Страница:
На следующий день Нина повела Васю в Третьяковскую галерею. Он явился с букетом красных гвоздик, в черном новеньком костюме, и Нину вдруг так передернуло от его какой-то очевидной провинциальности и нелепости, что она поспешно поцеловала его, опустив глаза, поблагодарила за цветы, впрочем, оставив их у него в руках, и потащила к билетным кассам. Переходя из зала в зал, показывая свои любимые картины и рассказывая о них, Нина горела вся внутри от ощущения дикости происходящего. Василий брел позади Нины, волоча по паркету красный букет, не сводя с девушки взгляда, жуткого от единственного вполне определенного желания. Было видно, что каторга бесполезного ритуала знакомства с мировыми шедеврами живописи отбывалась им исключительно в угоду возлюбленной…
Вечером, у подъезда своего дома Нина решилась на разговор начистоту. Она объявила Васе, что никогда не станет его женой. Пробовала, не обижая, объяснить причины. Он повернулся и побежал прочь. Именно побежал. Ей стало страшно за него, но облегчение оттого, что все это кончено, было сильнее страха. Красные цветы валялись на скамейке, Василий несся, не разбирая дороги, в ночь…
Нина поднялась в квартиру, тихо прошла в свою комнату. Завтра, завтра все пройдет, пыталась успокоить она себя бессонной ночью.
Продолжалась привычная жизнь: лекции, семинары, коллоквиумы, а в свободные дни – пивные попойки с креветками на Арбате и ВДНХ в компании сокурсников, посещения театров по перехваченным по случаю билетам, просмотры новых фильмов на больших экранах, старых зарубежных шедевров в «Иллюзионе» на Котельнической набережной, а иногда и полузапрещенных фильмов – по заводским домам культуры.
Однажды зимой, сидя с Ольгой на университетском «сачкодроме» и обсуждая очередную журнальную новинку, Нина вдруг сказала, что ее не покидает ощущение, что за ней следят, когда она вечерами возвращается домой. Наверное, чокнулась от детективов и фантастики. Тогда Ольга «раскололась». Оказалось, что Василий переехал в Москву, живет в общежитии, устроился по «лимиту» на мусоровоз (там больше всего платят), копит деньги на кооператив, поступил в техникум и, действительно, в свободные вечера наблюдает за возвращениями Нины домой, отсекая возможных конкурентов. С Ольгой поддерживает отношения по телефону и намеревается довести свою идею жениться на Нине до конца. Пол поехал из-под ног Нины. Ольга кричала: «Очнись! Чем лучше Васьки эти твои интеллектуальные козлы, что они тебе дали в жизни? Дура, ты понимаешь, какая любовь выпала тебе в жизни?!» Нина только и смогла вымолвить: «Гранатовый, блин, браслет». Надо было что-то делать срочно. Так жить Нина не могла. Решила взять телефон у Ольги, позвонить и встретиться с Васей, чтобы окончательно выбить все безумные надежды из его головы. Позвонила. Не очень трезвый голос охотно ответил: «А Василий на днях рассчитался и уехал домой к маме, в Одессу. Не каждому пижону по зубам Москва, девушка…»
Прошло несколько лет. Нина возвращалась домой с курорта в сопровождении опостылевшего ей своей занудливостью и педантично-истеричной заботливостью мужа. Самолет почему-то сделал вынужденную посадку в Одесском аэропорту. Ждать вылета было утомительно вдвойне, потому что Нина ждала ребенка, и хотя срок был маленький, но тошнило, доставала жара. Нина вытянулась, как могла, в кресле, расстегнув джинсы. Муж пошел за водой. Нина вздрогнула, услышав голос, пугающе знакомый: «Такси, кому такси…» Вертя ключами на пальце, шел, вернее, тащился мимо нее неопрятный Василий с опухшим пропитым лицом, обводя пустым взглядом людей. Нина сползла в ужасе с кресла и уткнулась лицом в деревянную спинку, продолжая незаметно наблюдать. Развернувшись возле Нины, Вася побрел к выходу, вяло продолжая хриплым голосом предлагать свои транспортные услуги… Муж вернулся, что-то бубнил про невозможность в этом городе купить нормальной воды, что буфетчица, сволочь, хотела зажать сдачу, потом начал причитать, что Ниночка невозможно бледная стала, и в конце концов спросил участливо: «Что, тебе совсем плохо?» Нина молча плакала, закрыв глаза…
Очередь
Белым днем валялась я в постели, плавая в дремоте, узаконенной больничным листом. Несильная простуда не давала нормально уснуть, и мозг, укутанный в вату болезни, выдавал образы, видения, мотал как пленку воспоминания о событиях разных лет, вялые размышления о прошлом, настоящем, будущем… Вот я, развитая не по годам дошкольница, стою в компании детей нашего двора, полукругом закрывая старушку, сидящую на стуле. Мы каждый день ждали того часа, когда откроется дверь подъезда, и красивый высокий летчик бережно выведет под руку слепую бабушку, усадит ее на стул, укроет заботливо ноги пледом и оставит на час подышать воздухом. Зимой на ней обычно было надето вытертое, черное с невиданными пуговицами и когда-то роскошной, а теперь от старости приобретшей какой-то бордово-черно-ржавый цвет, чернобуркой. На голове была тоже вытертая меховая шляпка, покрытая белым кружевным пуховым шарфиком. Ее облик резко отличался от вида всех известных нам бабушек, и вначале любопытство, а потом и своеобразная дружба приковывали к старушке детей. Мы подбегали к ней, здоровались и, поборовшись за более выгодные места у стульчика, закрывали орущие рты на целый час волшебного путешествия в мир сказок. Она рассказывала разные сказки – и хорошо известные нам, и совсем неизвестные, странные и сладко-страшные, которые слушали мы, одинаково замерев, боясь пропустить хоть слово. Манера старушки рассказывать заставляла нас вести себя необычно тихо. Прикрыв слепые глаза, она говорила тихо и внятно, выразительно меняя голос и интонацию, и сама речь ее была непривычна. Например, она говорила «дьверь, вечор, дожжи», и вообще фразы строились как-то старинно-завораживающе. В конце сказки, когда мы переводили дух от напряжения, бабушка хвалила нас за внимание, задавала вопросы по сюжету сказки, слушала ответы, и в конце концов доставала из муфты вязаную варежку и одаривала дрожащей сухонькой рукой карамельками в бумажных фантиках каждого из нас, называя по имени. Меня всегда удивляло, что она, слепая, знает нас всех по именам и не ошибается, хотя мы каждый день становились в разном порядке.
Я обрывочно вспоминаю одну сказку, которую потом не смогла найти ни в одной книжке. Там речь шла о женщине, потерявшей ребенка и отправившейся в далекое путешествие к самой Смерти, чтобы вымолить ребенка обратно. И сейчас мороз по коже, когда я представляю голос старушки, рассказывающий один момент сказки: «… И вот пришла женщина к озеру Забвения, села на камень без сил и вымолвила: «Отдай мне ребенка». И смерть ответила: «Хорошо, упрямая женщина, я верну тебе ребенка с одним условием: ты навсегда отдашь мне свои прекрасные глаза». Женщина без раздумья согласилась и заплакала над озером, и прекрасные глаза вытекли двумя голубыми алмазами и исчезли в озере Забвения…» Я сама в этом месте плакала и подозревала, что эту сказку старушка рассказывает про себя…
Открывалась дверь подъезда и невозможно прекрасный летчик дядя Олег осторожно уводил старушку домой, с улыбкой обещая нам вывести ее и завтра. Бабушку выводили, кроме дяди Олега, еще две женщины: мать Олега и жена, на мой взгляд, просто некрасивая женщина. Я никогда не пропускала выходы старушки, и иногда одна не отходила от нее, когда не было других ребят. Как-то я набралась смелости и спросила старушку, почему ее красивый внук женился на такой некрасивой женщине, да еще, похоже, и любит ее (я иногда встречала их вместе на улице, и они всегда держались за руки). Бабушка улыбнулась и ответила мне очередной сказкой о том, что когда Бог раздавал красоту, жена ее внука по скромности и хорошему воспитанию оказалась последней в очереди, а потом Бог начал раздавать счастье, и она оказалась первой…
…Старушка, сказки… Дрема-размышление понесли меня дальше по моей петляющей судьбе. Если в очереди за красотой я оказалась явно не в хвосте, а по крайней мере в середине, то в очереди за счастьем я пристроилась где-то сбоку, причем никак не попаду к раздаче. И вроде бы все нормально, а счастьем назвать эту нормальность не хочется. Что само идет в руки – неинтересно, объекта счастья среди знакомых и даже малознакомых мужчин не наблюдается. Пристроиться «замуж» лишь бы как не хочется. Считать своим счастьем этот сам «замуж» тоже как-то дико. Мои ухажеры разнообразны, но несовершенны для полной потери моей головы и готовности стать декабристкой. Я могу, конечно, стать однажды «декабристкой» – уехать от них от всех как-нибудь в декабре, в метель, в пургу, чтобы не возвращаться… Моя знакомая, тоже не урод и не дура, рассказывала, как выходила, да так и не вышла замуж. Ее жених высказал желание сделать ей какой-нибудь подарок от себя на свадьбу. Она показала белые купленные босоножки и радостно объявила их подарком, но когда жених узнал цену, он согласился на оплату только половины «подарка», на что моя знакомая посоветовала ему жениться на одноногой и послала его куда подальше. Я надеюсь, что «кандидаты» составить мое счастье не такие патологичные. Один – тихо умирает рядом, но кроме вялого умирания, я не могу отыскать у него ни одного достоинства. Другой – умен, энергичен и мощен, как ледокол, но женат формально и прочно, разводиться не собирается, постоянно врет, а рядовой любовницей быть не хочется. Третий – педант и зануда, но, видимо, всех переживет и отвадит своей настойчивостью, заботой и тошнотной порядочностью. Кроме того, все это – какой-то убогий выбор и расчет… Любви, любви хочется, – это правда. Любовь, конечно, Бог не распределяет в очередь, это я уже к своим двадцати пяти понимаю. Любить весь мир я умею, а вот конкретных людей – никак не научусь. Терпеть трудно, восхищаться – невозможно. Над собой работаю, работаю, но не справляюсь с этой самой работой. Эх, царство небесное тебе, бабушка-сказочница. Как бы я теперь порасспросила тебя о жизни, поговорила бы с тобой. Может, рассказала бы ты мне многое, научила, где искать очередь к Богу за умом и милосердием, может быть, может быть…
Жизнь после
Инна вышагивала на каблуках мимо магазинов, незаметно подглядывая за собой в стеклах витрин и с удовольствием отмечая собственное почти совершенство. Гордилась своей волей, благодаря которой удалось-таки похудеть на девять килограмм, а это означало: живот – долой, два размера одежды – долой. Можно выдать себе премию в виде порции фруктового мороженого, сесть красиво вон там на лавочке в парке и с независимым видом неспешно съесть. До конца обеда еще минут тридцать-сорок, можно еще пятнадцать прихватить, шефини сегодня нет.
Как интересно. Еще нет тридцати пяти (только через три месяца), а свою жизнь уже можно разделить на «до» и «после» развода.
Что там было «до»? Глупость одна в башке до свадьбы по поводу платьев-колец и ресторана – кого звать, потом короткая агония спектакля «юная прелестная жена» для друзей и родственников, потом первые схватки со свекровью по поводу, «что любит кушать Димочка», потом тошнота беременности, потом ужас вспоминать – роды, пеленки, бессонные ночи, ясли-сады, простуды, первые школьные годы чудесные с истерикой подготовки к урокам. Странно, была же влюблена в Димку, что-то покупали – радовались, записки в роддом хранятся вместе с номерком на ручку новорожденной, а вот как целовались, спали вместе – не помнится. Помнится злость и обида развода в целом, да детали оскорблений и невыполненных обещаний, а вот уже повод разрыва как-то забывается, хотя помнит, что было больно. Вот и все «до».
А вот «после»… Конечно то, что не помогает бывший муж, вызывает слезы бешенства и бессилия, особенно когда надо крупное купить – компьютер, пальто, а так хватает на жизнь, спасибо, работа есть. Вот дочь подросла, проблем меньше, она учится хорошо, самостоятельная, молодец.
Личная жизнь. Непонятно, что происходит. Вроде бы первое время тосковала как-то вообще: машинально готовила большую кастрюлю борща, пельмени крутила на целый полк, хоть выбрасывай, съедать не успевали вдвоем с дочкой. А теперь и забыла, как их вертеть, пельмени-то. Схватила в кулинарии того-сего, да яблок, да конфет любимых, вот и сыты. Что двум девчонкам надо? Правда, и солидность куда-то ушла, хочется одеваться по-модному, даже стали с дочерью покупать одинаковое. Как хандра нападет, так за тряпками, на распродажу, – исчезает вмиг ползарплаты, зато хорошо худеть на овсянке. Недавно училка дочкина приняла Инну за старшую сестру. Приятно.
Да, а что личная жизнь-то? Новые знакомые мужчины. Как их теперь потактичней назвать? «Кавалеры» – не тянут, какие кавалеры, когда норовят заплатить в ресторане пополам, а то и вовсе на угощение напрашиваются. Особенно любят приглашения на презентации и просмотры фильмов, спектаклей – культурно, сыто и на халяву. Или любят пригласить познакомиться поближе на прогулке, старательно отворачиваясь от цветочных палаток. Особенно колоритны рассказы о бизнесе, машинах последних моделей и экстриме дорогих развлечений на фоне дурной одежды и любезного провожания до ближайшего метро. Наводящие вопросы о квартирных реалиях и зарплате Инны отбивают желание любого секса, даже безопасного и для здоровья. Бывают, конечно, напористые обаяшки – и тебе машина-такси, и укромный уютный ресторанчик и цветы, небрежно брошенные на заднее сиденье. Костюм, галстук, все бы ничего, но обычно эти «принцы» женаты, смотрят часто на дорогие часы, и предлагают зайти попить кофейку в гостиничный номер. Тоже прозрачно. Что еще? Призраки прошлого – бывшие сокурсники, одноклассники, влюбленные когда-то в Инну до умопомрачения. Эти вообще ужас. Помятые и поношенные лица не расправляются даже под освещением изнутри лучами восторженных глаз, загорающихся после пятой рюмки на ежегодных сборищах старых друзей. Пьяные песнопения из романтического репертуара прошлых лет не выравнивают впечатления. Даже драки мнящих себя соперниками за право возобновить давние ухаживания не вызывают в Инне никакой симпатии или сочувствия. Обмен телефонами на прощание производится обычно с горячими уверениями будущих встреч, но остаются пустой формальностью, потому что или звонков не бывает вообще, или бывают какие-то дурацкие.
Еще появляются новые знакомые пожилого возраста, от которых отдает нафталином и кладбищем. То ли вдовцы, то ли сами подыскивающие себе будущую вдову, но желания встречаться с ними не возникает, хотя эти часто бывают прикольнее вышеперечисленных. Как правило, они имеют какие-то ученые степени и звания, блещут эрудицией и юмором, сыплют высокими комплиментами и демонстрируют отеческую заботу во всех отношениях. Особенно проявляют готовность помочь в устройстве на лучшую работу Инне и направить образование ребенка в правильное русло. В общении с такими бойкими дедушками мысли о сексе у Инны не возникали, но задуматься о благополучии и покое хотелось, а ощущать себя дочкой даже нравилось. Недолго.
Инна думала, что же в ней не так, почему все-таки не получается у нее человеческий роман. Один раз застряла на три года в пламенно-унизительных отношениях с женатым ловеласом. Остался осадок злости на себя, что не хватило ни воли, ни ума переломить ситуацию, хотя бы не стать для него рядовой, не говоря уж о том, чтобы стать единственной. Понятно же, что по всем материальным и моральным параметрам – это не вариант для нормальной семейной жизни, хуже Димки, потому что после разрыва противное леденящее чувство не прошло.
Вспомнила о Машке. Вот ведь, паразитка, умеет устраиваться. На работе получает хорошо, имеет халтуру неслабую, с любовника получила денежный презент на зарубежный отдых, а муж одел-обул на зиму ребенка и увеличил алименты. Это все при том, что она выглядит старше Инны, фигура хуже и толще, а причесочка с покраской прямо из двадцатого века, годов восьмидесятых, да и одежда соответствующая. Интеллект не обсуждается за отсутствием такового. В чем дело? Чем берет?
Конечно, одиночество не так уж плохо. Сама себе хозяйка, неподотчетна, независима. «Хочу – халву ем, хочу – пряники». Но не ест же. Страшно поправиться. Хочется нравиться. Тому единственному, для которого она ложится спать с голодным брюхом, ест шоколад малюсенькими кусочками, а не плитками, надрывается в бассейне.
Так… начинается. Подошел. Познакомиться хочет. Интересуется… Да, москвичка, да, работа недалеко, да квартира своя… Господи, ему еще и регистрация нужна. Да пошел ты…
Эпизод
Он шел к своей любимой безлюдной бухточке на окраине маленького рыбачьего поселка, радуясь, что последний экзамен сдан, впереди целое лето каникул и безделья перед выпускным школьным годом, когда необходимость выбора будущего возьмет за горло. А пока можно не заботиться ни о чем, кроме натягивания ласт и маски перед вожделенным заплывом… Вынырнув далеко от берега, он увидел в нескольких метрах от него лежащую на спине женщину с закрытыми глазами, болтающуюся как водоросль согласно движениям волн. Он понял, что она не спит, а наслаждается, что она нездешняя и что она прекрасна, как морская царевна. Она подняла голову на всплеск очередной волны в лицо и, отфыркиваясь и протирая рукой от соленой воды глаза,
засмеялась: «Не пугай меня». Он удивился, что ей не страшно так далеко отплывать от берега, и предложил свою помощь. Она ответила, что плавает не быстро, но легко и совсем не устает в теплой воде, а опасается больше людей, чем моря, да и то уже не очень. Они вышли на берег, он спросил, как ее зовут, она ответила. Потом он начал бесконечно рассказывать всякую чушь, чтобы задержать ее. Но она не уходила, спокойно слушала, смотрела и улыбалась. По седеющим прядям в высыхающих темных волосах он догадался, что она значительно старше его, но это стремительно становилось неважным. Только почему-то непривычно заныло сердце от жалости и предчувствия неизбежного. Никогда так ему не нравилась ни одна девчонка городка, где он родился и жил, и ни одна из отдыхающих, с которыми постоянно знакомились его друзья. Оказалось, что она по семейным обстоятельствам временно живет в этом поселке и два раза в неделю ездит на автобусе в город преподавать в Доме пионеров танцы. Воспользовавшись ее обмолвкой о филологическом образовании, он стал просить помочь ему с русским языком. Счастливый от своей сообразительности, получивший согласие увидеться на следующий день, он побежал домой, чтобы передохнуть от захлестнувших эмоций…
Что за дивное время наступило в его жизни… Каждый день с утра он прибегал к ней в поселок, в маленький домик. Они честно садились заниматься, но тетрадка невзначай отодвигалась за разговорами, он начинал помогать ей что-то делать по хозяйству, а потом они шли купаться. Они долго плавали, любуясь друг другом, и она спохватывалась и прогоняла его домой, когда солнце садилось в море. Оба радовались вроде бы безобидным играм, когда он приносил ей в корзинке то виноград, то яблоки, то персики и торжественно вручал со словами: «Ты – Королева Винограда, Яблок, Персиков» и еще разного ежедневного содержимого корзинки, а она смеялась и принимала вкусные подношения. Она пресекала все попытки перейти черту дружбы, хотя установленная дистанция давалась ей с трудом. Все чаще во время диктанта она сбивалась на полуслове, встречая взгляд в упор серых глаз, тоскующих и совсем не по-мальчишески бесстрашно достающих ее женское нутро. По ночам ее крутило от невозможного желания, и она клялась себе, что если не заставит его прекратить так смотреть, то всякие отношения оборвет раз и навсегда. Но наступало утро, приходил он, светлый и счастливый, и все повторялось. И опять он, мальчишка, смел так смотреть, что она терялась в смятении чувств и неубедительном лепете своих строгих слов. Более того, помогая в хлопотах по дому, он как бы ненароком норовил коснуться ее, и оба вздрагивали как от ожога, прятали глаза, умирая от сладкой боли, которую было равно невыносимо и терпеть, и прерывать.
Однажды он принес полную корзинку роз и молча поставил к ее ногам. Она, предчувствуя катастрофу, нарочно насмешливо спросила: «Ты оборвал бабушкин розарий, чтобы наварить варенья, и я теперь буду Королевой Варенья?» Он мрачно и хрипло ответил: «Нет, ты будешь моей и только моей королевой, я больше так не могу»… Шорохи и сумерки комнаты разорвал его стон-вопль, и она по безжизненно-бледной запрокинутой на подушке голове поняла, что он лежит без сознания. Испугалась, целовала, гладила, тормошила и плакала. Из закатившихся глаз, обретающих постепенно осмысленность, потекли слезы. Оказывается, бывает, что мальчики, превращаясь в мужчин, могут терять сознание и плакать.
Следующий день они провели опять в любви и слезах до вечера. Она все говорила о невозможности их отношений, о своих проблемах с мужем, о разлуках и потерях, о прощании и благодарности… Ему было все равно, что она говорит, он плыл в тумане ее голоса и плавился в пожаре желания не отпускать ее всю от себя никогда, никогда, никогда…
Никогда еще не видел он ее такой потерянной, когда они столкнулись на выходе из калитки дворика с незнакомым ему мужчиной. Не сводя с нее взгляда, чужак произнес с сарказмом: «Я слышал, что ты работаешь в Доме пионеров, но не думал, что до такой степени». Она жестко отправила домой мальчишку, и, подчинившись ее воле, он всю дорогу неотступно думал о том, что наверняка этот незваный лысеющий гад вторгся в их волшебный мир, чтобы отнять ее у него…
Проведя ночь без сна, едва дождавшись рассвета, он ворвался без приглашения в домик, где еще вчера ликовало его счастье, а теперь пахло бедой. Он кричал своему врагу в лицо, что не отдаст ее никому, что не позволит дальше приносить ей несчастья, что только он умеет ее любить и понимать, что он женится на ней через год и увезет отсюда далеко-далеко. Он перестал кричать, когда заметил, что она безучастно собирает свои вещи в чемодан, а всегда потрясающая его осанка танцовщицы сломана, как будто из тела вынули все кости. Она тяжело подошла к нему, взяла за руку, повела из домика к морю и долго говорила что-то о правоте мужа и своей вине, просила уйти, жить счастливо и без нее… Он перебивал, тряс ее за плечи, клялся убить его и освободить ее… В конце концов, плача, они разошлись в разные стороны…
… Они разошлись в разные стороны.
Прошло несколько лет, за которые она сумела выжить в труднейших ситуациях, потеряв все: и здоровье, и деньги, и мужа. Как яркий лучик вспоминала она то лето купания в сумасшедшей страсти и все мучилась, не сломала ли она жизнь мальчику… Ей часто хотелось вернуться в то время и поменять судьбу, словно изменить концовку старого фильма. Мечтала встретиться с ним и поговорить о сломанной любви, а вдруг… Она отправила ему письмо. Семь с половиной страниц, где она писала о разводе, о непрощении и упреках мужа, о памяти, о больной совести и коротком счастье, писала так, что у него не хватало духа прочитать до конца с первого, со второго, а дочитал только с третьего раза, и в конце письма – стихи… Ответа она не дождалась.
Прошло еще несколько лет. Он сидел за столиком открытого кафе на набережной рядом с наконец-то постоянной в его связях модельного вида девушкой, почти женой, и лениво потягивал «Маргариту». Говорить было не о чем, место свадьбы и медового месяца всех устраивало, лихорадка строительства и оборудования нового дома осталась позади. Невесту «выгулял», пора бы уже и баиньки, завтра по горло дел… По набережной спокойно шла его бывшая королева с потрясающей осанкой танцовщицы, не столько постаревшая, сколько тронутая каким-то умиранием… Девушка поинтересовалась, почему он так пристально смотрит на проходящую немолодую женщину, неужели понравилась старуха?
– Да нет, – ответил он, – был когда-то в юности знаком с ней – так, эпизод…
Инопланетяне
Он сидел уже одетый у кровати и смотрел на мокрое пятно пододеяльника, прикрывающего щеку женщины, которая спала, свернувшись под одеялом, лицом к стене. Вчера был бесполезный и тяжелый разговор, даже не разговор, а так, полусмех-полускандал без решения и конца. В голове стучали обидные и язвительные слова, роняемые ею всегда неожиданно, когда, например, пила чай или вытирала со стола в десятый раз ей одной видные пятна и крошки. Зачем она так? Он сто раз говорил ей, что любит только ее, и не его вина, что они не вместе до сих пор. Зачем она постоянно припоминала ему женщин, появившихся в его жизни опять-таки не по его, а по ее вине? Какая разница – спал он с ними или не спал?
Он любит только ее, живет только ею, думает о ней и только о ней, тогда почему каждый раз начинается эта бессмысленная пытка? Все нормально же было: и целовались, и все остальное – какие проблемы? Есть общие дела, планы, поездки, что ей надо еще?
Он хотел дотронуться до ее спутанных волос, повернуть к себе и поцеловать заплаканное лицо. Ну, к кому еще он испытывал такую нежность и жалость? Побоялся разбудить – пусть поспит еще, успокоится, быть может. Тихонько вышел и закрыл за собой дверь…
Вечером, у подъезда своего дома Нина решилась на разговор начистоту. Она объявила Васе, что никогда не станет его женой. Пробовала, не обижая, объяснить причины. Он повернулся и побежал прочь. Именно побежал. Ей стало страшно за него, но облегчение оттого, что все это кончено, было сильнее страха. Красные цветы валялись на скамейке, Василий несся, не разбирая дороги, в ночь…
Нина поднялась в квартиру, тихо прошла в свою комнату. Завтра, завтра все пройдет, пыталась успокоить она себя бессонной ночью.
Продолжалась привычная жизнь: лекции, семинары, коллоквиумы, а в свободные дни – пивные попойки с креветками на Арбате и ВДНХ в компании сокурсников, посещения театров по перехваченным по случаю билетам, просмотры новых фильмов на больших экранах, старых зарубежных шедевров в «Иллюзионе» на Котельнической набережной, а иногда и полузапрещенных фильмов – по заводским домам культуры.
Однажды зимой, сидя с Ольгой на университетском «сачкодроме» и обсуждая очередную журнальную новинку, Нина вдруг сказала, что ее не покидает ощущение, что за ней следят, когда она вечерами возвращается домой. Наверное, чокнулась от детективов и фантастики. Тогда Ольга «раскололась». Оказалось, что Василий переехал в Москву, живет в общежитии, устроился по «лимиту» на мусоровоз (там больше всего платят), копит деньги на кооператив, поступил в техникум и, действительно, в свободные вечера наблюдает за возвращениями Нины домой, отсекая возможных конкурентов. С Ольгой поддерживает отношения по телефону и намеревается довести свою идею жениться на Нине до конца. Пол поехал из-под ног Нины. Ольга кричала: «Очнись! Чем лучше Васьки эти твои интеллектуальные козлы, что они тебе дали в жизни? Дура, ты понимаешь, какая любовь выпала тебе в жизни?!» Нина только и смогла вымолвить: «Гранатовый, блин, браслет». Надо было что-то делать срочно. Так жить Нина не могла. Решила взять телефон у Ольги, позвонить и встретиться с Васей, чтобы окончательно выбить все безумные надежды из его головы. Позвонила. Не очень трезвый голос охотно ответил: «А Василий на днях рассчитался и уехал домой к маме, в Одессу. Не каждому пижону по зубам Москва, девушка…»
Прошло несколько лет. Нина возвращалась домой с курорта в сопровождении опостылевшего ей своей занудливостью и педантично-истеричной заботливостью мужа. Самолет почему-то сделал вынужденную посадку в Одесском аэропорту. Ждать вылета было утомительно вдвойне, потому что Нина ждала ребенка, и хотя срок был маленький, но тошнило, доставала жара. Нина вытянулась, как могла, в кресле, расстегнув джинсы. Муж пошел за водой. Нина вздрогнула, услышав голос, пугающе знакомый: «Такси, кому такси…» Вертя ключами на пальце, шел, вернее, тащился мимо нее неопрятный Василий с опухшим пропитым лицом, обводя пустым взглядом людей. Нина сползла в ужасе с кресла и уткнулась лицом в деревянную спинку, продолжая незаметно наблюдать. Развернувшись возле Нины, Вася побрел к выходу, вяло продолжая хриплым голосом предлагать свои транспортные услуги… Муж вернулся, что-то бубнил про невозможность в этом городе купить нормальной воды, что буфетчица, сволочь, хотела зажать сдачу, потом начал причитать, что Ниночка невозможно бледная стала, и в конце концов спросил участливо: «Что, тебе совсем плохо?» Нина молча плакала, закрыв глаза…
Очередь
Я обрывочно вспоминаю одну сказку, которую потом не смогла найти ни в одной книжке. Там речь шла о женщине, потерявшей ребенка и отправившейся в далекое путешествие к самой Смерти, чтобы вымолить ребенка обратно. И сейчас мороз по коже, когда я представляю голос старушки, рассказывающий один момент сказки: «… И вот пришла женщина к озеру Забвения, села на камень без сил и вымолвила: «Отдай мне ребенка». И смерть ответила: «Хорошо, упрямая женщина, я верну тебе ребенка с одним условием: ты навсегда отдашь мне свои прекрасные глаза». Женщина без раздумья согласилась и заплакала над озером, и прекрасные глаза вытекли двумя голубыми алмазами и исчезли в озере Забвения…» Я сама в этом месте плакала и подозревала, что эту сказку старушка рассказывает про себя…
Открывалась дверь подъезда и невозможно прекрасный летчик дядя Олег осторожно уводил старушку домой, с улыбкой обещая нам вывести ее и завтра. Бабушку выводили, кроме дяди Олега, еще две женщины: мать Олега и жена, на мой взгляд, просто некрасивая женщина. Я никогда не пропускала выходы старушки, и иногда одна не отходила от нее, когда не было других ребят. Как-то я набралась смелости и спросила старушку, почему ее красивый внук женился на такой некрасивой женщине, да еще, похоже, и любит ее (я иногда встречала их вместе на улице, и они всегда держались за руки). Бабушка улыбнулась и ответила мне очередной сказкой о том, что когда Бог раздавал красоту, жена ее внука по скромности и хорошему воспитанию оказалась последней в очереди, а потом Бог начал раздавать счастье, и она оказалась первой…
…Старушка, сказки… Дрема-размышление понесли меня дальше по моей петляющей судьбе. Если в очереди за красотой я оказалась явно не в хвосте, а по крайней мере в середине, то в очереди за счастьем я пристроилась где-то сбоку, причем никак не попаду к раздаче. И вроде бы все нормально, а счастьем назвать эту нормальность не хочется. Что само идет в руки – неинтересно, объекта счастья среди знакомых и даже малознакомых мужчин не наблюдается. Пристроиться «замуж» лишь бы как не хочется. Считать своим счастьем этот сам «замуж» тоже как-то дико. Мои ухажеры разнообразны, но несовершенны для полной потери моей головы и готовности стать декабристкой. Я могу, конечно, стать однажды «декабристкой» – уехать от них от всех как-нибудь в декабре, в метель, в пургу, чтобы не возвращаться… Моя знакомая, тоже не урод и не дура, рассказывала, как выходила, да так и не вышла замуж. Ее жених высказал желание сделать ей какой-нибудь подарок от себя на свадьбу. Она показала белые купленные босоножки и радостно объявила их подарком, но когда жених узнал цену, он согласился на оплату только половины «подарка», на что моя знакомая посоветовала ему жениться на одноногой и послала его куда подальше. Я надеюсь, что «кандидаты» составить мое счастье не такие патологичные. Один – тихо умирает рядом, но кроме вялого умирания, я не могу отыскать у него ни одного достоинства. Другой – умен, энергичен и мощен, как ледокол, но женат формально и прочно, разводиться не собирается, постоянно врет, а рядовой любовницей быть не хочется. Третий – педант и зануда, но, видимо, всех переживет и отвадит своей настойчивостью, заботой и тошнотной порядочностью. Кроме того, все это – какой-то убогий выбор и расчет… Любви, любви хочется, – это правда. Любовь, конечно, Бог не распределяет в очередь, это я уже к своим двадцати пяти понимаю. Любить весь мир я умею, а вот конкретных людей – никак не научусь. Терпеть трудно, восхищаться – невозможно. Над собой работаю, работаю, но не справляюсь с этой самой работой. Эх, царство небесное тебе, бабушка-сказочница. Как бы я теперь порасспросила тебя о жизни, поговорила бы с тобой. Может, рассказала бы ты мне многое, научила, где искать очередь к Богу за умом и милосердием, может быть, может быть…
Жизнь после
Как интересно. Еще нет тридцати пяти (только через три месяца), а свою жизнь уже можно разделить на «до» и «после» развода.
Что там было «до»? Глупость одна в башке до свадьбы по поводу платьев-колец и ресторана – кого звать, потом короткая агония спектакля «юная прелестная жена» для друзей и родственников, потом первые схватки со свекровью по поводу, «что любит кушать Димочка», потом тошнота беременности, потом ужас вспоминать – роды, пеленки, бессонные ночи, ясли-сады, простуды, первые школьные годы чудесные с истерикой подготовки к урокам. Странно, была же влюблена в Димку, что-то покупали – радовались, записки в роддом хранятся вместе с номерком на ручку новорожденной, а вот как целовались, спали вместе – не помнится. Помнится злость и обида развода в целом, да детали оскорблений и невыполненных обещаний, а вот уже повод разрыва как-то забывается, хотя помнит, что было больно. Вот и все «до».
А вот «после»… Конечно то, что не помогает бывший муж, вызывает слезы бешенства и бессилия, особенно когда надо крупное купить – компьютер, пальто, а так хватает на жизнь, спасибо, работа есть. Вот дочь подросла, проблем меньше, она учится хорошо, самостоятельная, молодец.
Личная жизнь. Непонятно, что происходит. Вроде бы первое время тосковала как-то вообще: машинально готовила большую кастрюлю борща, пельмени крутила на целый полк, хоть выбрасывай, съедать не успевали вдвоем с дочкой. А теперь и забыла, как их вертеть, пельмени-то. Схватила в кулинарии того-сего, да яблок, да конфет любимых, вот и сыты. Что двум девчонкам надо? Правда, и солидность куда-то ушла, хочется одеваться по-модному, даже стали с дочерью покупать одинаковое. Как хандра нападет, так за тряпками, на распродажу, – исчезает вмиг ползарплаты, зато хорошо худеть на овсянке. Недавно училка дочкина приняла Инну за старшую сестру. Приятно.
Да, а что личная жизнь-то? Новые знакомые мужчины. Как их теперь потактичней назвать? «Кавалеры» – не тянут, какие кавалеры, когда норовят заплатить в ресторане пополам, а то и вовсе на угощение напрашиваются. Особенно любят приглашения на презентации и просмотры фильмов, спектаклей – культурно, сыто и на халяву. Или любят пригласить познакомиться поближе на прогулке, старательно отворачиваясь от цветочных палаток. Особенно колоритны рассказы о бизнесе, машинах последних моделей и экстриме дорогих развлечений на фоне дурной одежды и любезного провожания до ближайшего метро. Наводящие вопросы о квартирных реалиях и зарплате Инны отбивают желание любого секса, даже безопасного и для здоровья. Бывают, конечно, напористые обаяшки – и тебе машина-такси, и укромный уютный ресторанчик и цветы, небрежно брошенные на заднее сиденье. Костюм, галстук, все бы ничего, но обычно эти «принцы» женаты, смотрят часто на дорогие часы, и предлагают зайти попить кофейку в гостиничный номер. Тоже прозрачно. Что еще? Призраки прошлого – бывшие сокурсники, одноклассники, влюбленные когда-то в Инну до умопомрачения. Эти вообще ужас. Помятые и поношенные лица не расправляются даже под освещением изнутри лучами восторженных глаз, загорающихся после пятой рюмки на ежегодных сборищах старых друзей. Пьяные песнопения из романтического репертуара прошлых лет не выравнивают впечатления. Даже драки мнящих себя соперниками за право возобновить давние ухаживания не вызывают в Инне никакой симпатии или сочувствия. Обмен телефонами на прощание производится обычно с горячими уверениями будущих встреч, но остаются пустой формальностью, потому что или звонков не бывает вообще, или бывают какие-то дурацкие.
Еще появляются новые знакомые пожилого возраста, от которых отдает нафталином и кладбищем. То ли вдовцы, то ли сами подыскивающие себе будущую вдову, но желания встречаться с ними не возникает, хотя эти часто бывают прикольнее вышеперечисленных. Как правило, они имеют какие-то ученые степени и звания, блещут эрудицией и юмором, сыплют высокими комплиментами и демонстрируют отеческую заботу во всех отношениях. Особенно проявляют готовность помочь в устройстве на лучшую работу Инне и направить образование ребенка в правильное русло. В общении с такими бойкими дедушками мысли о сексе у Инны не возникали, но задуматься о благополучии и покое хотелось, а ощущать себя дочкой даже нравилось. Недолго.
Инна думала, что же в ней не так, почему все-таки не получается у нее человеческий роман. Один раз застряла на три года в пламенно-унизительных отношениях с женатым ловеласом. Остался осадок злости на себя, что не хватило ни воли, ни ума переломить ситуацию, хотя бы не стать для него рядовой, не говоря уж о том, чтобы стать единственной. Понятно же, что по всем материальным и моральным параметрам – это не вариант для нормальной семейной жизни, хуже Димки, потому что после разрыва противное леденящее чувство не прошло.
Вспомнила о Машке. Вот ведь, паразитка, умеет устраиваться. На работе получает хорошо, имеет халтуру неслабую, с любовника получила денежный презент на зарубежный отдых, а муж одел-обул на зиму ребенка и увеличил алименты. Это все при том, что она выглядит старше Инны, фигура хуже и толще, а причесочка с покраской прямо из двадцатого века, годов восьмидесятых, да и одежда соответствующая. Интеллект не обсуждается за отсутствием такового. В чем дело? Чем берет?
Конечно, одиночество не так уж плохо. Сама себе хозяйка, неподотчетна, независима. «Хочу – халву ем, хочу – пряники». Но не ест же. Страшно поправиться. Хочется нравиться. Тому единственному, для которого она ложится спать с голодным брюхом, ест шоколад малюсенькими кусочками, а не плитками, надрывается в бассейне.
Так… начинается. Подошел. Познакомиться хочет. Интересуется… Да, москвичка, да, работа недалеко, да квартира своя… Господи, ему еще и регистрация нужна. Да пошел ты…
Эпизод
засмеялась: «Не пугай меня». Он удивился, что ей не страшно так далеко отплывать от берега, и предложил свою помощь. Она ответила, что плавает не быстро, но легко и совсем не устает в теплой воде, а опасается больше людей, чем моря, да и то уже не очень. Они вышли на берег, он спросил, как ее зовут, она ответила. Потом он начал бесконечно рассказывать всякую чушь, чтобы задержать ее. Но она не уходила, спокойно слушала, смотрела и улыбалась. По седеющим прядям в высыхающих темных волосах он догадался, что она значительно старше его, но это стремительно становилось неважным. Только почему-то непривычно заныло сердце от жалости и предчувствия неизбежного. Никогда так ему не нравилась ни одна девчонка городка, где он родился и жил, и ни одна из отдыхающих, с которыми постоянно знакомились его друзья. Оказалось, что она по семейным обстоятельствам временно живет в этом поселке и два раза в неделю ездит на автобусе в город преподавать в Доме пионеров танцы. Воспользовавшись ее обмолвкой о филологическом образовании, он стал просить помочь ему с русским языком. Счастливый от своей сообразительности, получивший согласие увидеться на следующий день, он побежал домой, чтобы передохнуть от захлестнувших эмоций…
Что за дивное время наступило в его жизни… Каждый день с утра он прибегал к ней в поселок, в маленький домик. Они честно садились заниматься, но тетрадка невзначай отодвигалась за разговорами, он начинал помогать ей что-то делать по хозяйству, а потом они шли купаться. Они долго плавали, любуясь друг другом, и она спохватывалась и прогоняла его домой, когда солнце садилось в море. Оба радовались вроде бы безобидным играм, когда он приносил ей в корзинке то виноград, то яблоки, то персики и торжественно вручал со словами: «Ты – Королева Винограда, Яблок, Персиков» и еще разного ежедневного содержимого корзинки, а она смеялась и принимала вкусные подношения. Она пресекала все попытки перейти черту дружбы, хотя установленная дистанция давалась ей с трудом. Все чаще во время диктанта она сбивалась на полуслове, встречая взгляд в упор серых глаз, тоскующих и совсем не по-мальчишески бесстрашно достающих ее женское нутро. По ночам ее крутило от невозможного желания, и она клялась себе, что если не заставит его прекратить так смотреть, то всякие отношения оборвет раз и навсегда. Но наступало утро, приходил он, светлый и счастливый, и все повторялось. И опять он, мальчишка, смел так смотреть, что она терялась в смятении чувств и неубедительном лепете своих строгих слов. Более того, помогая в хлопотах по дому, он как бы ненароком норовил коснуться ее, и оба вздрагивали как от ожога, прятали глаза, умирая от сладкой боли, которую было равно невыносимо и терпеть, и прерывать.
Однажды он принес полную корзинку роз и молча поставил к ее ногам. Она, предчувствуя катастрофу, нарочно насмешливо спросила: «Ты оборвал бабушкин розарий, чтобы наварить варенья, и я теперь буду Королевой Варенья?» Он мрачно и хрипло ответил: «Нет, ты будешь моей и только моей королевой, я больше так не могу»… Шорохи и сумерки комнаты разорвал его стон-вопль, и она по безжизненно-бледной запрокинутой на подушке голове поняла, что он лежит без сознания. Испугалась, целовала, гладила, тормошила и плакала. Из закатившихся глаз, обретающих постепенно осмысленность, потекли слезы. Оказывается, бывает, что мальчики, превращаясь в мужчин, могут терять сознание и плакать.
Следующий день они провели опять в любви и слезах до вечера. Она все говорила о невозможности их отношений, о своих проблемах с мужем, о разлуках и потерях, о прощании и благодарности… Ему было все равно, что она говорит, он плыл в тумане ее голоса и плавился в пожаре желания не отпускать ее всю от себя никогда, никогда, никогда…
Никогда еще не видел он ее такой потерянной, когда они столкнулись на выходе из калитки дворика с незнакомым ему мужчиной. Не сводя с нее взгляда, чужак произнес с сарказмом: «Я слышал, что ты работаешь в Доме пионеров, но не думал, что до такой степени». Она жестко отправила домой мальчишку, и, подчинившись ее воле, он всю дорогу неотступно думал о том, что наверняка этот незваный лысеющий гад вторгся в их волшебный мир, чтобы отнять ее у него…
Проведя ночь без сна, едва дождавшись рассвета, он ворвался без приглашения в домик, где еще вчера ликовало его счастье, а теперь пахло бедой. Он кричал своему врагу в лицо, что не отдаст ее никому, что не позволит дальше приносить ей несчастья, что только он умеет ее любить и понимать, что он женится на ней через год и увезет отсюда далеко-далеко. Он перестал кричать, когда заметил, что она безучастно собирает свои вещи в чемодан, а всегда потрясающая его осанка танцовщицы сломана, как будто из тела вынули все кости. Она тяжело подошла к нему, взяла за руку, повела из домика к морю и долго говорила что-то о правоте мужа и своей вине, просила уйти, жить счастливо и без нее… Он перебивал, тряс ее за плечи, клялся убить его и освободить ее… В конце концов, плача, они разошлись в разные стороны…
… Они разошлись в разные стороны.
Прошло несколько лет, за которые она сумела выжить в труднейших ситуациях, потеряв все: и здоровье, и деньги, и мужа. Как яркий лучик вспоминала она то лето купания в сумасшедшей страсти и все мучилась, не сломала ли она жизнь мальчику… Ей часто хотелось вернуться в то время и поменять судьбу, словно изменить концовку старого фильма. Мечтала встретиться с ним и поговорить о сломанной любви, а вдруг… Она отправила ему письмо. Семь с половиной страниц, где она писала о разводе, о непрощении и упреках мужа, о памяти, о больной совести и коротком счастье, писала так, что у него не хватало духа прочитать до конца с первого, со второго, а дочитал только с третьего раза, и в конце письма – стихи… Ответа она не дождалась.
Прошло еще несколько лет. Он сидел за столиком открытого кафе на набережной рядом с наконец-то постоянной в его связях модельного вида девушкой, почти женой, и лениво потягивал «Маргариту». Говорить было не о чем, место свадьбы и медового месяца всех устраивало, лихорадка строительства и оборудования нового дома осталась позади. Невесту «выгулял», пора бы уже и баиньки, завтра по горло дел… По набережной спокойно шла его бывшая королева с потрясающей осанкой танцовщицы, не столько постаревшая, сколько тронутая каким-то умиранием… Девушка поинтересовалась, почему он так пристально смотрит на проходящую немолодую женщину, неужели понравилась старуха?
– Да нет, – ответил он, – был когда-то в юности знаком с ней – так, эпизод…
Инопланетяне
Он любит только ее, живет только ею, думает о ней и только о ней, тогда почему каждый раз начинается эта бессмысленная пытка? Все нормально же было: и целовались, и все остальное – какие проблемы? Есть общие дела, планы, поездки, что ей надо еще?
Он хотел дотронуться до ее спутанных волос, повернуть к себе и поцеловать заплаканное лицо. Ну, к кому еще он испытывал такую нежность и жалость? Побоялся разбудить – пусть поспит еще, успокоится, быть может. Тихонько вышел и закрыл за собой дверь…