Екимов Борис Петрович. Путевка на юг

   - Уходи, Николай. Ночь на дворе. Дай спокой. Мать спит, не тревожь.
   - Кума, кума... - просил Николай и, боясь, что уйдет она сейчас, сразу все выкладывал: - Пусти, кума. Щей хочу горячих. Какой уж день горяченького не ел, залубенело нутро. Пусти меня, кума, я у порога, на половичке пересплю. До утра. Щей хочу, кума, пусти... У порога пересплю...
   Шурка в молящем голосе Николая почуяла неладное, но стала еще тверже.
   - Уходи, кум, - сказала она. - Какие серед ночи щи? Ступай домой. Там. тебя накормят.
   - Не пустят они...
   - А здеся я не пущу, - отрезала Шурка. - Меня поедом съедят, натолочут всякого. Ступай, кум, с богом.
   И снова хлопнула дверь, теперь уже насовсем. Николай понял это умом, но душа не хотела верить. И он еще говорил, говорил:
   - Щей хочу, кума... Залубенело нутро... На половичке пересплю. Пусти меня, кума, Христа ради... Пусти...
   Дом молчал.
   Холодное сияющее небо стояло над головой и вокруг. Оно горело живым огнем и манило к себе. И горько было жить, и хотелось умереть среди этой праздничной ледяной пустыни, сияющей и безлюдной.
   Николай обессилел и сел где-то у амбаров, в затишке, на дровах. В хуторе было по-прежнему тихо собаки свое отбрехали. Безмолвный небесный луг так же цвел и сиял, играя, серебряными росами, и, казалось, звал к себе Николая. Казалось, говорил, что земному пастуху нечего на земле жалать и пора уже, пора уйти в небесные пастыри; в эта вечные поля, где покой и ничто не тревожит и лишь сыплет и сыплет искристой белью медвяная роса или пыль небесных цветов, а может, льдистый иней.
   Николая спасла дочка Маняшка. В последнем забытьи его она вдруг привиделась и закричала: "Папка! Я ногу убила до крови!" - кинулась к нему, светлоголовая, со слезами на глазах.
   И Николай очнулся. Очнулся и пошел домой, в свою кухню.
   Это было прошлой зимой. И теперь уже забывалось. Кума Шурка иногда рассказывала, смеясь:
   - Серед ночи пришел. Щей захотел... Отвори, кума. У-у, ащаул...
   Это помнилось. Вроде и забывалось, но не уходило вовсе. Словно льдистый осколок той крещенской ослепительной ночи лег на сердце. Лежал и не таял...
   Николай докупил цигарку. Кума Шурка запирала скотину. Мать, сидела рядом, вздыхая. Над Николаевой ли, а может, над своей долгой и тоже нелегкой жизнью.
   - Мать, а мать, - осмелился наконец. Николай. - Ты мне не дашь взаймы четвертак? А то с десяткой на цельный месяц... В попросях ходить...
   - Какие у меня деньги, Николай! Пенсию я Шурке отдаю. Она меня кормит. А деньги откель? Либо ты не знаешь?
   Николай, конечно, все это знал.
   - Ладно, мать, - сказал он. - Где-нибудь подзайму. У Шурки не хочу просить.
   - Погоди... - вскинулась мать. - Погоди, я погляжу.
   Она поднялась и пошла в дом, не зажигая света, миновала кухню, горницу, а в своей боковушке открыла сундук, встала перед ним, на колени и полезла к самому дну, отворачивая легкие пласты праздничной одежды, которую так и не сумела износить за долгую жизнь. Две кофты - тирас, одна батистовая, да две юбки, да ротонда еще; мамина. А деньги лежали внизу, на твердом дне, в гаманке и платочке. Да и денег-то было: пятерка всего, трояк и два рубля. В редкие приезды дочери ей уделяли немного. Но все рубли уходили на гостинцы внукам и правнукам. Кабы раньше знать...
   Старуха потеребила гаманок, словно надеясь найти что-то. Потеребила, вздохнула и тут же начала класть на место поднятые пласты нарядов. Поверх всего лежала самая нужная, смертная одежда и заветная полусотенка на батюшку. Чтобы батюшку привезли из станицы, чтобы отпел по-хорошему. На свои деньги Шурка не привезет, пожалеет копеечку. А хотелось помереть по-хорошему. Ну, да бог простит... Старуха взяла деньги и понесла сыну.
   4
   Перед обедом Арсентьич в контору забежал.
   - Василий Федотыч звонил, - сказала бухгалтерша Катя. - Вас искал.
   Арсентьич номер набрал и, услышав голос Василия, спросил:
   - Чего там случилось?
   - Такое дело, - начал объяснять Василий, - надо путевку назад отдать, Понял?
   - Какую путевку?
   - Какую... желудочную, какую я тебе отдал, курортную. Звонил я Кузнецову, он говорит, ту отдай, тогда на сентябрь получишь, добрую какую-то обещал. Так что забери и пришли с кем-нибудь. Я отошлю.
   - Да ты чего? - даже растерялся Арсентьич. - Как же я заберу? - он беспомощно огляделся, увидел внимательный взгляд бухгалтерши и махнул ей рукой уйди! Катерина вышла за дверь, и тогда Арсентьич сердито сказал:
   - Да ты чего, Василий? Мы же человеку ее отдали. Он собирался, все. Ты соображаешь? Как я ее отниму?
   - Фу-у, как... Да скажи - отменяется, вот и все. Курортники... тоже мне. Чего ж ты хочешь, чтобы я из-за него путевку терял, да? Я не виноват, что Кузнецов уперся. В общем забери. Понятно?
   - Ну, как же я? Ведь человек...
   - Иди ты знаешь куда... - холодно сказал Василий. - И не морочь голову. Говорю - значит, делай, - и положил трубку.
   Арсентьич на стуле откинулся и выматерился, отводя, душу.
   - В бога мать... начальники.
   Он сидел и чем более думал, тем менее представлял себе, как он сможет пойти и сказать Николаю Скуридину обо всем. А с другой стороны, нельзя было ссориться и со свояком. Родственник, и к тому же начальство.
   Арсентьич сидел и вполголоса матерился, да так и домой пошел, ничего не придумав.
   Пришел домой взбешенный, дорога его не остудила. Уселся на порожках и снова начал курить.
   - Я налила все, - выглянула из кухни жена. - Щи налила. А ты уселся, слышишь...
   - Ну, налила... Теперь мне рысью, что ли, бечь к твоим щам? - недобро процедил он...
   Лелька очень удивилась.
   - Чего ты? Либо дурнины наелся? Я ему по-хорошему...
   - По-хорошему... - передразнил ее Арсентьич. - Все вы... порода... В папаню своего.
   - Либо с Василием поругался? - вмиг поняла Лелька. - Чего вы с ним?
   Арсентьич все жене выложил, сдабривая рассказ нелестными для ее братца присказками. Лелька эти присказки мимо ушей пропускала, схватывая главное. Главное она поняла и сказала твердо:
   - Надо забрать. Чего ж будем с Василием ругаться? Сам знаешь, Василий, он об нас завсегда. Василий, он... - наставительно читала Лелька.
   И Арсентьич ее не перебивал. Он знал, что и вправду судьба его во многом от Василия зависела. Сам Арсентьич был пришлым. В зятья его взяли Калимановы. Взяли и помогли во всем: дом поставили, в техникум помогли поступить и выучиться, вывели в люди. И грех было это не помнить, да и грех наперед забывать, ведь жизнь еще не кончилась. Все это понимал Арсентьич. Но Николай, но Николай Скуридин стоял перед глазами.
   А жена все убеждала и убеждала.
   - Да будя тебе... - наконец оборвал он ее. - Либо я сам не знаю, а вот как? Как забрать-то? - с болью спросил он.
   - Э-э-э, мужик, мужик... - покачала головой Лелька, - Управ еще называется. Ладно, не горься. Я все сделаю.
   - Как это... Как ты сделаешь? - не поверил Арсентьич.
   - Да вот так и сделаю, - усмехнулась Лелька. - По-своему, по-бабьи. Ступай, щи простынут, - подтолкнула она мужа и спросила, понимая его боль: Тебе влить стакашек? Перед обедом?
   - Влей, - с безнадежной обреченностью выдохнул Арсентьия.
   Он сразу же поверил жене. Он знал ее.
   x x x
   На следующий день полхутора собиралось на гульбу. Виктор Калиманов из армии в отпуск пришел, и его встречали.
   Скуридиным вроде и гулять было не с руки: Николай собирался в дорогу. Но Ленка скорее бы померла, чем отказалась от приглашенья.
   Любила грешная Ленкина душа погулять. Выпить, и песняка поиграть, и сплясать в доброй компании. Да и как было не любить бедной Ленке этот светлый час, когда забывалось все: детвора, и ледащий муж, и свое незавидное житье, и чужое счастливое - все прочь! Как было не любить этот праздник? И потому к гульбе готовились всерьез. Ленка с матерью платья перебирали, прикидывая мылись да чепурились. Старшая дочь Нюська им помогала да подсказывала, качая на руке ревущего сына. А шестиклассница Дуська, которая уже невестилась, под шумок духами надушилась, за что и получила трепку, и ходила теперь по дому надутая. А под ногами толклись Ваняшка с Маняшкой, довольные колготой, шумом и криком, одеколонным пахучим духом.
   Один Николай в этой суете не участвовал. Он на базу чистил. И лишь когда пришла пора, позвали его, он быстро умылся, чистую рубаху надел и костюм. Нейлоновых рубах гору племянник навозил, добрых, до смерти не износить. Костюм был тоже племянников, хороший. Лишь на коленке латка желтела, клееная. Но под столом латку не видать. А плясать Николай не плясал.
   А нынче и вовсе: ему подняться не давали. То один подходил, то другой, о курорте спрашивая. Продавец магазина Максимов, человек бывалый, рядом сидел, то ли шутейно, то ли всерьез, наставлял:
   - Ты приедешь, в столовую придешь, там меню...
   - Чего?
   - Меню. Бумажка такая, там все харчи записаны.
   - А-а, - догадывался Николай. - Это как у нас на центральной и на станции.
   - Ты слухай, не перебивай. Там все записано. Ты должен заказывать, по желанию.
   - Не буду, - решительно отказался Николай. - Чего я буду перебирать. Скажут, приехал. Чего дадут, на том и спасибо. То и буду жрать.
   - А раз отказываешься писать, ничего не получишь, - отрезал Максимов. Другим принесут, а тебе вот, - показывал он большой с желтым прикуренным пальцем шиш.
   - Ну и хрен с вами, - обиделся Николай. - Не помру. Мне главное лечение.
   Максимов хохотал. Мужики, что рядом сидели, - тоже.
   Смеялся и Николай.
   - Давай тогда выпьем, - наливал Максимов. - Раз такое дело, давай выпьем. Тама не дадут.
   - Не дадут, - соглашался Николай. - Да я и сам не буду. Мне лечиться надо.
   А пока можно было, в последний раз.
   Последний нонешний дене-ечек...
   заводила Ленка. И песню подхватывали:
   Гуляю с вами я, друзья!
   А завтра ране, чуть рассвенет,
   Заплачет вся моя семья!
   Пели все. Продавец Максимов аж кровью наливался, усердствуя. Но Ленкин низкий, аржаной голосочек перекрыть не мог. И Николай горделиво смотрел на жену.
   А за своей женой всю гулянку следил управляющий Аросентьич. Он знал, что именно здесь, сейчас Лелька должна была что-то сделать. Упредить ее хитрости он не хотел, но все равно с какой-то тоской и болью следил и следил.
   Гулянка кончилась вечером, когда пришла пора встречать скотину. Поднялись почти все. Николай Скуридин с женой вышли со двора и от ворот затянули:
   Коля, Коля, Николаша!
   Как мы встретились с тобой!
   Николай был выпивши, его водило и покачивало, ню рядом был крепкий столбушок - жена. Ленку трудно напоить, и она шла твердо, распевая:
   Ах, Коля, Коля, - Николаша!
   А Николаша, тоненько и сбивчиво подвывая, тащился рядом.
   Ленкина мать во дворе задержалась. Она заговорила с хозяйкой, прощаясь, и уже пошла было, когда ее перехватила Лелька, жена управляющего. Она постояла с Николаевой тещей недолго, втолковывала ей что-то горячо, взахлеб. И с каждым Лелькиным словом Николаева теща как бы росла, распрямляясь, и лицо ее каменело. И вот уже она двинулась со двор; неторопливой марширующей походочкой, и на лице ее играла зловещая усмешка.
   Николай и Ленка с песней к дому подошли и уселись возле двора. Жаль было уходить от людей, от хутора, от праздника. У Николая кончились сигареты и он пошел в дом, за новой пачкой. В этот момент и подоспела Ленкина мать. Подсела и рассказала дочери все без утайки. Она передавала Лелькины слова горячо, с придышкой. И глаза ее диковато горели и раздувались ноздри.
   Ленка все поняла. И кровь, тяжелая густая кровь кинулась в голову, опьяняя пуще вина. И руки вдруг сжались в тяжелые кулаки, наливаясь все той же злою кровью.
   А Николай ничего не знал. Он с новой пачкой "Памира" вышел из ворот и направился к лавочке. Был он хмелен и весел. Он распечатал пачку и начал прикуривать, когда спросила его Ленка спокойно. Спокойно, но из последних сил:
   - Ты дюже веселый... Може, ты не один на курорты едешь? Може, с кем вдвох?
   - С миланей... - дурашливо ответил Николай. - Не с тобой же ехать? С миланей...
   - А-а-а!.. - разом завизжала Ленка и мать ее и четыре кулака принялись гвоздить неверного.
   Теща успела сбегать в дом и теперь рвала и топтала и зятя, и розовую курортную путевку.
   - Вот тебе!.. вот! Вот тебе, кобелюка! Курорты твои! Курорты!
   Из двора с ревом начала выкатываться детвора.
   Хутор, а особенно соседи за долгие годы к скуридинским битвам привыкли. И потому не вышел никто даже поглядеть.
   Николай уполз в свою кухню и пробыл там до утра. А утром пошел к управляющему.
   Арсентьич о побоище, конечно, слышал. Но теперь взглянул на Николая и ахнул. На лице у распух и закрылся левый глаз, а справа снесено было все ото лба до бороды начисто. Даже ухо и то запеклось кровавой корочкой.
   - О-о-ой, - болезненно морщась, охал управляющий. - Вот это дали. Ты съезди на центральную, в больницу. У тебя, может, чего...
   - А-а-а, - махнул рукой Николай.
   - Ну, а путевку-то правда порвали? - спросил управляющий.
   Николай молча показал жалкие клочки розовой бумаги.
   Управляющий и глядеть на них не стал: дело понятное.
   - Ладно. Хреново, конечно. Но в конце концов... - стал запинаться и отводить глаза Арсентьич. - Путевку, наверное, можно восстановить. Хочешь, я позвоню узнаю. Ну, предположим, восстановят путевку. А как ты поедешь?..
   - Куда мне ехать... Людей пугать? Все, съездил хорош, - хотел улыбнуться Николай, но не смог, больно было.
   - О-хо-хо-хо, - качал головой управляющий, а потом спросил: - Ну, а отпуск-то будешь гулять?
   - Не, какой отпуск. Завтра погоню.
   - Чего завтра? Ты хоть... Пару дней... Пусть пройдет.
   - Ничего, зарастет, - уверенно сказал Николай. - Завтра погоню. Там вон за песками, - махнул он рукой, - туда к Дурновке, падинка есть. Тама добрая трава. На лугу зеленки лишь поглядчивая, а потолкли всю. На тот год я там был. Та вроде вокруг пески, а вот промеж них теклина. Добрая трава, хорошо скотина ест.
   Они поговорили о деле: о скотине, о попасах, о лошадях. Покурили, поговорили. Потом Николай сказал, потише, с оглядкой:
   - Ты не дашь мне, Арсентьич, пятерочку, опохмелиться? - И облизал опаленные сухостью губы.
   Управляющий рот было раскрыл, чтобы прочитать обычное, какое изо дня в день говорил. Раскрыл он было рот и поперхнулся, лишь рукой махнул и полез за деньгами.
   Николай пошел прямиком к магазину. А управляющий стоял и глядел. Николай спешил, а шел как-то странно, прихрамывая и чуть боком. И голова на тонкой шее в такт шагам моталась, словно у заморенной лошади. Маты-маты, маты-маты...
   И плеснуло в душу Арсентьича такой острой горечью, что он не выдержал, зажмурился и, круто повернувшись, ушел на кухню, налил из бутылки в стакан и выпил. И закурил. И сел на крыльце.
   - Ты сегодня на колхозный не пойдешь, что ль? - спросила жена.
   - Пойду, - сквозь зубы процедил Арсентьич и остался сидеть.