Страница:
– О, с видом на помойку! – почему-то радостно воскликнул он.
Ёлкины бросились к окнам: действительно, под ними красовались три переполненных мусорных бака.
– Боря, можно сходить в жилищную контору и попросить перенести эти баки, – утешила мужа Наина Иосифовна.
– Из уважения… За прошлые, так сказать заслуги… – поддакнул Генька.
– Ну… если за заслуги, тогда ещё ближе пододвинут… – удручённо проговорил Борис Николаевич.
– Но как мы так жить будем? – недовольно спросил Борис-младший.
– А как все живут, так и мы будем! – отрезала вдруг Татьяна. Трудности, так же как и отца в политике, её мобилизовали. – Начинаем новую трудовую жизнь простого советского человека!
Алексей деловито распоряжался относительно вносимой грузчиками мебели и вещей, и вскоре спортзал стал похож на склад мебельного магазина, где волею случая приютились беженцы.
– Как же мы будем все в одной комнате? – растерянно спросила Наина Иосифовна.
– Можно перегородки как-нибудь поставить, – предложила Татьяна. – Гений Иванович, – обратилась она к Безмозглому, – вы не могли бы нам соорудить что-нибудь наподобие перегородок?
– О чём речь, Татьяна Борисовна! Сбацаем! – охотно откликнулся Генька. – Из чего?
Все вещи и мебель уже были внесены, но два больших шкафа оказались лишними для этой комнаты и стояли в коридоре.
– Вот из них и делай! – ткнул пальцем в шкафы Борис Николаевич.
– Боря… – заикнулась было Наина Иосифовна. Но супруг так грозно зыркнул на неё, что та сразу поняла всю суетность своего возражения.
– Сбацаем, президент! – согласился Генька, с готовностью юркнув за инструментами.
«Вот такие и революцию в семнадцатом сбацали, – подумал Борис Николаевич. – А чтоб их, всех этих гениев безмозглых…»
– Пилю-стругаю, ЭВМ починяю! – появился с инструментами Генька и с радостью набросился на президентские шкафы. – Как комнату делить будем? – живо поинтересовался он.
– На три части, наверное, – предположила Татьяна. – Часть папе с мамой, часть нам с Лёшей, и детская.
– Резон! – согласился Генька. – Три ж окна, значит, каждому по окну.
– Ма, у меня что же не будет своей комнаты? – недовольно спросил Борис-младший. – Я что, вместе с Глебкой жить буду? Мне заниматься надо, он мне будет мешать!
– Не боись, я и тебе отдельный кабинет сбацаю, – подмигнул Борису Генька.
– А окно?
– Поделим!
Скоро, где мебелью, где досками от разобранных шкафов вся пятидесятичетырёхметровая комната была разгорожена на две больших и две маленьких комнаты. До потолка перегородки не доходили на добрый метр – не хватило материала.
– Шик-блеск! – воскликнул Генька, восседая на секции финской стенки и любуясь своей работой. – Имеете четырёхкомнатную квартиру, чего вам?
– Да уж… – тяжело вздохнула Татьяна.
– Ничего, – постаралась утешить семью Наина Иосифовна и обратилась к мужу: – Боря, ты вспомни своё детство: вы жили вшестером в одной комнатушке вместе с козой и спали на полу, прижавшись друг к дружке!
– Так это ж какие годы-то были! – возразил Борис Николаевич. – Это что получается – от чего ушёл, к тому и пришёл? Ради чего я работал? За что я боролся столько лет?! Эх! – в сердцах сказал Борис Николаевич и вышел, резко хлопнув дверью.
– Мам, не напоминай ты ему лишний раз, – попросила Татьяна. – Ты видишь, в каком он состоянии.
– Я же хотела его как-то поддержать…
– Пойдём лучше на кухню.
Женщины отправились разбирать коробки с посудой.
Вскоре на кухню вышел Борис Николаевич и смущенно обратился к соседям:
– А… стульчака в туалете у вас, что ли, не полагается?
– Стульчак, милый, у нас у каждого свой, – пропела Ниловна. – Идешь в сортир – неси свой стульчак. Сделал свое дело – уноси его к себе.
– М-да…
– А как же! Я однажды оставила свой стульчак, так на него какая-то образина ногами взграбасталась, – пожаловалась Ниловна и выразительно посмотрела на Софокла.
Софокл втянул голову в плечи и стал смотреть в окно.
– А мы и не прихватили своего стульчака, – растеряно проговорила Наина Иосифовна.
– У вас, небось, на прежней квартире голубой унитаз был, и стульчак в цветочек, – зло предположила Серёгина.
– И гирька на золотой цепочке! – заржал Софокл.
– Отстал ты от жизни, Софка! – ухмыльнулся Вовчик Железо. – Это у тебя в одном месте гирька подвешена. А на современных горшках нажимаешь кнопочку – и будьте-нате. Ты, Софка, хоть в магазин сходи, посмотри.
– С его рожей в магазин-то не пустят, – заметила Харита Игнатьевна. – Он же обязательно сопрёт что-нибудь.
– Не, я раз в помойке журнал с картинками нашёл, – миролюбиво сказал Софокл, пропустив мимо ушей замечание относительно его рожи, – а там в квартире красотища такая…
– Ты, Софокл, красотищу только на картинках и можешь увидеть, – заметила Харита Игнатьевна.
– Софокл – это тебя в честь философа древнего назвали что ли? – спросил Борис Николаевич.
– Папа, философом был Сократ, – поправила отца Татьяна. – А Софокл – драматург.
– Ну ты… ладно… того… – рассердился Борис Николаевич. – Что ж ты меня при людях позоришь? Умная больно, понимаешь… – Борис Николаевич с досадой повернулся и вышел из кухни.
Наина Иосифовна укоризненно посмотрела на дочь.
В суматохе не сразу обнаружилось, что пропал маленький Глебушка. Обшарили всю комнату – вернее, все своих четыре комнаты, обследовали тюки и коробки – мальчика нигде не было. Татьяна набросилась на старшего сына:
– Боря! Ты же взрослый человек! Почему ты не уследил за братом?
Борис, увлечённо обустраивавшийся в своём «кабинете», величественно повернулся к матери и произнёс библейски:
– «Не сторож я брату своему».
– Поёрничай у меня! – беззлобно пригрозила мать.
Стали искать в местах общего пользования. Обшарили кухню, прихожую, туалет, даже под ванну заглянули – следов Глеба нигде не обнаруживались.
– А мы знаем где он! – вдруг завопили Чук и Гек.
Они бросились в коридор к шкафам и с шумом стали их открывать. Из шкафов посыпалась рухлядь – изношенная обувь, сломанные швабры, стеклянные банки. В одном из шкафов на куче старого тряпья сладко посапывал пятилетний Глеб.
Процесс пришёл
Горячее сердце Светланы Горячиной
«Московская дева» снова на коне
Ёлкины бросились к окнам: действительно, под ними красовались три переполненных мусорных бака.
– Боря, можно сходить в жилищную контору и попросить перенести эти баки, – утешила мужа Наина Иосифовна.
– Из уважения… За прошлые, так сказать заслуги… – поддакнул Генька.
– Ну… если за заслуги, тогда ещё ближе пододвинут… – удручённо проговорил Борис Николаевич.
– Но как мы так жить будем? – недовольно спросил Борис-младший.
– А как все живут, так и мы будем! – отрезала вдруг Татьяна. Трудности, так же как и отца в политике, её мобилизовали. – Начинаем новую трудовую жизнь простого советского человека!
Алексей деловито распоряжался относительно вносимой грузчиками мебели и вещей, и вскоре спортзал стал похож на склад мебельного магазина, где волею случая приютились беженцы.
– Как же мы будем все в одной комнате? – растерянно спросила Наина Иосифовна.
– Можно перегородки как-нибудь поставить, – предложила Татьяна. – Гений Иванович, – обратилась она к Безмозглому, – вы не могли бы нам соорудить что-нибудь наподобие перегородок?
– О чём речь, Татьяна Борисовна! Сбацаем! – охотно откликнулся Генька. – Из чего?
Все вещи и мебель уже были внесены, но два больших шкафа оказались лишними для этой комнаты и стояли в коридоре.
– Вот из них и делай! – ткнул пальцем в шкафы Борис Николаевич.
– Боря… – заикнулась было Наина Иосифовна. Но супруг так грозно зыркнул на неё, что та сразу поняла всю суетность своего возражения.
– Сбацаем, президент! – согласился Генька, с готовностью юркнув за инструментами.
«Вот такие и революцию в семнадцатом сбацали, – подумал Борис Николаевич. – А чтоб их, всех этих гениев безмозглых…»
– Пилю-стругаю, ЭВМ починяю! – появился с инструментами Генька и с радостью набросился на президентские шкафы. – Как комнату делить будем? – живо поинтересовался он.
– На три части, наверное, – предположила Татьяна. – Часть папе с мамой, часть нам с Лёшей, и детская.
– Резон! – согласился Генька. – Три ж окна, значит, каждому по окну.
– Ма, у меня что же не будет своей комнаты? – недовольно спросил Борис-младший. – Я что, вместе с Глебкой жить буду? Мне заниматься надо, он мне будет мешать!
– Не боись, я и тебе отдельный кабинет сбацаю, – подмигнул Борису Генька.
– А окно?
– Поделим!
Скоро, где мебелью, где досками от разобранных шкафов вся пятидесятичетырёхметровая комната была разгорожена на две больших и две маленьких комнаты. До потолка перегородки не доходили на добрый метр – не хватило материала.
– Шик-блеск! – воскликнул Генька, восседая на секции финской стенки и любуясь своей работой. – Имеете четырёхкомнатную квартиру, чего вам?
– Да уж… – тяжело вздохнула Татьяна.
– Ничего, – постаралась утешить семью Наина Иосифовна и обратилась к мужу: – Боря, ты вспомни своё детство: вы жили вшестером в одной комнатушке вместе с козой и спали на полу, прижавшись друг к дружке!
– Так это ж какие годы-то были! – возразил Борис Николаевич. – Это что получается – от чего ушёл, к тому и пришёл? Ради чего я работал? За что я боролся столько лет?! Эх! – в сердцах сказал Борис Николаевич и вышел, резко хлопнув дверью.
– Мам, не напоминай ты ему лишний раз, – попросила Татьяна. – Ты видишь, в каком он состоянии.
– Я же хотела его как-то поддержать…
– Пойдём лучше на кухню.
Женщины отправились разбирать коробки с посудой.
Вскоре на кухню вышел Борис Николаевич и смущенно обратился к соседям:
– А… стульчака в туалете у вас, что ли, не полагается?
– Стульчак, милый, у нас у каждого свой, – пропела Ниловна. – Идешь в сортир – неси свой стульчак. Сделал свое дело – уноси его к себе.
– М-да…
– А как же! Я однажды оставила свой стульчак, так на него какая-то образина ногами взграбасталась, – пожаловалась Ниловна и выразительно посмотрела на Софокла.
Софокл втянул голову в плечи и стал смотреть в окно.
– А мы и не прихватили своего стульчака, – растеряно проговорила Наина Иосифовна.
– У вас, небось, на прежней квартире голубой унитаз был, и стульчак в цветочек, – зло предположила Серёгина.
– И гирька на золотой цепочке! – заржал Софокл.
– Отстал ты от жизни, Софка! – ухмыльнулся Вовчик Железо. – Это у тебя в одном месте гирька подвешена. А на современных горшках нажимаешь кнопочку – и будьте-нате. Ты, Софка, хоть в магазин сходи, посмотри.
– С его рожей в магазин-то не пустят, – заметила Харита Игнатьевна. – Он же обязательно сопрёт что-нибудь.
– Не, я раз в помойке журнал с картинками нашёл, – миролюбиво сказал Софокл, пропустив мимо ушей замечание относительно его рожи, – а там в квартире красотища такая…
– Ты, Софокл, красотищу только на картинках и можешь увидеть, – заметила Харита Игнатьевна.
– Софокл – это тебя в честь философа древнего назвали что ли? – спросил Борис Николаевич.
– Папа, философом был Сократ, – поправила отца Татьяна. – А Софокл – драматург.
– Ну ты… ладно… того… – рассердился Борис Николаевич. – Что ж ты меня при людях позоришь? Умная больно, понимаешь… – Борис Николаевич с досадой повернулся и вышел из кухни.
Наина Иосифовна укоризненно посмотрела на дочь.
В суматохе не сразу обнаружилось, что пропал маленький Глебушка. Обшарили всю комнату – вернее, все своих четыре комнаты, обследовали тюки и коробки – мальчика нигде не было. Татьяна набросилась на старшего сына:
– Боря! Ты же взрослый человек! Почему ты не уследил за братом?
Борис, увлечённо обустраивавшийся в своём «кабинете», величественно повернулся к матери и произнёс библейски:
– «Не сторож я брату своему».
– Поёрничай у меня! – беззлобно пригрозила мать.
Стали искать в местах общего пользования. Обшарили кухню, прихожую, туалет, даже под ванну заглянули – следов Глеба нигде не обнаруживались.
– А мы знаем где он! – вдруг завопили Чук и Гек.
Они бросились в коридор к шкафам и с шумом стали их открывать. Из шкафов посыпалась рухлядь – изношенная обувь, сломанные швабры, стеклянные банки. В одном из шкафов на куче старого тряпья сладко посапывал пятилетний Глеб.
Процесс пришёл
В этот же день была ещё одна большая неожиданность. После обеда единственное окно коммунальной кухни снова заслонил огромный мебельный фургон. Как и в первый раз жильцы 51-ой квартиры побросали кастрюли и столпились у окна.
– Великое переселение народов! – усмехнулась Харита Игнатьевна.
– Чего, опять к нам? – облизнулся Софокл.
В квартиру снова вошла Валентина Ивановна Матевенко, неся перед собой флаг парламентёра – очередной ордер. Жильцы с любопытством заглянули за спину Валентины Ивановны и обнаружили… Михаила Сергеевича и Раису Максимовну Гробачёвых.
– У нас что, отстойник бывших президентов? – саркастически спросила Серёгина.
– Что, и Борис Николаевич здесь? – растерянно и вместе с тем радостно воскликнул Михаил Сергеевич, увидев Наину Иосифовну и Татьяну в кухонных передниках. И повернулся к Раисе Максимовне: – Ну вот видишь, Раиса Максимовна, Ёлкин тоже здесь. Значит, и нам пережить можно.
Коммуналка и восемнадцатиметровка произвели на чету Гробачёвых тяжёлое впечатление. Более тяжёлое, чем на чету Ёлкиных-Доченко.
Михаил Сергеевич долго стоял у зарешёченного окна, скрестив на груди руки, и уголки его губ были опущены вниз – что обозначало крайнюю степень удручённых раздумий. Он представлялся себе Наполеоном, сосланным на остров Эльбу. Раиса Максимовна в такие минуты старалась его не трогать. Утешать она его будет потом.
А пока она распоряжалась вносимой мебелью и расплачивалась с грузчиками.
– Как ты думаешь, Захарик, – Михаил Сергеевич опустился на тюки с одеждой, – они пришли надолго?
Раиса Максимовна поняла, кого он имел ввиду.
– Ах, Ми! – вздохнула она. – В семнадцатом тоже рассчитывали, что большевики пришли ненадолго. А они продержались семьдесят лет!
– Захарик, ещё семьдесят лет мы не проживём.
…Когда-то, ещё в студенческие годы, Рая и Миша в Третьяковке увидели картину Венецианова «Захарка»: крестьянский мальчишка в кепке, из-под которой во все стороны торчат волосы. «Смотри, Рая! – рассмеялся Миша. – Этот Захарка ужасно похож на тебя!» Так Раиса Максимовна стала Захариком…
– Нужно что-нибудь предпринять, Ми, иначе мы здесь погибнем.
– Но что мы можем сделать, Захарик? – уныло спросил Михаил Сергеевич.
– Мы организуем путч против этого Зюзюкина!
– Нет, Захарик, второго путча мне не пережить.
– А в коммуналке жить хочешь?! – спросила Раиса Максимовна и сморщила носик: – Здесь стоит какая-то невообразимая вонь. – Вдруг она выпрямилась и торжественно объявила: – Ми, нужно связаться с Западом! Запад нам поможет.
– Но как мы с ним свяжемся, Захарик? Я так думаю, что за каждым нашим шагом следят зюзюкинские ищейки. Они нам ничего такого не позволят.
– Связь нужно установить где-нибудь в квартире, чтобы не вызывать подозрений. Например, в туалете или ванной комнате. В ручку душа можно вмонтировать мобильный телефон. Шум воды будет заглушать разговор. Я займусь этим сама. Связь с Западом я беру в свои руки. Ми, так жить нельзя!
На кухне выяснилось, что место Гробачёвым досталось самое невыгодное: на проходе и возле раковины.
– Все вакантные места давно разобраны, Раиса Максимовна, – проконстатировала факт Харита Игнатьевна, видя расстроенное лицо супруги экс-президента.
– Может быть, кто-нибудь уступит своё место мадам Гробачёвой? – ехидно обратилась к соседям Серёгина.
Гробовое молчание было ей в ответ.
– Народ безмолвствует, Раиса Максимовна, – усмехнулась Харита Игнатьевна.
– Раиса Максимовна, мы уступим вам своё место! – патетично воскликнули сёстры Ольга и Ирина. – Вот, пожалуйста, занимайте!
– О, как я вам благодарна! – обрадовалась Раиса Максимовна.
– Ну что вы, не стоит, – благородно возразила Ирина.
– Мы всё равно редко готовим, – добавила Ольга.
– Они у нас сыты пищей духовной, – объяснила Харита Игнатьевна.
Но выяснилось, что внушительных размеров шикарный стол Гробачёвых никак не втискивается в бывшее место сестёр.
– Может быть, кто-нибудь подвинет свой никчемный столик для королевского стола мадам Гробачёвой? – снова протестировала соседей «на вшивость» Харита Игнатьевна.
И опять гробовое молчание было ей в ответ.
– Народ безмолвствует, Раиса Максимовна, – притворно вздохнула Харита Игнатьевна.
– Отпилить его надо! – внёс ценное предложение Софокл. – Тогда будет в самый раз.
– Пилить мой стол?! – ужаснулась Раиса Максимовна. – Но это же антиквариат! Швеция!
– Вот чудненько! – всплеснула руками Харита Игнатьевна. – Теперь у нас на кухне будет «шведский стол»: подходи и бери, что душеньке угодно!
Находящиеся на кухне прыснули со смеху.
Раиса Максимовна высокомерным взглядом смерила эту язву, но промолчала. Она пошла жаловаться мужу.
– Ми! Они хотят пилить наш антикварный шведский стол! Он не помещается на кухне!
– Захарик, пусть пилят всё, что угодно, – махнул рукой Михаил Сергеевич. – У меня такое ощущение, что меня самого распилили пополам.
Так как Генька Безмозглый был ещё здесь, деля ёлкинские хоромы на отсеки, пилить шведский стол поручили ему. Раиса Максимовна стояла рядом с таким выражением, будто ей без наркоза пилили здоровую кость.
– Ну и дерево, зараза! – вспотел пилить Генька. – Дуб, что ли?
– Граб! – с достоинством ответила Раиса Максимовна.
– Гроб! – в тон ей ответил Генька.
– Будет нам тут всем гроб с крышкой! – раззубоскалился Софокл.
Ещё через полтора часа огрызок антикварного шведского стола был втиснут в фанерно-дровяную клумбу коммунальной кухни. Раиса Максимовна, рыдая сердцем, стала перетаскивать в него тефалевую посуду.
К вечеру удручённые Гробачёвы сидели в своей комнате на диване и обсуждали своё положение.
– Помнишь, Захарик, как мы в Ставрополе, когда только что приехали, снимали крохотную комнатушку у одних пенсионеров? – предался воспоминаниям Михаил Сергеевич. – В центре стояла огромная печь, а по углам еле-еле помещались кровать, стол и два стула.
– А книги?! Ми, ты забыл о книгах! – подключилась в воспоминания Раиса Максимовна. – У нас было два громадных ящика с книгами!
– И когда мы иногда ссорились, я стелил себе на этих ящиках… – рассмеялся Михаил Сергеевич.
– А потом ночью всё равно приходил ко мне… – лукаво добавила Раиса Максимовна.
Михаил Сергеевич был рад, что его Захарик немного развеселилась.
– А какая светлая была комната: целых три окна, выходящих в сад! О, Ми! Это было наше с тобой первое совместное жилище! Как… как мы были счастливы тогда, помнишь?
– Конечно, Захарик. Хотя жилось нам совсем нелегко.
– Да! Чтобы протопить эту чёртову печь, мы покупали дрова и уголь! А готовила я в крохотном коридорчике на керосинке.
– А помнишь, Захарик, ту огромную коммуналку, где мы жили потом? Мне сначала казалось, что там комнат пятнадцать, не меньше, а народу было…
– Комнат было всего восемь, Ми, – рассмеялась Раиса Максимовна. – А народу было действительно очень много. Чтобы умыться и сходить в туалет, приходилось порой ждать своей очереди.
– Да, это было целое маленькое государство. И как-то мы все там умудрялись ладить, вот что удивительно.
– Ми, я помню одно твоё письмо мне – из твоей командировки. Что-то такое… «Дипломатические отношения с суверенными единицами должна поддерживать ты. Надеюсь, не без гордости будешь проводить нашу внешнюю политику. Только не забывай при этом принцип взаимной заинтересованности».
Оба, и Михаил Сергеевич, и Раиса Максимовна, рассмеялись.
– Как давно это было, Захарик. И, вместе с тем, как недавно!
– Но, Ми! – воскликнула Раиса Максимовна, снова возвратясь в сегодняшний день. – Я думала, что этап коммунальных квартир давно канул в Лету! А получается, всё возвращается на круги своя. Вот уж не предполагала на старости лет опять попасть в коммуналку!
Михаил Сергеевич обнял жену за плечи и скорбно поджал губы.
– Захарик, мы с тобой столько пережили всяких катаклизмов и поворотов судьбы, что, может быть, процесс ещё пойдёт в другую сторону, благоприятную для нас, – не совсем, правда, уверенный в этом, проговорил Михаил Сергеевич. – Наверное, это я во всём виноват. Виноват в том, что вот сейчас мы с тобой, Захарик, сидим в этой комнате коммунальной квартиры.
Раиса Максимовна молчала.
– Помнишь, Ми, первые годы перестройки, мы с тобой в Италии… – начала она. – Миланцы приветствуют нас, скандируют: «Гроби, Гроби!» И у нас с тобой… Я помню это, Ми: у нас с тобой на глазах были слёзы. Слёзы радости, какой-то сопричастности… Ты повернулся ко мне и сказал: «И ради этого тоже стоило начинать перестройку!» – Раиса Максимовна с долей грусти посмотрела в глаза мужу: – Ми, скажи честно, если бы тебя вот сейчас спросили: стоило ли затевать перестройку, что бы ты ответил?
Михаил Сергеевич долго сидел молча, поджав губы.
– Ну, Захарик, – наконец сказал он. – Кто же мог предположить, что процесс пойдёт так далеко?
Уже поздно вечером Ёлкины услышали тихое поскрёбывание в свою дверь. Когда Наина Иосифовна открыла, на пороге стоял Софка. В руках он держал старенький деревянный стульчак.
– Я извиняюсь… – сказал он. – Вот… Не требуется? Подешёвке отдам.
– Да-да, конечно. Сколько?
– По старым ценам за полсотни. Значит, теперь – два с полтиной.
– И за два сойдёт! – выглянул из-за спины Наины Иосифовны зять Лёша и взял у Софокла стульчак.
Софка согласно кивнул.
Когда минут через пятнадцать Наина Иосифовна вышла в коридор, то увидела, что с таким же стульчаком Софокл скребётся в дверь к Гробачёвым.
По закону бывшим президентам, ушедшим в отставку, полагались телохранители. Были они выделены и Ёлкину с Гробачёвым. Правда, обе четы не без оснований полагали, что эти церберы по совместительству ещё и зюзюкинские агенты, и по ночам поставляют куда следует сведения о своих подопечных.
Телохранитель Ёлкина, за неимением свободных помещений в квартире поселился в кладовочке, а телохранитель Гробачёва – на антресолях. Для этого соседям пришлось предварительно их освободить от накопившегося там хлама.
– Великое переселение народов! – усмехнулась Харита Игнатьевна.
– Чего, опять к нам? – облизнулся Софокл.
В квартиру снова вошла Валентина Ивановна Матевенко, неся перед собой флаг парламентёра – очередной ордер. Жильцы с любопытством заглянули за спину Валентины Ивановны и обнаружили… Михаила Сергеевича и Раису Максимовну Гробачёвых.
– У нас что, отстойник бывших президентов? – саркастически спросила Серёгина.
– Что, и Борис Николаевич здесь? – растерянно и вместе с тем радостно воскликнул Михаил Сергеевич, увидев Наину Иосифовну и Татьяну в кухонных передниках. И повернулся к Раисе Максимовне: – Ну вот видишь, Раиса Максимовна, Ёлкин тоже здесь. Значит, и нам пережить можно.
Коммуналка и восемнадцатиметровка произвели на чету Гробачёвых тяжёлое впечатление. Более тяжёлое, чем на чету Ёлкиных-Доченко.
Михаил Сергеевич долго стоял у зарешёченного окна, скрестив на груди руки, и уголки его губ были опущены вниз – что обозначало крайнюю степень удручённых раздумий. Он представлялся себе Наполеоном, сосланным на остров Эльбу. Раиса Максимовна в такие минуты старалась его не трогать. Утешать она его будет потом.
А пока она распоряжалась вносимой мебелью и расплачивалась с грузчиками.
– Как ты думаешь, Захарик, – Михаил Сергеевич опустился на тюки с одеждой, – они пришли надолго?
Раиса Максимовна поняла, кого он имел ввиду.
– Ах, Ми! – вздохнула она. – В семнадцатом тоже рассчитывали, что большевики пришли ненадолго. А они продержались семьдесят лет!
– Захарик, ещё семьдесят лет мы не проживём.
…Когда-то, ещё в студенческие годы, Рая и Миша в Третьяковке увидели картину Венецианова «Захарка»: крестьянский мальчишка в кепке, из-под которой во все стороны торчат волосы. «Смотри, Рая! – рассмеялся Миша. – Этот Захарка ужасно похож на тебя!» Так Раиса Максимовна стала Захариком…
– Нужно что-нибудь предпринять, Ми, иначе мы здесь погибнем.
– Но что мы можем сделать, Захарик? – уныло спросил Михаил Сергеевич.
– Мы организуем путч против этого Зюзюкина!
– Нет, Захарик, второго путча мне не пережить.
– А в коммуналке жить хочешь?! – спросила Раиса Максимовна и сморщила носик: – Здесь стоит какая-то невообразимая вонь. – Вдруг она выпрямилась и торжественно объявила: – Ми, нужно связаться с Западом! Запад нам поможет.
– Но как мы с ним свяжемся, Захарик? Я так думаю, что за каждым нашим шагом следят зюзюкинские ищейки. Они нам ничего такого не позволят.
– Связь нужно установить где-нибудь в квартире, чтобы не вызывать подозрений. Например, в туалете или ванной комнате. В ручку душа можно вмонтировать мобильный телефон. Шум воды будет заглушать разговор. Я займусь этим сама. Связь с Западом я беру в свои руки. Ми, так жить нельзя!
На кухне выяснилось, что место Гробачёвым досталось самое невыгодное: на проходе и возле раковины.
– Все вакантные места давно разобраны, Раиса Максимовна, – проконстатировала факт Харита Игнатьевна, видя расстроенное лицо супруги экс-президента.
– Может быть, кто-нибудь уступит своё место мадам Гробачёвой? – ехидно обратилась к соседям Серёгина.
Гробовое молчание было ей в ответ.
– Народ безмолвствует, Раиса Максимовна, – усмехнулась Харита Игнатьевна.
– Раиса Максимовна, мы уступим вам своё место! – патетично воскликнули сёстры Ольга и Ирина. – Вот, пожалуйста, занимайте!
– О, как я вам благодарна! – обрадовалась Раиса Максимовна.
– Ну что вы, не стоит, – благородно возразила Ирина.
– Мы всё равно редко готовим, – добавила Ольга.
– Они у нас сыты пищей духовной, – объяснила Харита Игнатьевна.
Но выяснилось, что внушительных размеров шикарный стол Гробачёвых никак не втискивается в бывшее место сестёр.
– Может быть, кто-нибудь подвинет свой никчемный столик для королевского стола мадам Гробачёвой? – снова протестировала соседей «на вшивость» Харита Игнатьевна.
И опять гробовое молчание было ей в ответ.
– Народ безмолвствует, Раиса Максимовна, – притворно вздохнула Харита Игнатьевна.
– Отпилить его надо! – внёс ценное предложение Софокл. – Тогда будет в самый раз.
– Пилить мой стол?! – ужаснулась Раиса Максимовна. – Но это же антиквариат! Швеция!
– Вот чудненько! – всплеснула руками Харита Игнатьевна. – Теперь у нас на кухне будет «шведский стол»: подходи и бери, что душеньке угодно!
Находящиеся на кухне прыснули со смеху.
Раиса Максимовна высокомерным взглядом смерила эту язву, но промолчала. Она пошла жаловаться мужу.
– Ми! Они хотят пилить наш антикварный шведский стол! Он не помещается на кухне!
– Захарик, пусть пилят всё, что угодно, – махнул рукой Михаил Сергеевич. – У меня такое ощущение, что меня самого распилили пополам.
Так как Генька Безмозглый был ещё здесь, деля ёлкинские хоромы на отсеки, пилить шведский стол поручили ему. Раиса Максимовна стояла рядом с таким выражением, будто ей без наркоза пилили здоровую кость.
– Ну и дерево, зараза! – вспотел пилить Генька. – Дуб, что ли?
– Граб! – с достоинством ответила Раиса Максимовна.
– Гроб! – в тон ей ответил Генька.
– Будет нам тут всем гроб с крышкой! – раззубоскалился Софокл.
Ещё через полтора часа огрызок антикварного шведского стола был втиснут в фанерно-дровяную клумбу коммунальной кухни. Раиса Максимовна, рыдая сердцем, стала перетаскивать в него тефалевую посуду.
К вечеру удручённые Гробачёвы сидели в своей комнате на диване и обсуждали своё положение.
– Помнишь, Захарик, как мы в Ставрополе, когда только что приехали, снимали крохотную комнатушку у одних пенсионеров? – предался воспоминаниям Михаил Сергеевич. – В центре стояла огромная печь, а по углам еле-еле помещались кровать, стол и два стула.
– А книги?! Ми, ты забыл о книгах! – подключилась в воспоминания Раиса Максимовна. – У нас было два громадных ящика с книгами!
– И когда мы иногда ссорились, я стелил себе на этих ящиках… – рассмеялся Михаил Сергеевич.
– А потом ночью всё равно приходил ко мне… – лукаво добавила Раиса Максимовна.
Михаил Сергеевич был рад, что его Захарик немного развеселилась.
– А какая светлая была комната: целых три окна, выходящих в сад! О, Ми! Это было наше с тобой первое совместное жилище! Как… как мы были счастливы тогда, помнишь?
– Конечно, Захарик. Хотя жилось нам совсем нелегко.
– Да! Чтобы протопить эту чёртову печь, мы покупали дрова и уголь! А готовила я в крохотном коридорчике на керосинке.
– А помнишь, Захарик, ту огромную коммуналку, где мы жили потом? Мне сначала казалось, что там комнат пятнадцать, не меньше, а народу было…
– Комнат было всего восемь, Ми, – рассмеялась Раиса Максимовна. – А народу было действительно очень много. Чтобы умыться и сходить в туалет, приходилось порой ждать своей очереди.
– Да, это было целое маленькое государство. И как-то мы все там умудрялись ладить, вот что удивительно.
– Ми, я помню одно твоё письмо мне – из твоей командировки. Что-то такое… «Дипломатические отношения с суверенными единицами должна поддерживать ты. Надеюсь, не без гордости будешь проводить нашу внешнюю политику. Только не забывай при этом принцип взаимной заинтересованности».
Оба, и Михаил Сергеевич, и Раиса Максимовна, рассмеялись.
– Как давно это было, Захарик. И, вместе с тем, как недавно!
– Но, Ми! – воскликнула Раиса Максимовна, снова возвратясь в сегодняшний день. – Я думала, что этап коммунальных квартир давно канул в Лету! А получается, всё возвращается на круги своя. Вот уж не предполагала на старости лет опять попасть в коммуналку!
Михаил Сергеевич обнял жену за плечи и скорбно поджал губы.
– Захарик, мы с тобой столько пережили всяких катаклизмов и поворотов судьбы, что, может быть, процесс ещё пойдёт в другую сторону, благоприятную для нас, – не совсем, правда, уверенный в этом, проговорил Михаил Сергеевич. – Наверное, это я во всём виноват. Виноват в том, что вот сейчас мы с тобой, Захарик, сидим в этой комнате коммунальной квартиры.
Раиса Максимовна молчала.
– Помнишь, Ми, первые годы перестройки, мы с тобой в Италии… – начала она. – Миланцы приветствуют нас, скандируют: «Гроби, Гроби!» И у нас с тобой… Я помню это, Ми: у нас с тобой на глазах были слёзы. Слёзы радости, какой-то сопричастности… Ты повернулся ко мне и сказал: «И ради этого тоже стоило начинать перестройку!» – Раиса Максимовна с долей грусти посмотрела в глаза мужу: – Ми, скажи честно, если бы тебя вот сейчас спросили: стоило ли затевать перестройку, что бы ты ответил?
Михаил Сергеевич долго сидел молча, поджав губы.
– Ну, Захарик, – наконец сказал он. – Кто же мог предположить, что процесс пойдёт так далеко?
Уже поздно вечером Ёлкины услышали тихое поскрёбывание в свою дверь. Когда Наина Иосифовна открыла, на пороге стоял Софка. В руках он держал старенький деревянный стульчак.
– Я извиняюсь… – сказал он. – Вот… Не требуется? Подешёвке отдам.
– Да-да, конечно. Сколько?
– По старым ценам за полсотни. Значит, теперь – два с полтиной.
– И за два сойдёт! – выглянул из-за спины Наины Иосифовны зять Лёша и взял у Софокла стульчак.
Софка согласно кивнул.
Когда минут через пятнадцать Наина Иосифовна вышла в коридор, то увидела, что с таким же стульчаком Софокл скребётся в дверь к Гробачёвым.
По закону бывшим президентам, ушедшим в отставку, полагались телохранители. Были они выделены и Ёлкину с Гробачёвым. Правда, обе четы не без оснований полагали, что эти церберы по совместительству ещё и зюзюкинские агенты, и по ночам поставляют куда следует сведения о своих подопечных.
Телохранитель Ёлкина, за неимением свободных помещений в квартире поселился в кладовочке, а телохранитель Гробачёва – на антресолях. Для этого соседям пришлось предварительно их освободить от накопившегося там хлама.
Горячее сердце Светланы Горячиной
Всю президентскую избирательную кампанию Светлана Горячина пребывала в раже.
– Мы должны победить! – твердила она неистово денно и нощно. – Это дело всей моей жизни!
В день выборов она не находила себе места. Сначала в день первого тура выборов. Потом выяснилось, что будет второй тур, и Зюзюкин будет принимать в нём участие. И она не находила себе места в день второго тура выборов.
Она молилась за него.
– Мы должны победить! Мы должны победить! – заклинала она. – Иначе мне не жить.
Но «не жить» Светлане Горячиной было в любом случае.
Каждый вечер, ложась спать, она становилась на колени перед портретом Владимира Ильича Ленина, что висел у неё в Красном углу спальни, убранный кумачовыми рушниками (и лампадка горела), смотрела в Его строгие глаза, пронзающие и испытывающие сердце каждого коммуниста, и вела с Ним задушевные беседы.
Не было для Светланы Горячевой никого прекраснее и выше Его. Только она, она одна была Его «вечная невеста», Его истинная верная подруга. Его – вечно живого, того, который всегда с нами.
Какие прежде песни о Нём слагались! Какие хоры о Нём пели!
…Вот взметается многопудовый занавес огромной сцены Дворца Съездов, а там – хор из тысячи человек. Выходит ведущая в длинном вечернем платье и объявляет зычным голосом:
– Серафим Туликов! Слова Льва Ошанина! Кантата! Оратория!
И начинают – величаво так, задушевно:
Самой любимой песней Светланы Горячиной была эта:
И вот, ложась каждый вечер спать, Светлана Горячина, стоя на коленях, тихо и душевно беседовала с Ним:
– Владимир ты наш Ильич, товарищ ты наш Ленин! – шептала она в страстном упоении, и всё, доселе невостребованное, столько времени маявшееся в ней, не находя выхода, выплёскивалось в неистовую молитву. – Прости Ты грехи мои, вольные и невольные, если сотворила я что некоммунистическое, против дела Твоего. Да сбудется воля Твоя о построении коммунизма в одной отдельно взятой стране. И сделай так, Владимир Ты наш Ильич, чтобы Геннадий Андреевич Зюзюкин победил на этих выборах. Жизни своей не пожалею. Возьми её в зарок, если понадобится она Тебе ради нашей Великой Победы на этих выборах. Ты же знаешь, я готова отдать Тебе всё, что есть у меня, чего бы Ты не попросил. Потому что жизнь моя давно принадлежит Тебе и Революции.
Светлана Горячина – партийный псевдоним. Она его сама для себя выбрала. Горячина – потому что сердце у неё горячее, а Светлана – потому что помыслы у неё светлые. Это не какая-нибудь Сажи Умалатова, у которой с таким именем не может быть светлых помыслов. Предательница! На Зюзюкина бочку катит, свою партию создала! «Диванную» партию – которая вся умещается на одном диване. Наверняка в президенты метит! Но у России не может быть президента с таким именем – Сажи Умалатова. А только с именем – Светлана Горячина. И она обязательно будет после Зюзюкина. А сейчас должен победить он. Ничего, она подождёт. Если не умрет.
Своим товарищам по партии Светлана Горячина говорила:
– Если Геннадий Андреевич победит на выборах и станет президентом, я этого не выдержу: я умру от счастья.
Своё слово верного коммуниста-ленинца Светлана Горячина сдержала.
Когда окончательно определились результаты выборов, и стало известно, что победил Зюзюкин, изболевшее за большевицкое дело горячее сердце Светланы Горячевой не выдержало такого накала.
Умирая, она нащупала в бюстгальтере священный образок и завещала своим близким и сотоварищам по партии похоронить её с этим образком. Потом взгляд её зажёгся истовым блеском, она приподнялась в страстном порыве и проговорила:
– Умираю за дело, которому посвятила всю свою жизнь, как завещал наш вождь Владимир Ильич Ленин. За счастье всех трудящихся на земле, за то, чтобы наши дети…
Светлана Горячина хотела ещё много чего сказать перед смертью, и даже спеть свою любимую песню «Ленин всегда с тобой», потому что говорить о своих коммунистических чувствах – а особенно петь – можно бесконечно. Но умерла.
На гражданской панихиде по Светлане Горячевой говорились пламенные речи. Приехал на панихиду сам Геннадий Андреевич со свитой и сказал такие слова:
– Спи спокойно, наш дорогой товарищ! Знамя, обронённое тобой, подхватили крепкие руки – руки твоих товарищей по партии! Мы его больше не выроним! Ты пала в борьбе за дело всех трудящихся, как нам завещал Великий Ленин!
Зюзюкин говорил сорок минут. В заключении он дал клятву:
– Перед гробом своего товарища по партии торжественно обещаю, официально вступив на пост президента, первым же своим Указом увековечить память верного коммуниста-ленинца. Отныне одна из улиц города Москвы будет носить имя Светланы Горячиной. А так же улицы во всех крупных городах Российской Федерации. Посёлок, где родилась Светлана Горячина, будет переименован в Светланогорячинск, а город, где прошла пламенная юность верного ленинца – в Горячиноград.
Напоследок Геннадий Андреевич сказал:
– Твоё большое горячее сердце, дорогой наш товарищ, в борьбе за правое дело левых разорвалось на тысячу осколков. И теперь каждый коммунист будет носить на груди значок – кусочек горячего сердца Светланы Горячиной.
И Геннадий Андреевич показал всем присутствующим коммунистам макет значка: на пурпурном всполохе – кусочке преданного сердца – красовались две большие белые буквы СС – сердце Светланы.
После речи Геннадий Андреевич с верными ленинцами отправился на очередной банкет праздновать свою победу.
И только Он – Великий Вождь Всех Трудящихся – знал, что вовсе не от счастья умерла Светлана Горячина. Это Ему понадобился зарок за победу на выборах Геннадия Зюзюкина.
– Мы должны победить! – твердила она неистово денно и нощно. – Это дело всей моей жизни!
В день выборов она не находила себе места. Сначала в день первого тура выборов. Потом выяснилось, что будет второй тур, и Зюзюкин будет принимать в нём участие. И она не находила себе места в день второго тура выборов.
Она молилась за него.
– Мы должны победить! Мы должны победить! – заклинала она. – Иначе мне не жить.
Но «не жить» Светлане Горячиной было в любом случае.
Каждый вечер, ложась спать, она становилась на колени перед портретом Владимира Ильича Ленина, что висел у неё в Красном углу спальни, убранный кумачовыми рушниками (и лампадка горела), смотрела в Его строгие глаза, пронзающие и испытывающие сердце каждого коммуниста, и вела с Ним задушевные беседы.
Не было для Светланы Горячевой никого прекраснее и выше Его. Только она, она одна была Его «вечная невеста», Его истинная верная подруга. Его – вечно живого, того, который всегда с нами.
Какие прежде песни о Нём слагались! Какие хоры о Нём пели!
…Вот взметается многопудовый занавес огромной сцены Дворца Съездов, а там – хор из тысячи человек. Выходит ведущая в длинном вечернем платье и объявляет зычным голосом:
– Серафим Туликов! Слова Льва Ошанина! Кантата! Оратория!
И начинают – величаво так, задушевно:
Аж кровь в жилах стынет!
ЛЕ-ЕНИ-ИН…
Самой любимой песней Светланы Горячиной была эта:
Как это верно и гениально подметил поэт!
Ленин в твоей судьбе,
В каждом счастливом дне,
Ленин – в тебе и во мне!
«Всегда со мной!» Всегда. Его миниатюрный портретик, завёрнутый в красную тряпочку, она носила у самого сердца – в бюстгальтере. Когда случалось ей где быть одной, – например, в перерыве заседаний Госдумы выйдет в туалет, достанет из бюстгальтера тряпочку, развернёт и долго на портретик смотрит. Потом поцелует Его в лысинку, снова в тряпочку замотает, и сунет в бюстгальтер. Господи, сладко-то как!
Ленин – всегда живой,
Ленин – всегда с тобой…
Да, именно так! В горе, в надежде и радости. Как верно и точно! Какой удивительный всё-таки поэт Лев Ошанин. Тонкий. Чувствующий. Видать, через себя пропустил. Что говорить, «поэт в России больше, чем поэт», – как сказал какой-то ещё поэт – правда, не такой великий, как Ошанин.
…В горе, в надежде и радости.
И вот, ложась каждый вечер спать, Светлана Горячина, стоя на коленях, тихо и душевно беседовала с Ним:
– Владимир ты наш Ильич, товарищ ты наш Ленин! – шептала она в страстном упоении, и всё, доселе невостребованное, столько времени маявшееся в ней, не находя выхода, выплёскивалось в неистовую молитву. – Прости Ты грехи мои, вольные и невольные, если сотворила я что некоммунистическое, против дела Твоего. Да сбудется воля Твоя о построении коммунизма в одной отдельно взятой стране. И сделай так, Владимир Ты наш Ильич, чтобы Геннадий Андреевич Зюзюкин победил на этих выборах. Жизни своей не пожалею. Возьми её в зарок, если понадобится она Тебе ради нашей Великой Победы на этих выборах. Ты же знаешь, я готова отдать Тебе всё, что есть у меня, чего бы Ты не попросил. Потому что жизнь моя давно принадлежит Тебе и Революции.
Светлана Горячина – партийный псевдоним. Она его сама для себя выбрала. Горячина – потому что сердце у неё горячее, а Светлана – потому что помыслы у неё светлые. Это не какая-нибудь Сажи Умалатова, у которой с таким именем не может быть светлых помыслов. Предательница! На Зюзюкина бочку катит, свою партию создала! «Диванную» партию – которая вся умещается на одном диване. Наверняка в президенты метит! Но у России не может быть президента с таким именем – Сажи Умалатова. А только с именем – Светлана Горячина. И она обязательно будет после Зюзюкина. А сейчас должен победить он. Ничего, она подождёт. Если не умрет.
Своим товарищам по партии Светлана Горячина говорила:
– Если Геннадий Андреевич победит на выборах и станет президентом, я этого не выдержу: я умру от счастья.
Своё слово верного коммуниста-ленинца Светлана Горячина сдержала.
Когда окончательно определились результаты выборов, и стало известно, что победил Зюзюкин, изболевшее за большевицкое дело горячее сердце Светланы Горячевой не выдержало такого накала.
Умирая, она нащупала в бюстгальтере священный образок и завещала своим близким и сотоварищам по партии похоронить её с этим образком. Потом взгляд её зажёгся истовым блеском, она приподнялась в страстном порыве и проговорила:
– Умираю за дело, которому посвятила всю свою жизнь, как завещал наш вождь Владимир Ильич Ленин. За счастье всех трудящихся на земле, за то, чтобы наши дети…
Светлана Горячина хотела ещё много чего сказать перед смертью, и даже спеть свою любимую песню «Ленин всегда с тобой», потому что говорить о своих коммунистических чувствах – а особенно петь – можно бесконечно. Но умерла.
На гражданской панихиде по Светлане Горячевой говорились пламенные речи. Приехал на панихиду сам Геннадий Андреевич со свитой и сказал такие слова:
– Спи спокойно, наш дорогой товарищ! Знамя, обронённое тобой, подхватили крепкие руки – руки твоих товарищей по партии! Мы его больше не выроним! Ты пала в борьбе за дело всех трудящихся, как нам завещал Великий Ленин!
Зюзюкин говорил сорок минут. В заключении он дал клятву:
– Перед гробом своего товарища по партии торжественно обещаю, официально вступив на пост президента, первым же своим Указом увековечить память верного коммуниста-ленинца. Отныне одна из улиц города Москвы будет носить имя Светланы Горячиной. А так же улицы во всех крупных городах Российской Федерации. Посёлок, где родилась Светлана Горячина, будет переименован в Светланогорячинск, а город, где прошла пламенная юность верного ленинца – в Горячиноград.
Напоследок Геннадий Андреевич сказал:
– Твоё большое горячее сердце, дорогой наш товарищ, в борьбе за правое дело левых разорвалось на тысячу осколков. И теперь каждый коммунист будет носить на груди значок – кусочек горячего сердца Светланы Горячиной.
И Геннадий Андреевич показал всем присутствующим коммунистам макет значка: на пурпурном всполохе – кусочке преданного сердца – красовались две большие белые буквы СС – сердце Светланы.
После речи Геннадий Андреевич с верными ленинцами отправился на очередной банкет праздновать свою победу.
И только Он – Великий Вождь Всех Трудящихся – знал, что вовсе не от счастья умерла Светлана Горячина. Это Ему понадобился зарок за победу на выборах Геннадия Зюзюкина.
«Московская дева» снова на коне
В ту самую ночь, когда были объявлены предварительные результаты выборов, и Светлана Горячина от счастья отдавала Ему свою коммунистическую душу, другая пламенная революционерка – Валерия Ильинична Новодровская снова готовилась, как в давние застойные времена, к работе в подполье.
Всю ночь Валерия Ильинична тщательно вычищала свой домашний архив, чтобы комунякам не досталась в их кровавые руки ни одна ценная информация о выпестованном ею Демократическом союзе. Впрочем, они за годы демократии так засветились, что всех можно брать голыми руками, и топить и вешать косяками, чем в ближайшее время комуняки и займутся. На их красных митингах давным-давно составлены «чёрные» списки. Эти питекантропы Ампиров и Маркашов уже, небось, подыскивают подходящие каменюки и чешут от нетерпения свои причинные места.
Компромата в её архиве было так много, что сначала Валерия Ильинична жгла его в ванне, а когда вспыхнула и закапала чёрным полиэтиленовая занавеска, пришлось устроить маленький костерок на лестничной площадке.
Едва забрезжил рассвет, Валерия Ильинична поднялась на чердак. Здесь, ещё с доельцинских времён, у неё была установлена сигнализация оповещения всех дээсовцев о контрольном сборе в критической ситуации: телефоны прослушивались. Валерия Ильинична сама сконструировала эту сигнализацию по принципу Тимура, который сзывал свою команду. Ей давно предлагали разобрать её, уверяя, что времена комуняк давно миновали, что им возврата нет. О, как они оказались наивны! Только она, как Старая Крыса, держала про запас все их прежние методы борьбы, нутром чуя возможную опасность. Увы! – она оказалась права. Как оказался прав ещё один молоденький дээсовец, предвидевший:
Всю ночь Валерия Ильинична тщательно вычищала свой домашний архив, чтобы комунякам не досталась в их кровавые руки ни одна ценная информация о выпестованном ею Демократическом союзе. Впрочем, они за годы демократии так засветились, что всех можно брать голыми руками, и топить и вешать косяками, чем в ближайшее время комуняки и займутся. На их красных митингах давным-давно составлены «чёрные» списки. Эти питекантропы Ампиров и Маркашов уже, небось, подыскивают подходящие каменюки и чешут от нетерпения свои причинные места.
Компромата в её архиве было так много, что сначала Валерия Ильинична жгла его в ванне, а когда вспыхнула и закапала чёрным полиэтиленовая занавеска, пришлось устроить маленький костерок на лестничной площадке.
Едва забрезжил рассвет, Валерия Ильинична поднялась на чердак. Здесь, ещё с доельцинских времён, у неё была установлена сигнализация оповещения всех дээсовцев о контрольном сборе в критической ситуации: телефоны прослушивались. Валерия Ильинична сама сконструировала эту сигнализацию по принципу Тимура, который сзывал свою команду. Ей давно предлагали разобрать её, уверяя, что времена комуняк давно миновали, что им возврата нет. О, как они оказались наивны! Только она, как Старая Крыса, держала про запас все их прежние методы борьбы, нутром чуя возможную опасность. Увы! – она оказалась права. Как оказался прав ещё один молоденький дээсовец, предвидевший:
Валерия Ильинична подошла к сигнализации – старенькому корабельному штурвалу, – точно, как у Тимура. Толстый слой пыли и паутина покрывали небольшое сооружение. Валерия Ильинична крутанула колесо, подняв пыльное облачко. Жалкое кряхтенье и стон были ей в ответ. Конечно, за столько лет вся система вышла из строя. Валерия Ильинична взялась за ручки штурвала и постояла, задумавшись, несколько секунд. Воспоминания нахлынули на неё.
И когда-нибудь в полночь
Всё начнётся с нуля:
Будем красную сволочь
Вышибать из Кремля.