Страница:
Озаренная мартовским солнцем,
По улице Давиташвили
Шла процессия похоронная.
Люди медленно двигались вниз,
Как будто сами причастные к смерти,
В землю сходили с неба,
Откуда стекала улица.
Шли строгие женщины
В черных узорных накидках,
Шли молчаливые,
В черных костюмах мужчины,
Я не видела слез, не слыхала рыданий,
Провожающих было много,
И ни одной машины,
Ни одного автобуса с траурным крепом.
Гроб открытый несли впереди,
Подставляя лицо покойного
Первым горячим лучам.
Был путь этот скорбный
Торжествен и долог,
Чтобы с собою унес уходящий
Как можно больше последнего солнца,
Чтобы его на прощанье,
Как можно щедрее
Весна обласкала.
2. В Квишхети перед грозой
Как отмели в излучине Куры,
Был желт на склоне солнечном теленок.
Вокруг желтели горы, как сыры.
Закат был тих, а воздух сух и звонок.
Как будто бы волна нас вдруг смела.
В трехслойных тучах чернота всплывала.
Хозяйка вниз теленка погнала,
Но дождь все медлил ухнуть с перевала.
Ошмёток сена, свившийся в клубок,
Вниз по дороге пыльной покатился,
И боров заспанный – в мазуте бок —
За ним вдогонку по шоссе пустился.
Спешили от грозы и мы с тобой.
В затылки нам грузовики гудели.
И дети, сбившись в черноглазый рой,
Нам, незнакомым, долго вслед глядели.
3. Застолье в Квишхети
Изе Орджоникидзе
Спрессованный уголь горы,
Курится небес половина.
Здесь грозы шумны, как пиры,
Как ливни, живительны вина.
Снисходит к нам гром-тамада
Раскатистым словом привета.
Мы пьем, чтоб в душе навсегда
Остались картвельское лето
И та, что из линий прямых,
Чья речь и движения резки,
А стих – и задумчив, и тих,
Как в дальних горах перелески.
Простишь ли мне, гром-тамада,
Что в этом раздольном застолье
Мой голос звучит без стыда,
Твое переняв своеволье?…
1972
ПАМЯТЬ ДЕТСТВА
1. На путях
Казахстанская пурга,
Вихрь семипалатинский.
Мы далёко от врага,
Я в платке да в платьице.
Маму за руку держу,
Ветер бьет нещадно.
В байке реденькой дрожу
И хочу обратно.
Как тянула маму я
В мерзлый рай теплушки!
Кипятка нальют друзья
В жестяные кружки.
И бежим мы вдоль путей,
Под вагоны лезем
И теплушкою своей,
Словно домом, грезим.
Паровоз уже гудел,
Руки к нам тянули,
И приветливо галдел
Наш печальный улей.
Белый вихрь чернят дымы,
И не видно станции…
Мама, а вернемся мы
Из эвакуации?
1971
2. Сон
Зелику Аксельроду
Я шла в трясине по колено,
Одна, окружена толпой.
По раскачавшейся вселенной
Куда брели мы вразнобой?
Какой-то мальчик большеглазый
Меня нечаянно толкнул,
И я заметила не сразу,
Что в топи вязкой он тонул,
Цепляясь за мою одежду…
А впереди маячил порт,
И пароход, даря надежду,
Белел, как именинный торт.
Мешок свой бросила я на пол
И села, прислонясь к стене.
Еще не подавали трапа,
И не спеша ты шел ко мне.
Спокойный и слегка усталый,
Негромко что-то мне сказал,
И с пола шаткого я встала,
И мы оставили вокзал.
И чьи-то вслед неслись проклятья,
Старушка тощим кулачком
Грозила мне. Но что понять я
Могла? Сквозь гарь, и дым, и гром
Я за тобою шла послушно,
Не сомневаясь и любя.
Да мне и в море будет душно,
Когда не будет там тебя…
Как в белом креме, в пышной пене
Без нас отчалил пароход.
Я шла вперед без опасений,
Еще не зная, что нас ждет,
Тревожного не слышу зова,
И нет ни горя, ни потерь,
Ты отступаешь в свет багровый,
Передо мной – спасеньем – дверь.
Я на пороге оглянулась.
Но где же ты? Простыл твой след.
Ты не проснулся. Я проснулась.
Где спишь ты тридцать с лишним лет?
1974
* * *
А если бы жил рядом Модильяни,
Ну, предположим, на Тверском бульваре, —
Какой была б судьба его созданий,
Его б ласкали или убивали?
Да как ни называйся отчий край,
За Божий дар не миновать расплаты.
Тверской бульвар или бульвар Распай —
Какая разница, где быть распятым?
1973
* * *
Усталый лист с нагих ветвей
Никак не мог упасть,
Хоть ощущал он все больней
Земли зовущей власть.
С него я не спускала глаз,
Но упустила миг,
Когда и он в ветвях погас —
Своей судьбы должник.
А небо двигалось в окне,
Смещаясь на восток.
Мой край холодный жил во мне,
Смещался, длился срок.
Я ощущала плотью всей
Земли зовущей власть.
Но с нищих, но с родных ветвей
Я не могла упасть.
1973
* * *
Ю. А.
И снова с тобою мы слушаем Баха,
Ах, друг мой нечаянный, певчая птаха.
В напевах твоих вертухаи да шмоны.
Так что же ты замер, как мальчик влюбленный?
Звенит клавесин и тоскует виола —
Что слышишь ты в них, летописец веселый?
Пастуший рожок и невинная грусть…
Все песни твои знаем мы наизусть.
Трубят в твоих песнях другие рога —
Луга оцепленные, злые снега,
Свистит в твоих песнях пурга Колымы…
Гармонию вечную слушаем мы
И плачем – вне времени, судеб и стран,
И ты не от спирта – от музыки пьян,
И мука восторга – блаженная мука,
И горькая память всесилием звука,
Всевластьем прекрасного укрощена.
Немая гитара стоит у окна.
1974
* * *
Апрельские причуды,
Незваный снегопад.
И ты невесть откуда —
Не муж, не друг, не брат.
Минутна откровенность —
Минутой дорожу.
Ах, временность, мгновенность,
Опять я вам служу.
Струится снег весенний
И голову кружит.
Не зная опасений,
На тополях лежит.
Лежит и вниз не смотрит,
Где гибнет белизна,
Где в свежих лужах мокнет
Земля черным-черна.
1974
ОКНО НА СЕВЕР
В окно мое солнце не любит смотреть,
Обходит его стороной.
Под вечер, как сельдь, угодившая в сеть,
Деревья блестят чешуей.
Ни всплеска, ни сполоха в заводи дня,
И лишь на закате горенье.
Неласковый север балует меня,
Дарит запоздалое зренье.
Я встану, к скупому окну подойду.
Давно бы вот так же глядеть,
Вбирая в себя с тишиною в ладу
Весеннюю тусклую медь,
Гасить суесловье в потоках дождя,
Хранить молчаливый мой дом,
Чтоб вспыхнуть однажды, с земли уходя,
Всю жизнь озарившим огнем.
1974
МОЙ МАЛЫЙ МИР
1975–1979
* * *
Хоть мир широк, строка моя узка.
Мой малый мир едва в нее вместится.
В нее стучатся страны и века,
Но строго обозначена граница.
Мой малый мир! Помилуйте, но в нем
Любовь и смерть, последнее объятье.
В нем расставанья залиты вином,
В нем давний счет, предъявленный к оплате.
Как переулок мой, узка строка,
Но в каждой улочке грохочет город.
Мой малый мир – клочок черновика,
Кровоточит он, колеями вспорот.
Размыты строчки кляксами дождей,
И ластиками шин поспешно стерты,
И вновь проявлены в тиши полей,
Где мир мой ширится, вбирая версты.
Пусть, точно комната, тесна строка,
Но в ней, как в комнате, три поколенья.
Лишь названы – не узнаны пока…
Не сдаться бы и не предаться лени!
Мой малый мир! Он ждет таких трудов,
Что мне на них навряд ли хватит жизни.
А сосны за окном поют, поют без слов,
И целый мир в их гулкой укоризне.
1976
В ДАЧНОМ ПОСЕЛКЕ
Вез лазурную коляску
Сгорбившийся человек.
Вел чуть слышно песню-ласку,
Ровен был коляски бег.
В этой песне бессловесной
Жизни свет, не-жизни срок —
Рисовать им было тесно
Вдоль лица и поперек
Путь от Соловков до плена —
Полночь. Дремлющий барак.
Псы. Ревущая сирена.
Хлюпающий буерак…
Чуть замешкались с расстрелом —
Уцелел, и вот – живет.
И внучок в конверте белом,
В солнечном челне плывет.
А навстречу выплывают
Дач стеклянные носы.
За оградами зевают
Мирные цепные псы.
В голубых глазах ребенка
Небо, облако, река.
Весел мир, суха пеленка.
И дорога широка.
1975
* * *
Я заплуталась между поколений.
Свой возраст надо знать, а я не знаю.
Мне хорошо, когда поджав колени
В потёртых джинсах, молча я внимаю
Речам незрелым сына моего
И, примостившись на диване, с краю,
И не коря себя за баловство,
Неопытным гитарам подпеваю.
Я среди сверстников – моих коллег
С широкими нахмуренными лбами —
Потеряна, не узнана, нема.
От рассуждений их пускаюсь в бег,
Чтобы очнуться между стариками.
Не странно ли? Когда вхожу в дома,
К которым нынешних вели хозяев
Война, и гибель близких, и тюрьма,
Себя я обретаю, будто камень
С плеч сбросила, чтобы другую кладь,
Вновь собственного возраста не зная,
Своею волей на плечи принять.
1976
* * *
Ф. Я.
Когда почувствуем сквозь тротуар
Холодное земное притяженье
И каждый шаг свой ощутим как дар,
Знак высшей милости в любом движенье;
Когда о руку обопрусь твою —
А в ней уже не та, былая, сила —
Я обернусь к последнему жилью
И к первому, что нас благословило;
Когда замедлит бег веретено
И оборвется, истончится пряжа,
И взглянем мы на бледное рядно,
Где углем черным каждая пропажа;
Когда отринем всё, что не сбылось, —
Всё, что свершилось, станет драгоценно,
Всё распрямим, что шло и вкривь и вкось,
Любое слово вспыхнет сокровенно.
Осядет всё случайное на дно,
Всё то, что подлинно, взойдет высоко…
Коль будет это счастье нам дано,
Коль небеса не призовут до срока.
1975
* * *
Мне снятся красные пейзажи,
Деревья, алым залитые,
Заборы красные на страже
Домов багровых и пустые
Меж кирпича окон глазницы.
Мне красная картина снится,
Художник снится в красной робе,
Кистей пунцовая щетина,
Мне снится красное надгробье
И над кладбищенскою глиной
Висящая, как плеть, калина.
Сон в полчаса всю жизнь ославит,
Я в красной утону канаве,
Но выдернет из пленки тонкой,
Встряхнет, как мокрого кутенка,
Спасительная зелень яви…
И, смешанные воедино,
Отца призванье, дело сына
Счастливо длятся и дробятся
На сто цветов, на сто оттенков —
И дышит вольная картина,
Живет, кошмары ей не снятся —
И стены есть, и нет застенков.
1976
* * *
Сыну
Десяток тюбиков,
букет кистей.
Цвет лепит образ,
форму и пространство.
В тончайших переходах суть вещей…
Ах, слов определенность и тиранство.
Что может глаз,
того не может слух,
и слепота чревата немотою.
Краплак заката
вспыхнул и потух
под синевой тяжелой и густою.
Ты моешь кисти,
сохнет полотно,
а я брожу и вслушиваюсь немо —
на тротуарах стынущих темно,
и незнакомой музыкальной темой
ночь окликает, краски дня сменив,
смешав цвета в мелодии единой.
И жизни две в одну соединив,
мерцает слово и звучит картина.
1976
СТАРЫЙ ВАЛЬС В НОВОЙ ВАРШАВЕ
Раз-два-три, раз-два-три.
Скрипка запела.
В сумраке пары
Кружатся несмело.
Марля колышется
На авансцене.
Кружатся призраки,
Кружатся тени.
Раз-два-три, раз-два-три.
Свадьба в местечке.
Вот в семисвечниках
Вспыхнули свечки.
Ясно горит
Бутафорское пламя.
Гости и сваты,
Рабби, меламед.
Рада невеста,
Весел жених.
Леках и тейглах
Поспели для них.
Пары кружáтся
На сцене Варшавы.
Что же за праздник
Без острой приправы?
Раз-два-три, раз-два-три.
Замерли пары.
Вздрогнул смычок
В ожидании кары.
Может, в изгнанье
Прямо со сцены?
Может, Майданек?
Может, Освенцим?
Старый скрипач
Сдернул пейсы, ермолку
И за кулисой
Всплакнул втихомолку.
Раз-два-три, раз-два-три.
Скрипка, футляр.
Ночь у порога.
Пустой тротуар.
1976
* * *
Окончится мой путь в какой чужбине,
Загадывать не стану наперед,
Смешается мой прах с песком пустыни
Иль, дай-то Бог, березой прорастет.
Как с разрушительным смириться свойством —
Чем вы роднее мне, мои друзья,
Тем все больней казнит меня изгойством
Моя чужбина – родина моя.
Как справиться мне с милостью монаршей?
Заласкана я властною рукой.
Пока еще глушáт нас те же марши,
Но я уже и среди вас – изгой.
Не знать бы привилегии печальной
Расстаться с тем, с чем всей душой срослась —
С чужбиной нареченной, изначальной,
Той, что с рожденья родиной звалась.
1976
СТРОЕВАЯ
Голубые снегири,
Красные мундирчики —
По зиме поводыри,
По сугробам дырчатым.
Давит плечи мне мундир,
Наглухо застегнутый.
Непреклонен командир,
Битвами не согнутый.
Я в строю чеканю шаг —
Пусть пока на месте.
Мне ль судить, кто будет враг,
Служба – дело чести.
Нам летать нельзя в строю —
Попадем на мушку.
Без приказа лишь пою,
Да и то в подушку.
1976
ВОСТРЯКОВСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Востряково. На кладбище тесном
По соседству с крестом могендóвид.
Помирились ли в царстве небесном,
В опрокинутом душном гнездовье?
Все сравнялись под глиной раскисшей
Или сводят по-прежнему счеты?
Под тяжелою общею крышей
Ни поблажки, ни щели, ни льготы.
Поклонюсь я торжественным плитам,
Где огонь оборудован вечный,
Кто там есть – под броней, под гранитом,
Под звездою пятиконечной?
Что же с ней, путеводной, светлее,
Чем с другою – шестилучевою?
Пирамиды и мавзолеи,
Крест и камень над общей судьбою.
Я хожу, невзначай примеряюсь
К той тропе, что меня не минует.
Только в этой тиши примиряюсь
С тем, что так безнадежно волнует.
1977
РАЗ В ГОДУ
1
Ко мне лишь раз в году приходит лес.
Лишь вслушаюсь, вгляжусь,
Хвачусь – а он исчез.
Вот так же раз в году
Ко мне приходишь ты:
Не успеваю вслушаться, всмотреться,
Задуматься – стираются черты,
Слова и взгляды не тревожат сердца.
И лес – уже не лес, и ты – не ты.
Живу я, о свиданье не гадая.
Лес, что ни год, другой,
И ты, и я – другая.
Лесами наговоренные строки!
Часами напроворенные сроки!
Грохочет пыль, по городу клубится.
Все то, что не сбылось,
Приходит раз в году.
Лес дышит, шелестит,
Шуршит – и хочет сбыться.
Лишь веточку его
В строке своей найду.
1975
2
Когда оно свершилось – это чудо?
Еще в прихожей громоздятся лыжи,
И вдруг – трава! Да ей грозит простуда,
Нагой, простоволосой, с прядью рыжей…
Еще в деревне дров запасы множат,
Но у калитки, над пахучей связкой
Мильон проворных мошкариных ножек
Нас веселит безудержною пляской.
И пруд уже крошится, и ночами
Лягушки песню брачную заводят.
Бранятся галки по утрам с грачами —
Всё по душе нам в этом хороводе.
И дождь грибной негромко песне вторит.
Грибной! В едва родившемся апреле!
Мы, верно, нынче у судьбы в фаворе —
За что нам эта радость, в самом деле?
1975
ПРОШЛОГОДНИЙ СНЕГ
Он письма ей писал,
так смехотворно робок.
Конфеты посылал —
росла гора коробок.
Под окнами ее
маячил до утра.
Хоть не была хитра,
но все же потешалась:
ей нравилась игра —
в наш век такая шалость!
Ей на покой пора,
она избаловалась
небрежностью вранья
и легкостью объятий.
А он: «Судьба моя!»
Как поздно, как некстати.
Ну что ж? Опять одна,
варила кофе крепкий
и в кухне у окна
на круглой табуретке
сидела дотемна,
не торопясь, пила
и думала с усмешкой:
чего б не отдала
за то, чтобы не мешкал
печальный человек
с повадкой старомодной,
тот прошлогодний снег,
тот случай мимолетный.
1977
КОГДА Б МОГЛА Я НАДЫШАТЬСЯ ВПРОК
1
И все же к тебе я лицом припала,
А ты был смущен и немного растроган,
Как девочку, по волосам меня гладил,
И щек моих мокрых касался губами,
И урезонивал неуклюже,
Обескураженно и виновато,
Хотя ты виновен был только в том,
Что встретились мы ненароком.
А я у тебя просила прощенья,
А я, захлебываясь, твердила,
Что минет и это, все будет, как прежде,
Просила нелепые эти признанья
И стыдные детские эти слезы
Забыть поскорее, и снова впервые,
И снова в последний единственный раз
Тебя обнимала все горше, счастливей…
И так это было невыносимо,
Так живо было и больно,
Что я не выдержала, проснулась,
Оторвалась от сырой подушки
И поняла, что другого не нужно:
А плечо твое однажды уткнуться,
Однажды прижаться к тебе губами —
И можно не просыпаться.
2
Все ближе подступает, все быстрей
Безмерность, где меня с тобой не будет
И где тебя поутру не разбудит
Неосторожный скрип моих дверей.
Когда б могла я надышаться впрок,
Тебя касаясь взглядом незаметно…
Не посягну на время и на место,
Лишь в памяти оставь мне уголок.
В него не вторгнусь я до той поры,
Пока вдруг не захочешь отогреться.
Всего-то – пристальней в глаза всмотреться
И вспомнить наши робкие пиры.
И на случайный краткий твой призыв
Я улыбнусь тебе с того порога,
Что был так близок. Постою немного
И тихо скроюсь, двери затворив.
1977
ВЕТЕР В ЮРМАЛЕ
1. Ночное шоссе
Ю. Дружникову
Все повторяется, и все неповторимо.
Вновь с четырех сторон – неуловимо —
Тихоголосый снег проходит мимо,
Чтобы когда-нибудь – дорог шоссейных крест,
Снег по стеклу, шлагбаум, переезд,
Прерывистая речь, незавершенный жест
И осыпание секунд за переездом,
Где путь обратный стрелкою отрезан,
А путь вперед открыт – да не про нас.
Среди неоновых застывших глаз
Дрожит подслеповатая луна.
Как будто прав исконных лишена,
Моргает неуверенно, а снег
Ей веки склеивает… И побег
Нас от себя – лишь фонарям открыт…
А снег живой под шинами горит,
Заглядывает в стекла, мчится мимо.
Все повторяется – неповторимо —
Со снегом снег сквозь годы говорит.
1976
2
Л. Копелеву
Море все теплей, все ближе,
Снег белее, тени ярче.
Ссадины светило лижет,
И судьба себя не прячет…
Росчерк солнца на подушке,
На облупленной эмали
Чьей-то позабытой кружки —
Мы давненько не пивали.
Шаг – и башмаки промокнут
Меж февральского разгула.
Настежь двери, настежь окна,
Чтобы комната вздохнула.
О какой хлопочем воле,
Если тело так свободно?
Вдоволь хлеба, вдоволь соли —
И ступай куда угодно.
А душою нас вольнее
Этот каторжник речистый.
Небо для него синéе
И просторней воздух чистый.
Смотрит юными глазами,
Как безропотно стареем…
Хоть судьбе под стать гекзаметр,
Все звучит она хореем.
1976
3
Кириллу
Три стены, а четвертая – море,
Заштрихованное сосной.
И шаги не ко мне в коридоре,
Разговоры вокруг – не со мной.
Разве мало – толика покою,
Птицы белые, штиль да туман?
Но к руке вдруг прижмется щекою
Пятилетний чужой мальчуган.
Сяду рядом и стану моложе,
Благодарность, и нежность, и грусть.
А ребенок мне песенку сложит
И расскажет стихи наизусть.
Вот и славно. И время очнуться,
И мудреных довольно затей,
И не надо к другому тянуться —
Лишь к доверию птиц и детей.
1976
4. Колокола
Колокола свезли в музей,
Но в залах места не хватило.
И на пригорке у дверей
Они безмолвствуют уныло.
Какая жизнь у них была,
Как им раскачивалось, пелось!
Светало иль сгущалась мгла —
Залиться звоном не терпелось.
От наших дел отстранены,
Они венчали храм Господен,
Не думая, кому нужны,
Кому их голос не угоден.
Но слышу – от небес вдали,
Лишившись голоса и цели,
Вблизи шоссе, в чаду, в пыли
Они не вовсе онемели.
Подрагивают и звенят,
Едва прохожий их коснется,
И я ловлю чуть слышный лад,
Как слабый луч в глуши колодца.
1976
5. Ветер в Юрмале
Он зиму осилил в три дня
И с берега гонит меня.
А берег уже обнажен,
Стряхнув затянувшийся сон,
Очнулся и, лежа ничком,
Касается желтым виском
Зеленых распахнутых вод;
Гигантская чайка плывет,
А может быть, малая льдина?
Но то подмалевок. Картина
Едва намечается. В ней
Ребячливый первый ручей
И фениксом взмывший плакат,
Что был снегопадом подмят.
А небо – скажите на милость! —
Как синий цветок распустилось…
Но ветер, не зная острастки,
Все давит из тюбиков краски.
Палитра все гуще, пестрее,
А лужи всё глубже, и реет
В конце февраля запах лета.
В промокшем песке розовеет
Ракушка – осколок рассвета,
И скромная искорка эта
Мне руку озябшую греет.
1976
6. Старушка и птицы
Н. А. Павлович
Старушка скликала чаек в лесу:
– Чаю, чаю! – кричала. – Вам хлебца несу!
А ей отвечали вороны: – Кар-р!
Прекр-р-расный хар-р-ч!
Дар-р-роввой товар-р!
Старушка сидела на черном пеньке,
Горбушку зажав в невесомой руке.
Ждала она птиц, белокрылых и юных,
А темень сгущалась, и в клювах чугунных
Добычу стремглав уносили вороны
На изнуренные ветром кроны.
И слух уж не тот у старушки, и зренье,
Воздушное белое оперенье
Щербатой гребенкой пригладив слегка,
Довольна, брела с посошком из леска
В свое небогатое хлебом жилье.
А следом, горланя, неслось воронье.
1977
7. Сосны
Я-то в дом забиваюсь, а им каково,
Как их треплет и ночью, и днем!
Но у сосен такое, видать, естество,
Что им ветер и дождь нипочем.
Так вынослива хвоя, и ствол так шершав
И на крепость проверен в веках,
Чтоб тяжелое небо держать, распластав
На кривых узловатых руках.
Не дано им, и стойким, и долгим, понять,
Почему рвемся прочь от корней,
И за право и небо, и землю менять
Платим краткою жизнью своей.
1976
8. В доме отдыха
Едва я лампу погасила,
Как холод побежал по коже.
А за окном заголосило,
Заныло… Что творится, Боже!
С каким азартом кто-то чавкал,
Жуя перила и карнизы!
Зашлась котом весенним чайка,
Хрипя, ей вторила овчарка —
Стонало, выло, сверху, снизу.
Кто с валидолом, кто с уколом
Не спали девять этажей —
Кто с женами, кто без мужей —
Дрожали перед произволом
В постели временной своей.
Все то, что ряской затянула
Размеренная повседневность,
Бесчинство моря всколыхнуло —
Обиду, зависть, горечь, ревность…
Трясло до самого рассвета.
Но, зная правила игры,
Все были к завтраку бодры.
Единственная ночи мета —
В подглазьях синие бугры.
Трудясь над утренней котлетой,
Все отдыхали до поры.
1977
9
Памяти Е. С. Гинзбург
В этой комнате на первом этаже,
Где стола неприхотливого овал
Так притягивал, так звал, так согревал, —
Не бывать, не согреваться нам уже.
Тем ногам, что шли по стуже босиком
Тридцать верст от зоны к зоне в глубь снегов,
Не осилить тридцати простых шагов
От порога до скамейки под окном.
Больше некого и нечем одарять,
Не сорвется ни единый звук с пера,
Больше нам не коротать здесь вечера,
Глуховатый мягкий голос не вбирать.
Как свистел на кухне чайник озорной!
На столе печенье горкой да зефир…
Снова замкнут и навек оцеплен мир,
За спиной не поменяется конвой.
Вот и мужества последнего пора —
Одиночество безжалостных ночей.
И страшнее не бывает палачей —
Прочь, тюремщики, придурки, доктора!
Так зачем же ты теперь, моя строка,
В эту комнату с тобой не прибегу.
На холодном равнодушном берегу
Бьет в лицо мое седая дробь песка.
Юрмала, 27 мая 1977
* * *
Язык французский… Не у гувернера,
А в школе близ Тишинки разбитной,
Где я дружила с Клавой, у которой
Отец не возвратился той весной…
Прославленная в классе балерина,
На школьных ритуальных вечерах
Я замирала в платье из сатина,
Коль шел ко мне мальчишка-вертопрах.
Ну чем, скажите, не аристократка?
Чулки в резинку, вальс, па-де-труа,
Смущенье – и счастливый взгляд украдкой,
Потом дневник, и слезы до утра.
Тщедушный палисадничек зеленый,
Что окна от прохожих прикрывал,
Мне заменял усадебные кроны,
Которых род мой сроду не знавал.
Не оттого ль теперь, через десятки
Истоптанных, неразличимых лет,
Я каждый год, собрав свои тетрадки,
Спешу туда, в апрельский тихий свет,
Где над оврагом ели да осины
И у пруда знакомая скамья,
Протяжный запах мокрой древесины
И тень неуловимая твоя.
1976
* * *
Ах, сизый, ах, шея зеленая —
Зачем ты ко мне на балкон?
Ты воля, в мой дом оброненная,
Где жить тебе, друг, не резон.
Здесь, братец, не сытно, не топлено,
Ступни мои вбиты в порог,
А крыльев за жизнь не накоплено,