– Собирайте оружие! Не расслабляться!
Хорошо хоть моста нет – конечно, переправиться через реку по льду может кто угодно, но только не танки.
А еще хорошо, что бомбить главную площадь никто не осмелится.
Через пять минут рация заговорила – и на этот раз голосом Орла:
– Монетчик, ты как?
– Нормально. Пока живой.
– И не умирай, твои мозги нам еще понадобятся. Сейчас перенастрой рацию – через десять минут диктатор сложит с себя полномочия, все честь по чести. Легитимность соблюдена. А потом бросай всё и ко мне – надо посольства охранять, чтобы никакой кретин на радостях нам большую политику не изгадил.
И действительно – через десять минут диктатор Кантор объявил о том, что в связи с болезнью передает власть Олеку Перысу. Орлу то есть.
А еще через пять минут начался приступ – они что, радио не слушают, что ли? Бои за столицу тянулись до самого утра, пока не пришел десант из четырех полков старой гвардии.
Глава пятая
Пожиратели книг
Хорошо хоть моста нет – конечно, переправиться через реку по льду может кто угодно, но только не танки.
А еще хорошо, что бомбить главную площадь никто не осмелится.
Через пять минут рация заговорила – и на этот раз голосом Орла:
– Монетчик, ты как?
– Нормально. Пока живой.
– И не умирай, твои мозги нам еще понадобятся. Сейчас перенастрой рацию – через десять минут диктатор сложит с себя полномочия, все честь по чести. Легитимность соблюдена. А потом бросай всё и ко мне – надо посольства охранять, чтобы никакой кретин на радостях нам большую политику не изгадил.
И действительно – через десять минут диктатор Кантор объявил о том, что в связи с болезнью передает власть Олеку Перысу. Орлу то есть.
А еще через пять минут начался приступ – они что, радио не слушают, что ли? Бои за столицу тянулись до самого утра, пока не пришел десант из четырех полков старой гвардии.
Глава пятая
– Кантор сдал полномочия!
– Заткнись ты, еще полчаса до сирены!
– Ты чего, не понял? Всё! Переворот! Военные взяли власть!
Шурик просыпался с трудом. Во рту был странный, кисловатый привкус, больная челюсть зверски ныла, словно он всю ночь сжимал зубы.
Занятия на этот день отменили, на завтрак всем выдали по сто грамм разведенного спирта. «Философы» выпили, «юристы» отказались – из принципа. Каток объяснил так:
– Если бы мы ректору сказали: «Ты, сука, гони спирт!» – и он бы его дал, то мы бы выпили. А раз он нам его просто так дает – значит, дело нечисто, и ему от нас чего-то надо. Вот мы сейчас выпьем, а он потом придет и скажет – ребята, я вас уважил, спирту налил, уважьте и вы меня. И куда мы денемся?
Пришла непроверенная информация из БГУ, что в заговоре участвовали и студенты, и профессура. Что Совет Академиков (неформальное объединение самых влиятельных «юристов») дал добро на переворот и теперь грядут большие перемены.
Кто-то поговаривал об отмене принудительного образования в принципе, кто-то – о том, что теперь ведут совместное обучение с женщинами, для которых до нынешнего времени существовало всего четыре университета на всю страну.
Шурик ходил от компании к компании, его мутило, говорить мешала шина на челюсти. Иногда перед глазами вставали картины штурма столицы, мелькали странно знакомые лица, слышался голос, доносящийся будто бы из детства.
Вечером «юристы» – порядком уже выпившие (нелегально покупать разом подешевевший спирт принципы им не запрещали) – сформулировали свои требования.
Во-первых, они хотели полной информации о происходящем в стране.
Во-вторых, они хотели еще спирта – бесплатно, и не этого дерьма.
В-третьих, они хотели большой дискотеки для всех, прямо внутри университета.
Имелось еще два пункта, горячо обсуждавшихся, но так и не прошедших – согласно одному из них ректор должен был прилюдно раскаяться во всех своих злодеяниях и сложить полномочия, согласно второму – следовало ликвидировать всю охрану, то есть уволить к черту караульных и приставов, и университетского куратора туда же!
Впрочем, некоторое количество здравого смысла у «юристов» еще оставалось, и потому в ультиматум (а это был именно он) последние два пункта не включили.
Отвечать на ультиматум вышли два проректора.
– Какого черта вы эту хрень накатали? – заорал обычно молчаливый проректор по хозчасти. – Что, мозгов не хватает? Во-первых, восемь орфографических и стилистических ошибок! – Собравшиеся на университетской площади студенты загомонили. – Во-вторых, вы вообще понимаете, к кому обращаетесь? Ректор сейчас абсолютно пьяный валяется у себя в кабинете и гладит бюст Гласске, приговаривая: «У-у, ты, моя милая!»
На площади воцарилось молчание. Ректора не любили – и на то имелись основания. Но характер у него был, это признавали все. Какая честь воевать с тряпкой? А любая, даже самая маленькая победа над ректором в ТГУ считалась большим достижением.
– Далее. – Проректор прокашлялся. – Перехожу к пунктам. Первый. Что происходит в стране – не знаю даже я, а я в этих стенах самый информированный человек. Второй. Спирта я вам не дам – потому что весь спирт вылакал ректор!
В ответ грянул оглушительный взрыв хохота. Это было самое тонкое место – и проректор умудрился пройти его с честью.
– Третий. Дискотеку я вам организую!
– Ур-р-ра! – заорали студенты, но проректор взмахнул рукой – раз, другой, третий, – и с каждым взмахом ликование стихало.
– Вот только какие бабы полезут ночью?! В университет?! К пьяным студентам?! А? Молчите? Может, мне за ними приставов послать с автоматическим оружием? Ну так что? Включать музыку?
На этом все и закончилось. Пошумели, конечно, поорали, кто-то высадил дверь в одну из лабораторий, но спирта там не нашли – видимо, проректоры предусмотрели такой ход событий.
К утру все протрезвели и замерзли – в большинстве кампусов ночью никто не поддерживал огонь.
А еще через два дня возобновились занятия. Все стало по-прежнему, разве что запретили на всякий случай телесные наказания – и ректор из запоя не вышел, так и хлестал спирт у себя в кабинете.
На четвертый день Шурика вызвал к себе проректор по научной части.
– Ты Ашуранды Аланов? – строго спросил он.
– Я.
– Сын Грашека?
– Да. – Шурик встретил взгляд проректора – и вдруг понял, что за показной строгостью скрывается очень добрый человек. – Я его сын.
Проректор грустно улыбнулся.
– Сегодня утром твой отец совершил еще один переворот и провозгласил нашу страну Республикой Знаний. Объявил созыв Законодательного Собрания, которое определит органы управления. На весь мир расписался в своем миролюбии и в том, что не потерпит агрессии. Ты знаешь про молодую и старую гвардию?
– Нет. – Шурик пытался переварить услышанное.
– Ну, в общем, в военных училищах и в Академии Генштаба есть деление – как у нас «юристы» и «философы», так у них старогвардейцы и молодогвардейцы. Только их вражда похлеще нашей. Старая гвардия считает лучшей стратегией игру от обороны, а молодая разрабатывала планы блицкригов. Для первого переворота они помирились, а теперь старая гвардия вместе с твоим отцом вырезала всех молодогвардейцев. Я в эти паучьи игры не лезу – возраст не тот, а Рихаг, второй проректор, улетел туда еще позавчера. Сейчас он уже мертв.
– А при чем здесь я?
– Ты пешка. Но пешка ценная – мало ли кто захочет тебя разыграть? В общем, давай так – я тебя отправляю к отцу, а ты к нам претензий не имеешь. Да хоть и имеешь – мне без разницы.
– А если я откажусь? – Не то чтобы Шурик и вправду хотел отказаться от встречи с отцом… Но надо было выяснить всё.
– Тогда я прикажу отвезти тебя туда силой.
Через сорок минут небольшой, выкрашенный зачем-то бурой краской самолет делал разворот после взлета, а Шуранды Аланов, сидевший в узкой прокуренной кабине стрелка, смотрел на громадный университетский комплекс сверху.
Под самолетом проплывали поля и речки, в шлемофоне бормотали неразборчиво между собой пилот и бортинженер, а навстречу ему поднималась новая эра.
Республика Знаний со всеобщим бесплатным и ненасильственным образованием – как мечтал Ашур из Ракоповки. В колхозы проведут газ и горячую воду, всем выдадут паспорта, и можно будет в любой момент поехать в город за товарами!
Расцвет, новый Золотой Век. И он, Шурик, окажется в самом центре происходящего!
Эра, в которой он будет рядом со своим отцом.
Со своим великим отцом!
Он и не заметил, как уснул под мерную тряску двигателей.
Громадное окно распахнуло наружу свои крылья-створки. Судя по повреждениям, оно сделало это впервые за долгие годы, а то и десятилетия. За окном виднелся шпиль кафедрального собора.
Свежий – если не сказать морозный – ветерок трепал абсолютно седые волосы человека, сидевшего за длинным столом.
Звук перелистываемых страниц внезапно нарушил четкий, мерный перестук подкованных сапог.
– Представляешь, Олек, я раскопал, что мой прадед по матери был архиереем! – Аланов говорил, не поднимая головы, точно сам с собой. – Совершенно случайно, разбирая мятеж двадцать четвертого года. И тут же вспомнил, что у меня есть сын. Наследник моих знаний! Эх, сейчас разберемся с проблемами – и такое государство у нас будет! Республика Знаний – и не по названию, а по факту! Самый большой процент образованных людей в мире! Множество энциклопедистов, узкопрофильных специалистов, я смотрю в архив и вижу, что лучшие ученые Каледонии – это наши беглые студенты. Лучшие ученые Гармаста – тоже! Даже в Белине – уж на что глухомань – отметились, хочешь, покажу бумаги, доказывающие, что прошлый президент Белина отучился четыре курса в КГУ?
– Ты всегда был бумажным червем. – Орел сел прямо на стол, в паре метров от Грашека. – Только раньше тебе приходилось двигаться, а теперь вот сидишь и читаешь без передыху.
В воздухе висел легкий запах гари. Столица не проникала в кабинет криками, перезвоном колоколов, шумом машин – высоко забрался Грашек, – но смрад уже потушенного пожара, сожравшего почти весь центр, добирался даже сюда, куда не всякая птица залетит.
– Читаю, – согласился Грашек. – И еще пишу. И думаю. И ем. – Слова из хозяина кабинета выходили порциями, будто из чудной говорящей машины. – Не мешал бы ты мне! Честное слово, пока тебя нет, я работаю раз в десять продуктивнее, а как с тобой поболтаю, так потом минут двадцать обратно в ритм войти не могу.
– За границей думают, что моя смерть – хороший знак. Признак демократизации общества. – Орел хрипло расхохотался – будто заклекотал. Через несколько мгновений смех перешел в кашель.
– И правильно думают, – все так же, не отрываясь от бумаг, произнес Грашек.
– Все-таки с мятежом ты отлично придумал! – Глаза военного озорно блеснули, губы исказила хитрая улыбка. – Многоходовка в твоем стиле.
Отец Шурика наконец оторвался от бумаг. Орел тут же состроил подходящую случаю серьезную мину.
– Мятеж. Мы. Разрабатывали. Вместе. Ты доказал, что нужна чистка рядов, а я составил четкий план. – Грашек смотрел на друга – неужели тот действительно решил свалить все на него? Разум человека гибок, вполне может найти оправдание любой собственной подлости в чужих ошибках.
– Шучу. – Олек соскочил со стола. – Не переживай. Мы же уже все сто раз обсудили: военный во главе государства – это непрекращающиеся войны и косо смотрящие соседи. А так – безымянный полковник возьмет на себя внешнюю разведку и часть внутренней, а ученый с мировым именем – управление страной. – Хозяин кабинета грустно улыбнулся. – Но вот моя смерть точно на тебе. Я предлагал убить меня в последний день путча.
– Не получилось бы. – Грашек опять обратил взгляд на бумаги. – Ты – осколок прошлого, твоя смерть должна быть своевременной. Пойми, это тебе не нужно доказывать, что ты опасен! Я же первым ходом показал, что тоже могу укусить. В первую очередь – своим, но и чужим тоже.
– Не заводись. – Орел прошелся вдоль стола, выглянул в окно. – Как я мечтал об этом кабинете! И, представляешь, подписывает диктатор отречение, а я понимаю, что попал в ловушку. Все, никаких больше тактических разработок, никаких полигонов, а одна огромная политическая задница!
– Ага. – Грашек вновь оторвался от бумаг. – И ты решил оставить себе полигоны и разработки, а задницу отдал мне.
Орел не ответил. На лацкане его мундира мигнул зеленый огонек, и полковник, не прощаясь, вышел из кабинета – новый диктатор даже не проводил его взглядом, видимо, это была бесконечная беседа, не требующая от собеседников формального окончания.
Мимо двух гвардейцев в черных мундирах, по широкому коридору, под низкую арку Орел почти пробежал, потом долго возился с ключами – даже ловкая и сильная, одна рука не заменяла двух.
– Ну что? – спросил он и тут же закашлялся.
В маленькой комнатушке скрючился на колченогой табуретке высокий молодой парень в тельняшке. Перед ним, занимая почти все оставшееся место, пестрел огоньками странный аппарат.
– ТГУ на связи, – сухо ответил детина и, повинуясь властному жесту начальника, неожиданно ловко выскользнул из комнатки.
– Зяблик, семь, два, один, три, – сухо, без интонаций произнес Орел.
Аппарат захрипел, потом что-то запищало, и вдруг треск умолк.
– Тушкан, пятнадцать, двадцать девять, – четко ответили из аппарата. Спящему Шурику голос показался знакомым – да, точно, это же проректор по учебной части! – Малого отправил, маршрут рядом с границей, как ты и просил.
– Когда вылетел? – Олек взглянул на стену – там висел тяжеленный морской хронометр.
– Час десять назад. Через сорок минут дозаправка, потом еще полтора часа до столицы.
Орел достал сигарету, прикурил, выдохнул дым в пол.
– Тушкан. Я вот одного не понимаю, почему ты вообще на меня вышел? Грашек ведь ваш, университетский.
– Наш, да не мой. – Голос звучал ровно, будто на лекции. – Он «юрист», я «философ». Из-за «юристов» сейчас научный план идет к черту! Да еще я слышал, он собирается делать университеты открытыми. А это – смерть науке.
– Понятно. – Рыхлый столбик пепла упал на бетонный пол. – Ну, значит, и за хозяйственника вашего я тебя благодарить не буду.
– Не стоит. Проректор Рихаг сам захотел поиграть в паучьи игры.
– Отбой.
Не дожидаясь ответа, Олек переключил рычажок на вынесенной вправо панели. Потом торопливо загасил сигарету и начал крутить верньеры. Наконец, удовлетворенный, он несколько раз ритмично ударил ногтем по микрофону.
– Дя, – отозвался голос со странным акцентом.
– Хоть бы спросил, кто это, что ли… – недовольно пробормотал Орел в сторону. – Через час – час двадцать у вас от скал пойдет самолет. Его надо сбить, выставь всех стрелков. Форма – каледонская, покажетесь там недалеко от поселка, мне нужны свидетели агрессии. Понял?
– Сё поняль! Если виживуть пилёты – нядо дёбивать?
Олек задумался, потом тряхнул головой.
– Нет. Если выживут – значит, судьба такая. Главное, засветитесь в форме перед населением! Отбой.
И вновь, не дождавшись ответа, переключил рычаг.
Из сна Шурик вырвался далеко не сразу. Он помнил всё, потом часть воспоминаний перемешалась с обрывками других снов, потом не осталось воспоминаний, только знание – с самолета надо уходить на дозаправке.
Удар. Сквозь ресницы – сумасшедшая муха, пытающаяся летать в трясущемся салоне. Полное пробуждение, парень начал отстегивать ремни. Один из них заело, и он, матерясь и постанывая от боли в затекшей руке, то выбирал слабину, то натягивал ремень до предела, отвоевывая сантиметры.
– Не, мотор глушить не будем! – басом закричал в шлемофоне пилот. – Сразу в столицу! У меня там баба есть – огонь! Хочешь – подругу позовет?
– Имел я этих подруг! – жалобным фальцетом ответил ему бортинженер. – Мне бы выспаться, четвертые сутки мотаюсь! Вас, пилотов, как собак нерезаных, а бортинженеров во время переворота половина полегла! Ваша-то сторона бронированная! А у нас только фанера и приборы!
Наконец освободившись, Шурик выполз из кресла – во сне тело затекло, один знакомый медик говорил, это происходит из-за его долговязости и отсутствия витаминов.
На карачках, почти ползком он добрался до люка – и тот оказался заперт. Грохот моторов ощущался физически, через вибрацию, в голове еще крутились какие-то обрывки сна.
«Что я делаю? Куда я лезу? Ну приснилось что-то, ничего страшного! – уговаривал себя Шурик, понимая, что на самом деле он все делает правильно. Вот только откуда это знание? – Надо найти ключ».
И тут же вспомнил, что люк открывался не ключом, а ручкой – и её убирали, чтобы не вывалилась в полете, а то потом искать по всему салону.
Парень осмотрел борт вокруг люка – так и есть, ручка за специальными зажимами. И тут самолет дернулся, потом еще раз – и начал набирать скорость.
Торопясь и от этого ошибаясь, Шурик вытащил ручку, вставил ее в люк, дернул – тот не открылся. Дернул еще раз – и снова ничего.
От бессилия на глаза навернулись слезы, самолет будто подпрыгнул, Шурик выпустил люк, и тот распахнулся – наружу.
Внизу удалялась бетонная полоса, три, пять, семь метров высоты – они перелетели забор, впереди показались заросли шиповника, покрытые тонким слоем снега.
И Шурик выпрыгнул.
Ему повезло – он упал как раз в кусты, инерцией его еще протащило несколько метров по верхушкам, сминая черные ветви.
Забавно, но сознание он потерял сразу же после того, как, ободранный, исцарапанный, но живой и по большому счету невредимый, замер в зарослях.
Последнее, что он запомнил перед забытьем, это небо – и самолет, разворачивающийся над аэродромом.
Закрыт люк или нет – он не разглядел.
Через восемь часов его найдут местные пацаны, распотрошат карманы и оставят лежать на морозе. Потом отец одного из пацанов увидит у сына наборную перьевую ручку, явно университетской работы, и заставит того во всем сознаться. Он притащит Шурика к себе домой, в память о двух годах школы, куда попал по дурости в таком же возрасте.
До весны Шурик будет приходить в себя.
А его страну в это же время охватит безумие. Молодая Республика Знаний нанесет упреждающий удар по Каледонии и откажется открывать университеты в связи с начинающейся войной. А через две недели после объявления войны девятнадцать из двадцати шести университетов восстанут…
Прямых параллелей здесь нет, как нет и отсылок к каким-то конкретным произведениям. Но когда я писал «Республику», то одновременно в сотый, наверное, раз перечитывал «Град обреченный» – поэтому в написанное мною где-то за третьим, за четвертым слоем вплелось что-то сюрреалистичное, но при этом обыденное и понятное.
Можно ли наказывать знаниями? Можно, конечно. Недаром же сказано: «Во многая знания многая печали». А что если сам процесс обучения сделать наказанием? Ведь существовали же в не самый легкий период нашей истории целые лаборатории и научные центры, где трудились в основном заключенные.
И я придумал мир, в котором система исправительных учреждений – в чем-то аналог ГУЛАГа – это фактически и есть система образования, причем в весьма немаленькой стране. А создав тот мир, я вдруг понял, что он очень похож на наш.
– Заткнись ты, еще полчаса до сирены!
– Ты чего, не понял? Всё! Переворот! Военные взяли власть!
Шурик просыпался с трудом. Во рту был странный, кисловатый привкус, больная челюсть зверски ныла, словно он всю ночь сжимал зубы.
Занятия на этот день отменили, на завтрак всем выдали по сто грамм разведенного спирта. «Философы» выпили, «юристы» отказались – из принципа. Каток объяснил так:
– Если бы мы ректору сказали: «Ты, сука, гони спирт!» – и он бы его дал, то мы бы выпили. А раз он нам его просто так дает – значит, дело нечисто, и ему от нас чего-то надо. Вот мы сейчас выпьем, а он потом придет и скажет – ребята, я вас уважил, спирту налил, уважьте и вы меня. И куда мы денемся?
Пришла непроверенная информация из БГУ, что в заговоре участвовали и студенты, и профессура. Что Совет Академиков (неформальное объединение самых влиятельных «юристов») дал добро на переворот и теперь грядут большие перемены.
Кто-то поговаривал об отмене принудительного образования в принципе, кто-то – о том, что теперь ведут совместное обучение с женщинами, для которых до нынешнего времени существовало всего четыре университета на всю страну.
Шурик ходил от компании к компании, его мутило, говорить мешала шина на челюсти. Иногда перед глазами вставали картины штурма столицы, мелькали странно знакомые лица, слышался голос, доносящийся будто бы из детства.
Вечером «юристы» – порядком уже выпившие (нелегально покупать разом подешевевший спирт принципы им не запрещали) – сформулировали свои требования.
Во-первых, они хотели полной информации о происходящем в стране.
Во-вторых, они хотели еще спирта – бесплатно, и не этого дерьма.
В-третьих, они хотели большой дискотеки для всех, прямо внутри университета.
Имелось еще два пункта, горячо обсуждавшихся, но так и не прошедших – согласно одному из них ректор должен был прилюдно раскаяться во всех своих злодеяниях и сложить полномочия, согласно второму – следовало ликвидировать всю охрану, то есть уволить к черту караульных и приставов, и университетского куратора туда же!
Впрочем, некоторое количество здравого смысла у «юристов» еще оставалось, и потому в ультиматум (а это был именно он) последние два пункта не включили.
Отвечать на ультиматум вышли два проректора.
– Какого черта вы эту хрень накатали? – заорал обычно молчаливый проректор по хозчасти. – Что, мозгов не хватает? Во-первых, восемь орфографических и стилистических ошибок! – Собравшиеся на университетской площади студенты загомонили. – Во-вторых, вы вообще понимаете, к кому обращаетесь? Ректор сейчас абсолютно пьяный валяется у себя в кабинете и гладит бюст Гласске, приговаривая: «У-у, ты, моя милая!»
На площади воцарилось молчание. Ректора не любили – и на то имелись основания. Но характер у него был, это признавали все. Какая честь воевать с тряпкой? А любая, даже самая маленькая победа над ректором в ТГУ считалась большим достижением.
– Далее. – Проректор прокашлялся. – Перехожу к пунктам. Первый. Что происходит в стране – не знаю даже я, а я в этих стенах самый информированный человек. Второй. Спирта я вам не дам – потому что весь спирт вылакал ректор!
В ответ грянул оглушительный взрыв хохота. Это было самое тонкое место – и проректор умудрился пройти его с честью.
– Третий. Дискотеку я вам организую!
– Ур-р-ра! – заорали студенты, но проректор взмахнул рукой – раз, другой, третий, – и с каждым взмахом ликование стихало.
– Вот только какие бабы полезут ночью?! В университет?! К пьяным студентам?! А? Молчите? Может, мне за ними приставов послать с автоматическим оружием? Ну так что? Включать музыку?
На этом все и закончилось. Пошумели, конечно, поорали, кто-то высадил дверь в одну из лабораторий, но спирта там не нашли – видимо, проректоры предусмотрели такой ход событий.
К утру все протрезвели и замерзли – в большинстве кампусов ночью никто не поддерживал огонь.
А еще через два дня возобновились занятия. Все стало по-прежнему, разве что запретили на всякий случай телесные наказания – и ректор из запоя не вышел, так и хлестал спирт у себя в кабинете.
На четвертый день Шурика вызвал к себе проректор по научной части.
– Ты Ашуранды Аланов? – строго спросил он.
– Я.
– Сын Грашека?
– Да. – Шурик встретил взгляд проректора – и вдруг понял, что за показной строгостью скрывается очень добрый человек. – Я его сын.
Проректор грустно улыбнулся.
– Сегодня утром твой отец совершил еще один переворот и провозгласил нашу страну Республикой Знаний. Объявил созыв Законодательного Собрания, которое определит органы управления. На весь мир расписался в своем миролюбии и в том, что не потерпит агрессии. Ты знаешь про молодую и старую гвардию?
– Нет. – Шурик пытался переварить услышанное.
– Ну, в общем, в военных училищах и в Академии Генштаба есть деление – как у нас «юристы» и «философы», так у них старогвардейцы и молодогвардейцы. Только их вражда похлеще нашей. Старая гвардия считает лучшей стратегией игру от обороны, а молодая разрабатывала планы блицкригов. Для первого переворота они помирились, а теперь старая гвардия вместе с твоим отцом вырезала всех молодогвардейцев. Я в эти паучьи игры не лезу – возраст не тот, а Рихаг, второй проректор, улетел туда еще позавчера. Сейчас он уже мертв.
– А при чем здесь я?
– Ты пешка. Но пешка ценная – мало ли кто захочет тебя разыграть? В общем, давай так – я тебя отправляю к отцу, а ты к нам претензий не имеешь. Да хоть и имеешь – мне без разницы.
– А если я откажусь? – Не то чтобы Шурик и вправду хотел отказаться от встречи с отцом… Но надо было выяснить всё.
– Тогда я прикажу отвезти тебя туда силой.
Через сорок минут небольшой, выкрашенный зачем-то бурой краской самолет делал разворот после взлета, а Шуранды Аланов, сидевший в узкой прокуренной кабине стрелка, смотрел на громадный университетский комплекс сверху.
Под самолетом проплывали поля и речки, в шлемофоне бормотали неразборчиво между собой пилот и бортинженер, а навстречу ему поднималась новая эра.
Республика Знаний со всеобщим бесплатным и ненасильственным образованием – как мечтал Ашур из Ракоповки. В колхозы проведут газ и горячую воду, всем выдадут паспорта, и можно будет в любой момент поехать в город за товарами!
Расцвет, новый Золотой Век. И он, Шурик, окажется в самом центре происходящего!
Эра, в которой он будет рядом со своим отцом.
Со своим великим отцом!
Он и не заметил, как уснул под мерную тряску двигателей.
Громадное окно распахнуло наружу свои крылья-створки. Судя по повреждениям, оно сделало это впервые за долгие годы, а то и десятилетия. За окном виднелся шпиль кафедрального собора.
Свежий – если не сказать морозный – ветерок трепал абсолютно седые волосы человека, сидевшего за длинным столом.
Звук перелистываемых страниц внезапно нарушил четкий, мерный перестук подкованных сапог.
– Представляешь, Олек, я раскопал, что мой прадед по матери был архиереем! – Аланов говорил, не поднимая головы, точно сам с собой. – Совершенно случайно, разбирая мятеж двадцать четвертого года. И тут же вспомнил, что у меня есть сын. Наследник моих знаний! Эх, сейчас разберемся с проблемами – и такое государство у нас будет! Республика Знаний – и не по названию, а по факту! Самый большой процент образованных людей в мире! Множество энциклопедистов, узкопрофильных специалистов, я смотрю в архив и вижу, что лучшие ученые Каледонии – это наши беглые студенты. Лучшие ученые Гармаста – тоже! Даже в Белине – уж на что глухомань – отметились, хочешь, покажу бумаги, доказывающие, что прошлый президент Белина отучился четыре курса в КГУ?
– Ты всегда был бумажным червем. – Орел сел прямо на стол, в паре метров от Грашека. – Только раньше тебе приходилось двигаться, а теперь вот сидишь и читаешь без передыху.
В воздухе висел легкий запах гари. Столица не проникала в кабинет криками, перезвоном колоколов, шумом машин – высоко забрался Грашек, – но смрад уже потушенного пожара, сожравшего почти весь центр, добирался даже сюда, куда не всякая птица залетит.
– Читаю, – согласился Грашек. – И еще пишу. И думаю. И ем. – Слова из хозяина кабинета выходили порциями, будто из чудной говорящей машины. – Не мешал бы ты мне! Честное слово, пока тебя нет, я работаю раз в десять продуктивнее, а как с тобой поболтаю, так потом минут двадцать обратно в ритм войти не могу.
– За границей думают, что моя смерть – хороший знак. Признак демократизации общества. – Орел хрипло расхохотался – будто заклекотал. Через несколько мгновений смех перешел в кашель.
– И правильно думают, – все так же, не отрываясь от бумаг, произнес Грашек.
– Все-таки с мятежом ты отлично придумал! – Глаза военного озорно блеснули, губы исказила хитрая улыбка. – Многоходовка в твоем стиле.
Отец Шурика наконец оторвался от бумаг. Орел тут же состроил подходящую случаю серьезную мину.
– Мятеж. Мы. Разрабатывали. Вместе. Ты доказал, что нужна чистка рядов, а я составил четкий план. – Грашек смотрел на друга – неужели тот действительно решил свалить все на него? Разум человека гибок, вполне может найти оправдание любой собственной подлости в чужих ошибках.
– Шучу. – Олек соскочил со стола. – Не переживай. Мы же уже все сто раз обсудили: военный во главе государства – это непрекращающиеся войны и косо смотрящие соседи. А так – безымянный полковник возьмет на себя внешнюю разведку и часть внутренней, а ученый с мировым именем – управление страной. – Хозяин кабинета грустно улыбнулся. – Но вот моя смерть точно на тебе. Я предлагал убить меня в последний день путча.
– Не получилось бы. – Грашек опять обратил взгляд на бумаги. – Ты – осколок прошлого, твоя смерть должна быть своевременной. Пойми, это тебе не нужно доказывать, что ты опасен! Я же первым ходом показал, что тоже могу укусить. В первую очередь – своим, но и чужим тоже.
– Не заводись. – Орел прошелся вдоль стола, выглянул в окно. – Как я мечтал об этом кабинете! И, представляешь, подписывает диктатор отречение, а я понимаю, что попал в ловушку. Все, никаких больше тактических разработок, никаких полигонов, а одна огромная политическая задница!
– Ага. – Грашек вновь оторвался от бумаг. – И ты решил оставить себе полигоны и разработки, а задницу отдал мне.
Орел не ответил. На лацкане его мундира мигнул зеленый огонек, и полковник, не прощаясь, вышел из кабинета – новый диктатор даже не проводил его взглядом, видимо, это была бесконечная беседа, не требующая от собеседников формального окончания.
Мимо двух гвардейцев в черных мундирах, по широкому коридору, под низкую арку Орел почти пробежал, потом долго возился с ключами – даже ловкая и сильная, одна рука не заменяла двух.
– Ну что? – спросил он и тут же закашлялся.
В маленькой комнатушке скрючился на колченогой табуретке высокий молодой парень в тельняшке. Перед ним, занимая почти все оставшееся место, пестрел огоньками странный аппарат.
– ТГУ на связи, – сухо ответил детина и, повинуясь властному жесту начальника, неожиданно ловко выскользнул из комнатки.
– Зяблик, семь, два, один, три, – сухо, без интонаций произнес Орел.
Аппарат захрипел, потом что-то запищало, и вдруг треск умолк.
– Тушкан, пятнадцать, двадцать девять, – четко ответили из аппарата. Спящему Шурику голос показался знакомым – да, точно, это же проректор по учебной части! – Малого отправил, маршрут рядом с границей, как ты и просил.
– Когда вылетел? – Олек взглянул на стену – там висел тяжеленный морской хронометр.
– Час десять назад. Через сорок минут дозаправка, потом еще полтора часа до столицы.
Орел достал сигарету, прикурил, выдохнул дым в пол.
– Тушкан. Я вот одного не понимаю, почему ты вообще на меня вышел? Грашек ведь ваш, университетский.
– Наш, да не мой. – Голос звучал ровно, будто на лекции. – Он «юрист», я «философ». Из-за «юристов» сейчас научный план идет к черту! Да еще я слышал, он собирается делать университеты открытыми. А это – смерть науке.
– Понятно. – Рыхлый столбик пепла упал на бетонный пол. – Ну, значит, и за хозяйственника вашего я тебя благодарить не буду.
– Не стоит. Проректор Рихаг сам захотел поиграть в паучьи игры.
– Отбой.
Не дожидаясь ответа, Олек переключил рычажок на вынесенной вправо панели. Потом торопливо загасил сигарету и начал крутить верньеры. Наконец, удовлетворенный, он несколько раз ритмично ударил ногтем по микрофону.
– Дя, – отозвался голос со странным акцентом.
– Хоть бы спросил, кто это, что ли… – недовольно пробормотал Орел в сторону. – Через час – час двадцать у вас от скал пойдет самолет. Его надо сбить, выставь всех стрелков. Форма – каледонская, покажетесь там недалеко от поселка, мне нужны свидетели агрессии. Понял?
– Сё поняль! Если виживуть пилёты – нядо дёбивать?
Олек задумался, потом тряхнул головой.
– Нет. Если выживут – значит, судьба такая. Главное, засветитесь в форме перед населением! Отбой.
И вновь, не дождавшись ответа, переключил рычаг.
Из сна Шурик вырвался далеко не сразу. Он помнил всё, потом часть воспоминаний перемешалась с обрывками других снов, потом не осталось воспоминаний, только знание – с самолета надо уходить на дозаправке.
Удар. Сквозь ресницы – сумасшедшая муха, пытающаяся летать в трясущемся салоне. Полное пробуждение, парень начал отстегивать ремни. Один из них заело, и он, матерясь и постанывая от боли в затекшей руке, то выбирал слабину, то натягивал ремень до предела, отвоевывая сантиметры.
– Не, мотор глушить не будем! – басом закричал в шлемофоне пилот. – Сразу в столицу! У меня там баба есть – огонь! Хочешь – подругу позовет?
– Имел я этих подруг! – жалобным фальцетом ответил ему бортинженер. – Мне бы выспаться, четвертые сутки мотаюсь! Вас, пилотов, как собак нерезаных, а бортинженеров во время переворота половина полегла! Ваша-то сторона бронированная! А у нас только фанера и приборы!
Наконец освободившись, Шурик выполз из кресла – во сне тело затекло, один знакомый медик говорил, это происходит из-за его долговязости и отсутствия витаминов.
На карачках, почти ползком он добрался до люка – и тот оказался заперт. Грохот моторов ощущался физически, через вибрацию, в голове еще крутились какие-то обрывки сна.
«Что я делаю? Куда я лезу? Ну приснилось что-то, ничего страшного! – уговаривал себя Шурик, понимая, что на самом деле он все делает правильно. Вот только откуда это знание? – Надо найти ключ».
И тут же вспомнил, что люк открывался не ключом, а ручкой – и её убирали, чтобы не вывалилась в полете, а то потом искать по всему салону.
Парень осмотрел борт вокруг люка – так и есть, ручка за специальными зажимами. И тут самолет дернулся, потом еще раз – и начал набирать скорость.
Торопясь и от этого ошибаясь, Шурик вытащил ручку, вставил ее в люк, дернул – тот не открылся. Дернул еще раз – и снова ничего.
От бессилия на глаза навернулись слезы, самолет будто подпрыгнул, Шурик выпустил люк, и тот распахнулся – наружу.
Внизу удалялась бетонная полоса, три, пять, семь метров высоты – они перелетели забор, впереди показались заросли шиповника, покрытые тонким слоем снега.
И Шурик выпрыгнул.
Ему повезло – он упал как раз в кусты, инерцией его еще протащило несколько метров по верхушкам, сминая черные ветви.
Забавно, но сознание он потерял сразу же после того, как, ободранный, исцарапанный, но живой и по большому счету невредимый, замер в зарослях.
Последнее, что он запомнил перед забытьем, это небо – и самолет, разворачивающийся над аэродромом.
Закрыт люк или нет – он не разглядел.
Через восемь часов его найдут местные пацаны, распотрошат карманы и оставят лежать на морозе. Потом отец одного из пацанов увидит у сына наборную перьевую ручку, явно университетской работы, и заставит того во всем сознаться. Он притащит Шурика к себе домой, в память о двух годах школы, куда попал по дурости в таком же возрасте.
До весны Шурик будет приходить в себя.
А его страну в это же время охватит безумие. Молодая Республика Знаний нанесет упреждающий удар по Каледонии и откажется открывать университеты в связи с начинающейся войной. А через две недели после объявления войны девятнадцать из двадцати шести университетов восстанут…
Примечание автора
Эта небольшая повесть – назвать ее рассказом язык не поворачивается – выросла из сочинений братьев Стругацких. Я люблю многие их книги и считаю Аркадия Натановича и Бориса Натановича одними из главных своих учителей.Прямых параллелей здесь нет, как нет и отсылок к каким-то конкретным произведениям. Но когда я писал «Республику», то одновременно в сотый, наверное, раз перечитывал «Град обреченный» – поэтому в написанное мною где-то за третьим, за четвертым слоем вплелось что-то сюрреалистичное, но при этом обыденное и понятное.
Можно ли наказывать знаниями? Можно, конечно. Недаром же сказано: «Во многая знания многая печали». А что если сам процесс обучения сделать наказанием? Ведь существовали же в не самый легкий период нашей истории целые лаборатории и научные центры, где трудились в основном заключенные.
И я придумал мир, в котором система исправительных учреждений – в чем-то аналог ГУЛАГа – это фактически и есть система образования, причем в весьма немаленькой стране. А создав тот мир, я вдруг понял, что он очень похож на наш.
Пожиратели книг
В открывшийся люк было видно серую полосу космодрома, отрезок неба цвета баклажана и желтоватую шевелюру облаков.
Мерный шум двигателей глушил доносившиеся снаружи крики – пеоны споро разгружали вещи гостей планеты, весело переговариваясь.
– Новый мир. Закатное солнце, чувство голода, в знании – боль, – процитировал Гийом, – высокий, красивый мужчина, выходя из челнока.
– Брайан Джеймс, седьмой катрен, свиток «Миры». – Лайна – изящная маленькая женщина – ступила на раскаленный бетон, жмурясь на непривычно яркое светило. – Не худшее из него, братец.
Космодром на Беатриче не отличался от стандарта, принятого в сотнях других обитаемых миров: невысокое блочное административное здание, полтора десятка челноков на бескрайнем поле, в основном стареньких и невзрачных, да тридцать-сорок пеонов, незаметно-привычных в постоянной суете.
– Добрый вечер! – Динамик, вмонтированный в монолит площадки, неприятно похрипывал. – Вас приветствует администрация вспомогательного космодрома планеты Беатриче системы Данте. Назовите цель приезда, ориентировочные сроки пребывания, и если у вас имеется официальное сообщение, то сейчас самое время произнести его.
– Программа… – с отвращением сказал Гийом. – Хоть бы пеона посадили с восьмеркой или девяткой.
– На сельскохозяйственных планетах запрещено создавать вторичников с коэффициентом развития выше шести, – поморщилась Лайна. – Есть риск достижения критической массы и последующего бунта.
Проигнорировав вопросы, путники неспешным шагом направились к единственному зданию. Сзади трое пеонов – двое мужчин и женщина – везли на эхо-платформе вещи.
В небе сверкнула искра, быстро увеличилась в размерах, почти в мгновение превратившись в космояхту последнего поколения.
– Гийом, а когда это разрешили летать на яхтах в атмосфере?
– Смотря кому. – Он проследил за мастерской посадкой яхты. – Готов поспорить, что пилот – гражданин. И полагаю, именно тот, ради которого мы здесь. Обрати внимание на геральдические знаки.
Мерный шум двигателей глушил доносившиеся снаружи крики – пеоны споро разгружали вещи гостей планеты, весело переговариваясь.
– Новый мир. Закатное солнце, чувство голода, в знании – боль, – процитировал Гийом, – высокий, красивый мужчина, выходя из челнока.
– Брайан Джеймс, седьмой катрен, свиток «Миры». – Лайна – изящная маленькая женщина – ступила на раскаленный бетон, жмурясь на непривычно яркое светило. – Не худшее из него, братец.
Космодром на Беатриче не отличался от стандарта, принятого в сотнях других обитаемых миров: невысокое блочное административное здание, полтора десятка челноков на бескрайнем поле, в основном стареньких и невзрачных, да тридцать-сорок пеонов, незаметно-привычных в постоянной суете.
– Добрый вечер! – Динамик, вмонтированный в монолит площадки, неприятно похрипывал. – Вас приветствует администрация вспомогательного космодрома планеты Беатриче системы Данте. Назовите цель приезда, ориентировочные сроки пребывания, и если у вас имеется официальное сообщение, то сейчас самое время произнести его.
– Программа… – с отвращением сказал Гийом. – Хоть бы пеона посадили с восьмеркой или девяткой.
– На сельскохозяйственных планетах запрещено создавать вторичников с коэффициентом развития выше шести, – поморщилась Лайна. – Есть риск достижения критической массы и последующего бунта.
Проигнорировав вопросы, путники неспешным шагом направились к единственному зданию. Сзади трое пеонов – двое мужчин и женщина – везли на эхо-платформе вещи.
В небе сверкнула искра, быстро увеличилась в размерах, почти в мгновение превратившись в космояхту последнего поколения.
– Гийом, а когда это разрешили летать на яхтах в атмосфере?
– Смотря кому. – Он проследил за мастерской посадкой яхты. – Готов поспорить, что пилот – гражданин. И полагаю, именно тот, ради которого мы здесь. Обрати внимание на геральдические знаки.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента