Страница:
Вообще говоря, расхожее определение любого слова как раз и означает собой ограничение его смысла, положение предела его полному значению. Впрочем, здесь нужно кое что уточнить. На самом деле категория определения носит весьма двойственный и противоречивый характер. Ведь полное, то есть не требующее обращения к каким-то дополнительным источникам, определение слова - это совсем не то, что обнаруживается в привычных нам словарях. Полное определение любого слова без остатка растворит в себе всю созданную человеком культуру. В самом деле, это касается не только общих понятий, абсолютное определение которых может быть дано лишь всем содержимым всех библиотек и музеев мира. Так, например, стоит только изъять (предположим, что это возможно) одну только "Песнь песней" - и определение таких вечных материй, как жизнь, смерть, любовь станет совсем другим. Это только поверхностному взгляду может показаться, что утраченное легко воспроизводимо из каких-то других произведений: на самом деле с этим изъятием должно измениться содержание всего того, что создавалось человеком после нее, ибо очень многое создавалось именно как парафраз того образного строя, который вызывается Соломоновой "Песней". Поэтому совершенно иными должны были бы стать и сонеты Петрарки, и творения Шекспира. Но это справедливо не только по отношению к общим понятиям. Любое частное - хотя бы та "авторучка", которой я пишу эти строки, растворит в себе не меньший объем. Ведь абсолютное ее определение невозможно ни без очерка ее истории, ни без спецификации ее производства, ни, наконец, без полного определения всей сферы ее применения. Словом, лексический состав любого языка легко может быть уподоблен свежевыпавшей росе, каждая капля которой отражает собой весь мир, но каждая отражает его по-своему. Поэтому действительная семантика знака - это вовсе не фиксация какой-то частности, какого-то отдельного изолированного фрагмента бесконечного нашего мира, но специфическое отражение всего того, что существует вокруг нас, какой-то особый цвет, в который окрашивается весь мир. Так, глядя через разноцветные стекла мы по-разному видим окружающее, и все наши знаки представляют собой аналог именно таких светофильтров. Но вместе с тем существуют и расхожие определения, когда в дефиницию входит вовсе не то, что на самом деле видится сквозь оптический фильтр знака, но лишь абстрактная формула химического состава самого стекла или краткая характеристика его оптических свойств. И вот уже здесь обнаруживается противоположность между отдельно взятыми индивидами и порождаемой ими цивилизацией. Ведь если духовное развитие отдельно взятой личности предполагает неограниченное расширение смыслового объема всех усваиваемых ею понятий, то формирование цивилизации немыслимо без прямо противоположного - его сужения. Таким образом, можно было бы говорить о двух полярно ориентированных формах знакового обмена, одна из которых предполагает бесконечное погружение индивида в смысловой микрокосм знака, другая - низведение всего этого микрокосма к чему-то предельно формализованному. Но даже зафиксированное в академических словарях, ограничение бездонной тайны слова не носит обязательного для всех характера. И потом, уже простая логика показывает, что с неограниченным расширением сферы общения индивидов его эффективность может быть обеспечена только последовательным сведением всего объема едва ли не к семантическому нулю. А в самом деле, до каких пределов можно сужать полное значение знака? Первый, сам собой напрашивающийся, ответ именно так и гласит: до нуля. Но вот парадокс: можно до бесконечности ограничивать общий спектр значений любого слова, но все же так никогда и не избавиться от его многозначности. Больше того, именно в таком ограничении легче всего обнаружить, что если слово и может быть сведено к семантическому нулю, то только не в том поверхностном его смысле, который для бытового сознания всегда обозначал полное отсутствие чего бы то ни было. Здесь уместно вспомнить, что для философского ума рожденное индийской мыслью понятие нуля во все века выступало тем самым абсолютным Ничто, из которого Гегель впоследствии извлечет всю грандиозную конструкцию своей перевернувшей сознание целого поколения Науки логики. Я, правда, не представляю себе, как это свести к нулю полное значение знака. Но ведь можно изобрести совершенно бессодержательные слова... и все же обнаружить, что даже они каким-то неведомым образом наполняются глубоким таинственным значением. Так, принято считать, что смысл ставшему классикой российской словесности звукоряду, живописующему бесчинства никому неведомой "глокой куздры", придают лишь аффиксы составляющих его условных лексических единиц. Однако это не совсем так, ибо кроме законов грамматики действуют и какие-то скрытые механизмы восприятия речи. Выше уже говорилось о том, что связь между движением души и движением нашей плоти куда более жестка и тесна, чем это обычно представляется нам. Поэтому даже незначительное изменение формулы единого артикуляционного потока не может не деформировать с трудом, но все же различаемый и в этой абракадабре абрис значения. Заметим, стоит только заменить твердое "у" в глаголе "будлать", скажем, на мягкое российское "е", и смысловая окраска всего речения станет совершенно иной: несчастный "бокр" будет подвергаться уже не какому-то неодолимому силовому воздействию, но чему-то такому, угрозой чего, несмотря на всю его "штекость", можно пренебречь. Так что вопреки первоначальным ожиданиям, семантический вакуум оказывается подобием физического, то есть некоей таинственной субстанцией, способной самостоятельно порождать какой-то свой глубокий и загадочный смысл. Но этот сам собой возникающий из абсолютного Ничто смысл скорее подобен первозданному Хаосу, преображение которого в гармонию требует вмешательства Демиурга... Словом, неформализованное - а значит, никого ни к чему не обязывающее ограничение знака никаких гарантий взаимопонимания дать не может. Оно обязано стать единым для всех, и значит, обязано в том или ином виде формализоваться. Совсем не случайно все научные дисциплины стремятся создать свой собственный язык, задачей которого является обеспечение максимальной точности передачи информации, исключение как неоднозначной интерпретации ключевых понятий, так и самой возможности какой бы то ни было деформации их смысла. Но и не только наука - по существу любая форма практики, требующая точной координации действий всех вовлекаемых в нее людей, в конечном счете порождает свой профессиональный язык. Между тем, одним из основных средств строительства всех этих профессиональных языков является именно определение ключевых понятий. Может быть наиболее наглядным и выразительным примером является язык воинских команд, повинуясь которым огромные массы людей оказываются способными действовать как единый хорошо отлаженный механизм. Уже этот пример доказательно иллюстрирует наличие неоспоримых достоинств таких профессиональных языков перед лишенной всякой определенности бытовой речью.
Итак, есть два полюса знака. Один из них вмещает в себя все то, что создавалось поколениями и поколениями людей. На другом знак оказывается лишенным вообще каких бы то ни было внятных дефиниций... но всегда сопровождающее его восприятие чувство погружает нас в таинственную стихию чего-то первозданного и делает каждого из нас созидающим гармонию Демиургом. Так однажды даже перед невеждой тысячекратно слышанное, пустое и бессмысленное, слово вдруг раскрывает свою вечную тайну, и в эту минуту именно он внезапно оказывается творцом, вдруг воссоздающим в самом себе все содержание всех хранилищ человеческого духа... В сущности оба полюса оказываются одним и тем же, и оба они абсолютно недоступны конечному индивиду, ибо все то, что скрывается там, - суть разные определения Слова Бога. Это ведь только Его Слово в состоянии без остатка вместить в себя все. С некоторой долей условности один из очерченных здесь полюсов может характеризовать Его слово как результат, другой - как замысел. Вот только остается добавить следующее. Обнимающий Собой все, Он - всемогущ и всеведущ, а значит, здесь нет и не может быть не только никакого противостояния замысла и результата, но и простого отличия одного от другого. И замысел, и результат - суть одно и то же. Поэтому для Него нет вообще разных полюсов Слова, все сливается в едином. Обладающее силой прямого действия, Его речение есть в то же самое время и мгновенное порождение всей Вселенной. При этом заметим, всей Вселенной сразу, и сразу же - во всех своих определениях. Здесь нет и не может быть поэтапного, непрестанно сверяемого с замыслом, восхождения к итогу, когда сначала создается фундамент, затем каркас, и только потом происходит постепенное нарастание плоти. Шесть дней Творения воспроизводят вовсе не эту схему, но являются иносказанием поиска какой-то высшей гармонии, когда ради нее каждым новым Словом одновременно свершается тотальное переустройство всего созданного предыдущим речением мира. Слово же маленького земного человека для воплощения в материализованном итоге нуждается в опосредовании делом. Но еще перед тем оно должно обратиться в знак. Поэтому, строго говоря, именно этот отделяющий замысел от результата процесс и порождает полярность, порождает и отличие замысла от воплощенного в материале итога, и противостояние их друг другу. Но дело смертного не в состоянии объять бесконечность. А значит, и порождающее творческий импульс слово обязано быть ограниченным какой-то конкретностью. Обязано быть оконеченным какими-то пределами. И вопрос может состоять только в том, какими именно пределами должно быть ограничено слово человека. Иначе говоря, ни один из собственно полюсов недостижим для него, и все формы организации информационного обмена больших общностей людей всегда будут расположены между ними. Таким образом, на деле можно говорить лишь о степени тяготения знаковых систем к одному из них. Опять же с некоторой долей условности тяготение к тому полюсу, где слово становится бездонным вместилищем смысла, обнимаемого лишь совокупным сознанием рода, можно обозначить как взыскание чистого искусства, тяготение к другому - как стремление к предельно строгой рациональности. Понятно, что только там, где речь идет об индивидах, можно видеть "дистанцию огромного размера" между противоположно ориентированными формами общения - знаковые же системы, объединяющие большие общности людей, на этой условной шкале расположатся друг к другу куда как ближе. Но даже это, с трудом различимое индивидуальным сознанием расстояние, которое отделяет скрепляющие социум знаковые системы, может предопределить многое в их жизни. На плацу большие массы войск действуют, повинуясь командам, как единый механизм. Мне где-то доводилось читать, что японские военные летчики нисколько не уступавшие союзникам ни в личном мужестве, ни в выучке проигрывали групповые воздушные бои в частности и потому, что английский язык в гораздо большей степени, нежели японский, приспособлен для стремительного согласования совместных действий. Точная организация языка в масштабе какой-то профессиональной, социальной, этнической и т. п. группы при прочих равных способна дать ей решающее преимущество перед другими. Так, из того же военного дела известно, что хорошо организованная связь способна обеспечить преимущество даже там, где есть отставание в вооружении. В свою очередь, расстройство связи может вести к поражению и той стороны, которая обладает значительным материальным превосходством. Правда, все это - не более чем частные примеры ничего не доказывающей сиюминутности. Но ведь есть практика индивидов, есть согласованная деятельность каких-то сплоченных команд, а есть и совсем иной масштаб событий, мгновения которого складываются уже из десятилетий, а то и целых веков. Есть отдельные риторические фигуры, которые позволяют в считанные секунды обеспечить единую реакцию на знак в общем-то ограниченной группы посвященных, а есть и более фундаментальные начала - складывавшиеся тысячелетиями индивидуальные особенности этнических языков. И вот в этом измерении бытия, что заполняется историей городов и народов, как степень согласованности единой реакции на знак, так и скорость этого согласования обеспечиваются уже не только особенностями жизненного уклада, но и особенностями цементирующего этнос языка. Поэтому, ничего не значащие ни для отдельных индивидов, ни для каких-то ограниченных общностей, в масштабе столетий определенные языковые отличия вполне способны дать преимущество одному этносу перед другими. И пусть эти преимущества незаметны в цепи событий, сплетающих нить индивидуальной жизни, - в масштабах истории они могут стать решающими. Так невидимые даже опытному глазу моряка океанские течения формируют климат целых материков. Единые правила организации речи, точность, краткость, выразительность языка способны обеспечить не только однозначность понимания. Все это в целостном континууме исторического развития этноса порождает единую согласованную реакцию на знак и - что не менее важно - существенное сокращение времени этой реакции. И истории известны примеры того, как строгая организация речевого общения становилась атрибутивным элементом национального духа. Так, не в последнюю очередь именно воспитание речевой культуры, осознание требований риторики как некоторых общенормативных начал сделало Грецию тем, чем впоследствии она стала для всей Европы. Еще большую роль воспитание жесткой дисциплины слова, помноженной на чеканную стройность и строгость латыни, сыграло в становлении великого Рима. Нет, не один только меч Александра спаял военное единство греческих городов в их порыве исторического отмщения персам. Куда как более развитые народы сплотили вокруг дикой Македонии вот уже десятилетия носившиеся в воздухе эллинской культуры фигуры идеологической риторики. Нет, не одни только военные победы, но и общее организационное превосходство Рима над окрестными народами не в последнюю очередь обеспечивалось высокой степенью организации древней латыни и развитой дисциплиной слова, веками культивировавшейся его народом. Известно, что во время испытаний дух способен подчинить себе все позывы плоти. И это справедливо не только для отдельно взятого человека - точно так же дух целых народов может воспарять над материей. Концентрированное выражение этот дух находит в идеологии. Но не одна только идеология этноса - упорядочение форм знакового обмена также делает свой вклад в обеспечение высокой степени его сплоченности. А может, все обстоит и совсем по-другому: не столько идеология, сколько форма организации знакового обмена обеспечивают сублимацию этнического духа до степени единого экстатического порыва. Единство понимания всеми ключевых понятий времени, монолитность едва ли не рефлекторной реакции на одни и те же знаки: "...И меч в крови носили по стране, Как древний знак передавали. Вставали все, увидев этот меч..." обеспечивается отнюдь не имманентным их содержанием, ибо полное их содержание может вмещать в себя все что угодно, но именно его организацией, его определением, то есть положением этому содержанию какого-то единого для всех предела. В собственно же лозунгах, способных поднять целые народы, концентрируется вовсе не национальная мудрость, но куда как чаще национальная ограниченность. Культ Pax Romana, идея крестовых походов ради обретения гроба Господня, прибитые к дверям собора тезисы Лютера, клич к "экспроприации экспроприаторов" - все это лишь в умах весьма тонкого слоя интеллигенции наполнялось каким-то возвышенным и глубоким смыслом. В сознании же масс неприхотливые фигуры этой примитивной, но, может, оттого-то и зажигательной риторики всегда были исполнены предельной - доходящей едва ли не до прямой осязаемости - конкретностью. Ведь только в этом случае может достигаться автоматизм и монолитность реакции больших масс. (А пределом организации знакового обмена выступает именно слепая рефлекторность массовой реакции на слово.) И в сущности все эти ключевые знаки, как верстовыми столбами разметившие историю двух тысячелетий, ничем не отличаются от доступного даже одноклеточным: "Аристократов на фонарь!", "Бей жидов!" или: "Хлеб и Rama созданы друг для друга!". Но как бы то ни было, в масштабе этноса единство восприятия и, что еще более важно, единство ответной реакции на ключевые знаки эпохи далеко не в последнюю очередь обеспечивается именно организацией самого языка. Вглядимся в общеизвестное. На протяжении последних веков мы видим, что более динамичный и рациональный Запад диктует свою волю практически всему миру. Цивилизация, созданная европейскими народами, давно уже принимается нами за своего рода вершину, за эталон, сравнение с которым позволяет установить степень развития всех прочих. Но нет ничего ошибочней такого взгляда на вещи. Так, культуры Востока и Запада и в самом деле далеко отстоят друг от друга, но это отнюдь не отстояние племени каких-то незадавшихся "унтерменшей" от победительного рода "суперменов". Это принципиально разные культуры, и применять единую количественную шкалу для их сравнения друг с другом, какого-то их ранжирования - значит, проявлять элементарное культурологическое невежество. Зеленое не поддается количественному сравнению с глубоким, а горячее - с неправедным. Правда, сегодня, под влиянием интенсивного информационного обмена, охватившего практически всю планету, происходит нивелировка многих отличий. Но все же и сегодня многие национальные культуры столь радикально отличаются от европейского "стандарта", что даже невооруженному глазу становится очевидным недопустимость сопоставления их в рамках единой количественной шкалы, призванной ранжировать степень восхождения к некой единой для всех вершине. Что же тогда говорить об уходящих в ретроспективу веках, когда интенсивность обмена была значительно ниже? Степень отличий, пролегших между нами, можно разглядеть в отраженном свете развития письменности. Казалось бы, можно говорить о существовании некоторой единой линии эволюции от идеографического письма, способного фиксировать лишь самую сердцевину смысла, к вокализованному фонографическому, который дает возможность отразить практически любые нюансы значения. При этом легче всего представить дело так, что это занявшее более двух тысячелетий (первое вокализованное письмо появляется только в Греции) восхождение происходило самостоятельно, вне связи с развитием самой речи. Иначе говоря, представить его как процесс последовательного совершенствования форм графической передачи, последовательного приближения к абсолютной точности фиксации речи, организация которой не меняется в веках. Гораздо труднее разглядеть в этом движении прямое отражение тех метаморфоз, которые обязаны были происходить с самой речью. Это ведь только сегодня можно в отдельной фонеме разглядеть структурную единицу языка, которая подчас способна кардинально изменить самый смысл какого-нибудь речения. Вспомним хотя бы "облезьяну" Достоевского. На заре же человеческой истории отдельный звук атомарной единицей языка быть никак не мог. Принято считать, что одно из основных отличий иероглифического письма от вокализованного состоит в неспособности первого отражать тонкие нюансы значения, которые поддаются передаче лишь с помощью развитых форм грамматики. Но могла ли существовать развитая грамматика там, где еще только зачиналась иероглифика? Скорее, эволюция систем письма происходит параллельно с эволюцией самой речи и отражает собой последнюю. (Разумеется, это параллельное движение имеет довольно значительный сдвиг во времени, ни о какой синхронности развития, конечно, говорить нельзя.) Так, фразографическое письмо отражает тот ее этап, когда неделимой далее единицей смысла была именно целостная фраза, вернее сказать, целостное речение. Поэтому обиходное смыслоизъявление, какое-нибудь "Мама мыть рама", не только не нуждалось в фонетической нюансировке, но и вообще не мыслилось нюансированным. Самый строй мысли был таков, поэтому иероглифическое письмо (если, конечно, отвлечься от временного сдвига) было столь же близкой к абсолютной точности передачи смысла, сколь и сегодняшнее алфавитное письмо. Дело в том, что там, на заре истории, не только при передаче на письме, но и в том самом процессе преобразования идеального в формы материализованного движения, который, как уже говорилось, все 24 часа в сутки протекает "внутри" каждого из нас, формулируемая мысль фигурирует во всем спектре своих возможных значений. Там, где еще только зачинается письменность, слово существует как некоторая бездонная философская формула; точно так же во всем спектре своих возможных значений эта формула воспринимается и любым другим индивидом. Далекий отголосок именно такого восприятия не знающего грамматических ограничений слова, проявился в греческом учении о Логосе. Это же восприятие во многом послужило и причиной того, что, бесхитростные и незамысловатые, притчи странствующего проповедника смогли положить начало вероучению, завоевавшему чуть ли не целый мир. В противоположность иероглифике фонографическое письмо передает только одно из возможных значений - и именно то, которое разрешает какую-либо данную контекстную ситуацию. (На самом деле и здесь передается пусть и более узкий, но все же целый веер возможностей, но если несколько идеализировать положение вещей, то допустимо говорить и об одном.) Поэтому действительный смысл слова, фигурирующего в системе информационного обмена, которая еще не знает развитых форм грамматики, всегда оказывается неизмеримо шире конкретного содержания контекстной ситуации. Отсюда и сам информационный обмен это не только восприятие, но и специфическое преломление общего смысла, адаптация его к конкретике сиюминутности. В системе же, где лексика перестает быть чем-то монопольным, он (в логическом пределе) оказывается в точности равен ей. А значит, и сам обмен уже не требует какой-то дополнительной работы сознания по низведению чего-то всеобщего к уровню единичного. Конечно, можно говорить о том, что одна форма более проста и примитивна, чем другая, но все же видеть в одной из них лишь недостатки, в другой только достоинства - ошибочно, зачастую истина может состоять и в прямо противоположном. В самом деле, хороший универсал по большому счету всегда лучше узкого специалиста. Но верно и то, что в каждом данном случае он явно проигрывает первому. А между тем, преимущества того способа существования звучащего слова, который отражается в зеркале иероглифического письма, достаточно велики: ведь здесь практически любой знак воспринимается в контексте всего личного опыта индивида. Поэтому благодаря такой системе восприятия информации и сам индивид оказывается значительно более жизнестойким в обстановке катаклизмов и потрясений. Впрочем, и у этой истины есть своя оборотная сторона: в стабильных условиях он куда менее эффективен. Правда, и в иероглифической письменности нельзя видеть что-то застывшее. К тому времени, когда финикийцы изобрели свой алфавит, и она уже позволяла фиксировать не только отдельные понятия, но и слоги и даже практически все (как правило, согласные) звуки языка. Так, еще в эпоху Древнего царства в египетской письменности появляется система алфавита, служившая для обозначения 24 основных звуков. Словом, иероглифика со временем становится чем-то вроде сборной солянки, в которой нетрудно отыскать элементы практически всех ставших известными поздней науке систем письма. Но если мы говорим, что система письма - это пусть и несколько искаженное, к тому же значительно сдвинутое во времени, но все же зеркальное отражение речи, то развитие первой в свою очередь отражает эволюцию второй. А значит, потребность в точной графической фиксации индивидуальных особенностей конкретного факта не может появиться там, где нет ограничительного уточнения смысла средствами грамматики. Что стоит за этим развитием? Усложнение и совершенствование структур совместной деятельности, требующих иных форм ее согласования, а значит, и иных форм информационного обмена? Да, так. Во всяком случае именно к этому сводятся господствующие представления. Но все же заметим: строгого доказательства это утверждение не имеет. В его основании лежит предпосылка о том, что именно материальная деятельность человека является двигателем всего. Стоит убрать эту предпосылку, и вывод повиснет в воздухе. Но можно предположить и обратное: именно становление новых форм речевого общения предопределяет изменение сложившихся форм практики. (Напомню, изменение системы информационного обмена проявляется не в одной только грамматике, ибо любое изменение языка означает собой изменение ритмики движения всех структур и тканей организма вплоть до субклеточного уровня его строения.) Однако скорее всего истина в синтезе, в замкнутом логическом круге: изменение организации речевого общения влечет за собой изменение структуры материальной деятельности, в свою очередь развитие последней предъявляет какие-то новые требования к сложившейся в этносе системе коммуникации. Нет, для революционизации системы письма понадобился не только иной образ жизни (торговцы и мореходы, деловые и предприимчивые финикийцы, конечно, отличались от египтян) - нужно, было что-то более глубокое и фундаментальное.
Итак, есть два полюса знака. Один из них вмещает в себя все то, что создавалось поколениями и поколениями людей. На другом знак оказывается лишенным вообще каких бы то ни было внятных дефиниций... но всегда сопровождающее его восприятие чувство погружает нас в таинственную стихию чего-то первозданного и делает каждого из нас созидающим гармонию Демиургом. Так однажды даже перед невеждой тысячекратно слышанное, пустое и бессмысленное, слово вдруг раскрывает свою вечную тайну, и в эту минуту именно он внезапно оказывается творцом, вдруг воссоздающим в самом себе все содержание всех хранилищ человеческого духа... В сущности оба полюса оказываются одним и тем же, и оба они абсолютно недоступны конечному индивиду, ибо все то, что скрывается там, - суть разные определения Слова Бога. Это ведь только Его Слово в состоянии без остатка вместить в себя все. С некоторой долей условности один из очерченных здесь полюсов может характеризовать Его слово как результат, другой - как замысел. Вот только остается добавить следующее. Обнимающий Собой все, Он - всемогущ и всеведущ, а значит, здесь нет и не может быть не только никакого противостояния замысла и результата, но и простого отличия одного от другого. И замысел, и результат - суть одно и то же. Поэтому для Него нет вообще разных полюсов Слова, все сливается в едином. Обладающее силой прямого действия, Его речение есть в то же самое время и мгновенное порождение всей Вселенной. При этом заметим, всей Вселенной сразу, и сразу же - во всех своих определениях. Здесь нет и не может быть поэтапного, непрестанно сверяемого с замыслом, восхождения к итогу, когда сначала создается фундамент, затем каркас, и только потом происходит постепенное нарастание плоти. Шесть дней Творения воспроизводят вовсе не эту схему, но являются иносказанием поиска какой-то высшей гармонии, когда ради нее каждым новым Словом одновременно свершается тотальное переустройство всего созданного предыдущим речением мира. Слово же маленького земного человека для воплощения в материализованном итоге нуждается в опосредовании делом. Но еще перед тем оно должно обратиться в знак. Поэтому, строго говоря, именно этот отделяющий замысел от результата процесс и порождает полярность, порождает и отличие замысла от воплощенного в материале итога, и противостояние их друг другу. Но дело смертного не в состоянии объять бесконечность. А значит, и порождающее творческий импульс слово обязано быть ограниченным какой-то конкретностью. Обязано быть оконеченным какими-то пределами. И вопрос может состоять только в том, какими именно пределами должно быть ограничено слово человека. Иначе говоря, ни один из собственно полюсов недостижим для него, и все формы организации информационного обмена больших общностей людей всегда будут расположены между ними. Таким образом, на деле можно говорить лишь о степени тяготения знаковых систем к одному из них. Опять же с некоторой долей условности тяготение к тому полюсу, где слово становится бездонным вместилищем смысла, обнимаемого лишь совокупным сознанием рода, можно обозначить как взыскание чистого искусства, тяготение к другому - как стремление к предельно строгой рациональности. Понятно, что только там, где речь идет об индивидах, можно видеть "дистанцию огромного размера" между противоположно ориентированными формами общения - знаковые же системы, объединяющие большие общности людей, на этой условной шкале расположатся друг к другу куда как ближе. Но даже это, с трудом различимое индивидуальным сознанием расстояние, которое отделяет скрепляющие социум знаковые системы, может предопределить многое в их жизни. На плацу большие массы войск действуют, повинуясь командам, как единый механизм. Мне где-то доводилось читать, что японские военные летчики нисколько не уступавшие союзникам ни в личном мужестве, ни в выучке проигрывали групповые воздушные бои в частности и потому, что английский язык в гораздо большей степени, нежели японский, приспособлен для стремительного согласования совместных действий. Точная организация языка в масштабе какой-то профессиональной, социальной, этнической и т. п. группы при прочих равных способна дать ей решающее преимущество перед другими. Так, из того же военного дела известно, что хорошо организованная связь способна обеспечить преимущество даже там, где есть отставание в вооружении. В свою очередь, расстройство связи может вести к поражению и той стороны, которая обладает значительным материальным превосходством. Правда, все это - не более чем частные примеры ничего не доказывающей сиюминутности. Но ведь есть практика индивидов, есть согласованная деятельность каких-то сплоченных команд, а есть и совсем иной масштаб событий, мгновения которого складываются уже из десятилетий, а то и целых веков. Есть отдельные риторические фигуры, которые позволяют в считанные секунды обеспечить единую реакцию на знак в общем-то ограниченной группы посвященных, а есть и более фундаментальные начала - складывавшиеся тысячелетиями индивидуальные особенности этнических языков. И вот в этом измерении бытия, что заполняется историей городов и народов, как степень согласованности единой реакции на знак, так и скорость этого согласования обеспечиваются уже не только особенностями жизненного уклада, но и особенностями цементирующего этнос языка. Поэтому, ничего не значащие ни для отдельных индивидов, ни для каких-то ограниченных общностей, в масштабе столетий определенные языковые отличия вполне способны дать преимущество одному этносу перед другими. И пусть эти преимущества незаметны в цепи событий, сплетающих нить индивидуальной жизни, - в масштабах истории они могут стать решающими. Так невидимые даже опытному глазу моряка океанские течения формируют климат целых материков. Единые правила организации речи, точность, краткость, выразительность языка способны обеспечить не только однозначность понимания. Все это в целостном континууме исторического развития этноса порождает единую согласованную реакцию на знак и - что не менее важно - существенное сокращение времени этой реакции. И истории известны примеры того, как строгая организация речевого общения становилась атрибутивным элементом национального духа. Так, не в последнюю очередь именно воспитание речевой культуры, осознание требований риторики как некоторых общенормативных начал сделало Грецию тем, чем впоследствии она стала для всей Европы. Еще большую роль воспитание жесткой дисциплины слова, помноженной на чеканную стройность и строгость латыни, сыграло в становлении великого Рима. Нет, не один только меч Александра спаял военное единство греческих городов в их порыве исторического отмщения персам. Куда как более развитые народы сплотили вокруг дикой Македонии вот уже десятилетия носившиеся в воздухе эллинской культуры фигуры идеологической риторики. Нет, не одни только военные победы, но и общее организационное превосходство Рима над окрестными народами не в последнюю очередь обеспечивалось высокой степенью организации древней латыни и развитой дисциплиной слова, веками культивировавшейся его народом. Известно, что во время испытаний дух способен подчинить себе все позывы плоти. И это справедливо не только для отдельно взятого человека - точно так же дух целых народов может воспарять над материей. Концентрированное выражение этот дух находит в идеологии. Но не одна только идеология этноса - упорядочение форм знакового обмена также делает свой вклад в обеспечение высокой степени его сплоченности. А может, все обстоит и совсем по-другому: не столько идеология, сколько форма организации знакового обмена обеспечивают сублимацию этнического духа до степени единого экстатического порыва. Единство понимания всеми ключевых понятий времени, монолитность едва ли не рефлекторной реакции на одни и те же знаки: "...И меч в крови носили по стране, Как древний знак передавали. Вставали все, увидев этот меч..." обеспечивается отнюдь не имманентным их содержанием, ибо полное их содержание может вмещать в себя все что угодно, но именно его организацией, его определением, то есть положением этому содержанию какого-то единого для всех предела. В собственно же лозунгах, способных поднять целые народы, концентрируется вовсе не национальная мудрость, но куда как чаще национальная ограниченность. Культ Pax Romana, идея крестовых походов ради обретения гроба Господня, прибитые к дверям собора тезисы Лютера, клич к "экспроприации экспроприаторов" - все это лишь в умах весьма тонкого слоя интеллигенции наполнялось каким-то возвышенным и глубоким смыслом. В сознании же масс неприхотливые фигуры этой примитивной, но, может, оттого-то и зажигательной риторики всегда были исполнены предельной - доходящей едва ли не до прямой осязаемости - конкретностью. Ведь только в этом случае может достигаться автоматизм и монолитность реакции больших масс. (А пределом организации знакового обмена выступает именно слепая рефлекторность массовой реакции на слово.) И в сущности все эти ключевые знаки, как верстовыми столбами разметившие историю двух тысячелетий, ничем не отличаются от доступного даже одноклеточным: "Аристократов на фонарь!", "Бей жидов!" или: "Хлеб и Rama созданы друг для друга!". Но как бы то ни было, в масштабе этноса единство восприятия и, что еще более важно, единство ответной реакции на ключевые знаки эпохи далеко не в последнюю очередь обеспечивается именно организацией самого языка. Вглядимся в общеизвестное. На протяжении последних веков мы видим, что более динамичный и рациональный Запад диктует свою волю практически всему миру. Цивилизация, созданная европейскими народами, давно уже принимается нами за своего рода вершину, за эталон, сравнение с которым позволяет установить степень развития всех прочих. Но нет ничего ошибочней такого взгляда на вещи. Так, культуры Востока и Запада и в самом деле далеко отстоят друг от друга, но это отнюдь не отстояние племени каких-то незадавшихся "унтерменшей" от победительного рода "суперменов". Это принципиально разные культуры, и применять единую количественную шкалу для их сравнения друг с другом, какого-то их ранжирования - значит, проявлять элементарное культурологическое невежество. Зеленое не поддается количественному сравнению с глубоким, а горячее - с неправедным. Правда, сегодня, под влиянием интенсивного информационного обмена, охватившего практически всю планету, происходит нивелировка многих отличий. Но все же и сегодня многие национальные культуры столь радикально отличаются от европейского "стандарта", что даже невооруженному глазу становится очевидным недопустимость сопоставления их в рамках единой количественной шкалы, призванной ранжировать степень восхождения к некой единой для всех вершине. Что же тогда говорить об уходящих в ретроспективу веках, когда интенсивность обмена была значительно ниже? Степень отличий, пролегших между нами, можно разглядеть в отраженном свете развития письменности. Казалось бы, можно говорить о существовании некоторой единой линии эволюции от идеографического письма, способного фиксировать лишь самую сердцевину смысла, к вокализованному фонографическому, который дает возможность отразить практически любые нюансы значения. При этом легче всего представить дело так, что это занявшее более двух тысячелетий (первое вокализованное письмо появляется только в Греции) восхождение происходило самостоятельно, вне связи с развитием самой речи. Иначе говоря, представить его как процесс последовательного совершенствования форм графической передачи, последовательного приближения к абсолютной точности фиксации речи, организация которой не меняется в веках. Гораздо труднее разглядеть в этом движении прямое отражение тех метаморфоз, которые обязаны были происходить с самой речью. Это ведь только сегодня можно в отдельной фонеме разглядеть структурную единицу языка, которая подчас способна кардинально изменить самый смысл какого-нибудь речения. Вспомним хотя бы "облезьяну" Достоевского. На заре же человеческой истории отдельный звук атомарной единицей языка быть никак не мог. Принято считать, что одно из основных отличий иероглифического письма от вокализованного состоит в неспособности первого отражать тонкие нюансы значения, которые поддаются передаче лишь с помощью развитых форм грамматики. Но могла ли существовать развитая грамматика там, где еще только зачиналась иероглифика? Скорее, эволюция систем письма происходит параллельно с эволюцией самой речи и отражает собой последнюю. (Разумеется, это параллельное движение имеет довольно значительный сдвиг во времени, ни о какой синхронности развития, конечно, говорить нельзя.) Так, фразографическое письмо отражает тот ее этап, когда неделимой далее единицей смысла была именно целостная фраза, вернее сказать, целостное речение. Поэтому обиходное смыслоизъявление, какое-нибудь "Мама мыть рама", не только не нуждалось в фонетической нюансировке, но и вообще не мыслилось нюансированным. Самый строй мысли был таков, поэтому иероглифическое письмо (если, конечно, отвлечься от временного сдвига) было столь же близкой к абсолютной точности передачи смысла, сколь и сегодняшнее алфавитное письмо. Дело в том, что там, на заре истории, не только при передаче на письме, но и в том самом процессе преобразования идеального в формы материализованного движения, который, как уже говорилось, все 24 часа в сутки протекает "внутри" каждого из нас, формулируемая мысль фигурирует во всем спектре своих возможных значений. Там, где еще только зачинается письменность, слово существует как некоторая бездонная философская формула; точно так же во всем спектре своих возможных значений эта формула воспринимается и любым другим индивидом. Далекий отголосок именно такого восприятия не знающего грамматических ограничений слова, проявился в греческом учении о Логосе. Это же восприятие во многом послужило и причиной того, что, бесхитростные и незамысловатые, притчи странствующего проповедника смогли положить начало вероучению, завоевавшему чуть ли не целый мир. В противоположность иероглифике фонографическое письмо передает только одно из возможных значений - и именно то, которое разрешает какую-либо данную контекстную ситуацию. (На самом деле и здесь передается пусть и более узкий, но все же целый веер возможностей, но если несколько идеализировать положение вещей, то допустимо говорить и об одном.) Поэтому действительный смысл слова, фигурирующего в системе информационного обмена, которая еще не знает развитых форм грамматики, всегда оказывается неизмеримо шире конкретного содержания контекстной ситуации. Отсюда и сам информационный обмен это не только восприятие, но и специфическое преломление общего смысла, адаптация его к конкретике сиюминутности. В системе же, где лексика перестает быть чем-то монопольным, он (в логическом пределе) оказывается в точности равен ей. А значит, и сам обмен уже не требует какой-то дополнительной работы сознания по низведению чего-то всеобщего к уровню единичного. Конечно, можно говорить о том, что одна форма более проста и примитивна, чем другая, но все же видеть в одной из них лишь недостатки, в другой только достоинства - ошибочно, зачастую истина может состоять и в прямо противоположном. В самом деле, хороший универсал по большому счету всегда лучше узкого специалиста. Но верно и то, что в каждом данном случае он явно проигрывает первому. А между тем, преимущества того способа существования звучащего слова, который отражается в зеркале иероглифического письма, достаточно велики: ведь здесь практически любой знак воспринимается в контексте всего личного опыта индивида. Поэтому благодаря такой системе восприятия информации и сам индивид оказывается значительно более жизнестойким в обстановке катаклизмов и потрясений. Впрочем, и у этой истины есть своя оборотная сторона: в стабильных условиях он куда менее эффективен. Правда, и в иероглифической письменности нельзя видеть что-то застывшее. К тому времени, когда финикийцы изобрели свой алфавит, и она уже позволяла фиксировать не только отдельные понятия, но и слоги и даже практически все (как правило, согласные) звуки языка. Так, еще в эпоху Древнего царства в египетской письменности появляется система алфавита, служившая для обозначения 24 основных звуков. Словом, иероглифика со временем становится чем-то вроде сборной солянки, в которой нетрудно отыскать элементы практически всех ставших известными поздней науке систем письма. Но если мы говорим, что система письма - это пусть и несколько искаженное, к тому же значительно сдвинутое во времени, но все же зеркальное отражение речи, то развитие первой в свою очередь отражает эволюцию второй. А значит, потребность в точной графической фиксации индивидуальных особенностей конкретного факта не может появиться там, где нет ограничительного уточнения смысла средствами грамматики. Что стоит за этим развитием? Усложнение и совершенствование структур совместной деятельности, требующих иных форм ее согласования, а значит, и иных форм информационного обмена? Да, так. Во всяком случае именно к этому сводятся господствующие представления. Но все же заметим: строгого доказательства это утверждение не имеет. В его основании лежит предпосылка о том, что именно материальная деятельность человека является двигателем всего. Стоит убрать эту предпосылку, и вывод повиснет в воздухе. Но можно предположить и обратное: именно становление новых форм речевого общения предопределяет изменение сложившихся форм практики. (Напомню, изменение системы информационного обмена проявляется не в одной только грамматике, ибо любое изменение языка означает собой изменение ритмики движения всех структур и тканей организма вплоть до субклеточного уровня его строения.) Однако скорее всего истина в синтезе, в замкнутом логическом круге: изменение организации речевого общения влечет за собой изменение структуры материальной деятельности, в свою очередь развитие последней предъявляет какие-то новые требования к сложившейся в этносе системе коммуникации. Нет, для революционизации системы письма понадобился не только иной образ жизни (торговцы и мореходы, деловые и предприимчивые финикийцы, конечно, отличались от египтян) - нужно, было что-то более глубокое и фундаментальное.