Елизаров Евгений Дмитриевич. Рождение цивилизации

   Ясно, что модель социальной организации, когда одни оказываются вынужденными работать на других, в то время как эти другие получают возможность праздно благодушествовать на каком-то аналоге современного дивана, необходимо отбросить сразу. Форма такого социального «симбиоза» требует хорошо развитых институтов правового и политического регулирования, ибо при полном их отсутствии любая попытка реализации даже отдаленного – полностью лишенного всех признаков гиперболы – подобия такой модели неизбежно приведет к изменению социальных полюсов. Ведь даже сегодня полноправный собственник, отходящий от дел, очень быстро попадает в зависимость от того, кому передается оперативное управление его имуществом. Между тем ни о каком правовом регулировании имущественных отношений на рассматриваемых ступенях исторического развития не может быть и речи, ибо варварским племенам еще только предстоит объединиться в составе какого-то целостного организационно-политического формирования, государства.
   Таким образом, уже только на основе сказанного можно видеть, что метафизика прибавочного продукта представляет собой (как, впрочем, и положено всякой метафизике) действительно тонкую и с трудом уловимую материю, уяснение которой требует значительных усилий абстрагирующей мысли. Но одно уже можно сказать со всей определенностью: историческая роль прибавочного продукта состоит в принудительном объединении изначально разобщенных автаркией примитивного собирательного хозяйства племен.
   Здесь важно понять, что обеспеченное место и под солнцем политико-экономической теории, и в реально свершившейся истории прибавочный продукт мог получить только при условии своевременного радикального изменения всей его исходной номенклатуры. Ведь если по своему содержанию прибавочный продукт будет оставаться тождественными составу необходимого, другими словами, если прибавочный продукт будет составлять все ту же совокупность предметов удовлетворения первичных потребностей человека, никаких изменений в социальной организации он вызвать не сможет. Да, назначение этого продукта, как и назначение любого другого, состоит в том, чтобы в конечном счете быть потребленным. Но если он полностью «проедается» только для того, чтобы произвести точно такую же массу в точности тех же вещей, то, независимо от того, кем и в какой форме будет осуществляться это производство, структура общества рано или поздно кристаллизуется и история человечества застынет в раз навсегда заданных формах. Структура первобытного сообщества так и не получит никакого импульса к совершенствованию и развитию. Единственное изменение, о каком можно будет говорить в этих условиях, – это медленное колебание масштабов производства, повторяющее собой динамику численности населения.
   Иное дело, если мы предположим радикальное изменение структуры потребления, формирование каких-то новых, ранее неведомых животному, потребностей. Допустить такое и означает собой предположить изменение структуры производства на уровне целого региона.
   Человеческое общество может получить импульс к качественному развитию только при наличии хронического дефицита продукта, призванного удовлетворять его базовые физиологические потребности. Там, где полное самообеспечение не составляет трудностей, никакое совершенствование невозможно, – поэтому если дефицита нет, его нужно организовать. Иначе говоря, ускорение может быть получено только в том случае, если какая-то часть всего, что производится коллективными усилиями, будет постоянно выпадать из процессов непосредственного жизнеобеспечения и превращаться в нечто такое, что в сугубо биологическом контексте лишено всякого положительного смысла. Эта часть может принимать какую угодно форму, лишь бы (в рамках первично сформировавшегося круга физических потребностей индивидов) она была начисто лишена всякой сиюминутной целесообразности. Сокровенная тайна прибавочного продукта вообще не может быть осознана в виде индивидуальной пользы или частного интереса.
   Таким образом, первичный импульс, преобразующий (все еще стадное) бытие предчеловека в собственно исторический процесс, может быть дан только омертвлением известной части совокупного труда, только направлением ее на производство чего-то бессмысленного и ненужного никому из тех, кто еще не отравлен никакими мифологемами социальности. Действительное объединение первично разобщенных групп и формирование более высокой общности людей может произойти только в процессе совместного производства таких абсолютно лишенных утилитарного прикладного смысла вещей, и чем масштабней будет процесс кажущегося омертвления живого труда, воплощенного в них, тем интенсивней станет процесс социального синтеза.
   Вглядимся пристальней.
   Мы говорим о принудительном развитии человеческого общества, и можем видеть, что уже самые первые цивилизации обладают хорошо развитым инструментом государственного управления. Бросается в глаза, что центры сосредоточения политической власти и центры сосредоточения первичных богатств совпадают, и едва ли способен вызвать возражения тезис о том, что первые постепенно эволюционировали из вторых. Другими словами, доминирование одних над другими, принуждение одних другими к чему бы то ни было может впервые возникнуть только там, где впервые же создается прибавочный продукт. Само собой разумеется, что политическое принуждение в его классическом виде (полиция, армия, тюрьмы) не может взяться ниоткуда, поэтому ясно, что весь его инструментарий обязан претерпеть долгую эволюцию, в ходе которой одни (исходные) механизмы заменяются какими-то другими, более развитыми и совершенными, а самое главное – белее функциональными в новых условиях, которые вовлекают в орбиту совместного существования куда более широкие общности. Поэтому логично заключить, что, как полюса концентрации политической власти могут развиться лишь из первичных полюсов концентрации необходимого продукта, так и политическое принуждение в исходном пункте своей истории может быть только продолжением древней экономики.
   Любая форма принуждения – не только политического – нуждается в каком-то специальном инструменте, в этом смысле не является исключением и экономическое. Его инструментом как раз и предстает закономерно осаждающийся на катодах социальной структуры излишек необходимого продукта. При этом, повторюсь, роль инструмента принуждения он может играть только и только потому, что в рамках хозяйства каких-то смежных социумов этот продукт производится в значительно меньшей, чем необходимо для выживания, мере. Именно поэтому все те, кто испытывает недостаток, со временем оказываются в известной зависимости от того, кто производит больше необходимого ему самому. Но парадокс состоит в том, что полная материальная зависимость решительно невозможна там, где излишек полностью перекрывает собой образующийся рядом с ним дефицит. Здесь очень важно понять, что устойчивая зависимость одних от других может быть гарантирована только в том случае, если излишек продукта будет, хотя бы отчасти, выпадать из сферы удовлетворения первичных физиологических потребностей и формировать собою какой-то новый, если так можно выразиться, «надстроечный» круг потребления. Проще говоря, трудно предположить, что принуждаемый станет подчиняться чужой победительной воле, если будет уверен, что избытку продукта, который производится успешным и сильным, нет никакого иного применения, кроме как оставить в полном распоряжении того, кто испытывает дефицит.
   Само по себе экономическое принуждение нежизнеспособно. Поэтому оно всегда будет нуждаться в политико-правовом закреплении, в становлении специального политического аппарата, который имеет и возможность, и признаваемое всеми право осуществлять насилие. Именно этому аппарату и предстоит быть основным регулятором общественного бытия на протяжении шести тысячелетий человеческой истории.
   По вполне понятным причинам становление аппарата политической власти, не только не останавливает концентрации общественного продукта на одном из социальных полюсов, но, напротив, усиливает ее. Ведь с самого начала он формируется именно как инструмент содействия этой концентрации и лишь спустя значительное время он оказывается способным обрести какое-то самостоятельное значение.
   Ясно, что формирование и развитие инструментария политического принуждения обязано влечь за собой возрастание объемов прибавочного продукта. А это, в свою очередь, означает, что и сам прибавочный продукт должен со временем утрачивать свою роль. Ведь не только его эффективность, но и само его существование на одном полюсе складывающегося объединения первичных общин обусловлены исключительно наличием дефицита на другом. Только эта неравномерность жизнеобеспечения может служить как объединению изначально автономных групп, так и накоплению определенного энергетического потенциала, иными словами потенциала трудовой активности на одном из полюсов, который может быть использован другим полюсом формирующегося метасообщества. Поэтому принципиальное устранение дефицита означало бы собой неминуемое снижение этого потенциала. А ведь если прибавочный для одних продукт будет исправно направляться только на жизнеобеспечение других, такое снижение неизбежно.
   Словом, если этот продукт будет сохранять свою примитивную форму, то есть будет продолжать накапливаться в виде предметов удовлетворения базовых потребностей социума, развитие последнего пойдет по затухающей.
   Таким образом, «включение» механизмов собственно человеческой истории, выход из этого (по существу еще предисторического) тупика может быть найден только там, где прибавочный продукт – хотя бы отчасти – сбрасывает свою архаическую патриархальную форму и принимает качественно новый, неведомый ранее, вид. Прибавочный продукт должен становиться предметом удовлетворения каких-то иных, вторичных потребностей, уже не свойственных животному. Словом, как ни парадоксально это звучит, задача заключается в том, чтобы сделать дефицит всего необходимого человеку принципиально неустранимым. Между тем если значительная часть совокупного общественного труда будет направляться на удовлетворение каких-то вновь формирующихся – физиологически бессмысленных – потребностей, то недостаток всего необходимого для выживания как раз и будет становиться хроническим.
   Сам по себе дефицит необходимого продукта, который образуется в рамках относительно замкнутых производств дискретных социумов, не в состоянии запустить механизм расширенного воспроизводства, если он может быть покрыт именно тем излишком (прибавочным продуктом), который концентрируется на другом полюсе формирующегося метасообщества. К тому же необходимо учесть, что этот излишек может выступать в качестве специфического инструмента принуждения к чему бы то ни было только в том случае, если он будет переходить в полную собственность принуждаемых. Другими словами, при исходной неоднородности первичных сообществ этот дефицит может быть только временным и относительным. Принудительное же направление части суммарной энергии формирующегося единства общин на производство вещей, непосредственно не связанных с физиологическим жизнеобеспечением, делает этот дефицит абсолютным и хроническим. Но главное заключается отнюдь не в абсолютизации дефицита. Существо проблемы состоит в том, что с омертвлением части совокупного труда в формирующемся обществе возникает принципиально новая, неведомая ранее потребность в постоянном расширении масштабов и постоянном изменении всего содержания, диверсификации совокупной человеческой практики. Другими словами, существо проблемы заключается в том, что омертвление общественного труда за счет производства, казалось бы, никому не нужных вещей, пробуждает творческое начало в человеке. В свою очередь, только творчество является подлинным движителем всеобщего развития. Поэтому только его пробуждение и может положить действительное начало собственно человеческой истории.
   Подведем предварительные итоги.
   Если существование отдельно взятых индивидов и даже дискретных социумов, образующих первичную социальную мозаику региона, может быть обеспечено структурами деятельности, унаследованными от палеолита, то на уровне метасообществ формируется категорическая потребность в становлении каких-то новых, ранее не свойственных живым организмам, способов совместного бытия. Этот переход может быть осуществлен только при условии радикального изменения структуры производимого человеком интегрального продукта. Именно такое изменение и совершается при трансформации технологии простого присвоения в технологию производства.
   Важнейшим элементом последней как раз и предстает ирригация; именно она позволяет резко повысить эффективность общественного производства и положить начало расширенному воспроизводственному процессу. В свою очередь появляющийся в процессе ирригационного землепользования прибавочный продукт как предмет обмена позволяет расширить и укрепить хозяйственные связи со смежными социумами, в то же время как средство экономического принуждения – форсировать их интеграцию в некоторое метасообщество, которое объединяет в себе общины одного региона.
   Но говоря обо всем этом, нужно отказаться от излишнего упрощения действительности. Дело в том, что здесь, на самой заре человеческой истории, весьма заманчивой представляется именно упрощающая, хотя и довольно логичная, схема развития общества. Ее существо сводится к тому, что прибавочный продукт, который со временем начинает выполнять функцию экономического принуждения, способствует привлечению каких-то дополнительных контингентов к расширенному воспроизводству ирригационных сооружений (именно это и должно служить частным ответом на поставленный выше вопрос о том, принуждением к чему он может служить). Последнее, вызывая резкое повышение общей эффективности производства, не может не влечь за собой и цепь определенных организационно-политических следствий для всех вовлекаемых в единый поток технологической революции социальных единиц. Становление же политических инструментов регулирования социального бытия по законам обратной положительной связи способствуют расширенному воспроизводству как ирригационных сооружений, так и конечного продукта интегрального общественного производства. И так далее по кругу.
   Легко видеть, что уже абрис этой логической схемы позволяет объяснить многое, и самое главное – понять скрытый механизм того последнего толчка, который может придать необходимое ускорение эволюции человеческого общества в сторону цивилизации. То есть служить разрешением сформулированной выше вспомогательной леммы о конкретных «механизмах запуска» цивилизаций.
   Но в истории человечества нет ничего ошибочнее простых и самоочевидных объяснений.
   Во-первых, хотелось бы предостеречь от слишком поверхностного и облегченного представления обо всем том, что утверждается здесь. Ведь было бы глубоко ошибочным полагать, что общность, располагающая прибавочным (для нее) продуктом, обращает его на привлечение дополнительного объема труда для строительства ирригационных каналов именно потому, что она каким-то путем прозревает вдруг причинно-следственную связь между ними и большей производительностью полей. Подобное прозрение на этой стадии формирования цивилизации едва ли возможно вообще. Скорее всего, следует предположить, что первичное постижение причинной связи между ирригацией и производительностью обрабатываемой земли осуществляется на каком-то до-сознательном уровне. (Здесь еще будет говориться о том, что многие решающие эволюционные сдвиги, в результате которых человек, наконец, расстается со своим животным прошлым, происходят без всякого участия его сознания, еще до того, как оно формируется).
   В сущности ничего удивительного здесь нет, ведь очень многие вещи познаются нами каким-то вне – или, если угодно, до-сознательным путем, совершенно не затрагивая тех слоев нашей психики, которые ассоциируются с нашим рассудком. Вспомним: наблюдательная женщина – обратимся к известным нам еще с детства примерам – легко разоблачает переодетого Тома Сойера, обнаружив противоречие между обозначающей его пол одеждой и неконтролируемыми им, рефлекторными, реакциями. Известно, что не привычный к юбке мужчина стремительно сдвигает колени вместо того, чтобы раздвинуть их, когда ловит ими брошенный предмет, совершенно непроизвольно, если угодно – бессознательно. Другими словами, это делается вовсе не потому, что он вдруг вспоминает о каких-то причинных связях, все происходит чисто механически, примерно так же, как мы (зачастую не замечая того) отмахиваемся от надоедливой мухи.
   Первичная связь между искусственно создаваемыми ирригационными каналами и урожайностью земли познается вовсе не сознанием, скорее, наоборот: само сознание формируется на фундаменте именно таких прозрений.
   Кроме того, следует иметь в виду и то, часто не замечаемое нами, обстоятельство, что сознание отдельно взятых индивидов и сознание целостного социума – это совсем не одно и то же, поэтому очевидное для одного далеко не всегда разумно с позиций другого.
   Словом, видеть в общности, которой по известным причинам удается получить прибавочный продукт, некоего одержимого альтруизмом миссионера, вдруг прозревающего связь между ирригацией и урожайностью полей и привлекающего для ее реализации дополнительный труд тех, кто нуждается в излишках его продукта, нельзя. В действительности все здесь происходит какими-то иррациональными, возможно, вообще непостижными для обыденного сознания путями.
   Во-вторых, очерченная здесь логика представляет собой лишь односторонне экономический взгляд на вещи и его односторонность явственно прослеживается уже в том, что он позволяет из всего богатства новой реальности, раскрывающейся перед человеком, объяснить становление и развитие только новой технологии – ирригационного землепользования и не более того.
   Правда, в эту же схему можно сравнительно легко уложить и фиксируемое археологическими изысканиями свидетельство того, что значительная доля первичных богатств, до времени накапливаемых лишь в форме запаса предметов первой необходимости, начинает заменяться иными вещами, более прочно ассоциирующимися с излишеством и роскошью. В свою очередь трансформируемое таким образом богатство дает дополнительный импульс общему движению, ибо способствует как омертвлению новых дополнительных объемов живого труда, так и формированию принципиально новой структуры потребления. А значит, все это обязано формировать какое-то новое содержание и новую организацию интегральной деятельности метасообщества. (Обуянные вечной идеей поиска социальной справедливости, мы привыкли видеть в том, что составляет богатство немногих, если и не предмет зависти и вожделения, то продукт прямой неправедности. Взглянуть на него бесстрастным отстраненным взором с тем, чтобы найти его место в каком-то едином ряду безличных механизмов, приводящих в принудительное движение всю человеческую цивилизацию, одна из задач, преследуемых настоящей работой. Именно таким – одним из этого единого ряда механизмов и предстает то, что впоследствии осознается обществом как атрибут его элиты.)
   Но этот логический каркас, способный нанизать на себя лишь предельно утилитарное, не оставляет места ничему из относящегося к ритуалу, равно как и ничему духовному вообще. Между тем, затраты труда, легко объяснимые в контексте земных потребностей человека, неотделимы от затрат живой энергии, расходуемой по велению пробуждающейся его души. Можно утверждать, что первопричина, вызывающая к жизни все из очерченных выше процессов, одна и та же – объективная потребность метасообщества в отречении от сугубо растительных форм бытия. Поскольку же очерченная здесь схема, подчиняя жизнь человека диктату одной только физиологической потребности, замыкает ее именно в таких формах, она не может рассматриваться как удовлетворительное объяснение.
   Любому представителю моего ремесла известны два фундаментальных обстоятельства, вот уже второе столетие в упор не замечаемых академической наукой. Первое: человек производит в свободном от непосредственного диктата биологической потребности состоянии. Поясню: единая технологическая цепь (производство орудия, производство предмета потребления, наконец, непосредственное потребление конечного продукта) очень быстро становится настолько развернутой и сложной, что категорически необходимым и единственно возможным становится задельное производство, то есть производство всех составляющих этой цепи впрок, «про запас». Второе: содержание непосредственного производственного процесса практически никак не связано с содержанием сиюминутных биологических потребностей человека. Так даже производство самого обиходного орудия лишь в каком-то неопределенном будущем сможет послужить утолению голода, но голод-то испытывается уже сейчас, поэтому испытываемая в настоящий момент потребность в действительности не имеет связи с его трудом; ее удовлетворение возможно только через опосредование процессом распределения и обмена. Тем более справедливым это обстоятельство становится там, где разделение труда достигает такой степени, когда практически ни один индивид оказывается не в состоянии самостоятельно обеспечить свое собственное существование. При этом необходимо видеть, что эти обстоятельства определяют характер не только современного производства; оба они начинают проявлять себя уже на самых ранних ступенях антропогенеза, и по его завершении образуют собой, вероятно, одно из самых глубоких отличий человека от животного. В самом деле, трудно предположить, что первобытный человек бросается изготавливать каменное ли орудие, лук ли и стрелы, только тогда, когда в поле его зрения попадает потенциальная добыча.
   Там и только там, где утрачивается непосредственная связь между живым трудом человека и собственно потреблением, оказывается возможным производство, восходящее от голой физиологии к чему-то возвышенному, к духу. Впрочем, здесь возникает хорошо различимое противоречие. Важно понять: неразвитость первичного сознания не позволяет заглянуть в отдаленное будущее еще только формирующегося людского сообщества, и если сиюминутно исполняемая деятельность не влечет за собой удовлетворение сиюминутно же испытываемой нужды, то не все ли равно, что именно производить в настоящий момент? Все это порождает необходимость своеобразной фильтрации абстрактно возможных форм стихийной растраты человеческой энергии, направления индивидуальных усилий в какое-то единое для всех общественно полезное русло. Ведь ясно, что общественное производство может исправно функционировать только в том случае, если оно организовано строго рациональным образом. А это значит, что в каждый данный момент отдельно взятым человеком должно производиться действительно то, что нужно всему обществу. Однако никаких (во всяком случае физиологических) механизмов, позволяющих понудить к деятельности, бесполезной для индивида, но по большому счету необходимой для всего социума, на стадии развития, где еще только завершается предыстория человека, не существует. Поэтому там, где происходит коренная ломка привычной для животного парадигмы существования, где непосредственная связь между производимым в настоящий момент предметом и конечным потреблением уже не улавливается индивидуальным желудком, необходимо становление специфических инструментов биологически немотивированной активизации индивида, принуждения его к бессмысленной для него деятельности.
   Таким образом, можно утверждать, что становление цивилизации обусловлено окончательным освобождением человека от непосредственного диктата физиологической потребности; преодоление порога первобытной дикости становится возможным только тогда, когда побудительным началом интегральной человеческой деятельности окончательно становится не голос плоти, но нечто иное, чему через столетия предстоит явить себя как дух.
   Именно вовлечению первобытных толпищ в какие-то глобальные длящиеся целыми столетиями согласованные процессы, где каждый выполняет что-то подчиненное пусть и не доступной его еще не пробудившемуся разуму, но единой для всех цели, и предстоит сформировать их. Больше того, сформировать и сцементировать само общество. Словом, ключевым здесь оказывается даже не физическое содержание самих процессов, но единство цели и согласованность распределенных функций.
   Именно эти обстоятельства и дают ключ к разрешению тысячелетиями хранимых тайн. Подлинный смысл всех этих грандиозных ирригационных сооружений, соперничающих с ними своими монументальными объемами святилищ, растрат энергии ради доселе чуждых живой природе (пусть и не сторонних гармонии, но доступных лишь немногим) излишеств состоит, во-первых, в том, чтобы, подвергая омертвлению гигантские объемы живого труда, породить хронический дефицит всего самого необходимого, а значит, создать постоянный уровень напряжения, повелительную потребность в перманентной универсализации деятельности, во-вторых, великая тайна их предназначения, я бы сказал больше: их миссия заключается в том, чтобы окончательно вырвать человека из столь же привычного ему, сколь и гибельного круга сиюминутной данности его физиологии и погрузить его в более широкий контекст бытия.