– То батюшка мне подскажет, а других советчиков я слушать не стану. Наведывался он тут ко мне давеча, сказал, что рано мне пока на престол российский. А ты к невесте иди, князь… Ждет ведь не дождется…
– Прощай, царевна, – вздохнул князь, – когда тебя государыня новая в монастырь дальний сошлет, меня вспомнишь – да поздно будет.
Он бы много еще сказал, но Елизавета указала на дверь, и князь не посмел задерживаться.
– Алеша! – крикнула Елизавета. – Алеша, милый! Поди сюда, не могу больше…
Потом она плакала на груди Алексея и шептала о том, что обязательно дождется обещанного отцом часа славы и власти. Шубин знал, что этот час рано или поздно наступит – мертвые не навещают живых просто так, и душа Петра I, задержавшаяся в этом мире, не стала бы давать Елизавете напрасных обещаний…
Однако Иван вернулся из Александрова в совершенной растерянности, долго отмалчивался и не хотел рассказывать, как прошла беседа с цесаревной. Новые родственники князя – Шереметевы – пока не докучали жениху и невесте, но в случае опалы князя собирались помешать этому браку. Иван чувствовал это, и тучи, собравшиеся на горизонте его доныне безмятежной жизни, мешали князю быть откровенным с Наташей, как прежде.
– Не уговорил, – ответил князь, решив посвятить Наташу в свои заботы, – глупа она и ленива, все часа ждет. А того не понимает, что так всю жизнь прождать можно. Говорит: «Мне батюшка нужное время подскажет…»
– Да как подскажет? – ахнула Наташа. – Кто же с мертвыми советуется?
– А она советуется. Отец покойный ей свою волю диктует. Сестру Екатерину нужно на трон сажать. И я на Верховном совете об этом говорить буду. Была Екатерина Первая, будет – Екатерина Вторая.
Наташа не могла поверить, что княжна Екатерина, которую не успел соединить с Петром II священный обряд венчания, может претендовать на российский трон. Все, что говорил Иван, казалось ей странным и невозможным, бесконечно далеким от того мира, в котором до обручения жила юная графиня Шереметева. В мире, к которому привыкла юная невеста, не было ни мертвых, вмешивающихся в дела живых, ни всех этих закулисных тайн, о которых так буднично рассказывал ее жених. И все же она попыталась отговорить Ивана.
– Да ведь княжна Екатерина императору покойному невестой была, не женой. Обручение – не венчание.
– А разве ты не жена мне? – спросил князь, обнимая Наташу за плечи. – Разве наше обручение венчания не стоит?
– Стоит, Иванушка, стоит. – Наташа прильнула к Ивану, зажмурилась, и ей представилась картина из недавнего золотого сна: жених надевает ей на палец золотое кольцо ценой в шесть тысяч рублей, все вокруг завистливо перешептываются, а цесаревна Елизавета бросает на трепещущую от счастья невесту снисходительно-небрежный взгляд.
– Только умер государь наш, не успел на твоей сестре жениться, – добавила она. – А мы обвенчаться успеем.
– Если я в опале буду, – с не свойственной ему проникновенностью и серьезностью спросил Иван, – ты за меня замуж выйдешь? Не побоишься?
– Не побоюсь, – так же серьезно ответила Наташа. – Я такой привычки не имею, чтобы сегодня одного, а завтра другого любить.
В эту минуту князь Долгорукий, чьи любовные похождения ни для кого не составляли тайны, счастливый обладатель двусмысленной репутации, поневоле залюбовался своей трогательной и по-детски доверчивой невестой. Он знал, что эта девочка всюду пойдет за ним, замирая от счастья, простит измену и предательство и всю жизнь будет благословлять того, кто сделает ее несчастной.
«Не люби меня так, Наташа, – захотелось сказать Ивану, – я твоей любви не стою. И судьбу мою разделить не пытайся – горькая у меня судьба будет».
Но вслух этих слов князь так и не произнес.
Глава пятая
Часть III
Глава первая
Глава вторая
– Прощай, царевна, – вздохнул князь, – когда тебя государыня новая в монастырь дальний сошлет, меня вспомнишь – да поздно будет.
Он бы много еще сказал, но Елизавета указала на дверь, и князь не посмел задерживаться.
– Алеша! – крикнула Елизавета. – Алеша, милый! Поди сюда, не могу больше…
Потом она плакала на груди Алексея и шептала о том, что обязательно дождется обещанного отцом часа славы и власти. Шубин знал, что этот час рано или поздно наступит – мертвые не навещают живых просто так, и душа Петра I, задержавшаяся в этом мире, не стала бы давать Елизавете напрасных обещаний…
* * *
– Что ж ты, Иванушка, не уговорил ее? – спрашивала Наташа Шереметева жениха, который за несколько дней, прошедших после похорон императора, помрачнел, похудел и поблек. Сейчас она не узнавала в этом мрачном, потерявшем былой лоск человеке красавца и умницу, который еще недавно заставлял пятнадцатилетнюю графиню Шереметеву краснеть и трепетать от восторга.Однако Иван вернулся из Александрова в совершенной растерянности, долго отмалчивался и не хотел рассказывать, как прошла беседа с цесаревной. Новые родственники князя – Шереметевы – пока не докучали жениху и невесте, но в случае опалы князя собирались помешать этому браку. Иван чувствовал это, и тучи, собравшиеся на горизонте его доныне безмятежной жизни, мешали князю быть откровенным с Наташей, как прежде.
– Не уговорил, – ответил князь, решив посвятить Наташу в свои заботы, – глупа она и ленива, все часа ждет. А того не понимает, что так всю жизнь прождать можно. Говорит: «Мне батюшка нужное время подскажет…»
– Да как подскажет? – ахнула Наташа. – Кто же с мертвыми советуется?
– А она советуется. Отец покойный ей свою волю диктует. Сестру Екатерину нужно на трон сажать. И я на Верховном совете об этом говорить буду. Была Екатерина Первая, будет – Екатерина Вторая.
Наташа не могла поверить, что княжна Екатерина, которую не успел соединить с Петром II священный обряд венчания, может претендовать на российский трон. Все, что говорил Иван, казалось ей странным и невозможным, бесконечно далеким от того мира, в котором до обручения жила юная графиня Шереметева. В мире, к которому привыкла юная невеста, не было ни мертвых, вмешивающихся в дела живых, ни всех этих закулисных тайн, о которых так буднично рассказывал ее жених. И все же она попыталась отговорить Ивана.
– Да ведь княжна Екатерина императору покойному невестой была, не женой. Обручение – не венчание.
– А разве ты не жена мне? – спросил князь, обнимая Наташу за плечи. – Разве наше обручение венчания не стоит?
– Стоит, Иванушка, стоит. – Наташа прильнула к Ивану, зажмурилась, и ей представилась картина из недавнего золотого сна: жених надевает ей на палец золотое кольцо ценой в шесть тысяч рублей, все вокруг завистливо перешептываются, а цесаревна Елизавета бросает на трепещущую от счастья невесту снисходительно-небрежный взгляд.
– Только умер государь наш, не успел на твоей сестре жениться, – добавила она. – А мы обвенчаться успеем.
– Если я в опале буду, – с не свойственной ему проникновенностью и серьезностью спросил Иван, – ты за меня замуж выйдешь? Не побоишься?
– Не побоюсь, – так же серьезно ответила Наташа. – Я такой привычки не имею, чтобы сегодня одного, а завтра другого любить.
В эту минуту князь Долгорукий, чьи любовные похождения ни для кого не составляли тайны, счастливый обладатель двусмысленной репутации, поневоле залюбовался своей трогательной и по-детски доверчивой невестой. Он знал, что эта девочка всюду пойдет за ним, замирая от счастья, простит измену и предательство и всю жизнь будет благословлять того, кто сделает ее несчастной.
«Не люби меня так, Наташа, – захотелось сказать Ивану, – я твоей любви не стою. И судьбу мою разделить не пытайся – горькая у меня судьба будет».
Но вслух этих слов князь так и не произнес.
Глава пятая
Смиренная Наташа
Наташа Долгорукая собиралась в дорогу. Новая императрица, еще совсем недавно – курляндская герцогиня Анна Иоанновна не пощадила семью Долгоруких. Согласно именному указу Анны Иоанновны, Долгорукие ссылались в дальние пензенские деревни. И пока свекровь и золовки Наташи прятали по карманам золото и драгоценности, юная княгиня Долгорукая – в недавнем прошлом самая богатая невеста империи – бережно заворачивала в кусок грубого холста родовое Евангелие Шереметевых.
Иван в день сборов отсутствовал. Князь, не привыкший к таким ударам судьбы, еще с прошлого вечера пытался залить тоску в пьяной компании недавних друзей. Наташе предстояло самой собираться в дальнюю дорогу, слышать причитания свекрови, ссоры сестер Ивана и ужасаться молчанию и отрешенности княжны Екатерины. Несостоявшаяся императрица, казалось, не замечала страданий близких – ей было достаточно собственных.
Наташе хотелось заплакать. Все, что у нее оставалось, это воспоминания о недавнем золотом сне. Ивана не было рядом, свекровь с золовками не жаловали юную княгиню, а за порогом ожидала ссылка в Пензу, разлука с родными, бедность и затворничество.
– Где же Иванушка? – спросила она у свекрови.
– Это тебе, Наталья, лучше знать, – ответила княгиня Долгорукая. – Он твой муж, а не мой.
– Да не мучьте вы девочку, – вмешалась молчавшая до сих пор княжна Екатерина. – Иван в кабаке, как обычно. Горе свое заливает. А до нашего ему дела нет, как, впрочем, и мне.
– Я пойду к нему, – сказала Наташа, – домой его приведу.
– Приведешь? – расхохоталась княжна Екатерина. – Ну попробуй… Только он за тобой не пойдет. Сам придет – когда проспится.
От этих слов хотелось убежать на край света. С каждым днем счастья становилось меньше – оно таяло и рассыпалось на глазах, а оставалась лишь серая безысходность. И Наташа отчаянно пыталась сохранить для себя хотя бы частицу того золотого сна, который еще недавно был ее прошлым…
Князь Иван вернулся под утро: прошлым вечером и ночью он выпил так много, что не смог «переварить» эту дозу даже при своей обычной выносливости к спиртному. Всю ночь Иван жаловался на превратности судьбы и жестокость императрицы Анны Иоанновны случайным собутыльникам, а теперь пришел изливать свое горе жене. Наташа с удивлением и недоумением смотрела на него: от прежнего блестящего красавца в князе осталось немного.
– Нужно собираться в дорогу, Иванушка, – тихо, нежно сказала Наташа, коснувшись плеча мужа.
В эту минуту они были одни. Остальные члены опальной семьи давно спали, и только Наташа терпеливо дожидалась мужа, пока не забрезжил рассвет и едва успевший опохмелиться князь не появился на пороге.
Иван, как был – в шубе и шапке, рухнул на колени перед женой, а она гладила его по голове, как ребенка, утешая и успокаивая.
А Иван, вглядываясь в ее лицо, вдруг понял, что пятнадцатилетняя девочка, которую он намеревался поучать и воспитывать, смелее и мудрее его.
– Хорошая ты, Наташа, – сказал князь, – сильная, а я слабый человек, тебе и в подметки не гожусь. Другого мужа тебе искать надо было. Зачем ты со мной свою судьбу связала? Сопьюсь я с горя или повешусь – тебе жизнь сломаю.
– Ты этих слов мне не говори! – не на шутку рассердившись, закричала Наталья. – Жить ты будешь, и нам всем помогать. Сестре Екатерине, которая, вон, ни жива ни мертва ходит. Вы ее царицей сделать хотели, да только счастья лишили. Теперь тебе ее от беды оберегать. И сестер – Елену с Анной – тоже. Встань, Иван, нечего у меня в ногах валяться. Ты в семье глава, и спрос с тебя великий.
Иван поднялся с колен, Наташа сняла с него шубу и шапку, отерла лицо платком. Князь поднес к губам маленькую ручку жены.
– Спасибо тебе, родная, – сказал он. – Я твоих слов ввек не забуду. Ты не тело, ты душу мою спасла. Ты мне друг на этом свете единственный.
И еще долго они стояли, обнявшись, отчаянно припав друг к другу, понимая, что за порогом ожидают страдания, в которых не останется места любви.
Прапорщик явился к Долгоруким под вечер. После обычной полковой маеты он заглянул в кабак, осушил стопочку, да не одну, и только потом решил выполнить просьбу цесаревны и закадычного друга Алешки Шубина. Ему было неловко идти к этим обреченным на страдание людям. Барятинский знал, что князь Иван уже которую ночь заливает горе водкой, а его мать, жена и сестры пытаются спасти хоть малую толику семейных богатств. Прапорщик долго кружил по Москве, бродил вокруг дома Долгоруких, не решаясь войти, прорывался сквозь тусклое снежное марево. И, наконец, вошел – когда не смог больше медлить.
К Барятинскому вышла молодая княгиня. Прапорщик сказал, что пришел от цесаревны Елизаветы – с напутственными словами и прощальным поклоном.
– Нет ли письма от цесаревны? – спросила Наташа.
– Боится она писать, – ответил прапорщик. – Опасно это нынче.
Наташа вздохнула и нахмурилась: нерешительность Елизаветы тяготила ее не меньше, чем мужа. «Схорониться хочет, – подумала княгиня, – своего часа ждет. Да ведь всю жизнь прятаться не станешь».
– Позволите пройти к князю Ивану? – спросил посланец Елизаветы Петровны, и Наташа поневоле вспомнила те, отнюдь не безразличные, взгляды, которыми обменялись цесаревна с Иваном на ее венчании.
– Нет Ивана, – ответила княгиня и, покраснев, добавила: – Сама его жду.
«Ясно, в кабаке князь, – подумал Барятинский. – Знать бы в каком, зашел бы проведать».
– Передайте князю, Наталья Борисовна, – сказал прапорщик после недолгого раздумья, – что цесаревна Елизавета его и вас не оставит. Ежели императрицей станет – из ссылки вернет. А пока в дальнюю дорогу благословить велела. Вон, крест просила вам передать. Крестной сестрой вы ей теперь будете.
Барятинский протянул Наталье нательный крестик, она несколько минут подержала его на ладони, как будто хотела взвесить, а потом надела на шею.
– Кланяйтесь матушке-цесаревне, – ответила она, – и за честь великую ей спасибо. Только пусть помнит Елисавет Петровна: крестных сестер в беде не забывают. А мы от нее помощи ждать будем – хоть в Пензе, хоть в Сибири. Одна она у нас нынче заступница.
Прапорщик смотрел на пятнадцатилетнюю княгиню и не мог отвести взгляд от ее строгого, спокойного лица – ласковых серых глаз, пепельных волос, тихой улыбки. «Хорошая жена Ивану досталась, – подумал он, – мне бы такую. В Сибирь бы за нее пошел».
Прапорщик молча поклонился и вышел. А потом всю обратную дорогу до казарм Преображенского полка думал о мужественной девочке, которой предстояло разделить с князем Иваном его страшную участь.
Еще через некоторое время князя разлучили с женой и бросили в земляную тюрьму. Оттуда Иван Долгорукий исчез.
Почти целый год Наталья ничего не знала о судьбе любимого мужа. А Ивана вместе с братьями Николаем и Александром вывезли под караулом в Тобольск. Там его ждала дыба и жесточайшие допросы. Пытки вынудили Ивана признаться во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Рассказывали, что, не выдержав мучений, он оговорил родных. Однако показания Ивана ничего не изменили. Долгорукие были осуждены заранее.
Иванушку приговорили к четвертованию, его младших братьев – Николая и Александра – наказали кнутом, предварительно отрезав языки. Во время казни Иван до самой последней минуты читал молитвы, не прерывая их даже тогда, когда ему ломали руки и ноги. Наташа при казни не присутствовала, ей не разрешили выезжать из Березова.
Самого младшего из Долгоруких – Алексея – императрица Анна пощадила – отправила простым матросом в экспедицию Беринга. Старшим Долгоруким отрубили головы, а сестер – Екатерину, Елену и Анну – насильно постригли в монахини. Опальная цесаревна Елизавета ничем не могла помочь несчастной семье, которой обещала свое заступничество и помощь. И крестной сестре цесаревны, Наталье Долгорукой, оставалось надеяться лишь на ее скорое воцарение.
Иван в день сборов отсутствовал. Князь, не привыкший к таким ударам судьбы, еще с прошлого вечера пытался залить тоску в пьяной компании недавних друзей. Наташе предстояло самой собираться в дальнюю дорогу, слышать причитания свекрови, ссоры сестер Ивана и ужасаться молчанию и отрешенности княжны Екатерины. Несостоявшаяся императрица, казалось, не замечала страданий близких – ей было достаточно собственных.
Наташе хотелось заплакать. Все, что у нее оставалось, это воспоминания о недавнем золотом сне. Ивана не было рядом, свекровь с золовками не жаловали юную княгиню, а за порогом ожидала ссылка в Пензу, разлука с родными, бедность и затворничество.
– Где же Иванушка? – спросила она у свекрови.
– Это тебе, Наталья, лучше знать, – ответила княгиня Долгорукая. – Он твой муж, а не мой.
– Да не мучьте вы девочку, – вмешалась молчавшая до сих пор княжна Екатерина. – Иван в кабаке, как обычно. Горе свое заливает. А до нашего ему дела нет, как, впрочем, и мне.
– Я пойду к нему, – сказала Наташа, – домой его приведу.
– Приведешь? – расхохоталась княжна Екатерина. – Ну попробуй… Только он за тобой не пойдет. Сам придет – когда проспится.
От этих слов хотелось убежать на край света. С каждым днем счастья становилось меньше – оно таяло и рассыпалось на глазах, а оставалась лишь серая безысходность. И Наташа отчаянно пыталась сохранить для себя хотя бы частицу того золотого сна, который еще недавно был ее прошлым…
Князь Иван вернулся под утро: прошлым вечером и ночью он выпил так много, что не смог «переварить» эту дозу даже при своей обычной выносливости к спиртному. Всю ночь Иван жаловался на превратности судьбы и жестокость императрицы Анны Иоанновны случайным собутыльникам, а теперь пришел изливать свое горе жене. Наташа с удивлением и недоумением смотрела на него: от прежнего блестящего красавца в князе осталось немного.
– Нужно собираться в дорогу, Иванушка, – тихо, нежно сказала Наташа, коснувшись плеча мужа.
В эту минуту они были одни. Остальные члены опальной семьи давно спали, и только Наташа терпеливо дожидалась мужа, пока не забрезжил рассвет и едва успевший опохмелиться князь не появился на пороге.
Иван, как был – в шубе и шапке, рухнул на колени перед женой, а она гладила его по голове, как ребенка, утешая и успокаивая.
А Иван, вглядываясь в ее лицо, вдруг понял, что пятнадцатилетняя девочка, которую он намеревался поучать и воспитывать, смелее и мудрее его.
– Хорошая ты, Наташа, – сказал князь, – сильная, а я слабый человек, тебе и в подметки не гожусь. Другого мужа тебе искать надо было. Зачем ты со мной свою судьбу связала? Сопьюсь я с горя или повешусь – тебе жизнь сломаю.
– Ты этих слов мне не говори! – не на шутку рассердившись, закричала Наталья. – Жить ты будешь, и нам всем помогать. Сестре Екатерине, которая, вон, ни жива ни мертва ходит. Вы ее царицей сделать хотели, да только счастья лишили. Теперь тебе ее от беды оберегать. И сестер – Елену с Анной – тоже. Встань, Иван, нечего у меня в ногах валяться. Ты в семье глава, и спрос с тебя великий.
Иван поднялся с колен, Наташа сняла с него шубу и шапку, отерла лицо платком. Князь поднес к губам маленькую ручку жены.
– Спасибо тебе, родная, – сказал он. – Я твоих слов ввек не забуду. Ты не тело, ты душу мою спасла. Ты мне друг на этом свете единственный.
И еще долго они стояли, обнявшись, отчаянно припав друг к другу, понимая, что за порогом ожидают страдания, в которых не останется места любви.
* * *
Перед самым отъездом в московский дом Долгоруких заглянул прапорщик Преображенского полка князь Барятинский. Барятинский был закадычным другом Алеши Шубина, и цесаревна с ординарцем воспользовались его помощью, чтобы передать Ивану и его близким напутственные слова. Новая императрица цесаревну не жаловала, и предсказание князя Ивана о ссылке в монастырь и вправду могло сбыться. Узнав о судьбе Долгоруких, цесаревна поддалась порыву милосердия и отправила к ссыльным Барятинского.Прапорщик явился к Долгоруким под вечер. После обычной полковой маеты он заглянул в кабак, осушил стопочку, да не одну, и только потом решил выполнить просьбу цесаревны и закадычного друга Алешки Шубина. Ему было неловко идти к этим обреченным на страдание людям. Барятинский знал, что князь Иван уже которую ночь заливает горе водкой, а его мать, жена и сестры пытаются спасти хоть малую толику семейных богатств. Прапорщик долго кружил по Москве, бродил вокруг дома Долгоруких, не решаясь войти, прорывался сквозь тусклое снежное марево. И, наконец, вошел – когда не смог больше медлить.
К Барятинскому вышла молодая княгиня. Прапорщик сказал, что пришел от цесаревны Елизаветы – с напутственными словами и прощальным поклоном.
– Нет ли письма от цесаревны? – спросила Наташа.
– Боится она писать, – ответил прапорщик. – Опасно это нынче.
Наташа вздохнула и нахмурилась: нерешительность Елизаветы тяготила ее не меньше, чем мужа. «Схорониться хочет, – подумала княгиня, – своего часа ждет. Да ведь всю жизнь прятаться не станешь».
– Позволите пройти к князю Ивану? – спросил посланец Елизаветы Петровны, и Наташа поневоле вспомнила те, отнюдь не безразличные, взгляды, которыми обменялись цесаревна с Иваном на ее венчании.
– Нет Ивана, – ответила княгиня и, покраснев, добавила: – Сама его жду.
«Ясно, в кабаке князь, – подумал Барятинский. – Знать бы в каком, зашел бы проведать».
– Передайте князю, Наталья Борисовна, – сказал прапорщик после недолгого раздумья, – что цесаревна Елизавета его и вас не оставит. Ежели императрицей станет – из ссылки вернет. А пока в дальнюю дорогу благословить велела. Вон, крест просила вам передать. Крестной сестрой вы ей теперь будете.
Барятинский протянул Наталье нательный крестик, она несколько минут подержала его на ладони, как будто хотела взвесить, а потом надела на шею.
– Кланяйтесь матушке-цесаревне, – ответила она, – и за честь великую ей спасибо. Только пусть помнит Елисавет Петровна: крестных сестер в беде не забывают. А мы от нее помощи ждать будем – хоть в Пензе, хоть в Сибири. Одна она у нас нынче заступница.
Прапорщик смотрел на пятнадцатилетнюю княгиню и не мог отвести взгляд от ее строгого, спокойного лица – ласковых серых глаз, пепельных волос, тихой улыбки. «Хорошая жена Ивану досталась, – подумал он, – мне бы такую. В Сибирь бы за нее пошел».
Прапорщик молча поклонился и вышел. А потом всю обратную дорогу до казарм Преображенского полка думал о мужественной девочке, которой предстояло разделить с князем Иваном его страшную участь.
* * *
В дальних пензенских деревнях Долгорукие прожили недолго. Пришел новый указ императрицы Анны, согласно которому княжеская семья ссылалась в то самое глухое сибирское местечко Березов, куда они некогда упрятали некоронованного императора России князя Меншикова. Увы – Иван Долгорукий вредил сам себе. Красавец-князь никогда не умел сдерживаться и, не таясь от охраны, клял своих мучителей – императрицу Анну Иоанновну и герцога Бирона. Охрана, естественно, доносила о крамольных разговорах сосланного семейства в Петербург, и вскоре в Березов, для негласного наблюдения за Долгорукими, прислали фискала.Еще через некоторое время князя разлучили с женой и бросили в земляную тюрьму. Оттуда Иван Долгорукий исчез.
Почти целый год Наталья ничего не знала о судьбе любимого мужа. А Ивана вместе с братьями Николаем и Александром вывезли под караулом в Тобольск. Там его ждала дыба и жесточайшие допросы. Пытки вынудили Ивана признаться во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Рассказывали, что, не выдержав мучений, он оговорил родных. Однако показания Ивана ничего не изменили. Долгорукие были осуждены заранее.
Иванушку приговорили к четвертованию, его младших братьев – Николая и Александра – наказали кнутом, предварительно отрезав языки. Во время казни Иван до самой последней минуты читал молитвы, не прерывая их даже тогда, когда ему ломали руки и ноги. Наташа при казни не присутствовала, ей не разрешили выезжать из Березова.
Самого младшего из Долгоруких – Алексея – императрица Анна пощадила – отправила простым матросом в экспедицию Беринга. Старшим Долгоруким отрубили головы, а сестер – Екатерину, Елену и Анну – насильно постригли в монахини. Опальная цесаревна Елизавета ничем не могла помочь несчастной семье, которой обещала свое заступничество и помощь. И крестной сестре цесаревны, Наталье Долгорукой, оставалось надеяться лишь на ее скорое воцарение.
Часть III
Месть императрицы Анны
Глава первая
Рыжеволосая Венера
Новая российская государыня, императрица Анна Иоанновна, терпеть не могла цесаревну Елисавет Петровну. Для Анны цесаревна была препятствием, навязчивой и неуместной соперницей, наваждением, тенью. С тех самых пор, когда три царевны – две Анны и Елисавета – ходили танцевать к немцу, державшему кабачок, и делили на троих интрижки и страсти, Анна возненавидела красавицу Лизу. Возненавидела тупо и обреченно, потому что ненависть свою утолить не могла. Да и что она могла сделать с этой полной, обворожительной в своей полноте красавицей, с этой рыжеволосой Венерой, она, «толстая Нан», невзначай ставшая императрицей? Разве в ее силах было отомстить за собственную некрасивость и Елисаветину красоту, за ежедневные унижения прошлого?
Племянницу Анну Петр I выдал замуж за курляндского герцога, которого чуть ли не до смерти опоили на свадебном пиру. На обратном пути в Курляндию несчастный молодой герцог умер, а его молодая вдова продолжила свой путь, дабы править герцогством по указке советников Петра. Дочь Лизу император прочил за французского короля, любил и баловал без меры. А она, Анна, поднадзорная герцогиня, нищенствовала в Курляндии, дрожала за каждую копейку и спала с приставленным дядюшкой соглядатаем, чтобы тратить больше дозволенного.
Рыжеволосой Венере доставалось все, Анне – только объедки. Анна выпрашивала, Елизавета брала, не считая. И если бы цесаревна сама не упустила батюшкин трон, никогда бы не достался он нищей курляндской герцогине, постоянно клянчившей деньги – сначала у Меншикова с Екатериной, а потом у барона Остермана.
Да и теперь, когда они поменялись ролями, ничтожная цесаревна мешала всевластной императрице. Гвардейцы называли Елисавету «матушкой» и готовы были взбунтоваться, и, главное, все осталось по-прежнему. Императрица Анна была все той же «толстой Нан», презираемой и ненавидимой, а цесаревна Елизавета – российской Венерой, обольстительной и любимой. И императорский трон не мог изменить этого соотношения сил.
«Сослать бы тебя, да подале. Или в монастырь заточить. А может, и убить вовсе», – думала Анна, разглядывая стоявшую перед ней Елизавету. Цесаревна долго не показывалась на глаза новой императрице, скрывалась у себя в Александровской слободе в обществе красавца-ординарца, о котором государыне уже успели нашептать кумушки-фрейлины. И вот теперь явилась во Всесвятское, где Анна принимала подношения и поздравления, награждала за верность преображенцев и кавалергардов и пыталась перехитрить членов Верховного тайного совета и Сената, после смерти юного императора Петра II призвавших ее на царство.
Верховники – Голицыны с Долгорукими, равно как и господа сенаторы, намеревались ограничить самодержавную власть новой императрицы и думали, что нищая курляндская герцогиня, невзначай ставшая государыней, не посмеет противиться их воле. Но Анна знала, что победит, обведет вокруг пальца всех этих хитрых господ, вообразивших себя хозяевами положения, и станет самовластной монархиней. Всерьез беспокоила Анну лишь красавица-цесаревна, склонившаяся перед императрицей в смиренном поклоне.
Лицо Елизаветы смирения не выражало – глаза смотрели лукаво и дерзко, в них было капризное, переменчивое сияние слабого зимнего солнца, блеск хрупкого невского льда, недоступная Анне магия новой северной столицы, которую императрица тайно и глубоко ненавидела. Пухленькая, нежная ручка Елизаветы теребила воротник собольей шубки, а на губах играла легкая, сладкая улыбка. И, слушая фальшивые уверения в преданности, которые слетали с розовых губок цесаревны, Анна думала, как наказать ее, да побольнее.
– Говорят, мотаешь ты больно. Денег тратишь не в меру. И долги уже завелись, – сказала наконец императрица, выслушав длинную и льстивую речь цесаревны и ответив на нее пустыми уверениями в монаршей милости. – А у державы Российской и своих долгов хватает.
Елизавета смутилась, улыбка в одно мгновение слетела с ее губ.
– Мои долги ничтожны, ваше императорское величество, – поспешила оправдаться цесаревна. – И, право же, не стоят ваших забот. А трачу я ровно столько, сколько мне отпускает казна.
– А мне говорили – поболе, – сурово заметила императрица. – И решила я твое содержание ограничить. Получать будешь от казны 30 тысяч рублей в год, жить от дворца подале. Дабы в заговоры, как при императоре малолетнем, не вступала и на власть верховную не посягала. Иди. Да руку целуй за милость.
Она ткнула под нос Елизавете широкую, грубую ладонь и вопросительно взглянула на соперницу. Но та уже овладела собой и просить о снисхождении, видимо, не собиралась. Быстро, небрежно, как будто ставила подпись на случайном документе, коснулась она руки императрицы и отошла в сторону. Не прошло и минуты, как к цесаревне подошел юный красавец в мундире сержанта Семеновского полка, и Елизавета незаметно страстно сжала его ладонь. Ответом на это рукопожатие была ободряющая, нежнейшая улыбка, и сердце Анны зашлось от ревнивой зависти.
Никто никогда не смотрел на императрицу так, и даже в лице своего давнего фаворита Эрнста-Иоганна Бирона ни разу не прочитала она такой готовности за нее пострадать. И, почувствовав тяжелый, ревнивый взгляд государыни, Елизавета окончательно приободрилась и белой лебедью поплыла вдоль рядов солдат-преображенцев, а те восхищенно смотрели ей вслед, как никогда не смотрели вслед императрице.
«Не поквитались, значит…» – думала Анна, наблюдая за этой сценой. И добавила, мысленно обращаясь к спутнику цесаревны: «Уж не взыщи, сержант, а висеть тебе на дыбе… А потом, ежели уцелеешь, быть от царевны далече. Не с тебя взыскать хочу, с нее. Чтоб знала, на ней твой крестный час, и всю жизнь терзалась и каялась. Это пострашнее ссылки будет».
И, довольная созревшим наконец планом мести, Анна для начала приставила к Алеше шпиона.
Племянницу Анну Петр I выдал замуж за курляндского герцога, которого чуть ли не до смерти опоили на свадебном пиру. На обратном пути в Курляндию несчастный молодой герцог умер, а его молодая вдова продолжила свой путь, дабы править герцогством по указке советников Петра. Дочь Лизу император прочил за французского короля, любил и баловал без меры. А она, Анна, поднадзорная герцогиня, нищенствовала в Курляндии, дрожала за каждую копейку и спала с приставленным дядюшкой соглядатаем, чтобы тратить больше дозволенного.
Рыжеволосой Венере доставалось все, Анне – только объедки. Анна выпрашивала, Елизавета брала, не считая. И если бы цесаревна сама не упустила батюшкин трон, никогда бы не достался он нищей курляндской герцогине, постоянно клянчившей деньги – сначала у Меншикова с Екатериной, а потом у барона Остермана.
Да и теперь, когда они поменялись ролями, ничтожная цесаревна мешала всевластной императрице. Гвардейцы называли Елисавету «матушкой» и готовы были взбунтоваться, и, главное, все осталось по-прежнему. Императрица Анна была все той же «толстой Нан», презираемой и ненавидимой, а цесаревна Елизавета – российской Венерой, обольстительной и любимой. И императорский трон не мог изменить этого соотношения сил.
«Сослать бы тебя, да подале. Или в монастырь заточить. А может, и убить вовсе», – думала Анна, разглядывая стоявшую перед ней Елизавету. Цесаревна долго не показывалась на глаза новой императрице, скрывалась у себя в Александровской слободе в обществе красавца-ординарца, о котором государыне уже успели нашептать кумушки-фрейлины. И вот теперь явилась во Всесвятское, где Анна принимала подношения и поздравления, награждала за верность преображенцев и кавалергардов и пыталась перехитрить членов Верховного тайного совета и Сената, после смерти юного императора Петра II призвавших ее на царство.
Верховники – Голицыны с Долгорукими, равно как и господа сенаторы, намеревались ограничить самодержавную власть новой императрицы и думали, что нищая курляндская герцогиня, невзначай ставшая государыней, не посмеет противиться их воле. Но Анна знала, что победит, обведет вокруг пальца всех этих хитрых господ, вообразивших себя хозяевами положения, и станет самовластной монархиней. Всерьез беспокоила Анну лишь красавица-цесаревна, склонившаяся перед императрицей в смиренном поклоне.
Лицо Елизаветы смирения не выражало – глаза смотрели лукаво и дерзко, в них было капризное, переменчивое сияние слабого зимнего солнца, блеск хрупкого невского льда, недоступная Анне магия новой северной столицы, которую императрица тайно и глубоко ненавидела. Пухленькая, нежная ручка Елизаветы теребила воротник собольей шубки, а на губах играла легкая, сладкая улыбка. И, слушая фальшивые уверения в преданности, которые слетали с розовых губок цесаревны, Анна думала, как наказать ее, да побольнее.
– Говорят, мотаешь ты больно. Денег тратишь не в меру. И долги уже завелись, – сказала наконец императрица, выслушав длинную и льстивую речь цесаревны и ответив на нее пустыми уверениями в монаршей милости. – А у державы Российской и своих долгов хватает.
Елизавета смутилась, улыбка в одно мгновение слетела с ее губ.
– Мои долги ничтожны, ваше императорское величество, – поспешила оправдаться цесаревна. – И, право же, не стоят ваших забот. А трачу я ровно столько, сколько мне отпускает казна.
– А мне говорили – поболе, – сурово заметила императрица. – И решила я твое содержание ограничить. Получать будешь от казны 30 тысяч рублей в год, жить от дворца подале. Дабы в заговоры, как при императоре малолетнем, не вступала и на власть верховную не посягала. Иди. Да руку целуй за милость.
Она ткнула под нос Елизавете широкую, грубую ладонь и вопросительно взглянула на соперницу. Но та уже овладела собой и просить о снисхождении, видимо, не собиралась. Быстро, небрежно, как будто ставила подпись на случайном документе, коснулась она руки императрицы и отошла в сторону. Не прошло и минуты, как к цесаревне подошел юный красавец в мундире сержанта Семеновского полка, и Елизавета незаметно страстно сжала его ладонь. Ответом на это рукопожатие была ободряющая, нежнейшая улыбка, и сердце Анны зашлось от ревнивой зависти.
Никто никогда не смотрел на императрицу так, и даже в лице своего давнего фаворита Эрнста-Иоганна Бирона ни разу не прочитала она такой готовности за нее пострадать. И, почувствовав тяжелый, ревнивый взгляд государыни, Елизавета окончательно приободрилась и белой лебедью поплыла вдоль рядов солдат-преображенцев, а те восхищенно смотрели ей вслед, как никогда не смотрели вслед императрице.
«Не поквитались, значит…» – думала Анна, наблюдая за этой сценой. И добавила, мысленно обращаясь к спутнику цесаревны: «Уж не взыщи, сержант, а висеть тебе на дыбе… А потом, ежели уцелеешь, быть от царевны далече. Не с тебя взыскать хочу, с нее. Чтоб знала, на ней твой крестный час, и всю жизнь терзалась и каялась. Это пострашнее ссылки будет».
И, довольная созревшим наконец планом мести, Анна для начала приставила к Алеше шпиона.
Глава вторая
Арест Алеши Шубина
– Корона Его императорского величества цесаревне Елисавете по праву принадлежит! – Эти слова сорвались с губ Алеши Шубина после памятного февральского дня во Всесвятском. Ординарец цесаревны знал, что Елисавет Петровну обошли, и после смерти юного императора корона должна была достаться ей, а не Анне Иоанновне, но только после встречи во Всесвятском понял, какой тяжелой и убогой станет жизнь его красавицы при новой государыне.
Елизавета вынуждена была покинуть свою любимую Александровскую слободу и переехать на окраину Петербурга, в Смольный дом, где жила в такой нищете и убогости, что на кухнях ее не хватало даже соли. Положенное от казны содержание приходило с неслыханными задержками, и не привыкшая к скудости мотовка-цесаревна все чаще впадала в меланхолию и сидела в одиночестве в своих покоях – непричесанная, унылая, в мятом шлафроке. Тщетно пытался Алеша утешить любимую, в ответ на его увещевания она лишь заливалась слезами и твердила, что новая государыня хочет ее извести. Одно утешало цесаревну – она была уверена, что покойный батюшка не допустит ее бесславной гибели. И Алеша с ужасом видел, как за спиной обожаемой им женщины встает тяжелая серая тень не покинувшего этот мир Петра.
Тогда Алеша понял, что час его настал. Он стал захаживать в казарму родного Семеновского полка, где раньше не бывал месяцами, заходил и к измайловцам, и к преображенцам. Пил водку по кабакам с друзьями-гвардейцами и везде говорил о попранных правах Елизаветы. И даже не подозревал, что императрице Анне доносят о каждом его шаге.
Через несколько недель после встречи во Всесвятском Шубин сидел в трактире неподалеку от казарм Преображенского полка с другом своим Александром Барятинским. На улице был лютый холод, и прапорщик с сержантом отогревались водочкой, вполголоса обсуждая виды Елизаветы на престол.
– А я говорю, что корона Его императорского величества цесаревне Елисавете по праву принадлежит! И сие преображенцам внушить должно, дабы они права Елисавет Петровны с оружием отстояли, – шептал Алеша на ухо князю Барятинскому, не замечая, что сидящий за соседним столом пьяненький немчик слишком уж внимательно для пьяного следит за ними взглядом.
– Цесаревна должна на бунт решиться, – шепотом ответил Барятинский, – в казармы прийти и сказать: «Ребята! Помните, чья я дочь?!» А мы уж за нею пойти готовы. И пойдем, коли прикажет.
– Робеет она, – вздохнул Алеша, – решиться не может. Говорит: «Час еще мой не пришел…» А ежели без нее? Самим за ее права постоять?
– Гвардия хочет матушку-цесаревну командиром видеть. И без нее на государыню не пойдет. – Барятинский опрокинул еще стопочку, сочно хрустнул огурцом и только потом осмелился по-свойски покритиковать царевну: – Что ж она детей у солдат крестит, с офицерами на Пасху христосуется, а мундир надеть не хочет да к делу нас призвать? Больно труслива твоя красавица…
Алеша, недолго думая, вскочил с места, схватил Барятинского за воротник мундира и приподнял его над столом.
– Ты, Александр, про нее так не смей! – осадил он друга. – Не тебе Ее императорское высочество судить. На то она и женщина, чтобы бояться. А ты на то прапорщик преображенский, чтоб за нее постоять!
– Больно ретив ты, Шубин. – Барятинский высвободился из цепких рук Алексея и огляделся по сторонам. – Вот смотри, немчура сидит и все на нас пялится, – добавил он, но подозрительный сосед как раз в этот момент рухнул лицом в стол, и Алеша отмахнулся от предупреждения, как от ветки, случайно хлестнувшей его по лицу.
– Ты, Александр, о деле думай, – заключил он. – А я Елисавет Петровну уговорить попытаюсь – чтоб кирасу кавалерийскую надела, села в сани, да к вам казармы, а я с нею – слугой верным, а потом и на дворец пойти скопом.
Шубин направился к выходу, но далеко уйти не успел. За дверью его уже ждали. Алешу втолкнули в карету и повезли по улицам Петербурга, одевшимся в надежную, надежнее кавалерийской, кирасу снега и льда. А в Смольном доме его дожидалась ни о чем не подозревающая красавица-цесаревна – и прихорашивалась на ночь, и медленно расчесывала перед зеркалом рыжие волосы, отливавшие сердечным пожаром и любовным беспамятством.
Елизавета вынуждена была покинуть свою любимую Александровскую слободу и переехать на окраину Петербурга, в Смольный дом, где жила в такой нищете и убогости, что на кухнях ее не хватало даже соли. Положенное от казны содержание приходило с неслыханными задержками, и не привыкшая к скудости мотовка-цесаревна все чаще впадала в меланхолию и сидела в одиночестве в своих покоях – непричесанная, унылая, в мятом шлафроке. Тщетно пытался Алеша утешить любимую, в ответ на его увещевания она лишь заливалась слезами и твердила, что новая государыня хочет ее извести. Одно утешало цесаревну – она была уверена, что покойный батюшка не допустит ее бесславной гибели. И Алеша с ужасом видел, как за спиной обожаемой им женщины встает тяжелая серая тень не покинувшего этот мир Петра.
Тогда Алеша понял, что час его настал. Он стал захаживать в казарму родного Семеновского полка, где раньше не бывал месяцами, заходил и к измайловцам, и к преображенцам. Пил водку по кабакам с друзьями-гвардейцами и везде говорил о попранных правах Елизаветы. И даже не подозревал, что императрице Анне доносят о каждом его шаге.
Через несколько недель после встречи во Всесвятском Шубин сидел в трактире неподалеку от казарм Преображенского полка с другом своим Александром Барятинским. На улице был лютый холод, и прапорщик с сержантом отогревались водочкой, вполголоса обсуждая виды Елизаветы на престол.
– А я говорю, что корона Его императорского величества цесаревне Елисавете по праву принадлежит! И сие преображенцам внушить должно, дабы они права Елисавет Петровны с оружием отстояли, – шептал Алеша на ухо князю Барятинскому, не замечая, что сидящий за соседним столом пьяненький немчик слишком уж внимательно для пьяного следит за ними взглядом.
– Цесаревна должна на бунт решиться, – шепотом ответил Барятинский, – в казармы прийти и сказать: «Ребята! Помните, чья я дочь?!» А мы уж за нею пойти готовы. И пойдем, коли прикажет.
– Робеет она, – вздохнул Алеша, – решиться не может. Говорит: «Час еще мой не пришел…» А ежели без нее? Самим за ее права постоять?
– Гвардия хочет матушку-цесаревну командиром видеть. И без нее на государыню не пойдет. – Барятинский опрокинул еще стопочку, сочно хрустнул огурцом и только потом осмелился по-свойски покритиковать царевну: – Что ж она детей у солдат крестит, с офицерами на Пасху христосуется, а мундир надеть не хочет да к делу нас призвать? Больно труслива твоя красавица…
Алеша, недолго думая, вскочил с места, схватил Барятинского за воротник мундира и приподнял его над столом.
– Ты, Александр, про нее так не смей! – осадил он друга. – Не тебе Ее императорское высочество судить. На то она и женщина, чтобы бояться. А ты на то прапорщик преображенский, чтоб за нее постоять!
– Больно ретив ты, Шубин. – Барятинский высвободился из цепких рук Алексея и огляделся по сторонам. – Вот смотри, немчура сидит и все на нас пялится, – добавил он, но подозрительный сосед как раз в этот момент рухнул лицом в стол, и Алеша отмахнулся от предупреждения, как от ветки, случайно хлестнувшей его по лицу.
– Ты, Александр, о деле думай, – заключил он. – А я Елисавет Петровну уговорить попытаюсь – чтоб кирасу кавалерийскую надела, села в сани, да к вам казармы, а я с нею – слугой верным, а потом и на дворец пойти скопом.
Шубин направился к выходу, но далеко уйти не успел. За дверью его уже ждали. Алешу втолкнули в карету и повезли по улицам Петербурга, одевшимся в надежную, надежнее кавалерийской, кирасу снега и льда. А в Смольном доме его дожидалась ни о чем не подозревающая красавица-цесаревна – и прихорашивалась на ночь, и медленно расчесывала перед зеркалом рыжие волосы, отливавшие сердечным пожаром и любовным беспамятством.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента