошая погода. Мальдивы…
   Вообще островок прикупить и запереть, спасая от последствий Лехиной дурости.
   Не согласится. Точнее, сначала-то согласится, но всю жизнь на острове ее не удержишь. У нее же мама, папа, бабушка и кошка, что терлась о Лехину ногу, выпрашивая блин. А он кормил под столом, тайно, по-детски опасаясь быть пойманным строгой Вероникой Сергеевной.
   Надо же, графиня… на кухне жарит блинчики.
   А вторая шьет зайцев и устраивает свадьбы. Смех да и только.
   А граф-профессор сидит на той же кухоньке и, свернув блин трубочкой, задумчиво его созерцает, как будто видит что-то особенное, Лехе непонятное. Разве бывает так?
   Не бывает. И не будет.
   Если они все узнают, то… старушка Леху зонтиком проткнет. Вероника Сергеевна подсыплет мышьяку в мясной рулет, а граф просто скажет, что Леха – сволочь последняя. Нет, нельзя говорить правду.
   Надо все иначе решать.
   И если Леха хорошенько постарается, то способ найдет.
   – Аль, – Леха не отказал себе в удовольствии коснуться волос. Сегодня Алина заплела косу, которая получилась длинной и толстой. Леху подмывало стянуть резиночку. – Проснись. Приехали.
   – Куда? – она сонно потерла глаза и зевнула до того заразительно, что у Лехи помимо воли челюсть на зевок поехала.
   – Домой.
   Алина огляделась, нахмурилась и сказала:
   – Это не мой дом.
   – Ага. Мой. Потом – наш, – Леха помог выбраться из машины. – Ну как тебе?
   Алина разглядывала здание долго, потом вздохнула и ответила:
   – Большой и… зачем башня?
   – Ну так замок же.
   Леха хотел, чтобы его дом был настоящим замком. Из сказки. Пусть ни рва, ни подъемного моста, но все остальное-то можно сделать. Стены каменные. Черепица нарядная. И флаг на крыше. Флюгер – конный рыцарь. И конечно, чтобы башня с балконом. Вот она-то от изначальной задумки и осталась. Прочее же… было странным.
   Темное стекло и черные же ребра, выступающие, словно дом долго голодал. Хищный изгиб крыши и драконье крыло навеса, под которым расположился сад камней. Кадки с самшитом. И беседка из металлических труб. Леху долго убеждали, что дом – это квинтэссенция эго владельца и полноценное отражение статуса в форме. Он просил замок, но замки – это пошлость и простота. А вот сюрреалистическая композиция стилистических форм свидетельствует о мощном душевном кредо. В общем, замок построить не позволили. И Леха приспособился жить в нынешнем доме. Леха был неприхотлив.
   – Идем, – он потащил Алину по дорожке, посыпанной чем-то мелким и сыпучим, что вечно попадало в ботинки, и каждый раз Леха давал себе слово, что замостит дорожки речным камнем. Но отходил и передумывал, точнее, не смел нарушать единство композиции.
   Только у дверей Леха вспомнил, что Алина вряд ли привыкла, чтобы ее за руки хватали и куда-то тащили.
   – Заходи, – он распахнул перед Алиной дверь и громко крикнул: – Есть кто дома?
   – Добрый день, Алексей Петрович, – в холле домоправительница пыталась освободить от пыли творение современного и, как убедили Леху, безумно популярного скульптора. «Платформа № 5» была столь высоко аллегорична и глубоко интеллектуальна, что Леха опасался лишний раз к ней подходить. Виделось ему в извивах металла нечто недоброе. И стальные штыри с красными шариками – словно головы на копья насажены – не добавляли симпатии. Пожалуй, Леха и вовсе выкинул бы эту самую «Платформу», но обошлась та недешево, да и негоже подобным образом с предметами искусства обходиться.
   – Алина, знакомься. Это – Мария, можно тетя Маша. Она тут за порядком следит. И за домом. И вообще за всем.
   Как обычно, Лехе было неудобно, что чужой человек, пусть бы даже такой хороший, как тетя Маша, следит за порядком в его доме. Но сам Леха был категорически не способен этот самый порядок поддерживать. Да и свыкся он с тетей Машей.
   Хорошая она.
   Жаль, что Кара этого не понимала.
   Кара требовала уволить Марию и нанять высококвалифицированную экономку, а еще тайских горничных, шофера… много кого. Шофера Леха нанял, а вот тетю Машу обижать не позволил.
   – Теть Маш, это Алина. Моя невеста, – говорить это было приятно, и Леха повторил про себя.
   Тетя Маша нахмурилась. И на Алину она посмотрела с неодобрением. Подозрительно так посмотрела.
   – Здравствуйте, – сказала Алина.
   – И вот мало вам было, Алексей Петрович! – Мария переложила тряпку из руки в руку, а руки уперла в бока. – Мало! Снова себе приключения ищете?
   Аля вздохнула: неуютно ей было в роли приключения. Надо будет объяснить тете Маше, что Алина – другая и что не надо бы ее обижать зазря.
   – А вам тут посылку принесли, – Мария удалилась, чтобы вернуться с белой коробкой, перевязанной крест-накрест скотчем.
   – От кого?
   Обратный адрес был Лехе неизвестен. «Тропическая радость»? Что за фигня?
   – Сказали, подарок.
   К незнакомым подаркам Леха по жизни относился с немалым подозрением и коробку решил было отправить в мусорное ведро, но после передумал: не хватало, чтобы Алина его трусом сочла. Он вспорол ключом клейкую ленту и крышку содрал, пытаясь попутно отделаться от внутреннего голоса, который твердил, что Леха поступает глупо. Но ничего не произошло. Не было внутри ни бомб, ни отрезанных пальцев, но только живые бабочки. Стоило Лехе сунуть руку в коробку, и бабочки, сидевшие смирно, выпорхнули, пронеслись вихрем сквозь неуклюжие Лехины пальцы. Охнула Алина. Выругалась Мария. Леха же перевернул коробку. На подставленную ладонь выпала рамка. Под стеклом тоже были бабочки: белая и черная, позитив и негатив, разделенные красной нитью. С обратной стороны разноцветные буквы, верно вырезанные из детской книги, складывались в слова.
   «Она тебя не любит».
   В этом Леха не сомневался. Но ведь полюбит… наверное… если не узнает правду. А узнает – не простит.
   – Какая прелесть, – бабочка сидела на Алининой ладони, лениво шевеля крыльями. – Ты только посмотри!
   – Ага, – Леха сунул рамку в коробку, а коробку – тете Маше, которая поняла все без слов. – Прелесть. Офигительная. Пойдем, я лучше тебе дом покажу.
 
   Алина видела, что ей не рады. Даже не видела – ощущала кожей, которая болезненно вспыхивала, реагируя на раздраженный взгляд домоправительницы. Седовласая женщина – назвать ее старухой у Алины язык не поворачивался – с волосами, стянутыми в пучок, видела Алину насквозь. И Алина ей не нравилась. Бабочки, впрочем, тоже, но по какой-то другой причине, пока Алине неизвестной. Эта причина заставляла Леху хмуриться и тереть подбородок с самым свирепым видом. Он рассматривал что-то – фотографию? рисунок? – что лежало в коробке, и злился. А потом незаметно – так ему казалось – спрятал этот предмет. И Мария, верная пособница хозяина, поспешила унести коробку, словно опасалась, что Алина сунется смотреть. Ей, конечно, любопытно, но не до такой же степени! И вообще, Алина отдает себе отчет, что у Лехи своя жизнь, свои дела и свои секреты, ее не касающиеся.
   Она бы объяснила, но Леха не желал объяснений. Он упрямо тащил ее прочь от бабочек.
   – Тут зала… и тут зала… и еще одна…
   Комнаты были подавляюще одинаковыми. По форме. Размеру. Содержанию. Черное. Красное и золотое. Менялись пропорции, но не цвета.
   – И как тебе хата? – Леха выпустил Алинину руку.
   Они стояли в узкой длинной комнате с зеркальной стеной, разрисованной рыбинами. В зеркале отражался кусок сада и легкие шторы на окнах. Их движение рождало пляску теней, и казалось, что рыбы движутся.
   Жуть просто.
   Но Леху нельзя обидеть.
   – Очень… всего много, – вот не умела Алина врать. Ей бы восхититься, но это обилие черного и красного подавляло. – А тебе самому нравится?
   – Ну… – Леха сразу как-то и сник. – Оно… это… концептуальное. И выдержанное…
   – Леш, – тронув рыбку, Алина убедилась, что та все-таки нарисована. – То есть тебе не нравится?
   – Не знаю.
   – Тебе здесь уютно?
   Иногда он похож на ребенка. Большого такого ребенка, попавшего во взрослый мир и пытающегося притвориться тоже взрослым.
   – Нет? Тогда зачем ты позволил это сделать?
   Алина ни на секунду не усомнилась, что всю эту красно-черноту придумал не Леха.
   – Сказали, что так надо. Дизайнер был. С дипломом. И вообще, я тебя тут жить не зову!
   Это Алина и без него понимала. Месяц? Месяц она продержится, глядишь, и драконообразный Лехин дом не успеет ее переварить. А остальное – не Алининого ума дела. Ей бы молчать, глядишь, за умную сошла бы. Нет же, надо было лезть с вопросами, советами…
   – Извини, – Алина спрятала руки, хотя бабушка всегда говорила, что это – невербальный признак замкнутости и надо бы с ним бороться. – Я… пожалуй, пойду.
   Мама, наверное, волнуется. Она делает вид, что счастлива за дочь, а на самом деле рассказывает бабушке, насколько Алина безответственно поступила. И что поспешная свадьба – это слишком. А бабушка успокаивает, приводя примеры других поспешных свадеб, после которых муж и жена жили долго и счастливо. Не беда, что примеры все больше из прошлого… надо ведь надеяться на лучшее.
   Когда дело касается Алины, только и остается, что надеяться.
   Дойти до двери ей не позволили.
   – Стоять, – рявкнул Леха, и голос его был таков, что стекла задрожали. Алина и вовсе замерла. – Ты… извини. Пожалуйста.
   Оказывается, когда хотел, Леха двигался ну очень быстро. Он вдруг оказался сзади и, развернув Алину, толкнул ее на низкий диванчик. Сам сел рядом и повторил:
   – Извини.
   – Это мне извиняться надо. Пришла в твой дом, и… бабушка говорит, что у меня нет чувства такта.
   И чувства ритма, и слуха, и вообще, кажется, ничего, чему полагалось бы быть.
   – Оно совсем никак? Только, чур, честно.
   Чтобы он снова обиделся?
   – Леша, оно тебе… не подходит. Ну мне так кажется. А тебе здесь не нравится. Почему ты терпишь?
   И бабочек боишься.
   – Ну… – он покосился, точно проверяя, не смеются ли над ним. – У меня вкуса нет. А тут человек солидный. С рекомендациями.
   И нереализованными желаниями, которые он реализовал за Лехин счет.
   – Леша, – Алина удержалась-таки от прикосновения. – Почему у тебя нет вкуса? Он у всех есть. Только разный. И здесь живешь ты, а не тот человек с рекомендациями.
   – Ты прикольная, – улыбка у него замечательная.
   Нельзя привязываться. Месяц ведь рано или поздно закончится, и как потом Алине жить? Поэтому нельзя… но очень хочется.
 
   Ее переезд был скучен. Луиза Мадлен сама собирала вещи, причитая, что наряды Жанны недостаточно роскошны и изысканны для того общества, в котором ей отныне предстоит бывать, что сама она выглядит простовато, и лишь усилия такого замечательного человека, каким, несомненно, является д’Этоль, способны сотворить чудо.
   Ее поселили в весьма скромной комнатушке, окна которой выходили на скучное серое строение, объяснив, что большего пока Жанна не заслуживает. И против ожидания, д’Этоль не спешил выводить ее из этой комнатушки. Вновь появились учителя.
   Манеры.
   Речь.
   И актерское мастерство.
   Жанне неожиданно понравилось перевоплощаться. Она становилась не собой и в чужих личинах чувствовала себя куда как свободнее, нежели в собственном теле.
   Греческая одалиска… турчанка… французская пастушка с увитым плющом посохом… она заучивала образы с рвением, которое удостаивалось похвалы. И сам д’Этоль, следивший за Жанной издали, однажды снизошел до того, чтобы сказать:
   – Ваше усердие убеждает меня, что я сделал верный выбор.
   – Я счастлива услужить вам, – ответила ему Жанна со всем смирением.
   Если судьба ее отныне в руках этого человека – в ближайшем рассмотрении он не сделался хоть сколь бы то ни было приятен, – то Жанне надлежит вызвать у него симпатию к своей особе.
   – Молодец, – д’Этоль погладил Жанну по щеке.
   Спустя неделю состоялась первая прогулка Жанны.
   Ее усадили в легкую коляску, вручив зонтик от солнца и велев прикрывать им лицо.
   – Король любит загадки, – так пояснил д’Этоль, который лично следил за тем, как Жанну наряжали. – Его следует дразнить. Недоговаривать.