Мариенбург тоже готовился встретить московита. Двадцать две старинные пушки и три сотни немолодых ветеранов, составлявших его гарнизон, укрывшись за мощными каменными стенами и защищенные водами озера Алуксне, могли дать достойный отпор нескольким полкам неприятеля. По крайней мере, так уверял комендант города, важный и тучный от многолетней «сидячей» службы майор фон Тиллау, когда он захаживал к пастору Глюку на чашку кофею. Комендант не сомневался, что шведские войска под командой доблестного генерал-майора Шлиппенбаха сумеют отразить вторжение московитов, но допускал, что отдельные партии неприятеля поначалу могут проникнуть в Ливонию так далеко, что достигнут Мариенбурга. Помолодевшие от предчувствия хорошей драки гарнизонные артиллеристы теперь день и ночь посменно дежурили у орудий, ворота и мост через Алуксне охранялись сильными караулами, а по ночам на стенах носили зажженные факелы и фонари: защитники города не желали дать казакам Шереметиса захватить себя врасплох.
Пастор Глюк в последние дни все чаще искал уединения в своем кабинете, а когда Марта приносила ему кофей или звала к столу, встречал свою воспитанницу рассеянной и тревожной улыбкой. Какие-то силы боролись в его душе, не давая покоя, даже когда он вел службу в соборе или предавался чтению любимых книг.
– Скажите, отец, что беспокоит ваш ум? – решилась однажды спросить Марта, называя его так, как осмеливалась называть очень редко, боясь предать драгоценную память своих родителей.
Он пригласил ее присесть в кресло подле массивного стола, сработанного из векового дуба, черного от старости и жесткого, как железо. Марта скромно уселась на краешек, но глаз не опускала, выжидающе глядя прямо в проницательные глаза пастора. Он медленно встал, подошел к ней и положил руку на ее гладко причесанную голову.
– Нас ждут нелегкие времена, Марта, – ясно и печально проговорил он. – Моя вера и твердость духа укрепляют меня перед лицом испытаний, но я полон беспокойства за моих девочек, за жену. Они такие уязвимые создания, и я день и ночь молю Бога, чтобы он избавил их от ужасов войны…
– Так вы думаете, московиты придут сюда? – тихо спросила Марта. Она и сама много думала об этом, невольно связывая мысли о любимом Йохане с раздумьями о ходе войны.
– Очень возможно, – ответил пастор. – Этот фельдмаршал Шереметев – опытный и разумный вождь, и силы его прибывают день ото дня. Наши крестьяне с радостью помогают ему, мечтая перейти под десницу царя Петра из-под жесткой и скупой шведской руки. В иное время я бы и сам торопил в своих молитвах день освобождения нашей Лифляндии от власти короля Карла! Но, Господь свидетель, я, видимо, слишком прикипел сердцем к этому бренному миру с его обыденными, но столь милыми сердцу радостями. И теперь мне страшно за семью, за тебя, моя маленькая Марта, за твое молодое счастье с этим бесшабашным мальчишкой-солдатом… Я никому, кроме Всевышнего и тебя, не говорил, что мне страшно!
Марта порывисто вскочила и прижалась лицом к плечу своего воспитателя. Она вдруг почувствовала в себе силы, которых ранее никогда не предполагала.
– Отец мой, верьте в милосердие Божьей Матери, нашей покровительницы! – убежденно произнесла она. – Она не оставит нас и спасет свой город! Что бы ни случилось, я никогда не забуду, чем обязана вам, и никогда не оставлю вас. И если я не смогу спасти вас, то разделю вашу судьбу!
– Судьба, или Божественное Провидение уготовало для каждого его собственный путь, – назидательно заметил ученый богослов. – Кто знает, в какие дали этот путь уведет тебя, Марта. Знаешь, девочка моя, не так давно я видел странный и пугающий сон о тебе. Не знаю, стоит ли тревожить твою душу рассказами о потусторонних видениях, которые вполне могли оказаться бесовским искушением…
– Как вам угодно, отец мой, но я бы послушала с интересом. Быть может, это немного развлечет меня!
Пастор на минуту замолчал. Сцепив руки в замок, он прошелся по комнате, затем устремил взгляд на старинное распятие, висевшее над его столом, и глухим, печальным голосом начал:
– Ты нередко спрашивала меня, Марта, был ли я знаком с твоим отцом. Знай, мы были с ним друзьями и, в некотором роде, единомышленниками. Недавно он приходил в мой сон, Марта, и я видел его так же ясно, как вижу сейчас тебя.
Марта с трудом подавила вскрик. Сердце ее бешено заколотилось, и она машинально прижала руки к груди, чувствуя, что она вот-вот взорвется изнутри. Видимо, на ее живом личике отразилась такая буря чувств, что пастор взглянул на нее с тревогой.
– Умоляю, отец мой, продолжайте! – отчаянно выдохнула Марта.
– Твой отец сулил всем нам скорые и страшные испытания, большие беды от прихода московитов. Но, главное, он просил меня позаботиться о тебе, Марта, и не препятствовать твоей любви со шведским солдатом.
Глаза Марты наполнились горячими, обильными слезами:
– Господин Глюк, какое счастье, что вы говорите мне об этом! Теперь я уверена, что ничего-ничего плохого не случится на войне с моим Йоханом! Отец видит нас там, где он сейчас! Он любит меня и сумеет сохранить в сражении моего мужа…
– Я тоже люблю тебя, девочка моя. Для тебя не секрет, что я никогда не был другом шведов, но сейчас я каждый день молюсь по крайней мере об одном из них. Более того, когда, по милосердию Божьему, Йохан Крузе вернется из похода, я благословляю тебя следовать за ним, как подобает добродетельной супруге и христианке, как следуют за войском многие солдатские жены. Это нелегкая и опасная доля, Марта. Более того, найдется множество пустословов и ханжей, которые в своей воинствующей глупости усомнятся в благопристойности моего решения и твоего пути. Боюсь, даже моя дорога супруга не поймет меня…
– И Бог с ней! – в сердцах воскликнула Марта. – Подумаешь, госпожа Христина не поймет! Ей самой не мешало бы почаще вспоминать, как сама она когда-то влюбилась в вас и последовала за вами… Ой, простите меня, отец мой! Кажется, я опять сболтнула лишнего.
Марта изобразила воплощенное раскаяние и сделала перед пастором настолько глубокий книксен, насколько позволяли ее гибкие колени. Но душа ее пела и рвалась в неизведанные дали. Она сама мечтала о таком пути – идти за своим любимым, превозмогая все лишения, сокрушая все преграды. Увидеть дальние страны и найти в конце этого пути свой скромный счастливый дом, в котором будут резвиться их дети и весело потрескивать в камине сосновые дрова. Пастор протянул тонкую жилистую руку и с улыбкой благословил девушку:
– Ты сильная, Марта, и в твоей груди бесстрашное сердце. Я отпускаю тебя в большой мир из нашего Мариенбурга, дочь моя. Иначе может случиться немыслимое.
– Что, отец мой? Скажите…
– Не проси меня, Марта. Я ни за что не расскажу тебе того, о чем предупреждал меня дух Самойла Скавронского. На устах моих – печать молчания, наложенная пришельцем из мира мертвых.
Глава 8
Пастор Глюк в последние дни все чаще искал уединения в своем кабинете, а когда Марта приносила ему кофей или звала к столу, встречал свою воспитанницу рассеянной и тревожной улыбкой. Какие-то силы боролись в его душе, не давая покоя, даже когда он вел службу в соборе или предавался чтению любимых книг.
– Скажите, отец, что беспокоит ваш ум? – решилась однажды спросить Марта, называя его так, как осмеливалась называть очень редко, боясь предать драгоценную память своих родителей.
Он пригласил ее присесть в кресло подле массивного стола, сработанного из векового дуба, черного от старости и жесткого, как железо. Марта скромно уселась на краешек, но глаз не опускала, выжидающе глядя прямо в проницательные глаза пастора. Он медленно встал, подошел к ней и положил руку на ее гладко причесанную голову.
– Нас ждут нелегкие времена, Марта, – ясно и печально проговорил он. – Моя вера и твердость духа укрепляют меня перед лицом испытаний, но я полон беспокойства за моих девочек, за жену. Они такие уязвимые создания, и я день и ночь молю Бога, чтобы он избавил их от ужасов войны…
– Так вы думаете, московиты придут сюда? – тихо спросила Марта. Она и сама много думала об этом, невольно связывая мысли о любимом Йохане с раздумьями о ходе войны.
– Очень возможно, – ответил пастор. – Этот фельдмаршал Шереметев – опытный и разумный вождь, и силы его прибывают день ото дня. Наши крестьяне с радостью помогают ему, мечтая перейти под десницу царя Петра из-под жесткой и скупой шведской руки. В иное время я бы и сам торопил в своих молитвах день освобождения нашей Лифляндии от власти короля Карла! Но, Господь свидетель, я, видимо, слишком прикипел сердцем к этому бренному миру с его обыденными, но столь милыми сердцу радостями. И теперь мне страшно за семью, за тебя, моя маленькая Марта, за твое молодое счастье с этим бесшабашным мальчишкой-солдатом… Я никому, кроме Всевышнего и тебя, не говорил, что мне страшно!
Марта порывисто вскочила и прижалась лицом к плечу своего воспитателя. Она вдруг почувствовала в себе силы, которых ранее никогда не предполагала.
– Отец мой, верьте в милосердие Божьей Матери, нашей покровительницы! – убежденно произнесла она. – Она не оставит нас и спасет свой город! Что бы ни случилось, я никогда не забуду, чем обязана вам, и никогда не оставлю вас. И если я не смогу спасти вас, то разделю вашу судьбу!
– Судьба, или Божественное Провидение уготовало для каждого его собственный путь, – назидательно заметил ученый богослов. – Кто знает, в какие дали этот путь уведет тебя, Марта. Знаешь, девочка моя, не так давно я видел странный и пугающий сон о тебе. Не знаю, стоит ли тревожить твою душу рассказами о потусторонних видениях, которые вполне могли оказаться бесовским искушением…
– Как вам угодно, отец мой, но я бы послушала с интересом. Быть может, это немного развлечет меня!
Пастор на минуту замолчал. Сцепив руки в замок, он прошелся по комнате, затем устремил взгляд на старинное распятие, висевшее над его столом, и глухим, печальным голосом начал:
– Ты нередко спрашивала меня, Марта, был ли я знаком с твоим отцом. Знай, мы были с ним друзьями и, в некотором роде, единомышленниками. Недавно он приходил в мой сон, Марта, и я видел его так же ясно, как вижу сейчас тебя.
Марта с трудом подавила вскрик. Сердце ее бешено заколотилось, и она машинально прижала руки к груди, чувствуя, что она вот-вот взорвется изнутри. Видимо, на ее живом личике отразилась такая буря чувств, что пастор взглянул на нее с тревогой.
– Умоляю, отец мой, продолжайте! – отчаянно выдохнула Марта.
– Твой отец сулил всем нам скорые и страшные испытания, большие беды от прихода московитов. Но, главное, он просил меня позаботиться о тебе, Марта, и не препятствовать твоей любви со шведским солдатом.
Глаза Марты наполнились горячими, обильными слезами:
– Господин Глюк, какое счастье, что вы говорите мне об этом! Теперь я уверена, что ничего-ничего плохого не случится на войне с моим Йоханом! Отец видит нас там, где он сейчас! Он любит меня и сумеет сохранить в сражении моего мужа…
– Я тоже люблю тебя, девочка моя. Для тебя не секрет, что я никогда не был другом шведов, но сейчас я каждый день молюсь по крайней мере об одном из них. Более того, когда, по милосердию Божьему, Йохан Крузе вернется из похода, я благословляю тебя следовать за ним, как подобает добродетельной супруге и христианке, как следуют за войском многие солдатские жены. Это нелегкая и опасная доля, Марта. Более того, найдется множество пустословов и ханжей, которые в своей воинствующей глупости усомнятся в благопристойности моего решения и твоего пути. Боюсь, даже моя дорога супруга не поймет меня…
– И Бог с ней! – в сердцах воскликнула Марта. – Подумаешь, госпожа Христина не поймет! Ей самой не мешало бы почаще вспоминать, как сама она когда-то влюбилась в вас и последовала за вами… Ой, простите меня, отец мой! Кажется, я опять сболтнула лишнего.
Марта изобразила воплощенное раскаяние и сделала перед пастором настолько глубокий книксен, насколько позволяли ее гибкие колени. Но душа ее пела и рвалась в неизведанные дали. Она сама мечтала о таком пути – идти за своим любимым, превозмогая все лишения, сокрушая все преграды. Увидеть дальние страны и найти в конце этого пути свой скромный счастливый дом, в котором будут резвиться их дети и весело потрескивать в камине сосновые дрова. Пастор протянул тонкую жилистую руку и с улыбкой благословил девушку:
– Ты сильная, Марта, и в твоей груди бесстрашное сердце. Я отпускаю тебя в большой мир из нашего Мариенбурга, дочь моя. Иначе может случиться немыслимое.
– Что, отец мой? Скажите…
– Не проси меня, Марта. Я ни за что не расскажу тебе того, о чем предупреждал меня дух Самойла Скавронского. На устах моих – печать молчания, наложенная пришельцем из мира мертвых.
Глава 8
ВОЗВРАЩЕНИЕ УППЛАНДСКИХ ДРАГУН
В тревожном ожидании вестей пролетел месяц, потянулся другой. Гарнизонные солдаты рассказывали, что ночами видели со стен отсветы дальних пожаров: это шел Шереметис. Беженцы продолжали прибывать в Мариенбург, и хозяева постоялых дворов, трактиров и просто предприимчивые горожане, сдававшие пришельцам комнату или угол, подсчитывали немалые прибыли. Работник пастора Янис, ездивший в дальнее село на именины к брату, возвратившись, рассказал, что встретил казаков Шереметиса. Услыхав об этом, госпожа пасторша от ужаса лишилась чувств, и все бросились к ней на помощь. Одна Марта с болезненным любопытством увязалась за Янисом, сконфуженно удалившимся на кухню.
– Дядюшка Янис, миленький, расскажите, какие они, эти московиты? – попросила она, в качестве поощрения налив латышу стакан шнапса. Янис не спеша выпил, удовлетворенно крякнул и принялся набивать крепким крестьянским табаком трубочку.
– Они не московиты, доченька, – степенно ответил он. – Можно сказать, твои земляки, из Малороссии. Старший из них называл город, откуда они родом, да я забыл его мудреное название. А какие они? Казаки, одно слово. Лошаденки под ними мохнатые, росточком невеликие, вроде наших, мужицких, только куда резвее. Четверо их было, молодые парни, здоровые, смеются, усищи длинные, что кисти на занавесях у нас в зале. Волосы у всех – в кружок, только у старшего башка сплошь бритая, а на маковке один клок оставлен. С пиками да с саблями, у каждого ружье длинное и пистолетов по паре, у старшего все в хитрой резьбе. Выехали они из леса, а мы как раз за стол садились. Грешным делом, жутковато было, когда этакие гости заявились.
– И что они? – с замирающим от любопытства и страха сердцем спросила Марта.
– Как что? Как водится у порядочных людей, когда выпить хочется? Слезли с седел да пожелали имениннику доброго здоровья…
– Они знали по-латышски? – изумилась Марта.
– Куда там! Пару слов, и то когда крепкое пиво язык развязало, а старший – ну, с десяток. С ними двое наших парней были, латыши, тоже верхами и с самопалами. Один из них по-московитски понимал, он и перетолмачил. А там – уселись все за стол, и мы, и казаки эти. Пива да браги благо хватило. Выпили они, потом песни свои завели: красиво так да ладно, я и не слыхал, чтоб так пели! Ты, верно, песни эти знаешь, доченька, а я ни слова не понял. Сначала весело так пели, а двое выскочили на двор – и давай коленца выгибать да колесом ходить. Молодухи наши с девками только губы распустили!
– Я знаю, это гопак называется. Мой отец так же танцевать умел, еще лучше умел! – похвалилась Марта, испытывая странную гордость за этих совсем незнакомых и чужих, но почему-то удивительно близких ее душе вражеских всадников.
– Потом выпили еще и грустную завели, – продолжал Янис. – Жалостливо так, будто бы душа на чужбине по родной земле плачет. Наши бабы и давай подвывать! А потом старший слово сказал, встали казаки, поклонились, нахлобучили свои бараньи шапки с хвостами – и по коням. Наши парни задержались, с народом они говорили. Здесь, в городе, остерегусь я, Марта, их слова повторять.
– Дядюшка Янис, миленький, расскажите, какие они, эти московиты? – попросила она, в качестве поощрения налив латышу стакан шнапса. Янис не спеша выпил, удовлетворенно крякнул и принялся набивать крепким крестьянским табаком трубочку.
– Они не московиты, доченька, – степенно ответил он. – Можно сказать, твои земляки, из Малороссии. Старший из них называл город, откуда они родом, да я забыл его мудреное название. А какие они? Казаки, одно слово. Лошаденки под ними мохнатые, росточком невеликие, вроде наших, мужицких, только куда резвее. Четверо их было, молодые парни, здоровые, смеются, усищи длинные, что кисти на занавесях у нас в зале. Волосы у всех – в кружок, только у старшего башка сплошь бритая, а на маковке один клок оставлен. С пиками да с саблями, у каждого ружье длинное и пистолетов по паре, у старшего все в хитрой резьбе. Выехали они из леса, а мы как раз за стол садились. Грешным делом, жутковато было, когда этакие гости заявились.
– И что они? – с замирающим от любопытства и страха сердцем спросила Марта.
– Как что? Как водится у порядочных людей, когда выпить хочется? Слезли с седел да пожелали имениннику доброго здоровья…
– Они знали по-латышски? – изумилась Марта.
– Куда там! Пару слов, и то когда крепкое пиво язык развязало, а старший – ну, с десяток. С ними двое наших парней были, латыши, тоже верхами и с самопалами. Один из них по-московитски понимал, он и перетолмачил. А там – уселись все за стол, и мы, и казаки эти. Пива да браги благо хватило. Выпили они, потом песни свои завели: красиво так да ладно, я и не слыхал, чтоб так пели! Ты, верно, песни эти знаешь, доченька, а я ни слова не понял. Сначала весело так пели, а двое выскочили на двор – и давай коленца выгибать да колесом ходить. Молодухи наши с девками только губы распустили!
– Я знаю, это гопак называется. Мой отец так же танцевать умел, еще лучше умел! – похвалилась Марта, испытывая странную гордость за этих совсем незнакомых и чужих, но почему-то удивительно близких ее душе вражеских всадников.
– Потом выпили еще и грустную завели, – продолжал Янис. – Жалостливо так, будто бы душа на чужбине по родной земле плачет. Наши бабы и давай подвывать! А потом старший слово сказал, встали казаки, поклонились, нахлобучили свои бараньи шапки с хвостами – и по коням. Наши парни задержались, с народом они говорили. Здесь, в городе, остерегусь я, Марта, их слова повторять.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента