В самом деле, совершенно невозможно представить, чтобы изготовление орудий, которое, к слову, требует весьма существенных интеллектуальных затрат, физических усилий, а самое главное – времени, каждый раз начиналось только по непосредственному велению желудка. Любой вид попросту вымрет, если утоление таких повелений будет обусловлено сначала поиском всего необходимого для производства орудия, затем собственно изготовления нужного средства и уже только потом – к производству (добыче) предмета непосредственного потребления. Ясно, что там, где обязательным условием удовлетворения какой-то потребности становится выполнение целой цепи предшествующих операций, животное должно иметь возможность использовать уже наличествующее, то есть задолго до того произведенное им самим или вообще кем-то другим средство. Без этого дальнейший прогресс как технологии, так и самого сообщества, вступающего на путь социализации, решительно невозможен.
   Но если «про запас» начинают производиться орудия, то и соответствующие сегменты единой сферы потребления становятся доступными только благодаря формированию определенного задела. Ведь занятое изготовлением орудия (которое в неопределенной перспективе может послужить удовлетворению каких-то будущих потребностей) животное вынуждено пренебрегать голосом своей собственной физиологии. Однако подобная жертвенность не свойственна биологической особи. Поэтому задельное производство орудий невозможно представить без образования известных запасов еды, которые к тому же должны отчуждаться от тех, кто их производит, и становиться общим достоянием группы.
   Формирование новой системы потребностей.
   Становление задельного производства – это лишь самое начало преобразований организации совместной жизни, которому должны следовать более глубокие перемены. Заметим, любое животное, как правило, способно повиноваться лишь сиюминутно различимому голосу своей собственной плоти, поэтому там, где он еще не слышен, изготовление орудий впрок на основе чисто биологических механизмов мотивации просто немыслимо. Субъект же развитой орудийной деятельности тем более должен действовать в свободном от физиологической потребности состоянии. Уже хотя бы потому, что эволюционирующий вид окажется на грани вымирания, если не научится этому. Конечно, это не означает, что животное может производить орудие, лишь будучи сытым, но ведь и голодный поэт слагает свои стихи, повинуясь отнюдь не чувству голода, но голосу какого-то иного, нередко куда более властного начала. Вот так и переход к задельному производству искусственных предметов, которые могут быть использованы на практике лишь по стечении строго определенных условий, требует формирования каких-то новых побудительных начал, альтернативных тем физиологическим стимулам, которые ранее пробуждали животное от спячки и понуждали его к активности.
   Иначе говоря, вхождение уже самых первых орудий дает старт долгому пути последовательного освобождения субъекта от непосредственного диктата биологической потребности и подчинения его деятельности принципиально новой, вообще не свойственной никакому организму, структуре мотиваций. Речь идет о том, что уже не только прямое добывание средств к существованию, но сама деятельность как неподвластное голосу плоти начало становится главенствующим смыслом его бытия. Потребность в деятельности как таковой, деятельности, отвлеченной от самых настоятельных позывов физиологии, становится основным побудительным началом. В конечном счете именно она через тысячелетия порождает неодолимую ничем страсть познания и чудо творчества, иными словами, полагает начало тому самому процессу, который и завершается взрывоподобным формированием первых цивилизаций.
   Впрочем, дело не только в формировании принципиально иной структуры потребностей. Несколько утрируя, можно сказать, что сытое животное спит. Разумеется, это положение никоим образом нельзя абсолютизировать. Ведь в природе ничто не рождается на совершенно пустом месте, какие-то зачатки нового всегда формируются еще на предшествующих ступенях развития, и чем ближе к любой промежуточной вершине, тем явственней их проявление. Но все же становление объективной потребности живого существа в самой деятельности, в чем-то отвлеченном от непосредственного жизнеобеспечения, от сиюминутного, хоть и имеет известные основания в прошлом, все же является новым, и это новое меняет очень многое. С превращением этой потребности в основной мотивационный импульс сама жизнь как планетарное, даже космическое начало начинает подчиняться каким-то иным законам. Активизируются новые резервы биологической ткани, а эти резервы способны резко интенсифицировать и ускорить эволюционный процесс. (Именно эти резервы активности и реализуются в ходе тех циклопических процессов, о которых говорилось выше.)
   Далее. На первых порах (находимый готовым) предмет окружающей среды может использоваться животным в качестве орудия только для удовлетворения какой-то одной потребности, а именно: той, что испытывается в настоящий момент. Меж тем и отдельные орудия и тем более весь формирующийся орудийный фонд эволюционирующего сообщества имеют какую-то свою внутреннюю логику развития. Уже предварительный анализ способен показать, что эта логика развивается по двум основным направлениям: во-первых, по линии умножения кратности своего применения, во-вторых, по линии его универсализации. Действительно, если в самом начале пути использованное средство выбрасывается тотчас же после достижения цели, то со временем начинает сохраняться и использоваться вновь. С последовательным же совершенствованием деятельности орудия становятся полифункциональными, иными словами, одни и те же средства могут использоваться в совершенно различных видах деятельности.
   При этом на всем пути такого развития в управляющих центрах если и не биологического субъекта, то во всяком случае целостного сообщества индивидов должна сохраняться жесткая связь между каждым элементом единой цепи предварительных действий и непосредственным удовлетворением самой потребности. Иначе говоря, в глубинных инстинктах формирующегося социума должна закрепляться единая структура все усложняющегося деятельного акта: «производство первичного орудия – производство вторичного средства… – обработка предмета – потребление предмета». Конечно, подобное закрепление происходит не в той форме, какая доступна уже вполне «произошедшему» человеку, но ведь и становление как индивидуального, так и общественного сознания происходит отнюдь не на ровном месте. В конечном счете и то, и другое пробуждается в результате прехождения какого-то количественного рубежа усложнения все еще биологических механизмов управления.
   Правда, возможности такого усложнения далеко не безграничны, поэтому длительное сохранение любого полифункционального средства решительно невозможно без разложения, дезинтеграции тех инстинктивных поведенческих структур, в которые оно входит. Со временем единая формула поведения обязана распадаться на отдельные элементы: «изготовить первичное орудие», «взять готовое орудие – изготовить вторичное средство», «взять вторичное орудие – изготовить предмет…» и так далее до непосредственного потребления конечного продукта. Такой распад в особенности неизбежен там, где поначалу находимые готовыми орудия начинают подвергаться известной обработке, а затем и вообще искусственно изготавливаться субъектом деятельности.
   Ясно, что первые из звеньев развернутой цепи могут реализоваться в виде законченного деятельного акта, так и не разрешившись непосредственным потреблением, последнее же (потребление) – начаться без обязанных предшествовать ему действий по изготовлению необходимого средства. Словом, со временем каждое из них становится каким-то самостоятельным видом практики, порождая такие начала, как разделение труда и специализацию. А это может произойти только в том случае, если мотивационным началом становится уже не исходный физиологический позыв, но потребность в собственно деятельности как таковой.
   Не трудно понять, что если усилия биологического существа, конечное назначение которых составляет удовлетворение конкретной физиологической потребности, так и не разрешаются непосредственным удовлетворением, то это и означает собой разрушение старой и формирование на ее месте принципиально новой целевой структуры деятельности.
   Наконец, важно уяснить, что становление новой системы потребностей и последовательное разрушение целевой структуры поведения делают невозможным существование самих индивидов вне целостного сообщества, без становления какого-то механизма распределения интегрального продукта совместного производства. Вдумаемся: ведь уже самый факт того, что с разрушением старой целевой структуры единый процесс (изготовление орудия – производство предмета непосредственного потребления – непосредственное потребление предмета) может быть прерван сразу же по изготовлению любого из промежуточных средств, свидетельствует о становлении механизмов отчуждения продуктов собственной деятельности индивида. Никакой из ее результатов уже не является его личным достоянием; произведенный кем-то одним предмет со временем становится достоянием лишь всего формирующегося сообщества. Именно поэтому изготовленное каким-то одним его членом орудие в дальнейшем может быть использовано любым другим индивидом, и сама возможность начать дискретный деятельный акт используя уже произведенное неизвестно кем орудие, не может не говорить о том же. Но отчуждение любого продукта предметной деятельности абсолютно немыслимо без одновременного становления хотя бы элементарных принципов распределения конечного продукта; в сущности это две стороны одной и той же медали. Именно поэтому уже вхождение самых первых орудий кладет начало становлению как механизмов отчуждения продукта, так и механизмов его распределения между всеми членами формирующегося социума. Именно так – социума, ибо все они являются атрибутом пусть и пренатального развития, но развития уже не стада – общества.
   Вкратце подытоживая, можно сказать, что вхождение в единый целевой процесс второго орудия полагает начало целой цепи фундаментальных необратимых перемен, в результате которых общий процесс выделения биологического предшественника человека из животного царства получает резкое ускорение и обретает принудительный характер.
   Но здесь уже было сказано, что такое вхождение знаменует собой преодоление какого-то качественного рубежа. Следовательно, это совсем не будничное событие, способное раствориться не только в миллионолетиях, но и в повседневности. Это вспышка сверхновой, это революционный поворот. Революционные же события имеют свою логику, и эта логика резко отличается от всего того, что скрепляло предшествующие звенья единой цепи глобальных перемен.

4. Природа ритуала

   Обратимся к самому существу того, что является подлинным предметом настоящей работы, – к ритуалу.
   Население Египта, из которого постепенно и сформировалась древнеегипетская народность, составили местные племена Северной и Восточной, а также пришельцы из Тропической и Северо-западной Африки, мигрировавшие из за высыхания почвы. Таким образом, для огромного региона долина Нила стала своеобразным котлом, где все эти племена, смешались, породив новый антропологический тип; уже в начале освещенного письменностью периода существования Египта его обитатели образовали единое этническое целое, во многом сохранившее свою определенность и по сию пору. Не менее пестрой была и этническая мозаика племен, объединенных первой цивилизацией Междуречья.
   Словом, конечным результатом действия тех «механизмов запуска», внешние контуры которых были вкратце очерчены здесь, но внутреннее устройство еще подлежит освещению, является становление некоторой единой и (что особенно важно) осознающей свое единство народности. Между тем, их начало – это пестрый конгломерат разноязычных племен, обладающих совершенно различным взглядом и на самих себя и на весь окружающий их мир. Поэтому становление первой (в регионе) цивилизации – есть в то же время и формирование не только единой культуры, но и единого психологического склада, умосостояния, словом, формирование того, что собирательно описывается модной сегодня категорией менталитета. Таким образом, вопрос состоит в том, чтобы найти истоки и, хотя бы эскизно, восстановить логику ментальной «унификации» изначально различных сообществ.
   Наиболее явственно единство первых цивилизаций прослеживается в их верованиях и ритуалах. Не случайно поэтому еще до недавнего времени не столько этническое происхождение, сколько вероисповедание человека являлось решающим при определении его причастности к той или иной группе, страте, касте. Отсюда необходимо обратиться к истокам самого ритуала и логике интеграции древнейших, предшествовавших даже тотемным, культов в единый культ впервые возникающей цивилизации.
   Заметим, что живая плоть ритуала всегда кодировала собой какой-то факт общественного сознания, запечатлевавший в себе или что-то реальное или нечто абстрактно-символическое. Так, например, земная жизнь Христа могла лечь в основу божественной литургии, хлеб и вино Тайной вечери породить христианский обряд причащения… Иначе говоря, на протяжении писаной истории человечества собственно ритуал всегда представлял собой что-то вторичное, производное от некой мифологемы, овладевавшей мирским сознанием. По аналогии с этим можно предположить, что именно такой факт общественного исповедания, как представление о вечной жизни завершившего посюсторонний круг бытия человека, положил основу погребального ритуала первых египтян. Словом, сначала верование, и только потом – некий обряд.
   Первичность мифологемы, и производность ритуала от кодируемых им представлений должна подтверждаться непрерывной его эволюцией, то есть последовательным восхождением какой-то первоначальной неразвитой его структуры к форме, способной отразить в себе всю сложность того, что моделируется ею. И чем более развита та легенда, которая обнаруживается под покровом оберегаемого традицией обряда, тем более сложной и длительной должна представать эволюция выражающего ее содержание ритуального действа. Реально истекшая история, как кажется, свидетельствует именно об этом. Так, например, последовательное преображение первых египетских мастаб в пережившие тысячелетия пирамиды, по-видимому, удостоверяет именно такое соотношение между сквозящей через века константой общественного сознания, которая запечатлела в себе вечную тоску человека по бессмертию, и материализующим ее ритуалом.
   Но ритуал сопровождает человека и в дописьменный период его истории: ведь уже в жизни самых примитивных из когда-либо наблюдавшихся этнографами племен он занимает до чрезвычайности важное место, поэтому можно утверждать, что подлинные его истоки уходят в самую глубь не только собственно человеческой истории, но и антропогенетического гольфстрима. Другими словами, формирование ритуала должно начинаться еще в чисто животном прошлом, во всяком случае еще задолго до того, как человек становится собственно человеком. В общем, становление ритуала – это одна из основных сюжетных линий всей предыстории человечества.
   Но если ритуал и в самом деле вторичен по отношению к своей мифологеме, к тому, что он обозначает, это представление о нем должно быть распространено и на дописьменный период истории и даже больше того – на предысторию человека? Вспомним и уже упоминавшееся здесь обстоятельство. В основе любого культа лежит отнюдь не примитивное представление, доступное неразвитому уму любого обывателя, – его ядро всегда составляло и продолжает составлять собой абстракцию очень высокого (для своего времени едва ли не предельно возможного) уровня. Ведь и сегодня представления простых верующих существенно отличаются от сложных богословских истин, что изучаются на теологических факультетах. Таким образом, если это соотношение было неизменным на протяжении всей истории ритуала, мы обязаны предположить наличие сравнительно высоко развитого сознания не только на ранних ступенях собственно человеческой истории, но и в самых глубинах антропогенеза, то есть предположить наличие сознания там, где его в принципе еще не может быть.
   Но это невозможно. Поэтому цель настоящей работы состоит, в частности, и в том, чтобы показать, что действительное соотношение между ритуалом и сокрытыми в его структурах формами общественного сознания является (по крайней мере в самом начале) прямо противоположным, то есть показать первичность ритуала по отношению к сознанию человека. Во всяком случае в самом истоке ритуал обязан предшествовать становлению сознания, а не быть производным от его химер. К аргументации в пользу именно этого тезиса я и приступаю.
 
   Известно, что в жизни первобытных племен ритуал всегда предшествует какой-то сложно структурированной деятельности, а зачастую еще и завершает ее. Поэтому было бы справедливым сказать, что на ранних ступенях истории формируется некоторая единая структура неразрывного целевого процесса: ритуал-деятельность. В более же общем виде – ритуал-деятельность-ритуал. И чем примитивней уклад бытия и культура племени, тем более жесткой оказывается эта связь, тем более монолитным оказывается единый поток действия. Случайно ли это обстоятельство?
   Предшествующая социальным формам бытия биологическая реальность не знает ее. Собственно, не знает ее вообще ни одна стадная (стайная) форма совместного существования; такая способность впервые возникает именно в ходе антропогенезиса, только в становлении нового вида живых существ, которым предстоит покорить саму природу. Следовательно, формирование новой способности должно составить по меньшей мере одно из основных измерений того таинственного процесса, в течение которого животное превращается в человека. Это измерение должно составить основу и нашей попытки понять логику рождения первых цивилизаций.
   Начнем с того, что любая повинующаяся биологическому инстинкту деятельность должна каким-то образом кодироваться в управляющих центрах организма. Без этого ни о какой воспроизводимости поведенческого стереотипа не может быть и речи. Но, в противоположность человеку, субъект, еще не наделенный даром сознания, не в состоянии моделировать с помощью этих центров что-то отличное от движения исполнительных органов его тела, чужеродное их ритмике, пластике, наконец, каким-то «стандартным» траекториям. Все взаимосвязи животного с окружающей средой существуют для него только в виде особым образом структурированного движения его собственного тела. Было бы неразумным предполагать возможность существования абстрактных схем и образов, поэтому даже рельеф местности, откладывающийся где-то в его «голове», равно как и все пространственно-временные отношения, которые связывают между собой ее опорные ориентиры, могут быть закодированы только в форме базовых двигательных структур, элементарных поведенческих модулей. Так на заре истории сам человек определял обозримые расстояния «шагами», большие – «днями пути», где дни фигурировали вовсе не как стандартные двадцатичетырехчасовые временные интервалы, но как символ законченного цикла основных биологических отправлений.
   Между тем, в составе любого орудийного процесса как некоторое относительно самостоятельное образование, как замкнутый структурный элемент всегда можно выделить принципиально чуждое, инородное биологическим формам активности начало, а именно: непосредственное взаимодействие орудия с предметом деятельности.
   Действительно, любой, даже самый примитивный, орудийный процесс может быть разложен как минимум на две составляющие, одной из которых является собственно взаимодействие материального средства с чем-то, образующим предмет его потребности, второй – взаимодействие исполнительного органа тела с орудием. Это далеко не одно и то же, и ниже об этом будет говориться подробней.
   Именно физическое взаимодействие орудия с преобразуемым предметом деятельности и составляет собой содержательное ядро любого целевого акта, зародыш той самой технологии, благодаря которой через тысячелетия человек по сути противопоставит себя всему живому. И эта собственно технологическая составляющая любого орудийного процесса уже с самого начала предстает как образование, которое в принципе выходит за рамки биологической организации. Не исключено, что именно поэтому применение орудий, имеющих свою (по существу уже неподконтрольную биологической особи) логику, хоть и распространено в животном мире, все же не является ни основным, ни даже одним из основных способов жизнеобеспечения.
   Известно, что отдельное средство (и даже ограниченная их совокупность) может быть успешно использовано в деятельности высокоразвитых животных. Но невозможность постижения организмом абсолютно трансцендентной для его психики логики физического взаимодействия орудия и предмета имеет свои закономерные следствия. Не последним из них по своей важности является то обстоятельство, что объединение в составе одного целевого процесса нескольких различных орудий представляет собой нечто запредельное возможностям биологического тела. Как бы совершенна ни была его организация, как бы развита ни была его психика, ей оказывается абсолютно недоступным процесс, в котором необходимо задействовать хотя бы два функционально различных орудия.
   Для должного оттенения всей глубины обнаруживаемой здесь проблемы следует сказать, что сочленение двух разных по своему назначению орудий в составе одного целевого процесса оказывается для животного намного более сложным делом, нежели стыковка на орбите космических аппаратов, создаваемых усилиями разных наций. Ведь даже при полной ясности теоретического существа этой задачи ее практическое разрешение требует значительных усилий могущественных государств, научно-технический потенциал которых в данной сфере образует собой предельные возможности всей земной цивилизации. Между тем, для биологического предшественника человека в освоении орудий обнаруживаются не одни только «технические» трудности. Любой, даже самый примитивный, инструмент, вроде палки или камня, – это что-то чужеродное для умеющей управлять только исполнительными органами своего собственного тела особи. Законы же, имманентные технологии, принципы сочленения орудий вообще трансцендентны для животного. Поэтому сложное взаимосогласование траекторий движения разных орудий в пространственно-временном поле единого деятельного акта, которое составляет существо их интеграции в структуре одного процесса, – это какое-то абсолютное «зазеркалье» биологической реальности.
   Однако, хотим мы того или нет, выделение человека из царства животных и становление собственно человеческого общества во многом обусловлено последовательным развитием именно технологии. Да и сегодня уровень развития народов определяется не в последнюю очередь технологическими же достижениями. Но если на самых низших ступенях восхождения к вершинам цивилизации человек оперирует сравнительно немногочисленным набором искусственно создаваемых инструментов, с помощью которых он обеспечивает свое существование, то современное производство складывается уже из практически необозримых цепей, отдельные звенья которых образуют функционально различные средства. Поэтому можно утверждать, что сопряжение в составе одного целевого акта даже двух различных и по способу производства и по образу применения орудий означает собой первый шаг на пути от управляемого голым инстинктом биологического движения к собственно человеческой истории. Иначе говоря, утверждать, что оно означает собой преодоление глубокой пропасти, разделяющей человека и его животного предка, преодоление какого-то качественного антропогенетического рубежа, своеобразного эволюционного Рубикона, ибо дело не сводится только к чисто количественной стороне вопроса.
   Это не сложно понять. Залогом последовательного развития и усложнения технологических процессов у человека является сознание, ведь именно (и только) благодаря его абстрагирующей роли оказывается возможным объединение в одном целевом процессе функционально различных вещей. Но это только у человека. Поскольку же в начальном пункте этого эволюционного процесса никакого сознания нет и не может быть, такое преодоление должно стать также и решающим шагом в его возникновении.
   Отсутствие сознания в этом, ключевом, пункте антропогенетического потока является до чрезвычайности важным обстоятельством не только в фактологическом, но и в методологическом аспекте. Ведь если верить тому, что все свойства психики определяются характеристиками биологической ткани, преодоление эволюционного рубежа, результатом которого должно быть формирование его базисных психофизиологических ритмов, должно происходить еще на чисто животной основе, с помощью сугубо биологических механизмов управления поведенческими реакциями. В противном случае остается предполагать существование каких-то надмировых мистических сил, извне движущих и направляющих все развитие живого на нашей планете. Но такое предположение – скорее уход от разрешения вопроса, чем действительно добросовестная попытка ответить на него. Ведь этим искомые механизмы и движущие силы эволюции просто отодвигаются еще дальше в область неведомого, а то и вообще постулируется принципиальная невозможность их познания.