Страница:
Елена Раскина
Любовный секрет Елисаветы. Неотразимая Императрица
Часть I
Тайна цесаревны Елизаветы
Предыстория
– А это, Алешенька, государь наш Петр Алексеевич, – говорил десятилетнему сыну отставной капитан Яков Шубин, указывая на портрет императора Петра I, висевший в гостиной, напротив распахнутых окон, из которых струился весенний свет.
Но Алеша знал наверняка, что отец не прав. Солнечные лучи совершенно преобразили портрет и затеяли с ним собственную причудливую игру. Суровое, отталкивающее лицо императора превратилось в обворожительное женское личико – приветливо смотрели голубые, с поволокой, глаза, ласково улыбались пухлые розовые губки, отливали золотом пышные рыжие волосы…
И Алеше захотелось сказать изображенной на портрете красавице что-то важное и главное, из-за чего только и стоило жить на свете.
Но тут солнце скрылось за тучами, застучал за окнами робкий весенний дождик, лицо красавицы исказила нервная судорога, сурово глянули на Алешу налившиеся гневом глаза Петра – и мальчик понял, что перед ним оборотень, что государь Петр Алексеевич и рыжеволосая девица с нежными щечками в детских ямочках – одна и та же персона… А потом Алеша узнал, что рыжеволосая красавица, до боли и недоумения походившая на государя Петра Алексеевича, это младшая и любимая дочь императора – цесаревна Елизавета.
Но Алеша знал наверняка, что отец не прав. Солнечные лучи совершенно преобразили портрет и затеяли с ним собственную причудливую игру. Суровое, отталкивающее лицо императора превратилось в обворожительное женское личико – приветливо смотрели голубые, с поволокой, глаза, ласково улыбались пухлые розовые губки, отливали золотом пышные рыжие волосы…
И Алеше захотелось сказать изображенной на портрете красавице что-то важное и главное, из-за чего только и стоило жить на свете.
Но тут солнце скрылось за тучами, застучал за окнами робкий весенний дождик, лицо красавицы исказила нервная судорога, сурово глянули на Алешу налившиеся гневом глаза Петра – и мальчик понял, что перед ним оборотень, что государь Петр Алексеевич и рыжеволосая девица с нежными щечками в детских ямочках – одна и та же персона… А потом Алеша узнал, что рыжеволосая красавица, до боли и недоумения походившая на государя Петра Алексеевича, это младшая и любимая дочь императора – цесаревна Елизавета.
Глава первая
Встреча с царевной
В детстве Алеше Шубину казалось, что император Петр постоянно находится у него за спиной. Он никак не мог избавиться от вечного ощущения присутствия покойного государя. Отец то и дело рассказывал сыну о походах, о сражениях под Нарвой, Лесной и Полтавой.
Но как бы Яков Петрович Шубин ни восхвалял смелость и душевную прямоту Петра Алексеевича, мальчику было достаточно взглянуть на портрет, чтобы понять: лжет отец, утаивает правду, потому что до сих пор боится умершего царя.
Весь дом был пропитан этим страхом, смешанным с невероятной, собачьей преданностью, – для Якова Шубина император был исполином, полубогом, с которым никто из смертных не мог тягаться, потому и сына отставной капитан воспитал по-солдатски, в петровской манере. Подростки из соседних усадеб, как и полагалось малолетним дворянам, жили легко и свободно: спали до обеда, объедались до отвала и не утруждали себя немецкой и французской грамматикой, которую сын Якова Шубина твердил день и ночь. А еще была военная наука и бесконечные слащавые легенды о славных делах покойного Петра.
Сестре Алексея, девятилетней Насте, жилось значительно легче. Во-первых, не женское это дело – войны выигрывать да государство укреплять, а во-вторых – Яков Петрович не знал, кого из первых дам эпохи сделать для дочери образцом и идеалом. Ко второй жене императора, бывшей чухонской мещаночке, воспитаннице лютеранского пастора Глюка, он относился с опаской – Екатерина Алексеевна, слывшая в Петербурге дамой живой, горячей, но незлой и отходчивой, неожиданно жестоко проявила себя в деле несчастного царевича Алексея, и Яков Петрович разочаровался в ней. А первая жена императора – Евдокия Лопухина – доживала свой несчастный бабий век в заточении, так что ставить ее в пример дочери – значило гневить императорскую фамилию.
Настя считала брата фантазером и его рассказу о красавице, чье личико проглянуло сквозь черты покойного императора, не поверила ни на секунду. Зато мсье Дюваль – актер-француз, которого Яков Петрович сделал воспитателем своих детей, в Алешины рассказы верил охотно. Этот потрепанный жизнью сорокалетний господин отличался романтическим складом ума, прытким воображением и считал, что его воспитанник просто не может лгать.
Яков Шубин сражался под Нарвой, Лесной и Полтавой, в последнем сражении ему оторвало палец, и сам Петр хирургическими клещами отхватил Шубину-старшему висевший на тоненькой ниточке плоти уже бесполезный перст. Это ранение принесло Якову Петровичу отставку и капитанский чин – иначе пришлось бы тянуть армейскую лямку до старости. Перед тем как навсегда осесть в родном сельце, Яков Петрович заехал в Москву, к безмужней и бездетной сестре Ирине, и вывез из бывшей столицы актера-француза, некогда игравшего в домашнем театре царевны Софьи, а теперь вконец обнищавшего и потому весьма довольного таким поворотом событий.
На покое Яков Петрович женился на соседке-вдове, муж которой погиб в сражении под Лесной. Жена долго не прожила и оставила его с двумя детьми на руках, а спасенный от нищеты актер-француз пришелся кстати – Яков Петрович произвел его в учителя. Мсье Дюваль заучивал с детьми отрывки из «Тартюфа» и «Лекаря поневоле» и даже устроил домашний театр, в котором из всех актеров только и были что дети отставного капитана Шубина.
Алеша знал, что ему не избежать военной карьеры. Отец готовил сына в гвардию и приписал к Семеновскому полку сержантом. В семнадцать лет Алексея отправили в Петербург – в полк, стяжать военные лавры. Сестра Настенька, превратившаяся из тихой, не по годам рассудительной девочки в стройную кареглазую барышню, плакала, расставаясь с братом. Отец же был доволен и твердил, что Алексей засиделся в усадьбе и ему давно уже пора проявить себя в мужском деле. В прощальном слове Яков Шубин еще раз помянул императора, не забыл и князя Меншикова, незаслуженно лишенного чинов и сосланного в сибирский городишко Березов.
Алексей должен был честно служить Отечеству, не распускаться, сторониться распутных юнцов из богатых фамилий, а главное, хранить верность императорской семье.
Главным лицом в этой семье, по мнению Якова Петровича, был вовсе не юный император Петр II, сын казненного Петром I царевича Алексея, а цесаревна Елисавет Петровна.
Навсегда Алеша запомнил свой первый день в Петербурге. После привычных сельских пейзажей – линии леса на горизонте, полей, где небо казалось столь близким, что, казалось, до него можно дотянуться рукой, деревянных часовен и небольших, каких-то удивительно домашних церквей – на Алешу дохнуло холодом и высокомерием новоиспеченной столицы, как будто вечно подернутой серой пленкой тумана. Все здесь казалось блеклым и бесцветным, постоянно не хватало буйства и разнообразия красок, окружавшего его с детства.
В родовой вотчине Шубиных, расположенной в окрестностях Александровской слободы, было много света и воздуха, а здесь мучительно недоставало и того и другого. Лишь через несколько месяцев Шубин смог привыкнуть к Петербургу, к его тонувшим в туманной дымке дворцам, их строгим линиям, но тут юный император Петр II решил оставить постылую невскую столицу и переехал с двором в Москву. В Белокаменной Алеша и увидел впервые младшую дочь Петра I, цесаревну Елизавету…
В тот день он стоял на часах в Лефортовском дворце, маясь бездельем, а она проплывала мимо – белая лебедь, слегка полная, обворожительная в своей полноте красавица. Легкая, сладкая улыбка, плавные движения – никогда Алексей не встречал женщину, которая показалась бы ему совершенной, до такой степени уверенной в своей правоте и победе. Была ранняя осень, Москва тонула в рыжевато-золотистом сиянии, напоминавшем волосы цесаревны, и Алексей чувствовал, что сияние завладевает его душой и будет отныне определять все его слова и поступки.
– Что смотришь, солдатик? – спросила цесаревна, и Алексей смутился, будто и вправду мог ее оскорбить своим восхищенным взглядом.
Елизавета Петровна поплыла дальше – легкой, скользящей походкой, словно под ее ногами был лед, а не дворцовый паркет. Ответа она не дожидалась, да и что мог ответить на это простой сержант Семеновского полка?
Потом Шубин не видел цесаревну несколько месяцев, но многое слышал о ней. Рассказывали, будто младшая дочь Петра влюбчива и кокетлива, скользит от романа к роману, нигде, впрочем, надолго не задерживаясь. С каждым днем, проведенным вдали от цесаревны, Алеша все больше и больше влюблялся в нее – ту женщину, черты лица которой он разглядел на портрете еще в далеком детстве. Но даже находясь во власти крепнувшей любви, иногда он вздрагивал от ужаса – а вдруг, как тогда, на портрете, обольстительная, сладкая и доверчиво-юная улыбка на манящих устах Елизаветы обернется нервной гримасой покойного Петра?!
Впрочем, сходство Елизаветы с отцом замечал не один Шубин. Цесаревна до боли походила на молодого царя Петра Алексеевича в маскарадном женском костюме. Те же чувственные, лукавые губы, высокий рост, иногда – та же болезненная нервная судорога и беспричинный, безумный гнев. А когда на маскараде Елизавета надевала мужское платье, немногие оставшиеся в живых свидетели «начала дней петровых» вздрагивали от невольного страха – им казалось, что сам Петр Алексеевич явился осушить стопку на придворном празднике, а заодно – на скорую руку – покарать ленивых и нерадивых. Это он и при жизни умел делать быстро и весьма успешно.
Алеше же страсть казалась почти преступлением, как будто любил он не первую из российских красавиц, а призрак императора, принявший обольстительный женский облик.
И так же, как Шубин, обожала и втайне страшилась цесаревну вся гвардия…
Но как бы Яков Петрович Шубин ни восхвалял смелость и душевную прямоту Петра Алексеевича, мальчику было достаточно взглянуть на портрет, чтобы понять: лжет отец, утаивает правду, потому что до сих пор боится умершего царя.
Весь дом был пропитан этим страхом, смешанным с невероятной, собачьей преданностью, – для Якова Шубина император был исполином, полубогом, с которым никто из смертных не мог тягаться, потому и сына отставной капитан воспитал по-солдатски, в петровской манере. Подростки из соседних усадеб, как и полагалось малолетним дворянам, жили легко и свободно: спали до обеда, объедались до отвала и не утруждали себя немецкой и французской грамматикой, которую сын Якова Шубина твердил день и ночь. А еще была военная наука и бесконечные слащавые легенды о славных делах покойного Петра.
Сестре Алексея, девятилетней Насте, жилось значительно легче. Во-первых, не женское это дело – войны выигрывать да государство укреплять, а во-вторых – Яков Петрович не знал, кого из первых дам эпохи сделать для дочери образцом и идеалом. Ко второй жене императора, бывшей чухонской мещаночке, воспитаннице лютеранского пастора Глюка, он относился с опаской – Екатерина Алексеевна, слывшая в Петербурге дамой живой, горячей, но незлой и отходчивой, неожиданно жестоко проявила себя в деле несчастного царевича Алексея, и Яков Петрович разочаровался в ней. А первая жена императора – Евдокия Лопухина – доживала свой несчастный бабий век в заточении, так что ставить ее в пример дочери – значило гневить императорскую фамилию.
Настя считала брата фантазером и его рассказу о красавице, чье личико проглянуло сквозь черты покойного императора, не поверила ни на секунду. Зато мсье Дюваль – актер-француз, которого Яков Петрович сделал воспитателем своих детей, в Алешины рассказы верил охотно. Этот потрепанный жизнью сорокалетний господин отличался романтическим складом ума, прытким воображением и считал, что его воспитанник просто не может лгать.
Яков Шубин сражался под Нарвой, Лесной и Полтавой, в последнем сражении ему оторвало палец, и сам Петр хирургическими клещами отхватил Шубину-старшему висевший на тоненькой ниточке плоти уже бесполезный перст. Это ранение принесло Якову Петровичу отставку и капитанский чин – иначе пришлось бы тянуть армейскую лямку до старости. Перед тем как навсегда осесть в родном сельце, Яков Петрович заехал в Москву, к безмужней и бездетной сестре Ирине, и вывез из бывшей столицы актера-француза, некогда игравшего в домашнем театре царевны Софьи, а теперь вконец обнищавшего и потому весьма довольного таким поворотом событий.
На покое Яков Петрович женился на соседке-вдове, муж которой погиб в сражении под Лесной. Жена долго не прожила и оставила его с двумя детьми на руках, а спасенный от нищеты актер-француз пришелся кстати – Яков Петрович произвел его в учителя. Мсье Дюваль заучивал с детьми отрывки из «Тартюфа» и «Лекаря поневоле» и даже устроил домашний театр, в котором из всех актеров только и были что дети отставного капитана Шубина.
Алеша знал, что ему не избежать военной карьеры. Отец готовил сына в гвардию и приписал к Семеновскому полку сержантом. В семнадцать лет Алексея отправили в Петербург – в полк, стяжать военные лавры. Сестра Настенька, превратившаяся из тихой, не по годам рассудительной девочки в стройную кареглазую барышню, плакала, расставаясь с братом. Отец же был доволен и твердил, что Алексей засиделся в усадьбе и ему давно уже пора проявить себя в мужском деле. В прощальном слове Яков Шубин еще раз помянул императора, не забыл и князя Меншикова, незаслуженно лишенного чинов и сосланного в сибирский городишко Березов.
Алексей должен был честно служить Отечеству, не распускаться, сторониться распутных юнцов из богатых фамилий, а главное, хранить верность императорской семье.
Главным лицом в этой семье, по мнению Якова Петровича, был вовсе не юный император Петр II, сын казненного Петром I царевича Алексея, а цесаревна Елисавет Петровна.
Навсегда Алеша запомнил свой первый день в Петербурге. После привычных сельских пейзажей – линии леса на горизонте, полей, где небо казалось столь близким, что, казалось, до него можно дотянуться рукой, деревянных часовен и небольших, каких-то удивительно домашних церквей – на Алешу дохнуло холодом и высокомерием новоиспеченной столицы, как будто вечно подернутой серой пленкой тумана. Все здесь казалось блеклым и бесцветным, постоянно не хватало буйства и разнообразия красок, окружавшего его с детства.
В родовой вотчине Шубиных, расположенной в окрестностях Александровской слободы, было много света и воздуха, а здесь мучительно недоставало и того и другого. Лишь через несколько месяцев Шубин смог привыкнуть к Петербургу, к его тонувшим в туманной дымке дворцам, их строгим линиям, но тут юный император Петр II решил оставить постылую невскую столицу и переехал с двором в Москву. В Белокаменной Алеша и увидел впервые младшую дочь Петра I, цесаревну Елизавету…
В тот день он стоял на часах в Лефортовском дворце, маясь бездельем, а она проплывала мимо – белая лебедь, слегка полная, обворожительная в своей полноте красавица. Легкая, сладкая улыбка, плавные движения – никогда Алексей не встречал женщину, которая показалась бы ему совершенной, до такой степени уверенной в своей правоте и победе. Была ранняя осень, Москва тонула в рыжевато-золотистом сиянии, напоминавшем волосы цесаревны, и Алексей чувствовал, что сияние завладевает его душой и будет отныне определять все его слова и поступки.
– Что смотришь, солдатик? – спросила цесаревна, и Алексей смутился, будто и вправду мог ее оскорбить своим восхищенным взглядом.
Елизавета Петровна поплыла дальше – легкой, скользящей походкой, словно под ее ногами был лед, а не дворцовый паркет. Ответа она не дожидалась, да и что мог ответить на это простой сержант Семеновского полка?
Потом Шубин не видел цесаревну несколько месяцев, но многое слышал о ней. Рассказывали, будто младшая дочь Петра влюбчива и кокетлива, скользит от романа к роману, нигде, впрочем, надолго не задерживаясь. С каждым днем, проведенным вдали от цесаревны, Алеша все больше и больше влюблялся в нее – ту женщину, черты лица которой он разглядел на портрете еще в далеком детстве. Но даже находясь во власти крепнувшей любви, иногда он вздрагивал от ужаса – а вдруг, как тогда, на портрете, обольстительная, сладкая и доверчиво-юная улыбка на манящих устах Елизаветы обернется нервной гримасой покойного Петра?!
Впрочем, сходство Елизаветы с отцом замечал не один Шубин. Цесаревна до боли походила на молодого царя Петра Алексеевича в маскарадном женском костюме. Те же чувственные, лукавые губы, высокий рост, иногда – та же болезненная нервная судорога и беспричинный, безумный гнев. А когда на маскараде Елизавета надевала мужское платье, немногие оставшиеся в живых свидетели «начала дней петровых» вздрагивали от невольного страха – им казалось, что сам Петр Алексеевич явился осушить стопку на придворном празднике, а заодно – на скорую руку – покарать ленивых и нерадивых. Это он и при жизни умел делать быстро и весьма успешно.
Алеше же страсть казалась почти преступлением, как будто любил он не первую из российских красавиц, а призрак императора, принявший обольстительный женский облик.
И так же, как Шубин, обожала и втайне страшилась цесаревну вся гвардия…
Глава вторая
В Александровской слободе
Их следующая встреча состоялась в Рождественской церкви Александровской слободы. В то время Елизавета жила в бывшей резиденции царя Алексея Михайловича. В окрестностях церкви и располагалось имение отставного капитана Якова Шубина. Рождественскую церковь Елизавета отличала, как и старинный Успенский девичий монастырь, где частенько певала на клиросе и истово молилась. На холме, напротив церкви, стояли просторные деревянные палаты с каменным низом. Там и жила цесаревна. У подножия холма текла ленивая речка Серая, и все вокруг дышало покоем и тишиной.
Осенью 1729 года сержант Семеновского полка Алексей Шубин дал взятку полковому секретарю и, получив таким образом долгожданный отпуск, уехал в Александров вслед за цесаревной. В отцовское село заехал ненадолго, наскоро повидался с отцом и сестрой и стал ходить по пятам за Елизаветой. И к заутрене, и к вечерне приходил в Рождественскую церковь, смотрел, как Елизавета молится и низким грудным голосом подпевает певчим. Следил за ней, как шпион, но цесаревна, казалось, не замечала его присутствия. Отпуск подходил к концу, и в одно ленивое и сладкое, как улыбка цесаревны, октябрьское утро свершилось чудо.
Елизавета теплила свечу перед образом Николая Чудотворца, и Алеша навсегда запомнил набивной бабий платок на ее непудреных рыжих волосах, шуршащее темное платье и грудной жалобный шепот. Молилась она всегда жалобно, как будто хотела вымолить что-то недоступное и запретное, то, что пока не ей было отпущено и не ее ожидало.
Елизавета смерила красавца-сержанта кокетливо-оценивающим взглядом, потом улыбнулась и вышла из церкви, сделав Алеше знак следовать за ней. В это мгновение Шубину почудилось, что мягкая, обволакивающая красота царевны покрыла его, как Богородицыным покровом, и за невыразимо сладкое счастье минутной сопричастности придется платить долгим страданием.
– Что, приглянулась? – спросила у Алеши цесаревна, едва они вышли за церковную ограду. Шубин смешался и покраснел, что Елизавета оценила – немногие гвардейцы были способны краснеть, как дети.
– Вижу, который день за мной ходишь, – лукаво улыбаясь, продолжила она, ввергая Алексея в еще больший трепет. – Сначала думала – шпион, да не похож ты на шпиона. Глаза слишком ясные, взгляд влюбленный. Вскружила я тебе голову, солдатик? Как зовут тебя?
– Алексей Шубин, сержант Семеновского полка, ваше императорское высочество, – вздрогнув, отрекомендовался Алеша, которого наконец-то покинуло мгновенное счастливое оцепенение.
– Так ты знаешь, кто я такая? – спросила цесаревна, хотя в Александрове ее персона ни для кого не составляла тайны. – Может, потому в церкви глаза на меня пялил?
– Нет, не потому! – обиделся Шубин. – Видит Бог, не потому…
– Так почему? Хороша показалась? – в устах цесаревны этот вопрос прозвучал как утверждение. Она и не думала сомневаться в своей дарованной красотой власти.
– Как царевна Елисафия, которую Егорий Храбрый от змея спас, – спокойно и торжественно ответил Алеша и тут же испугался своей откровенности и прямоты.
– А ты что ж, Егорий? – рассмеялась цесаревна, и ее грудной, низкий смех показался Шубину таким же мягким и обволакивающим, как и ее красота.
– Нет, ваше императорское высочество, простой сержант, в баталиях не был, чинами и кавалериями не отмечен. – Алеша как будто хотел оправдаться перед царевной, и сам не знал в чем.
– Странный ты, сержант. Про Егория говоришь, как будто меня от змея спасать надобно. Живу я нынче вольготно, открытым домом, да и император наш Петр Алексеевич ко мне благоволит.
– Что же вы, ваше императорское высочество, так шпионов боитесь? – спросил Алеша, ощутивший в спокойных и уверенных словах цесаревны оттенок беспомощной лжи.
– Шпионов всем бояться надобно, – ответила Елизавета, сразу ставшая серьезной. – Они самое невинное слово так истолкуют, что потом не отмоешься. А недруги при дворе и у меня есть – чего доброго, перед императором оговорят. Только не тебе, сержант, о моей судьбе печалиться. Другие радетели найдутся.
Последние слова цесаревны прозвучали как отповедь, и Алеша хотел было попрощаться и уйти, но Елизавета остановила его. Кто знает, что решила она в этот момент. Может, и вправду глянулся ей искренний сержант-семеновец? А может, лишь захотелось развлечься в очередной раз с молоденьким мальчиком?
– Коли ты и вправду мне предан, я о том не забуду, – тихо, быстро сказала она и протянула Алексею пухленькую, унизанную перстнями ручку. Тот торопливо прижался к ней губами, но поцелуй получился недолгим. Елизавета резко выдернула руку и ушла, оставив Шубина в одиночестве и тоске. Теперь он мог надеяться лишь на то, что девичья память цесаревны не окажется слишком короткой…
Осенью 1729 года сержант Семеновского полка Алексей Шубин дал взятку полковому секретарю и, получив таким образом долгожданный отпуск, уехал в Александров вслед за цесаревной. В отцовское село заехал ненадолго, наскоро повидался с отцом и сестрой и стал ходить по пятам за Елизаветой. И к заутрене, и к вечерне приходил в Рождественскую церковь, смотрел, как Елизавета молится и низким грудным голосом подпевает певчим. Следил за ней, как шпион, но цесаревна, казалось, не замечала его присутствия. Отпуск подходил к концу, и в одно ленивое и сладкое, как улыбка цесаревны, октябрьское утро свершилось чудо.
Елизавета теплила свечу перед образом Николая Чудотворца, и Алеша навсегда запомнил набивной бабий платок на ее непудреных рыжих волосах, шуршащее темное платье и грудной жалобный шепот. Молилась она всегда жалобно, как будто хотела вымолить что-то недоступное и запретное, то, что пока не ей было отпущено и не ее ожидало.
Елизавета смерила красавца-сержанта кокетливо-оценивающим взглядом, потом улыбнулась и вышла из церкви, сделав Алеше знак следовать за ней. В это мгновение Шубину почудилось, что мягкая, обволакивающая красота царевны покрыла его, как Богородицыным покровом, и за невыразимо сладкое счастье минутной сопричастности придется платить долгим страданием.
– Что, приглянулась? – спросила у Алеши цесаревна, едва они вышли за церковную ограду. Шубин смешался и покраснел, что Елизавета оценила – немногие гвардейцы были способны краснеть, как дети.
– Вижу, который день за мной ходишь, – лукаво улыбаясь, продолжила она, ввергая Алексея в еще больший трепет. – Сначала думала – шпион, да не похож ты на шпиона. Глаза слишком ясные, взгляд влюбленный. Вскружила я тебе голову, солдатик? Как зовут тебя?
– Алексей Шубин, сержант Семеновского полка, ваше императорское высочество, – вздрогнув, отрекомендовался Алеша, которого наконец-то покинуло мгновенное счастливое оцепенение.
– Так ты знаешь, кто я такая? – спросила цесаревна, хотя в Александрове ее персона ни для кого не составляла тайны. – Может, потому в церкви глаза на меня пялил?
– Нет, не потому! – обиделся Шубин. – Видит Бог, не потому…
– Так почему? Хороша показалась? – в устах цесаревны этот вопрос прозвучал как утверждение. Она и не думала сомневаться в своей дарованной красотой власти.
– Как царевна Елисафия, которую Егорий Храбрый от змея спас, – спокойно и торжественно ответил Алеша и тут же испугался своей откровенности и прямоты.
– А ты что ж, Егорий? – рассмеялась цесаревна, и ее грудной, низкий смех показался Шубину таким же мягким и обволакивающим, как и ее красота.
– Нет, ваше императорское высочество, простой сержант, в баталиях не был, чинами и кавалериями не отмечен. – Алеша как будто хотел оправдаться перед царевной, и сам не знал в чем.
– Странный ты, сержант. Про Егория говоришь, как будто меня от змея спасать надобно. Живу я нынче вольготно, открытым домом, да и император наш Петр Алексеевич ко мне благоволит.
– Что же вы, ваше императорское высочество, так шпионов боитесь? – спросил Алеша, ощутивший в спокойных и уверенных словах цесаревны оттенок беспомощной лжи.
– Шпионов всем бояться надобно, – ответила Елизавета, сразу ставшая серьезной. – Они самое невинное слово так истолкуют, что потом не отмоешься. А недруги при дворе и у меня есть – чего доброго, перед императором оговорят. Только не тебе, сержант, о моей судьбе печалиться. Другие радетели найдутся.
Последние слова цесаревны прозвучали как отповедь, и Алеша хотел было попрощаться и уйти, но Елизавета остановила его. Кто знает, что решила она в этот момент. Может, и вправду глянулся ей искренний сержант-семеновец? А может, лишь захотелось развлечься в очередной раз с молоденьким мальчиком?
– Коли ты и вправду мне предан, я о том не забуду, – тихо, быстро сказала она и протянула Алексею пухленькую, унизанную перстнями ручку. Тот торопливо прижался к ней губами, но поцелуй получился недолгим. Елизавета резко выдернула руку и ушла, оставив Шубина в одиночестве и тоске. Теперь он мог надеяться лишь на то, что девичья память цесаревны не окажется слишком короткой…
Глава третья
Российская Венера
Случайная встреча в Рождественской церкви смутила цесаревну. Елизавета примирилась со своим переменчивым нравом и полнейшей неспособностью устремить на кого-то долгий и пристальный взгляд. Она влюблялась легко, словно играючи, а потом, отгорев и отпылав, обнаруживала, что от былых чувств осталась только зола. Так было со всеми ее прежними любовниками: Бутурлиным, Лялиным, Сиверсом – должно быть, потому, что они тоже не любили всерьез, а лишь отдавали должное российской Венере, которая так легко и азартно кружила им головы. Так отдают должное хорошему игроку его соседи за карточным столом, невзирая на собственный проигрыш или выигрыш. И Елизавета смирилась с тем, что в любви она лишь игрок – искусный, удачливый и невозмутимый. Так было всегда, но гвардейский сержант, встреченный в Рождественской церкви, не на шутку встревожил цесаревну.
Он был из другой породы, которую Елизавета тут же про себя назвала ангельской – краснеющий по пустякам благородный и восторженный мальчик, все воспринимавший слишком всерьез. Его любовь была несомненной, а преданность – безусловной. Цесаревна давно уже не встречала ни того, ни другого в обезумевшем холодном мире, где ей порой было зябко и страшно. Прижимаясь ночами к случайным любовникам, цесаревна искала тепла, способного отогреть ее с детства озябшую душу, но находила приправленное чувственностью безразличие. И она скользила – от романа к роману, от сердца к сердцу, словно атласными туфельками по натертому до блеска дворцовому паркету, искала искренности, а находила лишь страсть. И страсть эта мгновенно вспыхивала, а потом жалобно, беззвучно догорала.
Вернувшись к себе в Александровскую слободу, Елизавета не смогла забыть встреченного в церкви гвардейского сержанта. Продумав о нем весь вечер, она рассердилась на себя, позвала камер-фрау Мавру Шепелеву, некрасивую и сварливую девицу, умевшую развлекать цесаревну придворными сплетнями, и велела ей разложить карты.
– На кого гадать будем, матушка-цесаревна? – спросила Мавра, которая сразу поняла, что Елизавета в томлении и беспокойстве и, стало быть, нужно успокоить ее неуемное сердце разговорами о новом друге.
– Алешей его зовут, – тихо, нежно ответила Елизавета, и на лице ее появилась сладкая, победоносная улыбка. Так цесаревна улыбалась только тогда, когда новое чувство переполняло ее смутным ожиданием: неужели она дождется теплоты любви, а не обманчивого холода страсти? – Глаза у него серые-серые, как туман утренний, волосы русые, красивый, статный, высокий, но не такой он, как гвардейцы наши или шаркуны придворные. Порода другая – благородная, ангельская. Такой на смерть за тебя пойдет, не побоится. Для него за любовь пострадать – все равно что вина испить.
– Да откуда ж вы, Елисавет Петровна, это знаете? – недоверчиво переспросила Мавра. Ее развеселили похвалы в адрес неизвестного ей сержанта, с которым цесаревна говорила не больше получаса. Госпожа ее была непоправимой фантазеркой и ветреницей, и Мавра Егоровна безуспешно пыталась внушить ей хоть каплю благоразумия. – Нынче народ пошел больно хлипкий, петиметров придворных, вроде Монса покойного, развелось немерено. И стихи они дамам слагают, и в любви клянутся, а как сволокут такого на дыбу, так в один раз и любовь прошла. Повисит денек-другой, да и отречется сразу, и моргнуть не успеете. Поосторожней надо быть, матушка-цесаревна. Да и шпионов кругом хоть пруд пруди. Влюбчивы вы больно…
– Есть грех, – без тени смущения призналась Елизавета, – но про знакомца моего нового я всю правду говорю. Разгадывать его недолго, достаточно в глаза посмотреть. Не утаивает он ничего, весь передо мной раскрыт, как книга. Возьму да и пролистаю…
– А потом захлопнете да уберете с глаз долой? – договорила за цесаревну Мавра. – Уж на что Сашенька Бутурлин красавец, а вы ему отставку готовите… Не удержаться подле вас ангелу этому гвардейскому!
– Ты, Мавра, не мудри больно, – рассердилась цесаревна, – велела тебе карты раскладывать, ты и раскладывай… Не твое это дело – советы давать.
Но и с помощью карт нетерпеливая Елизавета так и не получила никаких рецептов относительно своего ближайшего будущего. Карты упорно твердили про дальнюю дорогу и перемену судьбы.
Цесаревна же ни о какой дороге не помышляла. Ехать ей сейчас было некуда, да и незачем, поэтому выставила она Шепелеву вон, отказавшись от гаданий. Весь вечер Елизавета не находила себе места, вполголоса беседовала с образом Богородицы и спрашивала, как ей быть. К ночи же, махнув рукой на все, вернула Мавру обратно и велела ей завтра же звать в гости гвардейского сержанта.
Шепелева мрачно пожала плечами, но перечить не стала. Подумаешь, еще один сержантик. Не он первый, не он последний. Елизавета бороться с собой не умела, а в амурных делах и тем паче.
Так Алеше Шубину выпала чаемая с детства встреча…
Он был из другой породы, которую Елизавета тут же про себя назвала ангельской – краснеющий по пустякам благородный и восторженный мальчик, все воспринимавший слишком всерьез. Его любовь была несомненной, а преданность – безусловной. Цесаревна давно уже не встречала ни того, ни другого в обезумевшем холодном мире, где ей порой было зябко и страшно. Прижимаясь ночами к случайным любовникам, цесаревна искала тепла, способного отогреть ее с детства озябшую душу, но находила приправленное чувственностью безразличие. И она скользила – от романа к роману, от сердца к сердцу, словно атласными туфельками по натертому до блеска дворцовому паркету, искала искренности, а находила лишь страсть. И страсть эта мгновенно вспыхивала, а потом жалобно, беззвучно догорала.
Вернувшись к себе в Александровскую слободу, Елизавета не смогла забыть встреченного в церкви гвардейского сержанта. Продумав о нем весь вечер, она рассердилась на себя, позвала камер-фрау Мавру Шепелеву, некрасивую и сварливую девицу, умевшую развлекать цесаревну придворными сплетнями, и велела ей разложить карты.
– На кого гадать будем, матушка-цесаревна? – спросила Мавра, которая сразу поняла, что Елизавета в томлении и беспокойстве и, стало быть, нужно успокоить ее неуемное сердце разговорами о новом друге.
– Алешей его зовут, – тихо, нежно ответила Елизавета, и на лице ее появилась сладкая, победоносная улыбка. Так цесаревна улыбалась только тогда, когда новое чувство переполняло ее смутным ожиданием: неужели она дождется теплоты любви, а не обманчивого холода страсти? – Глаза у него серые-серые, как туман утренний, волосы русые, красивый, статный, высокий, но не такой он, как гвардейцы наши или шаркуны придворные. Порода другая – благородная, ангельская. Такой на смерть за тебя пойдет, не побоится. Для него за любовь пострадать – все равно что вина испить.
– Да откуда ж вы, Елисавет Петровна, это знаете? – недоверчиво переспросила Мавра. Ее развеселили похвалы в адрес неизвестного ей сержанта, с которым цесаревна говорила не больше получаса. Госпожа ее была непоправимой фантазеркой и ветреницей, и Мавра Егоровна безуспешно пыталась внушить ей хоть каплю благоразумия. – Нынче народ пошел больно хлипкий, петиметров придворных, вроде Монса покойного, развелось немерено. И стихи они дамам слагают, и в любви клянутся, а как сволокут такого на дыбу, так в один раз и любовь прошла. Повисит денек-другой, да и отречется сразу, и моргнуть не успеете. Поосторожней надо быть, матушка-цесаревна. Да и шпионов кругом хоть пруд пруди. Влюбчивы вы больно…
– Есть грех, – без тени смущения призналась Елизавета, – но про знакомца моего нового я всю правду говорю. Разгадывать его недолго, достаточно в глаза посмотреть. Не утаивает он ничего, весь передо мной раскрыт, как книга. Возьму да и пролистаю…
– А потом захлопнете да уберете с глаз долой? – договорила за цесаревну Мавра. – Уж на что Сашенька Бутурлин красавец, а вы ему отставку готовите… Не удержаться подле вас ангелу этому гвардейскому!
– Ты, Мавра, не мудри больно, – рассердилась цесаревна, – велела тебе карты раскладывать, ты и раскладывай… Не твое это дело – советы давать.
Но и с помощью карт нетерпеливая Елизавета так и не получила никаких рецептов относительно своего ближайшего будущего. Карты упорно твердили про дальнюю дорогу и перемену судьбы.
Цесаревна же ни о какой дороге не помышляла. Ехать ей сейчас было некуда, да и незачем, поэтому выставила она Шепелеву вон, отказавшись от гаданий. Весь вечер Елизавета не находила себе места, вполголоса беседовала с образом Богородицы и спрашивала, как ей быть. К ночи же, махнув рукой на все, вернула Мавру обратно и велела ей завтра же звать в гости гвардейского сержанта.
Шепелева мрачно пожала плечами, но перечить не стала. Подумаешь, еще один сержантик. Не он первый, не он последний. Елизавета бороться с собой не умела, а в амурных делах и тем паче.
Так Алеше Шубину выпала чаемая с детства встреча…
Глава четвертая
Нелицемерный друг
Чего только не передумал Алеша по дороге в Александровскую слободу! Удивлялся, как красавица, не испытывавшая недостатка в поклонниках, могла обратить внимание на простого сержанта, хоть и гвардейского. Изводил себя жестокими думами – будто заветное свидание обернется какой-нибудь оскорбительной каверзой, а цесаревна посмеется над его дерзостью, взяв для веселья в компанию кого-нибудь из друзей – того же Бутурлина, скажем. Набрасывал сцену их будущей встречи и каждый раз не находил нужных слов и жестов.
Долго он кружил возле дома цесаревны, не решаясь войти, да, наверное, так бы и не вошел, если бы не окликнула его хмурая и неприветливая девица, назвавшаяся фрейлиной и подругой царевны, и не пригласила войти. На пороге Мавра окинула Алексея оценивающим взглядом, как будто выбирала дорогой и необыкновенно важный для хозяйки товар и испытывала явные сомнения по поводу его качества. Качеств она не нашла, и смутившийся Алексей собрался уже повернуть обратно, но тут к нему вышла сама цесаревна и улыбнулась так нежно и сладко, что Шубин не смог отказаться от полных белых рук, которые незамедлительно легли ему на плечи.
Он вошел вслед за цесаревной в полутемную тесную комнату, где каждая вещь, казалось, источала томительно-сладкий аромат, и жадно приник к губам Елизаветы, как будто она была единственным источником, который мог утолить его жажду. Но полынная горечь съедала Шубина изнутри, и жажда не отступала.
Да и разве могла в одно мгновение растаять та неодолимая, странная тоска, которая мучила Алексея с детства, с той самой минуты, когда ему пригрезилась красавица, оказавшаяся младшей и любимой дочерью грозного императора? И разве могла утолить эту многолетнюю тоску одна проведенная с цесаревной ночь или другие ночи, как две капли воды похожие на первую, ее сладкое тело, ставшее томительно близким, или оставшаяся чужой душа?
– Что с тобой, ангел мой? – спросила она заботливо и нежно, хотя Алексей ожидал, что цесаревна рассмеется ему в лицо. – Дурно тебе, милый? Или я одурманила?
– Все прошло, Лиза, – успокоил ее чудом удержавшийся на ногах Алексей. – Ждал я тебя долго, и от радости встречи нашей голова кругом пошла.
– Долго? – удивилась Елизавета. – Я в церкви тебя впервые увидала, и ты меня раньше видеть не мог.
– Вспомни, Лизанька, – полушепотом, как будто опасаясь, что его услышат, сказал Алеша, – я на часах стоял, ты мимо проходила, спросила еще: «Что смотришь, солдатик, или приглянулась?» По щеке потрепала и дальше пошла.
– А потом? – Цесаревна все еще поддерживала Шубина, хотя минута полуобморока прошла и он уже не нуждался в ее заботе. – Что потом было, ангел?
– Ничего не было, Лиза, – вздохнул Алексей, – прошла ты мимо и обо мне позабыла. Да только не в этом дело. С детства я тебя знаю. И много лет люблю.
– С детства? – недоверчиво рассмеялась Елизавета, которая подумала было, что мальчик мешается в уме. – Мы с сестрой в Коломенском выросли, и тебя я не помню.
– И не можешь помнить, – попытался объяснить Алексей, – не было меня там. В Шубине, сельце нашем, я вырос. А тебя на портрете видел.
– На каком еще портрете? – Этот затянувшийся разговор, неуместный на любовном свидании, да еще в столь решительную минуту, стал не на шутку раздражать цесаревну. Прежние ее любовники говорили не в пример меньше и действовали быстрее.
– Портрет у нас в гостиной висел, – продолжал говорить Алеша, будучи не в силах прервать свое неуместное признание. – Батюшки твоего, государя Петра Алексеевича, а ты на него так похожа… Как будто ты и отец – одно.
Елизавета охнула и отпрянула от Алексея, и он понял, что сказал недозволенное, заглянул в такие глубины, от одного только прикосновения к которым могло в минуту разрушиться его хрупкое и нечаянное счастье. О чем угодно он мог рассказать Елизавете, поведать любые тайны, распахнуть перед цесаревной собственную душу, чтобы она рассеянно пролистала ее на досуге, но только что сказанного никогда и ни при каких обстоятельствах не следовало говорить. В одно мгновение взгляд цесаревны потерял спасительную медовую сладость, стал жестким, как у отца, но с оттенком неведомой покойному императору горечи, а руки, только что лежавшие у него на плечах, стали бесконечно далекими, как и сама шагнувшая в сторону Елизавета.
– Догадался? – Елизавета присела на край постели и, не глядя на Шубина, куда-то в сторону, произнесла давно томившие ее слова. – Как ты мог догадаться? Никто ведь не смог из галантов моих прежних. Только сестра Аннушка всегда так говорила, и мать… Знаю – отец покойный мне свою волю диктует. Мне его трон наследовать и дело его продолжать. Нет у него иных наследников и не было. Государь наш, Петр Алексеевич, ребенок, и не ему дедов груз нести. Я одна для этой ноши на свете осталась.
– Да разве ты ее подымешь, Лиза? – Алексей присел рядом, как мог нежно провел кончиками пальцев по белым, полным плечам Елизаветы, не созданным для такого груза.
– Подыму, – с удивительной, не свойственной легкомысленной красавице твердостью ответила она, и Шубин представил, как цесаревна павой проплывает перед гвардейскими полками, спрашивая у пожилого солдата, ходившего в походы с ее отцом: «Помнишь, чья я дочь?!»
Когда лицо цесаревны исказит отцовская нервная судорога, а вместо флейт любви в медовом голосе Елизаветы загремят трубы власти, любой ответит «Помню» и поспешит подчиниться.
– Я с тобой всегда рядом буду, – голос Шубина зазвучал торжественно, как будто он приносил Елисавет Петровне присягу. – И ношу твою разделю, какой бы тяжелой ни оказалась. Душу мою в дар примешь?
– Ты, сержант, такими словами не шути… – Елизавета пристально взглянула в серые, спокойные и строгие, как воды подмосковных озер, глаза Алексея. – Душа не безделушка, не записка любовная, чтобы ее в дар предлагать. Хочешь целовать – целуй, а большего не проси. Незачем.
Долго он кружил возле дома цесаревны, не решаясь войти, да, наверное, так бы и не вошел, если бы не окликнула его хмурая и неприветливая девица, назвавшаяся фрейлиной и подругой царевны, и не пригласила войти. На пороге Мавра окинула Алексея оценивающим взглядом, как будто выбирала дорогой и необыкновенно важный для хозяйки товар и испытывала явные сомнения по поводу его качества. Качеств она не нашла, и смутившийся Алексей собрался уже повернуть обратно, но тут к нему вышла сама цесаревна и улыбнулась так нежно и сладко, что Шубин не смог отказаться от полных белых рук, которые незамедлительно легли ему на плечи.
Он вошел вслед за цесаревной в полутемную тесную комнату, где каждая вещь, казалось, источала томительно-сладкий аромат, и жадно приник к губам Елизаветы, как будто она была единственным источником, который мог утолить его жажду. Но полынная горечь съедала Шубина изнутри, и жажда не отступала.
Да и разве могла в одно мгновение растаять та неодолимая, странная тоска, которая мучила Алексея с детства, с той самой минуты, когда ему пригрезилась красавица, оказавшаяся младшей и любимой дочерью грозного императора? И разве могла утолить эту многолетнюю тоску одна проведенная с цесаревной ночь или другие ночи, как две капли воды похожие на первую, ее сладкое тело, ставшее томительно близким, или оставшаяся чужой душа?
* * *
В ту первую ночь Алеша чуть было не потерял сознание. Закружилась голова от летнего дурмана, который исходил от волос цесаревны, от ее белых полных рук и сладких розовых губ. Комната заплясала перед глазами, вещи потеряли четкость и строгость очертаний. Исполнялась давняя, смутная мечта, которая мучила Шубина годами. Красавица-цесаревна была рядом, и губы ее охотно утоляли терзавшую Алексея жажду, но этот миг наслаждения и победы оказался для него немыслимо тяжелым, а прошлое ожидание предстало легким и зыбким, как туман над петербургскими дворцами. Алексей на мгновение пошатнулся, и Елизавета еле удержала на ногах своего незадачливого любовника.– Что с тобой, ангел мой? – спросила она заботливо и нежно, хотя Алексей ожидал, что цесаревна рассмеется ему в лицо. – Дурно тебе, милый? Или я одурманила?
– Все прошло, Лиза, – успокоил ее чудом удержавшийся на ногах Алексей. – Ждал я тебя долго, и от радости встречи нашей голова кругом пошла.
– Долго? – удивилась Елизавета. – Я в церкви тебя впервые увидала, и ты меня раньше видеть не мог.
– Вспомни, Лизанька, – полушепотом, как будто опасаясь, что его услышат, сказал Алеша, – я на часах стоял, ты мимо проходила, спросила еще: «Что смотришь, солдатик, или приглянулась?» По щеке потрепала и дальше пошла.
– А потом? – Цесаревна все еще поддерживала Шубина, хотя минута полуобморока прошла и он уже не нуждался в ее заботе. – Что потом было, ангел?
– Ничего не было, Лиза, – вздохнул Алексей, – прошла ты мимо и обо мне позабыла. Да только не в этом дело. С детства я тебя знаю. И много лет люблю.
– С детства? – недоверчиво рассмеялась Елизавета, которая подумала было, что мальчик мешается в уме. – Мы с сестрой в Коломенском выросли, и тебя я не помню.
– И не можешь помнить, – попытался объяснить Алексей, – не было меня там. В Шубине, сельце нашем, я вырос. А тебя на портрете видел.
– На каком еще портрете? – Этот затянувшийся разговор, неуместный на любовном свидании, да еще в столь решительную минуту, стал не на шутку раздражать цесаревну. Прежние ее любовники говорили не в пример меньше и действовали быстрее.
– Портрет у нас в гостиной висел, – продолжал говорить Алеша, будучи не в силах прервать свое неуместное признание. – Батюшки твоего, государя Петра Алексеевича, а ты на него так похожа… Как будто ты и отец – одно.
Елизавета охнула и отпрянула от Алексея, и он понял, что сказал недозволенное, заглянул в такие глубины, от одного только прикосновения к которым могло в минуту разрушиться его хрупкое и нечаянное счастье. О чем угодно он мог рассказать Елизавете, поведать любые тайны, распахнуть перед цесаревной собственную душу, чтобы она рассеянно пролистала ее на досуге, но только что сказанного никогда и ни при каких обстоятельствах не следовало говорить. В одно мгновение взгляд цесаревны потерял спасительную медовую сладость, стал жестким, как у отца, но с оттенком неведомой покойному императору горечи, а руки, только что лежавшие у него на плечах, стали бесконечно далекими, как и сама шагнувшая в сторону Елизавета.
– Догадался? – Елизавета присела на край постели и, не глядя на Шубина, куда-то в сторону, произнесла давно томившие ее слова. – Как ты мог догадаться? Никто ведь не смог из галантов моих прежних. Только сестра Аннушка всегда так говорила, и мать… Знаю – отец покойный мне свою волю диктует. Мне его трон наследовать и дело его продолжать. Нет у него иных наследников и не было. Государь наш, Петр Алексеевич, ребенок, и не ему дедов груз нести. Я одна для этой ноши на свете осталась.
– Да разве ты ее подымешь, Лиза? – Алексей присел рядом, как мог нежно провел кончиками пальцев по белым, полным плечам Елизаветы, не созданным для такого груза.
– Подыму, – с удивительной, не свойственной легкомысленной красавице твердостью ответила она, и Шубин представил, как цесаревна павой проплывает перед гвардейскими полками, спрашивая у пожилого солдата, ходившего в походы с ее отцом: «Помнишь, чья я дочь?!»
Когда лицо цесаревны исказит отцовская нервная судорога, а вместо флейт любви в медовом голосе Елизаветы загремят трубы власти, любой ответит «Помню» и поспешит подчиниться.
– Я с тобой всегда рядом буду, – голос Шубина зазвучал торжественно, как будто он приносил Елисавет Петровне присягу. – И ношу твою разделю, какой бы тяжелой ни оказалась. Душу мою в дар примешь?
– Ты, сержант, такими словами не шути… – Елизавета пристально взглянула в серые, спокойные и строгие, как воды подмосковных озер, глаза Алексея. – Душа не безделушка, не записка любовная, чтобы ее в дар предлагать. Хочешь целовать – целуй, а большего не проси. Незачем.