Елена Аксельрод. Меж двух пожаров: Стихи разных лет

Чтоб в щель, чтобы ввысь, чтобы в срок.
 
 
Неужто и вправду все выдуло
И ветер гудит по углам?
Ах, сизый, ах, сирый, всё выдумки,
Поделим наш корм пополам.
 
 
С рассыпчатым ломтем не голодно,
А холод – еще не беда.
Впущу тебя в комнату, голого,
Авось переждем холода.
 
 
Пусть небо известкою ровною
Покрыл невидимка-маляр,
Звенит под застывшею кровлею
Веселый и жадный комар…
 
 
И щелка уже обозначена,
За небом с тревогой слежу.
Прощаемся, сизый мой, начерно,
Вот-вот – и совсем провожу.
 

1977

СОНАТА ОБ УХОДЯЩИХ

 
Желтый снег, перемешанный с мокрым песком,
Но асфальт по-июльски сухой.
Топольки-голыши вдоль дороги рядком,
С ними няньки – осина с ольхой.
Нас немало еще. Мало будет потом.
Еще ходим гурьбой, гомоним вразнобой,
Еще спорим, влюбляемся, верим, поем,
Прошлогодние листья ногами гребя…
 
 
Но и это уже без тебя.
 
 
И была та зима на сквозном берегу,
Та колючая синь. Жаль, что дни коротки.
Расцвели снегири на монаршем снегу,
Красный лыжник – снегирь – вдоль белой реки,
И еще нам тепло в поредевшем кругу,
И еще забиваться в дома не с руки,
Хоть исчезли с окрестных дворов старики
И на ломких веревках твердеет белье…
 
 
Но и это уже без тебя, без нее.
 
 
Помню зной, когда сыпалась стружкой трава
И ржавела без дела коса,
Как сухая кора, выгорали слова,
Когда пламя валило леса.
Цепенела душа, ни жива ни мертва,
Лишь ревела огня полоса,
И казалось, уже не сыскать никого…
 
 
Нет тебя, нет ее, нет его.
 
 
Но и лето прошло. И черед октябрю.
Вслед за нами дожди-шаркуны по пятам.
Но одни ли дожди? Плотно дверь затворю,
Приглушу жадный шорох страниц по ночам,
Оглянуться забуду, строку усмирю.
Я к сыновним прижмусь еще близким плечам,
Чтоб не видеть, как свет у соседей погас…
 
 
Нет тебя, нет ее, нет его, нету вас.
 
 
Повторятся не раз и торжественный снег,
И на ветках весенних мальчишеский пух,
Легкий бег безнадзорных уклончивых рек,
Смех детей, и тяжелые слезы старух.
Сыновей наших этот забывчивый век
Вряд ли будет щадить. Лишь бы свет не потух
В окнах тех, кто им дорог. Пусть хватит огня.
 
 
Только это уже без меня.
 

1977

* * *

 
Огромный дом. Огромный город. Огромная страна.
Лишь ветка шелестит в окне. Лишь глухо шаркнет шина.
Лишь на обоях всплески, зыбь. Колеблется стена,
Подхваченная вкрадчивой ночною паутиной.
 
 
И я покачиваюсь в ней в предощущенье сна.
Все глубже погружаюсь в ночь, в ее гамак бетонный.
Один – затерян в ней мой сын. В ней мать моя – одна.
Что брезжит, что мерещится им в западне бездонной?
 
 
Их сны, их явь вобрать в себя мне сила не дана.
Ночь перевоплотится в день. А мне все быть собою.
Мне только всплеск. Мне только зыбь. Мне не коснуться дна.
А кто-то бродит за окном и дышит за стеною.
 
 
Огромный дом. Огромный город. Огромная страна.
 

1977

* * *

 
Пространство смещено, и время сбивчиво.
Назад ли пячусь иль бреду вперед —
Судьба моя в глаза глядит обидчиво
Который век, который час, который год.
 
 
Я иудéянка из рода Авраама,
Лицом бела и помыслом чиста.
Я содомитка, я горю от срама,
Я виленских местечек нищета,
Где ласковые свечи над субботою,
Где мать худа и слишком толст Талмуд,
Я та, на чьих лохмотьях звезды желтые
Взойдут однажды и меня сожгут.
 
 
Я дую в горн, и галстук цвета крови,
Я комиссарша, грозен взгляд мой зоркий,
И я же, заплутавшаяся в слове,
Избравшая безлюдные задворки
Российского стиха, и этой долей
Вернуть бы мне себя, еще одну —
Ту, что когда-то не своею волей
Валила в снег таежную сосну.
 

1977

МОЛЕНИЕ О ДОБРОТЕ

 
Господь, помилуй и спаси – не оставляй меня одну.
Не забирай, кого люблю, не дай утратить дар любви.
Покуда я могу дышать, оставь мне хоть одну струну,
Струну любви и доброты, а остальные все порви.
 
 
Господь, спаси и помоги – чтоб не иссякла доброта
Поодаль, рядом и во мне – прости, Господь, мою корысть —
Мне к миру нежность подари, что так трудна и так проста,
Я помню, как в руке отца в предсмертный час дышала кисть.
 
 
Мне есть в кого счастливой быть. Дай силы мне, Господь,
И ясность красок перенять, и линий чистоту.
Позволь любить и горевать, не усмиряя плоть,
Не дай утратить веру в свет, живя не на свету.
 

1977

НА РЕКЕ

 
Она сидела, щеку подперев,
Глядела на реку запавшими глазами.
Мы шли, не озираясь, присмирев,
Дыханье затаив, как в Божьем храме.
 
 
Ее беда была так велика,
Что даже листья голос понижали.
В раскаянье не двигалась река,
Притихла от смущенья и печали.
 
 
Когда заезжий проходил рыбак
С еще живою бьющейся добычей,
Казалось нам, что повстречался враг,
Принявший столь обычное обличье.
 
 
Неясная вина слепила нас,
Не подпуская к будничным утехам…
Девчушка пухлая за бабочкой гналась,
Сачком играя, заливаясь смехом.
 

1978

СТАРЫЙ ПОЭТ

   А. Тарковскому

 
Приученный к долгим цезурам,
Он взглядом погасшим и хмурым
Собратьев своих провожал.
А впрочем, он слыл балагуром
И давним, незлым каламбуром
Охотно юнцов потешал.
 
 
О нет, не ходил он в смутьянах,
Речей не твердил покаянных,
И профиль был ясен и строг.
И так же, как в строчках чеканных,
Как в бледных предзимних полянах,
В нем вечности был холодок.
 
 
Известности поздней прохлада.
Что делать? И это награда.
Пускай прожитое горчит,
Острит он, и публика рада,
И привкус безвредного яда
Ее торжества не мрачит.
 

1978

КОКЧЕТАВ

   Сыну

1. Письмо из Малеевки

 
Вновь щёголь-май, сорвав сырой чехол,
Давай менять наряды трижды в сутки.
Того гляди – наступишь на подол,
Где бисером трава и незабудки.
 
 
Взмахнет черемуховым рукавом,
Обуется в сурепки желтый лепет.
Украсившись еловым колпаком,
Бубенчики пунцовые нацепит.
 
 
Твой май, сынок, отсюда в тыщах верст,
И мне не угадать его палитры.
К тебе, к нему прокладываю мост,
Нагромождаю дней пудовых плиты.
 
 
Не в силах помириться с красотой,
Тебе не видной, от тебя далекой,
Я в май спешу, не нами обжитой,
Сбежавший вниз по сопке крутобокой.
 

2

 
То ль за стеной вода, то ль радио журчит —
Пытаюсь уловить, три такта сосчитав.
Одно словцо настойчиво звучит,
Далекий кочет кличет: «Кок-че-тав!»
 
 
К чему пророчеством тревожить слух?
Другой напев мне ближе до поры.
Но не напрасно прокричал петух —
Лечу к подножью голубой горы.
 
 
Гора? Да полно! Ишачок-сугроб
Под свист спесивых мартовских бичей
Глядит на трехэтажный небоскреб,
Над ними ветер в тридцать этажей.
 
 
В окно гостиничное солнце бьет,
И я смотрю, не отрывая глаз,
На чахлый снег, на вороненый лед —
Зимы оскудевающий запас.
 
 
Открою дверь, пройду по этажу —
Ни одного знакомого лица.
На улицу несмело выхожу:
Поземка – отчуждения пыльца.
 
 
Степные ветры уняла весна,
Схватившись с их раскосою гурьбой.
Горбатый ишачок, восстав от сна,
Впрямь обернулся сопкой голубой.
 

1978

* * *

 
Слово толкнулось и замерло,
Будто под сердцем дитя.
Я его переупрямила,
Жизнь подарила шутя.
 
 
Знала ли я, каково оно
Будет, явившись на свет?
Туго спеленато, сковано,
Чувства угасшего след…
 

1978

ПРОЩАНИЕ С ЛЕТОМ

 
Глазастое солнце над лесом висит.
В земле бродят лета остатки.
Несорванный гриб вслед нам шляпкой косит,
Мы в город. Мы прочь. Без оглядки.
 
 
А чтоб оглянуться! Ведь надолго прочь —
На осень, на зиму, на жизнь,
На день, прорастающий в холод и ночь.
Листва, погоди, не кружись!
 
 
А мы всё вперед, в ветровое стекло,
Не замечая обочин,
Которыми лето отстало, ушло
Туда, куда въезд наш просрочен.
 
 
Глядим на асфальт, что летит к нам в окно,
Зажатый меж знаков и схем.
Поклон тебе, скорость! С тобой все равно,
Откуда бежим и зачем.
 

1978

ЯЛТА 1979

1

 
Я не хотела приезжать сюда.
Казалось, память с головою захлестнет,
Как соль морская. Этих темных вод,
Казалось, не увижу никогда.
Вот странность – ровно через десять лет
Я здесь проездом. В грузные суда
Все так же суматошный порт одет.
Лишь тот корабль, что белым был тогда,
Теперь чернел, цепляясь за причал,
О чем-то, надрываясь, мне кричал,
Как будто требовал меня к ответу
За то, что нет тебя…
 
 
Автобус звал гостей нетерпеливо,
А с дальнего холма смотрел ревниво
Тот куст миндальный, что десятый год,
Десятую весну без нас цветет.
Я больше ничего не узнавала,
Пыхтел автобус, и волна вставала
И отставала…
 

2

 
Как беззаботно мы тогда смеялись
И ничего на свете не боялись —
Ни времени, ни боли, ни измены,
От непомерной власти чуть надменны.
Мы знали – море служит нам одним,
Штормит, едва развлечься захотим,
Нас обдает улыбчивым теплом,
Когда мы вдруг соскучимся о нем.
Из автоматов юное вино
Струилось, как лоза, легко, красно.
Смеялись мы на улочках кривых,
И город с нами ласков был и тих,
Смеялся с нами, будто по заказу,
На то, что впереди, не намекнув ни разу.
Как он спешил обнять нас, обогреть…
Смеяться так не должно было сметь.
 

* * *

 
Возраст как тесный ворот:
можно его отстегнуть,
сбросить, расправить грудь,
вызволить шею: вот тебе, ворог!
Можно и в зеркало не взглянуть…
Только на ужин опять этот творог! —
и человек, что по-прежнему дорог,
скажет: «Уймись, ведь тебе за сорок,
и не забудь воротник застегнуть!»
 

1979

* * *

 
Но в себя мы уверуем снова.
Прожитое нам не помеха.
Я царица, и ты коронован
Всемогуществом неуспеха.
 
 
Как просторна наша держава —
Ни имен, ни чинов, ни трона.
Лишь одно великое право —
И царить, и дарить беззаконно.
 
 
Оттого так легка наша слава,
Оттого невесома корона.
 

1979

* * *

 
Вижу, как легли на лица тени
От дождей, которым нет конца,
Как разбухли три косых ступени
Моего июльского крыльца.
 
 
Зонт подставив под орехи града,
На шоссе угрюмое бегу.
В то, что никого встречать не надо,
Все еще поверить не могу.
 

1979

* * *

 
Нечаянно появился,
Так же внезапно исчез.
Вихрь негустой за колесами взвился,
Рассеялась пыль, и сомкнулся лес.
 
 
Я научилась ценить мгновенье,
Прочности цену узнав.
Я научилась ценить дуновенье,
Изведав пустыни нрав.
 
 
Ты скрылся. Но мимолетность эта
Осталась со мной на года.
Спасибо за промельк холодного света,
Не стоившего труда.
 

1979, 2000

* * *

 
Играю и пою
На чутком поводке
В забывчивом краю,
В уступчивой руке.
Покуда поводок
И гибок, и длинён —
Глотаю воздух впрок
И день мой опьянен
Тобой, рекой, травой,
Шуршанием страниц…
Покуда под Москвой
Не морят певчих птиц —
Я поводок тяну,
Срываться нет причин,
А в пропасть загляну —
Так между крепких спин
Не разглядеть, что ждет,
Зияет впереди…
Лишь малость шею трет
И чуть щемит в груди.
 

1979

БЫВШАЯ

 
Глянцевые легкие гондолы
Реют над старинным шифоньером.
Сверху вниз глядят на шкаф тяжелый
Барышня с красавцем-гондольером.
 
 
Из гондолы под нездешним ветром
Смотрят сверху на комод разбитый…
Разве десяти квадратным метрам
Уместить все то, что пережито?
 
 
Что уплыло с той гондолой дальней?
В солнечной прадедовской квартире
Над просторной детской и над спальней
Песни комсомольские в эфире…
 
 
С грозными соседками не споря,
По утрам конфорку караулит.
Варит ежедневный свой цикорий
В медной истончившейся кастрюле.
 
 
В комнату опасливо ныряет.
А когда уйдут кто помоложе,
Задыхаясь, пол на кухне драит,
Машет редким веничком в прихожей.
 
 
И одна, оцепенев надолго,
В эркер мутный смотрит, не мигая…
Белых лебедей плывут гондолы,
Вдоль пруда колясок детских стая.
 

1979

НЕБО РАСЧЕРЧЕНО НАИСКОСОК
1980–1986

ДВОР НА БАРРИКАДНОЙ

1

 
Дождь – веревочная лестница.
Мне взобраться бы по ней,
Со ступеньки верхней свеситься,
Чтобы глянуть в пропасть дней.
 
 
Различить к земле придавленный
Во дворе московском дом,
В низенький штакетник вправленный
Палисадник под окном.
 
 
Разрослись там беспорядочно
Желто-круглые цветы.
Дома тесно, дома празднично,
Дома радости просты.
 
 
Многолюдный чай с баранками,
Папа ворожит над ним.
Где-то вьюга над бараками,
Где-то нам не видный дым.
 
 
А над нашей ржавой крышею
Лишь дымка печного тень…
Но уже теплушка рыжая
Нас трясет который день.
 
 
Еле проступают в пропасти
Смирный ослик и арык,
И тетради первой прописи,
И акына темный лик.
 
 
Репродуктор, сводок крошево,
Кособокий саксаул.
Ничего не ждет хорошего
Сумрачный хозяйский мул…
 
 
Что же после?… Память мается,
Лестница оборвалась.
В луже прячется, ломается
Меж Вчера и Завтра связь.
 

2

 
Через белую скакалку
Я скачу, скачу, скачу,
Новых тапочек не жалко,
Скину их и улечу.
 
 
Брошу двор на Баррикадной,
Брошу надоевший класс,
В чадной кухне крик надсадный,
Неусыпный бабкин глаз…
 
 
Петли вьет моя веревка,
В городской пыли свистит.
А на тапочках шнуровка
Размоталась и висит…
 
 
Спотыкаюсь, ушибаюсь,
А подружки хохотать…
В три погибели сгибаюсь
И домой иду мечтать,
 
 
Чтоб подружки не дразнили,
Чтобы стать для них своей…
Много ль годы изменили,
Что нашла в мельканье дней?…
 

3

 
Хромая этажерка
Рогами в потолок.
За стенкой кутит Верка,
На стенке мой Ван Гог.
 
 
Цветных картинок стопка
И Жанна Самари:
Сама управлюсь с кнопкой —
Хоть целый день смотри!
 
 
Ах, «Красный виноградник»
И голубой Дега!
В каморке нашей праздник,
Пусть в пол-окна снега.
 
 
За стенкой пляс разлапый,
Дом ходит ходуном…
А мы листаем с папой
Любимый наш альбом.
 
 
Что в памяти хранится?
И свет, и грусть, и чад…
И все отец мне снится
Который год подряд…
 

1980

* * *

 
Я уже засыпаю, уже засыпаю,
Я уже по летящим ступеням ступаю,
Я уже подымаюсь по ним в облака,
Я уже молода, влюблена и легка,
Я пляшу на висячей изменчивой сцене,
Вместо зрителей чьи-то знакомые тени,
Я за ними тянусь, но ступени трещат,
И я падаю, падаю – смута и чад:
То ли печка дымит, то ли память томит,
То ль война, то ли вьюшкою мама гремит,
То ли замерший смех, то ль в грядущем беда,
То ль всей тяжестью рушатся в пропасть года…
 
 
Но спасибо – весенняя ночь коротка,
И уже в тишине высоки облака,
И устойчивой лестницы сонный пролет
Только в утро пока, только в ясность ведет.
 

1980

* * *

 
А может, дольше нас живут деревья
Лишь потому, что зависть их не мучит —
Кто в дебри врос, тех не влекут кочевья,
Не гложет чья-то солнечная участь;
А может, дольше нас живут деревья
Лишь потому, что их тоска не мучит —
Забыты сброшенной листвы отрепья,
Отринуты обломанные сучья;
А может, дольше нас живут деревья
Лишь потому, что их не мучит совесть,
Предательства и страха опыт древний,
И ложь, укоренившаяся в слове…
 

1980

СВИДАНИЕ

 
Она вошла в квартиру вслед за ним.
Дом показался мертвым и чужим,
Душа его как будто отлетела.
Пустой квартиры замкнутое тело
Подбито было низкою тахтой,
Всей драгоценной шириной двуспальной.
Сверкал у изголовья стол журнальный,
Над полированною наготой
Вознесся, шею вытянув, коньяк,
Горя покуда темным скрытым жаром,
И, как потусторонней жизни знак,
Мелькал экран, послушный всем ударам
Футбольных звезд, – и раздражал слегка.
Она и он пришли издалека —
Из жизни, прожитой наполовину,
И с телефонной трубкою рука
Дрожала у него, когда он сыну
Звонил, чтобы услышать
всё в порядке…
Мерещились раскрытые тетрадки
И уравнений четкие ряды,
Когда он гладил блёкнущие прядки
И вглядывался в легкие следы,
Оставленные жизнью предыдущей.
 
 
Он задремал, и стены мрак расплющил,
И только штор все длилось колыханье.
Она смотрела молча в темноту,
Размеренное тихое дыханье
И сны его вбирая на лету.
Стал дом чужой единственным приютом,
Душа в него вернулась, ожила…
Но время истекло, и счет минутам,
Она, простившись, первая ушла.
А он допил коньяк свой с отвращеньем,
И, бросив покрывало на тахту,
Решил покончить с этим приключеньем,
И запер дверь, и канул в темноту.
 

1980

ПОДМОСКОВНЫЙ РОМАНС

 
К нему приехала жена,
И сразу ясно стало,
Что стар он, как стара она
И поздно жить сначала.
 
 
Глаза умерили свой блеск,
И речи потускнели…
Он молча шел с ней слушать плеск
Пруда в рябом апреле.
 
 
Жизнь проступала, как вода
Из-под непрочной корки…
Была война, была беда,
Известность и задворки.
 
 
Был путь изменчивый, рябой,
Уступки и решимость.
И было это все судьбой —
И стыд, и одержимость.
 
 
Крошилась жизнь, крошился лед,
Сжигали листья где-то…
Кольнула мысль, что в этот год
Не дотянуть до лета.
 
 
Жена уехала в обед —
И возраста не стало,
Надел вельветовый жилет,
Сложил для милых дам куплет —
 
 
И начал жить сначала.
 

1980

* * *

 
Под мертвой, прошлогоднею листвой
Чего ты ищешь, галка-горемыка?
Как призрачно в апреле под Москвой,
Уйми озноб – о чем так много крика?
И не кичись, что ветвь, как ты, черна,
Не вздумай с ней тягаться чернотою —
Она от солнца близкого хмельна,
Ей скоро зеленеть, а нам с тобою
Всё оставаться в черном оперенье
(Хоть щегольнуть не прочь мы серебром),
Уверовать, что наш удел – смиренье,
И не спеша поскрипывать пером,
Отыскивая под сухой листвой
И в летней суете – авось дождемся —
Свой корм, свое призванье, свой покой,
И – не кричи же! – может, обойдемся…
 

1980

* * *

 
Ветка качалась, качалась, качалась
И от соседок своих отличалась
Тем, что качалась вместе с гнездом,
Тем, что заботиться было о ком
И не к себе ее мучила жалость…
Страхом она и отвагой держалась,
Так как страшилась не за себя.
Ветер грозил ей, надрывно трубя,
Гнул и ломал он послушных соседок,
Ветка качалась без дружеских веток —
Только упрямство, надежда на чудо —
Ни от кого, ни зачем, ниоткуда.
 

1980

* * *

 
Не знаю, кто там прячется в кусте,
Но куст стрекочет.
Кто новости приносит на хвосте?
Кто лясы точит?
 
 
Какие запахи сбивают с ног —
Сирень иль мята?
О чем молчит неузнанный цветок
В траве косматой?
 
 
Все запахи, все звуки, все цвета
Готовы к лету.
Моя работа только начата,
И знать не хочется, что не к рассвету
Я приближаюсь, а ныряю в ночь…
 
 
Напрасно мне стараются помочь
Черемуха, и зяблик, и река —
Уже в пути рассвет,
Который ночь мою сведет на нет,
Который из нее не для меня родится…
 
 
О чем же ты, непонятая птица?
Откройся мне, неузнанный цветок!
Продлись, мой срок!
 

1980

* * *

 
Небо расчерчено наискосок —
Каждый несет свой крест.
Давят друг друга, сбивают с ног,
В обход норовят, в объезд —
Только бы жажду унять, утолить,
Чтобы, закончив путь,
Где-то со вздохом свой крест свалить
И в изголовье воткнуть.
 

1980

* * *

 
Вчера ты посвятил мне день —
День расточительного снега.
Тянулся к нам через плетень
Ветвисторогий куст-олень —
Свидетель твоего побега
От ненадёжной белизны
В преддверье кутерьмы апрельской,
Когда посулы неверны
И жест навстречу слишком резкий.
Поспешно скрылся ты из глаз,
Вдогонку тихий куст качался,
Ты не видал, как день погас,
Какою щедростью венчался.
Слоился, истончался свет,
Сиренью вдруг пахнуло ранней,
И солнца алый длинный след
Так бережно, небольно ранил.
 

1980

* * *

 
Откуда застывшие эти фигуры
На одиноком шоссе?
Зачем на проезжей стоят полосе,
Чего они ждут терпеливо и хмуро,
Куда им – хотя б на одном колесе?
 
 
Чего они ждут под свистящей поземкой,
Какою поклажей набили мешки?
Куда мы с тобой вдоль апрельской реки,
Еще не расставшейся с коркою ломкой?…
Теснят нас к обочине грузовики.
 
 
Как свечи, стволы на заснеженном блюде
Стоят в обнаженной пасхальной красе…
Откуда они – эти хмурые люди
На одичалом шоссе?
 

1980

* * *

 
Я столько жизней прожила —
не сосчитать.
И ни одну б не отдала
за тишь да гладь.
 
 
Но отдала б все до одной
за эту тишь
в разноголосице лесной,
где ты со мной молчишь.
 
 
Все до одной бы отдала
за эту гладь,
где два некрашеных весла
и ты – рукой подать…
 

1980

* * *

 
Май решил все дожди опрокинуть на нас,
Не оставив ни капли на лето.
Но с натугой уже, но уже напоказ,
Ну полсуток еще, ну еще один час —
И последнюю выплеснет кружку,
И пойдет ворожить без берета,
Стариковского, пегого – и обнажит
В синьке вымытую макушку,
И по лютикам влажным в июнь побежит.
Это будет сегодня, к обеду,
Когда я от него,
Сбросив прочь волшебство,
В мой замученный город уеду.
 

1980

НА ПОЛУСТАНКЕ

 
Полустанок. К дороге лесок наклонен.
Новостройка с другой стороны громоздится.
Бьется в листьях закат, словно рыжая птица,
И сквозь нас, сквозь меня, сквозь застрявший вагон,
Как в квадраты зеркал, в стекла дома глядится,
Нежилого пока, но уже оглушенного
Поездами, уже ослепленного зноем,
Чуть родившегося – и дыханья лишенного…
Темноты не дождавшись, над лязгом и воем
Проводами расчерченный месяц плывет…
Поезд дернулся. Небо сгустилось над домом.
Он один точно перст под немым окоемом…