Елена Жоли. Победа любой ценой

Муза Войшко
Преподаватель
Тротуары, улицы, лестницы домов были завалены трупами.

   Родилась в Ленинграде в 1927 году. Пятнадцать лет работает в Московской ассоциации блокадников Ленинграда.

   Е.Ж.: Муза Казимировна, Вы были еще ребенком, когда началась война.
   М.В.: 22 июня 1941 года я была на нашей даче в деревне под Псковом. Мама работала врачом и не смогла поехать с нами. Мне было тринадцать лет, а моей маленькой сестренке, с которой я нянчилась в мамино отсутствие, всего два годика. В это воскресенье она не приехала. Как я потом узнала, ее мобилизовали вместе с другими врачами больницы в первый же день войны.
   В середине недели я увидела немецких солдат, которые проезжали мимо дачи на мотоциклах. Мы с ужасом поняли, что отрезаны от своих! Оставив сестру нашему дяде, я пошла с двоюродным братом в лес к партизанам.
 
   Е.Ж.: Какую Вы могли принести пользу в тринадцать лет?
   М.В.: Задание, которое мне доверили сразу же, было весьма серьезным: надо было отнести депешу в Ленинград. Псковская область была одной из первых, оккупированных немцами. Триста километров отделяют Псков от Ленинграда. Большую часть этого пути мы шли пешком. Около вокзала в Бологом увидели поезд с детьми, которых увозили из Ленинграда. Он попал под немецкую бомбежку. Вокзал был залит кровью и усеян детскими телами без рук, без ног...Я никогда не смогу забыть эту жуткую картину. Нам с двоюродным братом повезло, мы успели на последний поезд, идущий в Ленинград. Но недалеко от города нас стали бомбить. Я была очень маленького роста и смогла спрятаться под нижнюю полку – это спасло мне жизнь. А все, кто ехал с нами в купе на верхних полках, были ранены или погибли. Все же мы с братом как-то смогли добраться до города. Там все было по-прежнему: украшенные, как в мирное время, витрины магазинов, хлеб и пирожные, колбаса – все как раньше. Но восьмого сентября немцы окончательно окружили город – началась блокада. Бадаевские склады, на которых хранились все продовольственные запасы города, подверглись бомбардировке и полностью сгорели. По радио нам говорили, что случаи саботажей были почти на всех заводах города, что это дело рук предателей.
 
   Е.Ж.: Как же Вы выжили в блокаду?
   М.В.: Мама устроила меня нянечкой в госпиталь для детей. Однажды я пришла на дежурство и на месте госпиталя увидела только дымящиеся руины. Главный врач организовал отряды медсестер. У каждой из нас была своя задача. Я должна была ходить по домам моего квартала и собирать информацию об умерших, которых становилось все больше. Как ни странно, мужчины умирали быстрее, чем женщины. В городе начался настоящий голод. Октябрь, ноябрь, декабрь были самыми ужасными месяцами блокады. Каждый день умирало около десяти тысяч человек. Тротуары, улицы, лестницы домов были завалены трупами. Иногда мне приходилось спускаться по перилам, чтобы не наступать на них. Многие люди не имели сил относить своих умерших родственников на кладбище и тем более рыть в мерзлой земле могилы, чтобы похоронить их. В домах не было ни отопления, ни электричества. Трупы лежали в квартирах на кроватях и не разлагались. Только в апреле 42-го, когда были восстановлены некоторые линии связи с тем, что мы называли «Большой землей», стало немного легче. Люди как могли спасались от голода. Некоторые сажали картошку на кладбищах.
   У нас всех были продуктовые карточки. Наши были украдены одной моей «подружкой». Без них мы были обречены умереть от голода. Только чудом я выжила...
 
   Е.Ж.: Что Вы могли получить по своей продуктовой карточке?
   М.В.: Пятьдесят пять граммов хлеба и немного крупы в день, праздник из этого не устроишь. Моя мама готовила суп из клея и лаврового листа, делала пирожки из горчицы, от которых у нас сводило живот. Один раз меня саму чуть не съели.
 
   Е.Ж.: Как же это произошло?
   М.В.: Каждое утро в шесть часов люди вставали в очередь перед булочными, чтобы получить свою пайку. Хлеб, который мы ели во время блокады, мало походил на то, что мы привыкли так называть. Это было что-то невероятное, сырое и липкое. Нужно было обладать богатым воображением, чтобы представить себе, что это хлеб. Но мы были рады и такому кусочку. Однажды зимой я возвращалась домой со своей пайкой. Было темно и безлюдно. Вдруг я заметила, что за мной идут двое мужчин. Сначала я решила, что они хотят отобрать у меня хлеб, который я держала в руках, но потом поняла, что они смотрят на меня саму безумными глазами, горящими от голода. У голодных людей особенный взгляд. Я была медсестрой и прекрасно знала это. Охваченная животным страхом, я забежала в дом, где жили мои друзья. Их квартира была открыта, и на каждой кровати лежал труп. Я зашла и быстро закрыла за собой дверь на задвижку. Мои преследователи медленно поднимались по лестнице, попробовали выломать дверь, но были слишком слабы, чтобы сделать это быстро. К счастью, в квартире был черный ход, и я успела убежать.
 
   Е.Ж.: Во время блокады Вы были свидетелем случаев каннибализма?
   М.В.: Знаю, что они были, но не могу об этом рассказывать, слишком больно и страшно. Я всегда носила с собой в сумке ампулы с глюкозой и камфарой, так как приходилось делать упавшим от голода людям уколы прямо на улице. У меня было маленькое зеркальце, которое я сначала прикладывала ко рту человека, чтобы узнать, дышит ли он, потом смотрела на зрачки. Если они были мутными, то уже поздно что-то делать. Думаю, что я помогла выжить многим своими уколами.
   Одиннадцать человек из моей семьи умерли во время блокады. На кладбище рыли огромные общие могилы, бросали туда замерзшие трупы, как будто бы это были дрова, и ставили на могилы номера. В каждой из них было по четыреста-шестьсот тел. Те, кто пережил блокаду, не могут без слез ходить на Пискаревское кладбище.
 
   Е.Ж.: А во время блокады дети ходили в школу?
   М.В.: Мои приятели ходили в школу потому, что там давали суп, бедную похлебку из муки или крупы. Практически уроков в школе не было. Однажды наша учительница упала со стула, рухнула на пол как мертвая. Невозможно было ее поднять, хотя мы все вместе пытались это сделать, но у нас не хватало сил. Где-то мы нашли простыню, в которую хотели ее завернуть. Но тут она открыла глаза и сказала: «Дети, я хочу прожить еще несколько часов. Оставьте меня».
   Я была первой отличницей в классе и на Новый год получила подарок – билет в театр. Не помню, какой был спектакль, но никогда не забуду ту манную кашу, которую нам дали после представления. Она казалась необыкновенно вкусной, это было настоящее счастье! В зале было очень холодно. Артисты ходили по сцене с видимым усилием.
   Великий композитор Шостакович, живший по соседству с нами, написал тогда свою «Седьмую симфонию». Первый раз ее играл Ленинградский филармонический оркестр во время блокады.
 
   Е.Ж.: Какие связи оставались у осажденного города с «Большой землей»?
   М.В.: Нашей единственной связью было радио. Оно работало круглые сутки, мы никогда его не выключали. С нетерпением ждали сводок Совинформбюро, в которых сообщалось о том, что происходит на фронте. Между новостями только звук метронома продолжал связывать нас с внешним миром.
   Немцы с Пулковских высот видели город как на ладони. Действительно, это было чудо, что они не смогли занять город. В общем, это был уже не город, а передовая линия фронта. Во время бомбежек молодежь не укрывалась в убежищах. Я поднималась со своими товарищами на крышу тушить зажигательные бомбы. Для этого на крышах были установлены баки с водой. Иногда мы тушили пожары матрасами и одеялами. Это был повседневный героизм, ничего показного. Город не сгорел только потому, что люди, рискуя жизнями, дежурили на крышах и тушили возникающие пожары.
   Мы были похожи на дикобразов – грязные и нечесаные, но самым ужасным были наши черные распухшие лица. Мы жгли моторное масло в блюдцах с ватными фитилями, чтобы иметь хоть какое-то освещение. От них шел коптящий дым, а помыться было недоступной роскошью.
   В конце февраля 42-го года нас эвакуировали из Ленинграда по льду Ладожского озера, по «дороге жизни». Ее только что открыли. Немцы делали все, чтобы помешать населению покинуть город. Бомбили дорогу днем и ночью. Грузовики проваливались под лед, люди погибали. С большим трудом мы добрались до вокзала, где нас ждали поезда.
 
   Е.Ж.: Как устроилась Ваша жизнь в тылу?
   М.В.: Сначала мы жили на Северном Кавказе. Но немцы в 42-м году сильно продвинулись на восток, и мы по Военно-Грузинской дороге поехали в Баку. Там происходило нечто неописуемое. На набережной собралась огромная толпа. Все хотели сесть на пароходы, которых было явно недостаточно. Люди толкали друг друга, падали в воду с чемоданами. Все рвались на другой берег Каспийского моря, в Красноводск. Но в конце концов мы нашли пристанище в Киргизии.
   Санитарные условия были настолько ужасными, что люди начинали болеть давно забытыми инфекционными заболеваниями. Мама пыталась найти мою сестренку, которая тоже была с дядей где-то в Башкирии. Когда мы наконец встретились, она забыла русский язык и говорила только по-татарски, нас не узнавала и не хотела верить, что я ее сестра.
   В 44-м году мама как врач смогла получить специальное разрешение вернуться в Ленинград. Город стал совсем другим. Тысячи домов были разрушены, повсюду зияли разбитые окна. К счастью, многие памятники уцелели: дома, которые имели особую историческую ценность, во время блокады были тщательно закамуфлированы специальной сеткой, создающей впечатление лесного массива. А вот окрестности Ленинграда – Петергоф, Царское Село – сильно пострадали. Сегодня все восстановлено и имеет такой же вид, как до войны. Когда отреставрированную статую Самсона везли по улицам, люди плакали. Однажды я встретила на улице девчонку, которая украла у нас продуктовые карточки. Увидев меня, она бросилась бежать. Мне кажется, я могла бы ее убить. Из нашего класса только трое ребят остались в живых. Остальные умерли от голода.
 

 
   Е.Ж.: Как Вы думаете, Ленинград был достаточно подготовлен к обороне?
   М.В.: Я была ребенком, но ребенком, рано повзрослевшим. Даже я была удивлена, что Бадаевские склады в первые же дни немецкого наступления сгорели, что немецкие пушки стреляют по городу прямо с Пулковских высот. В нашем доме снаряд попал в лестницу. Ленинградцы были поражены скоростью, с которой фашисты подошли к городу. Мы чувствовали себя совершенно беспомощными. Кольцо блокады сомкнулось с пугающей быстротой. Но мы все равно верили в победу. Только это и помогло нам выжить.

Григорий Бакланов
Писатель
В начале войны мы думали, что немецкие солдаты – это рабочие, которых Гитлер заставил воевать против нас. К концу войны эта иллюзия у нас совершенно исчезла. Большинство немцев воевали с уверенностью, что воюют с низшей расой, что, по их мнению, оправдывало все действия.

   Родился в Воронеже в 1923 году, закончил Литературный институт имени Горького. Во время войны пехотинец, затем артиллерист. Автор произведений «Пядь земли», «Мертвые сраму не имут», «Июль 41-го», «Навеки девятнадцатилетние». Последняя повесть была отмечена Государственной премией СССР. По его сценариям сняты многие фильмы: «Познавая белый свет», «Был месяц май». С 1986 по 1993 год был главным редактором журнала «Знамя». В 1993 году подписал «Письмо сорока двух». Григорий Бакланов скончался в 2009-м.

   Г.Б.: Моя война началась в декабре 41-го года. С июня месяца я делал все, чтобы как можно скорее оказаться на фронте. Мой брат Юрий сражался с первых же часов войны и геройски погиб при защите Москвы. Он мечтал записаться в добровольцы со времен Финской войны, но не прошел медкомиссию – плохо видел одним глазом. Но когда грянула Великая Отечественная война, он, как и многие молодые люди, у которых было неважное здоровье, записался добровольцем. Писатель Виктор Некрасов присоединился к защитникам Сталинграда, когда ему было девятнадцать. И мать благословила его – стыдно было сидеть дома, когда Родина находилась в опасности.
   В июне 41-го я окончил девять классов и хотел поступать в авиационное техническое училище. Моих родителей уже не было в живых, и тетя взяла меня к себе. Война только началась, и я где-то услышал, что те, кто окончил десять классов, будут сразу приняты в армию. Это действительно так и было, но только в приграничных районах, а наш город находился довольно далеко от них. Мы вообще не могли себе представить, что когда-нибудь немцы смогут дойти до Воронежа.
   Я решил сдать экстерном экзамены за десятый класс. Мы с другом Димой попросили директора школы предоставить нам такую возможность, и он согласился. Я помню, как мы сдавали химию на скамейке на улице Революции, перед гостиницей «Бристоль». Дима сидел сзади и тихо подсказывал мне ответы. Напротив нас на скамейке расположился какой-то пьяный тип. Учительница удивилась: «Я понимаю, что Дима хочет идти на фронт, он рослый и крепкий, а ты?» А я был худой и хрупкий. Экзамены я сдал, а вот на сборном пункте мне отказали.
 
   Е.Ж.: Григорий Яковлевич, почему Вы так стремились оказаться на фронте?
   Г.Б.: Потому что, когда идет война, надо идти сражаться на фронт! В 1939 году был подписан Пакт о ненападении между Германией и Советским Союзом. Но мы видели много фильмов и прочли массу книг о фашизме. Все сердцем мы были с Францией и Англией, которые противостояли гитлеровской Германии.
   В начале войны я договорился с другом, что мы вместе пойдем служить в полк, которым командовал его отец. К сожалению, я должен был уехать с семьей тети в эвакуацию, и замысел мой не осуществился. В Перми я попытался сбежать из поезда и присоединиться к пехотному полку, который там формировали. Я пошел к одному из офицеров, но он только накричал на меня и прогнал. Потом я попробовал написать в полк, где служил мой брат Юрий, просил его помочь мне. Но брат отделался от меня, сказав, что нужно продолжать учиться и ждать повестку. И я на какое-то время прекратил свои попытки.
   В конце концов мои старания попасть на фронт увенчались успехом. В Верещагине мне удалось уговорить командира артиллерийского полка, который только что вышел из окружения: «Мой брат погиб на фронте. Я хочу сражаться в память о нем!» Это было в ноябре 41-го. В конце этого же года я оказался на Северо-Западном фронте. Я был самым молодым в полку до прибытия подкрепления. Там были мальчишки и помоложе меня. Помню, как я здорово расстроился.
 
   Е.Ж.: Вы оказались на фронте без всякой военной подготовки?
   Г.Б.: Военное искусство мы изучали на полях сражений. Это была одна из причин наших поражений в начале войны и наших побед в конце ее. Когда я оказался на фронте, мы совершенно не умели воевать, и моральное состояние солдат было совсем подорвано. Нам многого не хватало, в том числе и продовольствия, так как Северо-Западный фронт не считался очень важным. Часто у нас на обед не было ничего, кроме хлеба. Мы ходили в заброшенные деревни в поисках чего-нибудь съестного. Есть хотелось и днем и ночью.
   Бои становились все более и более жестокими, потери на фронте были огромными. К тому же зима 41-го и 42-го была необыкновенно холодной. Хлеб и даже водка превращались в лед. Мы спали на земле, часто в болотистых местностях. Случалось, что просыпались утром в луже воды. И вещи, и обмундирование промокали насквозь. Так я заболел туберкулезом, но узнал об этом только после войны, когда мне сделали снимки в госпитале – нашли пятна в легких.
   В дивизии, где я служил, в первый раз была опробована техника атаки с прожекторами, которую Жуков использовал при взятии Берлина. Командиром нашей армии был генерал Берзарин, который потом стал во главе 5-й ударной армии, а затем – комендантом Берлина. Помню, в час ночи началась атака. Мы зажгли прожектора на полную мощность, чтобы ослепить немецкую артиллерию. Немцы заняли позиции в маленькой деревне прямо напротив нас. Был сорокаградусный мороз. Пока репродукторы передавали Интернационал, несколько танков начали атаку. Наши разведчики допустили роковую ошибку – они не сообщили нам о наличии противотанковых заграждений. Исход боя был трагическим. Наши танки были уничтожены немецкой артиллерией. Пехота лежала в снегу под огнем немецких пушек, а громкоговорители продолжали передавать Интернационал. Представьте себе эту картину! Наша атака закончилась полным провалом!
   Во время взятия Берлина техника атаки с прожекторами сработала уже на все сто процентов. Красная армия к тому времени приобрела огромный опыт.
 
   Е.Ж.: После первых боев Вы уже имели какие-то военные навыки?
   Г.Б.: Через год командир полка отправил меня учиться во вторую артиллерийскую школу Ленинграда, которая была эвакуирована в Башкирию. После восьми месяцев учебы меня послали на Юго-Западный фронт, который позже стали называть 3-м Украинским. Там я должен был командовать артиллерийским отделением в чине младшего лейтенанта.
   Большинство книг о войне написано бывшими артиллеристами! В ходе последующих боев я был много раз ранен, но всегда отказывался ложиться в госпиталь.
 
   Е.Ж.: Где же Вам приходилось воевать?
   Г.Б.: После освобождения города Запорожье я участвовал в Ясско-Кишиневской операции. Под шквальным огнем пушек противника нам удалось перебраться через Днестр и завладеть мостом. Я рассказываю об этом в своей книге «Пядь земли», которая была издана в 36 странах, в том числе и во Франции. Мы очень долго удерживали эти позиции. 6-я немецкая армия не смогла заставить нас отступить. Эти новые войска Гитлера были названы так в честь той армии, которая была разбита наголову под Сталинградом, но и ее мы взяли в окружение в районе Кишинева. Потом я сражался в Румынии, Болгарии, Венгрии. В этих странах бои были особенно жестокими. Наш полк освободил окрестности озера Балатон на юге от Будапешта.
 
   Е.Ж.: Как к Вам относилось население стран, которые освобождала Красная Армия?
   Г.Б.: Я всегда сам задавал себе этот вопрос. В 80-е годы я задал этот же вопрос послу Австрии в России. Он ответил вежливо, как настоящий дипломат, что население встречало с радостью советских освободителей. Но я не могу ручаться за искренность его слов. Отношение гражданского населения к нам было неоднозначным и противоречивым. Я помню, как в одной венгерской деревне мы увидели гору трупов немецких и советских солдат, брошенных на поле битвы. Один из наших командиров попросил местных жителей похоронить их. Через несколько дней мы проходили через ту же деревню и увидели, что только немецкие солдаты были преданы земле! Некоторые жители проявляли к нам какую-то симпатию. Рассказывали, что одна венгерская семья спасла от немцев одного из наших бойцов, спрятав его в колодец. Недавно я читал в «Московских новостях» статью про оккупацию Воронежской области немцами, итальянцами и венграми. Жители города вспоминают, что именно венгры были самыми жестокими солдатами.
 
   Е.Ж.: А любовь? Фронтовые романы?
   Г.Б.: Я тогда был очень молод, и у меня не было любовных приключений за все время войны. Хотя однажды, во время моего пребывания в госпитале, я влюбился в одну медсестру, намного старше меня. Но роман долго не продлился – она была замужем. Наверняка были любовные истории, несмотря на тяжесть условий военной жизни, и даже очень романтические, но это прошло мимо меня. Жизнь солдат на войне именно тем и тяжела, что они лишены ласки и любви.
 
   Е.Ж.: Рассказывают, что советские солдаты за границей насиловали женщин. По немецким данным, таких случаев было около двух миллионов...
   Г.Б.: Я не в курсе этой статистики. В моих мемуарах «Мои две жизни» я рассказываю об одной из таких сцен в Австрии. Но это была не австрийка, а русская, которую немцы заставили работать на них. Солдаты стояли в очереди и насиловали несчастную женщину. Война – это трагедия, которая подчас превращает людей в диких животных! Трудно было помешать мстить людям, которые потеряли родных, друзей... В начале войны мы думали, что немецкие солдаты – это рабочие, которых Гитлер заставил воевать против нас. К концу войны эта иллюзия у нас совершенно исчезла. Большинство немцев воевали с уверенностью, что воюют с низшей расой, что, по их мнению, оправдывало все действия. Что же удивляться, что советские солдаты, захватив Германию, были одержимы чувством мести и позволяли себе распускать руки, несмотря на приказы высшего командования о запрете враждебных актов по отношению к гражданскому населению. Всякая война влечет за собой приступы ярости, не поддающейся никакому контролю.
 
   Е.Ж.: Как Вы в целом оцениваете роль Сталина в войне?
   Г.Б.: Когда мы были молодыми, мы преклонялись перед Сталиным. Он был нашим идеалом и вождем. Мы готовы были отдать за него жизни, не колеблясь. Это было результатом нашего воспитания. С ранних лет нам внушали, что мы всем обязаны Сталину, что он думал о нас и защищал. Даже напротив окон нашей квартиры висел его огромный портрет.
   Только после войны я узнал, что по его приказу были расстреляны тысячи офицеров, и армия была обезглавлена. Наполеон сказал, что армия львов, во главе которой стоит баран, слабее, чем армия баранов, во главе которой стоит лев. Все высшее командование нашей армии было уничтожено. Из всех маршалов Сталин оставил только двоих, наименее талантливых, Буденного и Ворошилова. Другие, обладающие настоящим военным дарованием, как Тухаческий и Якир, были расстреляны. Офицеры высшего состава должны были проходить восемь лет специальной подготовки, не говоря уже о маршалах. Какие у нас были военачальники? Жуков, Василевский, Рокоссовский, Мерецков, освобожденные из ГУЛАГа указом Сталина. Нашей армии катастрофически не хватало опытных офицеров. Поэтому мы не смогли дать отпор Гитлеру в самом начале войны. Но что может понять семнадцатилетний мальчик, выпускник школы, в политике? В газетах часто печатали списки врагов народа. Это было страшно. Мой дядя, врач, каждую ночь стоял около окна и как будто ждал чего-то. Позже я понял, что он боялся ареста.
 
   Е.Ж.: Почему Сталин не хотел верить, что война неизбежна?
   Г.Б.: Я думаю, что он просто боялся этого. К тому же Сталин испытывал доверие к фюреру, который был из той же породы людей, что и он. Гитлер однажды сказал: «Когда мы завоюем Россию, мы оставим Сталина управлять ею!» Сталин восхищался Гитлером, особенно тем, как он избавился от генерала Роммеля.
 
   Е.Ж.: Что Вы думали о германо-советском Пакте?
   Г.Б.: В 39-м году я еще жил у дяди в Москве. Однажды, выходя из дома, я увидел толпу людей перед стендом с газетами. Все стояли молча, с мрачными лицами. Я подошел ближе, увидел фотографию Молотова и Риббентропа и прочитал статью, в которой говорилось о подписании Пакта о ненападении между Советским Союзом и Германией. Я не знал, что об этом думать. Перед сном дядя сказал мне: «Все это очень и очень плохо». В то время я не мог понять последствий такого соглашения. Я ненавидел фашизм изо всех сил и очень хотел поехать в Испанию, чтобы сражаться там.
 
   Е.Ж.: Когда советские войска шли по Европе, не складывалось ли впечатление, что там местное население живет лучше, чем в СССР?
   Г.Б.: В Румынии всегда жили в нищете, в Болгарии – ненамного лучше. Но на меня произвело впечатление то, что они ели только белый хлеб. Потом я понял, что они не употребляли черный, потому что не выращивали рожь. В Венгрии и особенно в Австрии уровень жизни был намного выше. Здесь даже в деревенских домах сохранилась хорошая обстановка, но нам даже и не приходило в голову сравнивать. У молодежи в то время были другие интересы, и этим они отличались от сегодняшней.
 
   Е.Ж.: Правда ли, что Сталин старался умалить достоинства героев войны, вдохнувших воздух свободы?
   Г.Б.: Именно поэтому он не любил их. Те, кто вернулся с фронта, знали себе цену, научились уважать себя. После войны, когда я учился в университете, я встретил своего товарища, ветерана, с которым мы вместе освобождали Запорожье и который теперь руководил издательством. Это меня очень удивило. Потом, анализируя причины этого, я понял почему – тогда руководящие посты занимали люди, сидевшие во время войны в штабах или в тылу, а не те, кто сражался на передовых. Я думаю, что власть опиралась именно на них.
 
   Е.Ж.: Вы знали о существовании специальных подразделений, заградительных отрядов, целью которых было перекрыть солдатам путь к отступлению?
   Г.Б.: Да, я знал, что они существовали. Это был приказ Сталина №227 «Ни шагу назад!». Он был опубликован сразу после отступления наших войск под Ростовом-на-Дону, но я никогда с ними не сталкивался. Я знал, что были штрафные роты и батальоны. Я лежал в госпитале, где познакомился с одним симпатичным парнем, который командовал штрафным батальоном. Он сказал мне: «Я даже не хотел бы воевать в других частях. Там все просто: если солдат тебя не слушается или бежит, ты стреляешь ему в спину – и делу конец!» В этой войне не только немцы были жестокими, мы тоже не щадили своих солдат. Жалость была не в моде. Когда подходило время государственных праздников, командование требовало от нас быстрых побед любой ценой. Жертвы тогда всчет не шли.