Екимов Борис Петрович. Мальчик на велосипеде

   Сестренка подле брата пристроилась, расправляя намокший подол.
   - Уста-а. Потом снова буду поивать.
   - Скупнуться... - сказал мальчик и, быстро сбросив легкую свою одежду, с разбегу кинулся в воду.
   - Он па-авать умеет,- горделиво заявила сестренка. - Па-авает.
   Мальчик плавал. В желтоватой воде вьюном вилось тростиночное тело.
   Ухнул в воду Хурдин. Плеснула на берег волна, и камыши зашуршали. Даже сейчас, за полдень, студеной была вода, и Хурдин быстро полез на берег. За ним и мальчик.
   И снова принялись они за свое дело. В горячем воздухе, перебивая пресный запах воды и полынкового сена, поплыл тяжкий хлорофосовый дух.
   Вечером мать Хурдина хвалила:
   - Молодец, сынок. Помочь мне оказал. А я выход заработала - може, мне зернеца поболе уделят.
   Темнело медленно, и вроде менялась погода. В закатной стороне низкие пепельные облака шли на юг, а над ними летучий небесный дым багряными клубами мчался к северу, к северу. А над хутором стояло чистое небо, с ясной вечерней зеленью.
   Хурдин собирался в гости. Из привезенного, московского, набрал он конфет, печенья, пачку халвы, коробку фломастеров взял, детскую книжку и попросил мать:
   - Ты бы собрала чего-нибудь. К мальчику я хочу сходить, к Сереже. Сметаны, что ль, молочка... Вареники там остались, давай отнесу. Только подогреть надо.
   - Сами они подогреют, у них газ. А чего ты к ним?
   - Да поглядеть. Одни живут... И вы к ним как-то относитесь... Не по-людски.
   - А мы чего... Мы ничего...
   - Вот то-то и оно, что ничего,- попенял Хурдин сдержанно.
   Но мать его поняла.
   - Сынок, сынок... Нас самих бы кто пожалел. А уж об них нехай начальство горится.
   - Что начальство. Вы бы сами, пока отца-матери нет...
   - Такого отца век бы не было. Они хоть вздохнули без него. Пропил их вплоть до подушек. Подушками по хутору торговал.
   - И брали?
   - Люди на все идут.
   - Да... - покачал головой Хурдин.
   Гостинцы сложил он в сумку и пошел. Улица хутора была пуста. Хаты светились вечерними огнями. Дом мальчика сиял незатворенными окошками. Хурдин вошел в распахнутые ворота, поднялся на крыльцо, постучал.
   - Кто там?! Входите, открыто! - крикнул мальчик и сам выскочил в коридор. - Это вы? - в растерянности замер он в светлом дверном проеме, а затем отступил.- Заходите.
   Пузатая лампочка сияла под потолком, освещая пустую комнату. Глаза Хурдина, так привыкшие к иному убранству, шарили по голым стенам, словно чего-то искали. Но что найти он мог?.. Стол да две табуретки, кровать-раскладушка с выгоревшим брезентом.
   - В гости к вам решил зайти,- объяснил Хурдии. - Одному скучно, знакомых нет.
   - Проходите.
   Мальчик был в том же застиранном костюмчике, зато сестренка его разгуливала босая и, считай, голышом.
   - Платье с нее еле стянул,- объяснил мальчик. - Постирать.
   - Мой платье,- указала сестренка на бордовую свою гордость, что сушилось здесь же. - Ка-асивое.
   - Красивое,- подтвердил Хурдин.
   Сев посреди комнаты на табурет, он поставил сумку и сказал мальчику:
   - Я тут принес... Вареников поешьте. Хорошие.
   - Мы ужинали,- ответил мальчик.
   - Ну, потом, завтра... - Хурдину было неловко. Он сумку раскрыл. - Тут вот... Тут конфеты, книжку, может, почитаешь.
   - Ки-ижка? - бросилась девочка к Хурдину и замерла, увидев в руках его красивую книжку с картинкою на обложке. - Мой ки-ижка,- подняла она молящие глаза.
   И Хурдин ее успокоил:
   - Тебе, тебе.
   Девочка, прижав книгу к груди, на мгновение замерла, а потом затопотила вокруг стола:
   - Мой ки-ижка, мой.
   - Так книжки любит,- оправдал ее брат, провожая взглядом.
   Кастрюльку с варениками он убрал за печку, к сладостям отнесся сдержанно, сказав: "Ленка погрызет", на яркую коробку с фломастерами глядел недоуменно, потом спросил:
   - Карандаши?
   - Фломастеры,- объяснил Хурдин. - Тоже рисовать. Давай бумагу.
   И на принесенном листе почиркал фломастером.
   Мальчик заметно крепился, но сдержать своего волнения не мог. Он провел синюю линию, а рядом зеленую, потом быстро нарисовал красный трактор и в небе солнце и синие облака. С трудом остановился и глянул на Хурдина с такой откровенной радостью, что Хурдину стало не по себе.
   - Здорово! Лучше карандашей,- проговорил мальчик.- Спасибо. Дорогие, наверно.
   - Да ничего, что ты... В городе сейчас все такими рисуют.
   - У нас нет.
   Между тем девочка, положив на кровать книжку, осторожно листала ее, негромко бормоча:
   - Ехаи медведи, на ве-исипеде. А за ними кот, задом напе-ёт.
   - Она что, читает? - удивился Хурдин.
   - Да нет, это так. . . - усмехнулся мальчик.
   - Читаю кижку. - Услыхала его сестра. - Мой кижка.
   - Читаешь, читаешь, молодец.
   Мальчик с фломастерами не мог расстаться, он перебирал их, яркую коробку трогал и говорил:
   - Я буду не всегда ими. А когда чего-нибудь хорошее, чего-нибудь главное нарисовать. В школе. А может, и так. Школа ведь не скоро.
   Увидев, что мальчик оттаял и уже не дичится его, Хурдин сказал:
   - Вы, может, поедите вареники, они еще теплые? Пока свежие, а?
   - Поедим,- улыбнулся мальчик. - Ленка! Вареники будем есть?
   - Ва-еники будем... - согласно повторила девочка.
   - Сейчас разогрею на сковороде.
   Оставив фломастеры и бумагу, мальчик метнулся к печке, а потом в коридор, где газовая плита стояла, и через пять минут уже шкворчали на столе вареники, тонущие в масляной и каймачной жиже.
   Ели ребята хорошо.
   - Мы кашу все варим,- рассказывал мальчик.
   - Са-адкую,- прижмурилась сестренка.
   - Вареники, конечно, лучше,- похвалил он и, подумав, добавил: - Вот мамка придет, напишет заявление, колхоз нам корову продаст, в рассрочку.
   - А прокормите?
   - Прокормим. Косить еще долго можно, все лето. Будем кормить. Нам молоко нужное,- объяснил он. - Малышам. С молоком они не будут болеть.
   Ребята ели, а Хурдин понемногу оглядывал их жилье. Хотя глядеть было особо не на что. Комната совсем пуста. В кухонке, за печкой, лишь кровать с ватным одеялом да какая-то одежонка на вешалке. Не на что было глядеть. Пододвинув к себе лист бумаги, Хурдин стал рисовать единственное, что умел,- самолеты. Они у него ловко получались. Один, а потом другой. Мальчик взглянул на рисованное и похвалил:
   - Красиво.
   А потом, убирая со стола, словно ненароком обмолвился:
   - Я тоже самолет делаю.
   - Самолет? - удивился Хурдин.
   - Ну, не самолет, а такое... Буду летать. Такую штуку я делаю.
   - Какую?
   Хурдину стало любопытно. Что мог придумать этот мальчуган?
   - Вот здесь у меня.
   Мальчик включил свет в кухонке, за печкою. Хурдин пошел туда и тут же посмеялся над собой. Конечно же мальчик ничего не придумал. Это были обычные крылья, большие крылья из белых гусиных перьев.
   Слажены они были неважно, каркас из велосипедных спиц и сетки. Но, взяв одно крыло в руки, Хурдин понял, какую долгую работу делал мальчик. Каждое перо было подобрано и аккуратно прилажено на свое место тонкими капроновыми нитями. Крылья были готовы. Взмахнув одним из них, Хурдин почуял его непрочность.
   Взяв оба крыла, Хурдин понес их в комнату. Мальчик, следуя за ним, покорно ждал.
   - Я их давно делаю,- сказал он. - Придумал и делаю.
   - А как же ты хочешь полететь? С крыши?
   - Нет, с велосипеда. Я давно придумал. На Вихляевской горе есть такое место. Когда из школы едешь домой, к хутору, там есть такой прыжок. На половине. Там на велосипеде-то подлетаешь,- вскинул мальчик руки,- прямо вверх. А если с крыльями. Разогнаться с самого верха, а на прыжке крылья раскрыть, велосипед бросить и запросто...
   Глаза мальчика широко раскрылись, и в них было такое ожидание радости, что Хурдин не смог его огорчить.
   - Да, да,- подтвердил он. - Хорошие крылья, должен полететь.
   Сияющий и такой благодарный взгляд был ему наградой, что Хурдин почуял подступающие слезы и опустил глаза. Скрывая волнение, он крылья разложил на столе и стал рассматривать их, прикидывая, стал глядеть и говорить:
   - Так, так... Вообще-то надо бы увеличить...
   - У меня еще перья есть,- с готовностью ответил мальчик.
   - Это хорошо... Но жесткость надо увеличивать и крепления посерьезней. Иначе...
   - Но я полечу?! - почуяв недоверие, спросил мальчик, и голос его дрогнул.
   - Полетишь, полетишь,- успокоил его Хурдин, потому что иного говорить было нельзя.
   Они просидели допоздна, так и эдак прикидывая и соображая. Нужно было каркас изменить, размер крыльев и крепления.
   Хурдин спохватился чуть не в полночь. Девочка уже спала на раскладушке, обняв книжку. Она спала, несмотря на яркий свет, и Хурдин сказал:
   - Надо бы ее туда перенести, в кухню.
   - Нельзя,- ответил мальчик, - Она боится.
   - Чего боится?
   - Без света. Папка напугал. Так и жгем всю ночь.
   От крыльев, от волшебной мечты, от полета одним разом вернулся Хурдин на эту землю. Вернулся и сказать ничего не мог. Лишь вздохнул и безотчетным движением опустил на плечо мальчика руку. Мальчик его ласку принял.
   И потом, в летней рассеянной тьме, на улице, всласть накурившись после долгого воздержания, и дома, в постели, Хурдин думал и думал о мальчике. О мальчике и о крыльях его. О крыльях и о Викторе. О Викторе и о себе.
   Мальчик пусть полетит, пусть попробует, раз хочется. Не много у него в жизни радости, пусть будет хоть эта. Упадет - не беда. Но в коротком мгновенье почует сладость полета. И это будет надолго, на всю жизнь. Пусть летит.
   И жаль, что Виктора нет теперь, он бы понял и загорелся, он бы помог. И мальчик бы ему помог. Вернуться в далекое детство, и горечь жизни, усталость ее - всю растопить в капле живой воды, в капле радости, принесенной оттуда. И снова жить.
   Думалось и о себе. Нынешнем и в далеком детстве.
   И все виделось, как мчались они наперегонки по Вихляевской горе и вниз. Камагор на дамском своем велосипеде, Витек... и почему-то мальчик, Сережа. Но это уже во сне.
   С крыльями колдовали день, и другой, и неделю. Мать начала коситься и ворчать. Незаметно подходило время отъезда, а еще не были у сестры, у дядьев. Хурдин увлекся, ездил на центральную усадьбу и даже в райцентр, добывая материалы. Давно уж он не работал с таким азартом. О мальчике что говорить...
   И наконец все было готово.
   Вечером Хурдин ушел от Сережи, сговорившись отоспаться как следует, а уж потом ехать на Вихляевскую гору.
   Он проснулся чуть свет. Мать поднималась корову доить, чем-то громыхнула, и Хурдин проснулся.
   Утро было росное. На дворе по седой траве гусынке тянулись темные полосы материнских следов. Солнце еще не поднялось, и алый пожар его полыхал на полнеба.
   - Поднялся, сынок? - спросила мать. - Иди парного попей.
   Опорожнив банку теплого пенистого молока, Хурдин решил больше не ложиться. Когда-то еще он поднимется рано, да и поднимется ли? Он вышел на забазье и глядел, как тухнет заря и встает солнце. Как тает золотистый туман над речкою.
   Мать прогнала в стадо корову и коз. А Хурдин, не дожидаясь завтрака, сел на велосипед и покатил к Вихляевской горе. "Я быстро",- сказал он матери. Он решил еще раз поглядеть на то место, откуда полетит мальчик.
   От колхозного сада, вдоль светлой березовой лесополосы Хурдин набирал и набирал скорость, чтобы выскочить на гору повыше. И поднялся почти до "прыжка", до бугра на склоне. И снова убедился, что ничего страшного не случится. Если и упадет мальчик, то в густую пшеницу. А такое ли видала Вихляевская гора.
   Дорога звала выше, и Хурдин стал подниматься, ведя велосипед, чтобы катануть с маковки во весь дух и лететь потом до самого хутора.
   Он поднялся наверх, пошел к яру, минуя пшеничное поле, и сел там, на краю.
   Утро уже набирало силу. На том берегу Ильменя, на птичнике, выпустили кур, и они хлынули белой лавою, затопляя округу.
   О Викторе, о покойном друге своем вспомнил Хурдин. Вспомнил и поглядел на далекое кладбище. Там, на кладбищенском пятаке, среди пшеничной зелени, что-то вдруг сверкнуло и засияло, словно лучистая звезда. Какая-то жестянка или стекло? А может, это светил самолетик над могилой Виктора? Никелированный самолет? Да, наверное, он.
   И снова, в который раз уже за эти дни, стало думаться о Викторе, о жизни его и о смерти и о собственной жизни - обо всем разом. Клоками наплывало то одно, то другое. И казалось, что прав Виктор, нужно все бросить и уйти, покойно и счастливо доживая свой век на родине. Счастье... Но разве обошло Виктора счастье в молодости и потом? Пусть, он говорит, призрачное, обманное, но было же. А где истинное? Во вчерашнем дне или в нынешнем? Кто скажет правду? Как жить?.. Отец... Сколько на его долю досталось... И разве сладкого? Оттого и ушел он до срока. И мать всю жизнь врастопырку: колхозное надо делать и свое, а руки одни. Ни дня, ни ночи... Высыпались ли когда, даже сейчас? А братья и сестры, тетки, дядья, родня вся, вся округа?.. Так ли сладко у них? Виктор, Виктор... Добрая душа, умная голова... Был бы живой, тогда...
   И вдруг иное обожгло душу: был бы живой! Был бы жив - вот счастье! приехал бы с края света, посидели бы вот так на Вихляевской горе и долго помнили. Уехали, а помнили тихий Ильмень, и черную лодку на нем, камыши, займище над речкою, и поля до края, и дорогу в хлебах, что бежит с горы, к садам...
   Повернув голову вслед за дорогою, Хурдин вдруг увидел мальчика. Да, это был Сережа. Он уже забрался на гору, повернул велосипед и стоял.
   Хурдин хотел подняться и позвать, но вдруг все понял и замер. Мальчик приехал сюда ранним утром один, потому что не хотел ничьих глаз. Даже Хурдина. Он хотел взлететь или упасть один. А уж потом...
   Мальчик стоял минуту, другую, поправляя крепления крыльев, потом решительно повернул кепочку козырьком назад и, толкнувшись, помчался вниз. Он катил и катил, набирая скорость. Пригнувшись к рулю, он крутил и крутил педали, убыстряя бег. Он был смелым, этот мальчик.
   Он мчался с горы, каждую пядь которой Хурдин знал на память. Вот осталось полсотни метров. Вот совсем рядом... Вот прыжок!
   Два белых крыла, такие ясные на синем утреннем небесном полотне, вдруг раскрылись, словно вспыхнули, за спиной мальчика, и он взлетел. Хурдин зажмурился и почуял, как сердце его замерло в сладком обмороке, а сам он не сидел на твердой земле, а тоже летел над зеленым пшеничным полем, над Вихляевской горою, над Ильменем. А земля медленно и косо разворачивалась под ним зеленым блюдцем и уплывала вниз.