Страница:
На место встречи Елена явилась за пятнадцать минут до назначенного срока. И, очутившись у старого дома кирпичной кладки, поняла, что эти пятнадцать минут станут самыми длинными в ее жизни.
Секундная стрелка бежит по циферблату. Карточка от Мымры прилипла к ладони.
Уйти нельзя остаться?
Бороться нельзя сдаваться?
Бесконечное множество вариантов знакомой конструкции. Главное – правильно поставить запятую.
Елена пошла вдоль дома. Некрасивое место. Квадраты окон мутны. Подоконники широки. Водосточные трубы пестрят ржавчиной, а кирпич черен, будто его дегтем измазали.
Елена знает такие дома. В них холодно и зимой, и летом. Сырость живет и пропитывает одеяла, подушки и одежду. Запашок пробивается сквозь вуали ароматизаторов и духов. Хуже его лишь вонь помойки. Баки ставят близко к окнам, а убирают через раз. И набившись доверху, мусор гниет и плодит мушиные полчища…
Самое отвратительное, что такие дома держат людей. От них не избавиться, как бы далеко ты ни уехал. Придет срок, и родные двери распахнутся со скрипом, а недовольная матушка скажет:
– Здравствуй, Ленка. Нагулялась?
Нет уж! Она не для того убегала, чтобы возвращаться. И удержится на свободе.
Кнопку звонка Елена нажала точно в срок. Дверь открыли, и человек в синем байковом халате сказал:
– Проходи. Бахилы надень.
Натягивая бахилы – все-таки не рассчитаны они были на пятидюймовый каблук, – Елена слышала, как щелкают замки, отрезая ее от внешнего мира. Руки дрожали. Сердце колотилось.
А если он псих? Если Мымра не помочь – избавиться от Елены желала? Глупости. Мымра и сама справилась бы. Одно слово, одно нажатие клавиши, и Елена исчезает из базы…
…Но не из жизни?
– Прямо, – скомандовал человек. – Звать как?
– Елена.
– Елена… Прекрасная… ну да.
– Я и вправду Елена! По паспорту!
– А я Дмитрий. По жизни.
Квартира поразила убогостью. Если этот Дмитрий и вправду такой спец, к которому лишь по рекомендации попасть можно, то почему нормальный ремонт не сделает? Старые обои. Древняя мебель. Комод точь-в-точь как у бабки Елены – скрипел постоянно, а разбухшие от сырости дверцы не закрывались.
И пастушка фарфоровая знакома, к ней пастушок полагался. Бабка расставляла статуэтки на разные концы полки, воздвигая между ними преграду из книг, а Елена жалела влюбленных и снова сводила вместе.
– Сюда, – Дмитрий указал на дверь, выделявшуюся среди прочих. Те – деревянные, крашеные, эта – железная и блестит металлом. И замок сейфовый.
Во что ты влипла, Леночка?
Тоскливо вспомнились решетки, стоящие на окнах.
Но за дверью оказалась не пыточная и не бордель, а обыкновенное стерильно-белое пространство студии. Вспыхнул свет, ослепив на миг. И жесткие пальцы Дмитрия вцепились в щеки, задрав голову.
– Хорошо. Фактура нормальная.
Это лицо, а не фактура!
– Переодеваться там. И морду умой.
– Но…
Дмитрий повернулся спиной. Он не собирался объяснять приказы. Елена подчинилась. В конце концов, все не так и плохо. В этой квартире и вправду оказывали фотоуслуги.
Вот только наряды были несколько странны. Всего пять. К каждому положена бирка с номером. И под первым номером – комплект: белая блуза и черная юбка из жесткой ткани. Пара туфель на низком каблуке. И круглая агатовая брошь.
Ерунда какая-то…
Елена сняла макияж и быстро переоделась. Прикосновение этих тканей к телу было неприятно. А вот Дмитрия результат удовлетворил. Осмотрев Елену со всех сторон, он поправил складки на юбке и сказал:
– Очень хорошо.
– Я похожа на…
– На себя. Стань сюда.
Бутафорская лесенка с колонной и пластиковым плющом. Ложь, как и все вокруг.
– Руку положи на колонну. Смотри прямо. Не улыбайся.
Он отбежал, скрывшись за объективом массивной камеры. Раздался сухой стрекот, словно Елену не снимали, а расстреливали.
– Ты не годишься для современных костюмов… – Дмитрий шел полукругом. – Розу можно поставить в пластиковую бутылку, но лучше выбрать вазу…
Валик никогда не говорил подобного. Никто не говорил подобного.
– Голову чуть влево. Не улыбайся. Ты когда-нибудь видела старые фотографии? По-настоящему старые? Там люди не улыбались. Знаешь почему?
– Нет.
– Потому, что процесс длился долго. Ничего современного, когда щелк-щелк – и готово. Фотомусор заполонил мир. Стой прямо. Плечи расправь. Умница. Мы выходим на улицу и делаем снимок. Мы встречаемся с друзьями и делаем два десятка снимков. Мы фиксируем свою жизнь в тысячах вариантов, а потом вываливаем эти варианты в Сеть. Безумие.
Его легко было слушать. И работать тоже. Елена чувствовала на себе взгляд камеры и понимала, как сделать так, чтобы этой камере понравиться.
– В этой свалке умирают по-настоящему хорошие вещи. Их просто не видят. Взгляды привыкли к цветным пятнам. К псевдоэротичным позерствам малолеток. К надутым губкам и подретушированным лицам. И потому не ловят разницы между ними. Сложи руки.
Дмитрий показал, как именно, и Елена повторила жест.
Он и вправду хороший специалист. Но почему тогда Мымра прячет его? Почему не вышвырнет Валика с его вечными претензиями и завышенной самооценкой?
– Демократизация искусства… нелепое понятие. Переодевайся.
Второй комплект: платье из мягкой струящейся ткани. К нему – сетка для волос с крохотными камушками и длинными перьями.
– Ты прекрасна, – Дмитрий сменил мизансцену. Исчезла лесенка с колонной, но появилась прелестная козетка. – Садись… расслабься.
Он усаживал ее, словно Елена была куклой. И в прикосновениях его не было ничего личного. А когда Валик решался тронуть, Елену передергивало от отвращения.
– Евгения Марковна, она тебе кто?
Пальцы скользнули по щиколотке, приподняв ткань. Вторая рука накрыла ладонь Елены, положила на складку, и Дмитрий велел:
– Держи.
И на вопрос ответить удосужился:
– Родственница.
– Ты мог бы работать на нее.
– Мог бы.
– Но не работаешь?
Повернул голову, заставив смотреть на белую стену. Исправил свет. Кожа горела под софитами, но этот жар не причинял неудобств.
– Не работаю.
– Почему?
Защелкала камера, и тень Дмитрия поползла по стене.
– Потому что не хочу. Плодить мусор? Какой в этом смысл.
– Но со мной ты работаешь.
– Ты мне понравилась. В тебе есть лицо. Но тебя неправильно снимали. Я же не люблю, когда уходят красивые вещи.
А ведь он прав – цифровой мусор заполонил вселенную, равно как мусор человеческий – подиумы. Люди перестали отличать лица от Лиц. Но Елена исправит положение. Постарается.
Съемка длилась еще долго. Елена устала, но усталость эта была приятной. Впервые, пожалуй, работа приносила удовлетворение.
– Ну что? – Дмитрий вдруг отложил камеру. – Давай по чаю, и последний заход. А потом я тебя отпущу.
– По чаю.
Странно, что пару часов тому назад Елена боялась этого человека. Маньяк… скорее одержимый работой. Если кого и любит, то камеру. И Елену тоже в тот миг, когда она стоит под прицелом объектива.
– Искусство фотографии не в том, чтобы нажать на кнопку, а в том, чтобы увидеть. – Усадив Елену на низкий пуфик, Дмитрий подал чай. Зеленый. Без сахара, но с приятными нотами мяты и шалфея. – Камера – это те же глаза, но она позволяет показать другим людям то, что вижу я. Понимаешь?
Елена кивнула.
Будь у нее камера, она показала бы Дмитрию, каким видит его. Сидящим вполоборота, немного нелепым в этом своем халате, накинутом поверх джинсов и рубашки. Не то плащ, не то бурка с атласными отворотами. На ногах его – домашние тапочки. Руки сложены, обнимают пузатую кружку в красный горох.
– Ты умеешь видеть правильно? – спросила Елена.
– Нет. Я умею видеть так, как не умеют видеть другие люди. А правильного взгляда не существует вовсе… – Он отхлебывал громко, с причмокиваниями и наклонялся к самой чашке. – Ты знаешь, что раньше люди боялись фотографироваться?
– Дикари?
Наверное, ему очень одиноко, если он так охотно беседует с Еленой.
– Не только дикари. Хотя они, конечно, тоже. Просто это было очень странно. Вот представь, ты живешь в медленном мире. И вдруг мир этот начинает меняться. Появляются поезда. Электричество. Автомобили. Фотография. Нет нужды трястись в карете – в купе быстрее и удобнее. Не приходится сутками ждать ответного письма – есть телеграммы, а потом на сцене появляется Белл и создает чудесный аппарат. И вот уже ты слышишь голос того, кого нет рядом. Чудо?
Он рассказывал об этом с тихой страстью, и Елена проникалась. Вспомнились вдруг бабушкины сказки: она читала их свистящим шепотом, отчего становилось и жутко, и интересно.
– И среди этих новинок чудесное искусство фотографии. Зачем нанимать художника? Зачем позировать часами, а после, взглянув на портрет, удивляться несхожести. У художников ведь тоже свой взгляд на мир… Фотография объективна. И странна. На тебя направляют аппарат, а после выдают пластину, говоря, что рисовал на ней свет. И ты видишь себя таким, как есть. Это пугает. Людям свойственно бояться своих отражений, как и звука своего голоса. Но в конечном итоге им удалось преодолеть эти страхи. Идем. Уже поздно.
Последнее платье было особенным. Оно легло на Елену, как будто шилось для нее. Струящаяся полупрозрачная ткань и скрывала очертания тела, и подчеркивала их. Платье мерцало тысячей вышитых звезд, каждая – размером с булавочную головку, в которую вделали бриллиант. Но камни не утяжеляли ткань.
Платье было великолепно. И Елена в нем тоже.
– Садись, – Дмитрий указал на простое кресло, сделанное грубо и даже небрежно. Широкое сиденье возвышалось на толстых и длинных ногах. Подлокотники были выполнены из нешлифованной доски, а спинка зияла проломами.
Кресло стояло в углу. Белые стены держали белый потолок. И белоснежный пол завершал совершенство кубической гармонии.
– Садись, – повторил Дмитрий. – И не двигайся. Смотри сюда.
Он сменил камеру на чудовищного вида агрегат. Черные растопыренные лапы упирались в пол, удерживая на весу массивный короб. С одной стороны его спускался черный тканевый плащ, с другой – виднелся короткий отросток.
– Она старше тебя и меня, вместе взятых. – Дмитрий приподнял ткань. Жест этот был неожиданно неприятен, как будто он под юбку заглянул.
Кому? Камере? Елена попыталась улыбнуться, но не выходило. Чудовище из прошлого разглядывало ее. Не Дмитрий – камера. Древняя. Вытащенная из небытия. Вынесенная в новый мир, где подобным реликтам не место.
– Умница. Смотри в нее. Так смотри, как ты сейчас смотришь.
Со страхом?
Время тянулось долго, но наконец Дмитрий сказал:
– Все. Переодевайся. Тебе пора.
Елена не сразу сумела сделать шаг: ноги дрожали.
Но вот платье упало на пол, и Елена переступила через него. Надела свое, ставшее за время сессии чужим и неприятным. Кое-как убрала волосы в хвост. Обулась. Вышла, покачиваясь на каблуках.
Дмитрий ждал.
А если не отпустит? Если он все-таки маньяк и, исполнив ритуал, завершит его убийством? Страх и смех клокотали в горле Елены.
– Я тебя провожу, – сказал Дмитрий. – Я уже вызвал такси.
– С-спасибо.
Его рука – как спасательный круг, в который стоит вцепиться, если ты хочешь, чтобы мир прекратил кружение. И Елена вцепилась, а мир прекратил.
Дмитрий вывел ее за дверь, помог снять бахилы с туфель и почти вынес во двор.
– Устала? – спросил он, усадив Елену на лавку. – Это бывает, когда отдаешь не изображение, а саму себя. А если так, то получится достойный тебя результат. Я постараюсь.
– Спасибо, – прошептала Елена. И, уже сев в такси, пожалела, что не спросила про телефон. Ей бы хотелось вновь увидеть Дмитрия.
Он ждал Дашку на скамейке. Забрался с ногами, сел на спинку и сунул руки под мышки. Так и сидел – чучело в кожаном наряде. Куртка не по размеру, сапоги для верховой езды, но круче всего – красная косынка, хвосты которой лежали на плечах.
– Чего надо? – Дашка не собиралась быть любезной.
– Тебя надо, – тон в тон ответил Артем.
– Зачем?
Пожатие плечами – скрипит черная кожа, переливаются на солнышке заклепки. Красота!
– Подумал, что ты не будешь против.
– Ошибся.
Всего-то и делов: пройти мимо и спрятаться за железной дверью подъезда. Мальчишка достаточно гордый, напролом не попрет. Но вот Дашка – ой, дура-дурочка! – стоит и разговоры разговаривает.
– Жвачку хочешь? – Он вытащил из кармана мятую упаковку «Дирола». – Сладенькая. Так кого убили?
– Не твое дело.
– Не мое, – Артем спрыгнул со скамейки и потянулся. – Я уж думал, что ты домой не заглянешь. Сижу, жду, а тебя все нету и нету.
– Еще добавь, что скучал.
– Завтра начнется травля. Твоя, – он ткнул пальцем в Дашкин нос. – Я не знаю, кому ты оттоптала мозоли, но поступило указание утопить тебя в дерьме. Точнее, сначала твою контору, потом тебя. Я согласился.
– Кто ты?
Артем изобразил шутовской поклон:
– Специальный корреспондент ежедневной газеты «Сплетница». Слышала про такую?
Ударить бы его. Дать хлесткую пощечину за унижения бывшие и будущие. Ну почему у Дашки все шиворот-навыворот в жизни? И даже случайный знакомый явился не из-за вспыхнувшей внезапно любви, горячей, аки ядро планеты, а по рабочей необходимости.
Любопытно, про вчерашний вечер он тоже репортажик наклепает? Так сказать, интервью в постели?
– Да ладно, Дашунь…
– Руки убери!
Она хотела оттолкнуть его, наглого и отвратительного, но Артем вцепился в запястья и с неожиданной силой встряхнул.
– Послушай. Вчера мне было глубоко насрать, кто ты такая и чем шефу не угодила. Мне говорят, я делаю.
– А сегодня, значит, не по фиг? Проникся глубоким и искренним чувством?
– И сегодня по фиг. На тебя. Это для пущей ясности между нами. Но вот убийство… убийство – дело другое. Я, конечно, могу выполнить работу так, как от меня ждут. Пара-тройка статей. О «Хароне» – конторе престраннейшей даже для похоронного бюро. О директоре ее, который ненормален, и справочка имеется. О Дарье Беловой, бывшем следователе прокуратуры, а ныне – богатой и беспечной дамочке… о Яне Тыниной и ее престранной смерти, принесшей тебе и твоему дружку состояние.
– Ты не посмеешь!
Посмеет. У него уже и заготовочки имеются. Профессиональные. Аккуратные. Такие, где нет прямых обвинений, но косвенные проскальзывают за каждой строкой. Читайте, господа, и сами делайте выводы.
– Материал богатый, – Артем разжал руки и оттолкнул Дашку. – Но, видишь ли, мне до чертиков надоело чернуху гнать. Все эти городские сказки уже комом в горле.
– Чего ты хочешь?
– Нормальную историю. Такую, чтобы сенсация и чтобы имя под ней поставить не стыдно было.
Не врет. Уже хорошо.
– Журналистское расследование и право на эксклюзив.
– А взамен?
– Моя помощь и благорасположение. Поверь, это не так и мало.
– Сволочь ты.
– Неа, – Артем широко улыбнулся: – Я трус и неудачник.
Номер третий настигла Адама у пруда, представлявшего собой траншею, выложенную плиткой. Со дна траншеи поднимались жесткие листья кувшинок. На воде плавала зеленоватая пленка ряски, на которую то и дело садились стрекозы. Адам наблюдал за стрекозами и за суетливыми мальками. Последних, вероятно, запускали каждый год, но в каменной жерловине рыбы не приживались.
Номер третий появилась со стороны административного комплекса и, миновав молчаливого стража-санитара, двинулась к Адаму. Шла она семенящим гусиным шагом, переваливаясь с ноги на ногу.
– Я была к вам несправедлива. – Номер третий остановилась по другую сторону пруда. – И я хотела бы извиниться.
– Извинения приняты.
Адам надеялся, что номер третий уйдет, но женщина обошла пруд по краю и села на лавку.
– Вы попали сюда потому, что вас потревожило прошлое. И меня потревожило прошлое. После нашего разговора я много думала… И знаете, к какому выводу пришла? Все дело в фотографии. А раньше он не любил фотографировать.
– Уходите, – Адам повернулся спиной.
– Я жила на помойке. Давным-давно, в далеком-далеком городе жила-была девочка.
– Что вам от меня надо?
– Она жила не в замке, и не в крепости, и даже не в пряничном домике. Ее избушка была стара. Бревна рассохлись, и в стенах зияли дыры. Девочка затыкала их тряпками и прикрывала сверху листами картона. А тряпки и картон она брала прямо за домом, ведь там начиналась помойка.
…Тоня помнила яркие краски. Синий. Зеленый. Красный. Желтый. Безумный калейдоскоп тысячи и одной вещи. В Тонином представлении тысяча была тем самым числом, которое описывало бесконечность окружающего мира. Оно вмещало и мусорные горы, и долины, и каньон, на дне которого нес воды грязноватый ручей. К ручью приходили бродячие кошки, лисы и люди, которых Тоне следовало сторониться. Иногда, когда папаша запивал, она, спрятавшись в груде мусора, наблюдала за творящимся в каньоне, не делая различий между разумными и неразумными обитателями свалки.
Место не казалось ей ни страшным, ни уродливым. Напротив, здесь у Тони имелась свобода, которой пришлось пожертвовать. И ведь никто ее не спросил, желает ли она жертвовать этой свободой. Впрочем, тогда Тоня не особо задумывалась над понятиями столь глобальными.
В тот день она сидела в старом холодильнике. Стенки его проржавели, и Тоня расковыривала рыжие пласты, снимая ржавчину кусками, как снимала собственную обгоревшую на солнце кожу.
Людей она увидела издали. Те подъехали со стороны леса, остановили грузовик на краю свалки, выгрузились и растянулись редкой цепью. В руках их были палки, которыми люди разгребали мусор.
Тоня вылезла из холодильника, раздумывая, стоит ли предупредить папочку. И как выяснилось, думала она слишком медленно: Тоню заметили.
Нет, конечно, она могла бы попытаться убежать или закопаться в мусор, Тоня знала несколько надежных местечек, но отчего-то замешкалась и позволила чужакам окружить себя.
– Что здесь делает ребенок? – спросил человек с гладким лицом.
У всех на свалке были бороды: короткие, длинные, клочковатые или спутанные, как старая паутина, а этот человек стоял и тер гладкую-гладкую щеку.
И другие тоже стояли, но неподвижно.
– Я дядя Леша. А тебя как зовут? – Человек сунул руку в карман и вытащил что-то. – Хочешь конфетку?
– Тоня, – сказала Тоня. – Я здесь живу.
– Давно?
– Всегда, – уверенно ответила Тоня и взяла-таки с ладони кругляш в бумажной обертке.
– Скажи, Тоня, – человек присел на корточки, сделавшись почти одного с ней роста, – а ты случайно не видела, чтобы сюда приезжала машина?
– Какая?
– А какие приезжали?
И Тоня принялась перечислять. Ей очень хотелось сделать приятное человеку, который взялся с ней говорить и который слушал внимательно-внимательно. И вопросы задавал, хотя, конечно, вопросы были преглупыми. Конечно, Тоня не путает. Как можно перепутать? Она знает все. Черный грузовик, что врывается с ревом и скрипом, оставляя глубокие рытвины. Он сбрасывает содержимое где попало, мешая старые кучи с новыми. Новенький мусоровоз с буковками на борту подбирается к свалке осторожно и вглубь никогда не лезет… да, Тоня знала каждого – или почти каждого? – обитателя этого мирка. А кого не знала, того запоминала, движимая любопытством.
– И ты покажешь, где он остановился? – Мужчина протянул руку.
Тоня кивнула. Она с радостью препроводила новых знакомых к горе, к которой три дня тому назад надолго прикипела чудесная блестящая машина. И люди окружили гору, разбирая по частям. Они работали быстро, вытаскивая острыми пиками бумагу и тряпье, раскапывая язвины гнилой картошки и битого стекла.
– Есть! – закричал кто-то, и Тоня, сидевшая – не гнали, и хорошо – на старом колесе, побежала смотреть.
Люди окружили нечто, весьма похожее на толстого червяка. Они говорили, махали руками и кричали, а потом расступились и потянули за край свертка. Сверток развернулся. Внутри лежал мертвяк.
Тоне случалось видеть мертвяков, поэтому она ничуточки не испугалась. Только удивилась немного: уж больно мелким он был, почти таким же мелким, как и сама Тоня.
– Потом я узнала, что это не он, а она. Девочка. Восемь лет. Антонина Малышевская, – монотонный голос номера третьего продолжал рассказ. Женщину совершенно не заботило, слушает ли Адам. – Совпадение, предопределившее судьбу. Меня забрали вместе с телом.
…Ехали долго. В грузовике было душно, как в картонной коробке. Коробку трясло. Люди подпрыгивали, ящики, полные всякого мусора, тоже подпрыгивали и дребезжали. В конце концов машина остановилась, и Тоню вытряхнули в новый мир, сперва ослепивший своим великолепием.
Тоня онемела от восторга, глядя на огромное белоснежное здание, на цветы, деревья и белую спицу, на вершине которой развевалась алая тряпка.
Дядя Леша взял Тоню за руку и повел прямо в дом.
– Теперь ты будешь жить там, – сказал он. – Тебе понравится.
Дядя Леша ошибся: новый дом разочаровал Тоню. В пустых гулких коридорах его было слишком много людей. Они сбивались стаями и охотились на себе подобных, отбирая еду и вещи. А когда не получалось отобрать, то просто делали больно.
– Дура! Дура! – визжала рыжая девчонка и плевалась слюной. – Имбецилка!
Тоня едва сдерживалась, чтобы не закричать в ответ. Тоне хотелось войти в стаю и самой охотиться.
Однажды она не выдержала и толкнула девчонку. Та упала неудачно. Хрустнула кость. Плеснуло кровью. Раздались визги, а прибежавшая воспитательница стала причитать. Тоню заперли.
Дома ее никогда не запирали…
– Я сбегала. Дважды. Но оказалось, что я не приспособлена к городу. Я пугалась, теряла ориентацию и возвращалась к детдому. А потом снова появились дядя Леша и с ним двое. Совпадение сыграло роль. Я же говорила, что ту девочку звали Антониной? Вот они и решили, что это – знак. Нет, они понимали, что я – другая, но продолжали надеяться. Ты же надеешься встретиться со своей женой?
– Она мертва, – ответил Адам, хотя его ответ был не нужен.
– И они надеялись. Я помню, как та женщина вглядывалась в мое лицо. Взяла вот так, – номер третий потянулась было к Адаму, но он отшатнулся, избегая прикосновения.
– Она положила ладони на виски, задрала голову и смотрела-смотрела…
– …Ты совсем на нее не похожа. Мне так жаль, что ты на нее не похожа. – Женщина отпустила Тоню, развернулась и пошла по пустому коридору. Из приоткрытых дверей выглядывали люди. Все – и даже рыжая со сломанной рукой – смотрели на женщину.
– Ты как? – спросил дядя Леша и протянул бумажный кулек. – Держи вот. Сладенькое.
– Спасибо. – Кулек оказался тяжелым, и Тоня подумала, что не успеет съесть все конфеты. И даже половину не успеет.
Рыжая уже погрозила кулаком.
– У этих людей случилось горе. – Дядя Леша не торопился уходить. Он взял Тоню за руку и повел по коридору. – У них убили дочь.
– На свалке?
– На свалке. И сейчас им очень одиноко. Я рассказал про тебя, и Анастасия Павловна подумала, что вы могли бы подружиться.
– Нет, – ответила Тоня.
– Почему?
– Потому что я совсем на нее не похожа.
Дядя Леша ушел. Это было почти так же огорчительно, как и отданные стае конфеты. Хотя часть Тоня успела спрятать.
Не прошло и пары дней, как женщина вернулась. Она привезла одежду и заставила Тоню сменить серое платье на белую блузку. К блузке полагались юбка из колючего материала и нарядные туфельки.
– У тебя нет вшей? – спросила женщина, прежде чем взяться за расческу. – Садись. Я заплету тебе косу.
Кос получилось две. Женщина уложила их вокруг головы и закрепила черными невидимками.
– Так лучше, – она повернула Тоню к зеркалу. – Ты можешь звать меня Анастасией.
Она оставила коробку яблочного мармелада и книгу с картинками. После ухода Анастасии Тоню нашла рыжая и, держась в отдалении, крикнула:
– Она тебя все равно не возьмет! Ты ей не нравишься!
– Не нравлюсь, – Тоня протянула мармелад. – Возьми.
– Подлизываешься?
– Я не хочу, чтобы она меня забрала, – Тоня поняла, что говорит правду. – Пусть лучше она заберет тебя.
И, подумав, добавила:
– Ты красивая.
Однако Анастасия не замечала красоты рыжей. И Тоню она видела сквозь туман собственного воображения. Правда, к таким выводам Тоня пришла много позже, а тогда лишь терпеливо сносила еженедельные визиты. Анастасия долго расчесывала волосы девочки, заплетая их так туго, что у Тони моментально начинала болеть голова. Приютская форма уступала место белым блузкам и черным юбкам. Ноги, оказавшись в тисках туфель, моментально распухали.
– Ты неуклюжа, – раз за разом повторяла Анастасия. – Ты неумна. Ты ленива.
Тоня утыкалась в тетрадку, исписанную корявым почерком.
– Анастасия Павловна тебе добра желает, – шептала пышнотелая воспитательница и гладила Тоню по голове. От воспитательницы исходил запах хозяйственного мыла и соды, а рука ее была жесткой. Но рядом с ней Тоня чувствовала себя спокойно.
– Учись, деточка. Учись.
– Учиться я начала много позже нормальных детей. Я не ходила ни в сад, ни в школу. Более того, с точки зрения обычного человека, я была этаким Маугли. Дитя помойки.
Номер третий подняла руки и уставилась в раскрытые ладони. Адам счел нужным заметить:
– Данный рассказ представляет интерес для Всеславы, не для меня.
– А ты помнишь свое детство?
– Да.
– Ты был счастлив?