Брет Истон Эллис
НИЖЕ НУЛЯ
Посвящается Джо Макгиннису
This is the game that moves as you play…
X
There's a feeling I get when I look to the West…
Led Zeppelin
На улицах Лос-Анджелеса люди боятся слиться с толпой. Это первое, что я слышу, вернувшись в город. Блер встречает меня в аэропорту и бормочет это себе под нос, пока ее машина въезжает в гору.
– На улицах Лос-Анджелеса люди боятся слиться с толпой, – говорит она.
Хотя эта фраза и не должна была меня взволновать, она застревает в голове на неприятно долгое время. Остальное кажется неважным. То, что мне восемнадцать и сейчас декабрь, что полет был неприятным и пара из Санта-Барбары, сидевшая напротив в первом классе, довольно сильно напилась. Грязь, забрызгавшая мне джинсы, казавшиеся холодящими и свободными еще сегодня в аэропорту Нью-Гэмпшира. Пятно на рукаве мятой и влажной рубашки, которая утром была чистой и свежей. Вырез моей серой клетчатой жилетки, кажущейся более восточной, чем обычно, рядом с чистыми обтягивающими джинсами Блер и ее бледно-голубой майкой. Все кажется неуместным рядом с этой фразой. Но, похоже, легче слышать, что люди боятся слиться, чем: «Я уверена, что у Мюриэль анорексия», или певца, кричащего по радио о магнитных волнах. Все, кроме этих шести слов, кажется неважным. Ни теплый ветер, словно несущий машину по пустому асфальтовому шоссе, ни выветривающийся запах марихуаны, которым все еще слабо пропитана машина Блер. Все сводится к тому, что я, молодой парень, вернулся домой на месяц, чтобы встретить людей, которых не видел четыре месяца, а люди боятся слиться.
Блер съезжает с шоссе и попадает на красный. Сильный порыв ветра качнул машину, Блер, улыбаясь, говорит что-то, может быть, о том, чтобы поднять верх, и переключает радиоканалы. Почти у самого моего дома Блер вынуждена остановиться: пятеро рабочих поднимают останки поваленной ветром пальмы, грузят листья и куски мертвой коры в большой красный грузовик, – и Блер снова улыбается. Наконец дорога свободна, ворота открыты, я выхожу из машины, удивленный сухостью и духотой. Я стою довольно долго. Блер, вытащив мои чемоданы из багажника, ухмыляется и спрашивает:
– В чем дело?
– Ни в чем, – отвечаю я.
– Ты что-то побледнел, – говорит Блер.
Я пожимаю плечами, мы прощаемся, она садится в машину и уезжает.
Дома никого. Работает кондиционер и пахнет хвоей. В кухне на столе записка – мать и сестры уехали за покупками на Рождество. Оттуда, где я стою, видно лежащую у бассейна собаку, она тяжело дышит во сне, шерсть ерошится ветром. Я прохожу наверх мимо новой горничной, она улыбается мне и, кажется, понимает, кто я; комнаты сестер по-прежнему одинаковы, только разные вырезки из журналов на стенах, и, войдя в свою комнату, вижу, что она не изменилась. Все те же белые стены; пластинки на своих местах; телевизор не передвинут; жалюзи открыты, как я их и оставил. Похоже, что, пока меня не было, мать и новая горничная, а может быть, старая горничная, убрались в моем шкафу. На столе пачка комиксов с запиской сверху, вопрошающей: «Они тебе еще нужны?»; сообщение о том, что звонил Джулиан, и открытка с надписью «На хуй Рождество». Я открываю ее – внутри написано: «Давай пошлем Рождество вместе» – приглашение на рождественский вечер к Блер. Я откладываю открытку и замечаю, что в комнате становится холодно.
Я снимаю ботинки, ложусь на кровать, щупая лоб, чтобы узнать, есть ли у меня температура. По-моему, есть. Держась за лоб, с опаской смотрю на застекленный плакат, висящий над моей постелью, но и он не изменился. Это постер к старой пластинке Элвиса Костелло [1]. Элвис уставился в окно с кривой, ироничной улыбкой. Слово «доверие» парит у него над головой, солнцезащитные очки – одно стекло красное, другое голубое – сдвинуты на кончик носа, так что видны слегка косящие глаза. Впрочем, глаза на меня не смотрят. Они смотрят куда-то в точку возле окна, но я слишком устал, чтобы вставать и идти туда.
Я беру телефон и звоню Джулиану, удивляясь, что помню номер, но никто не отвечает. Сажусь и сквозь жалюзи вижу, как бешено качаются пальмы, просто кренятся под жарким ветром, опять бросаю взгляд на постер, отворачиваюсь, снова смотрю на улыбку и насмешливые глаза, я все еще слышу, что люди боятся слиться, и пытаюсь преодолеть фразу, победить ее. Я включаю MTV, говоря себе: «Я могу ее преодолеть», – и засыпаю, словно приняв валиум, думая о Мюриэль, и, когда начинают мелькать клипы, мне становится нехорошо.
В этот вечер я прихожу к Блер с Дэниелом, он в темных очках, черном шерстяном пиджаке и черных джинсах. К тому же на нем черные вязаные перчатки, на этой неделе он сильно порезался о кусок стекла в Нью-Гэмпшире. Я ездил с ним в травматологическое отделение больницы и смотрел, как прочищали рану, смывали кровь и начали сшивать проволокой, пока мне не стало дурно, я вышел и в пять часов утра сел в комнате ожидания, слушая, как Eagles поют «New Kid in Town» [2], мне хотелось домой. Мы стоим возле двери дома Блер на Беверли-Хиллз, Дэниел жалуется, что перчатки цепляются за проволоку и слишком тесны, но не снимает их, потому что не хочет, чтобы все видели, как тонкая серебряная проволока торчит из его пальцев. Блер открывает дверь.
– Привет, красавцы, – восклицает Блер. На ней черная кожаная куртка, брючки, она босая, обнимает меня. Потом смотрит на Дэниела.
– А это кто? – спрашивает она, ухмыляясь.
– Это Дэниел. Дэниел, это Блер.
Блер протягивает руку, Дэниел улыбается и мягко пожимает ее.
– Ну, входите. С Рождеством. Рождественских елок две – одна в столовой, другая в кабинете. Обе украшены мерцающими темно-красными фонариками. На вечере ребята из гимназии – большинство я не видел с выпуска – все стоят возле двух огромных деревьев. Здесь же Трент, модель, мой одноклассник.
– Привет, Клей, – говорит Трент, на шее у него шарфик в красно-зеленую клеточку.
– Трент, – говорю я.
– Как вы, детишки?
– Отлично. Трент, это Дэниел. Дэниел, это Трент.
Трент подает руку, Дэниел улыбается, поправляет очки и легонько пожимает ее.
– Привет, Дэниел, – говорит Трент. – Ты где учишься?
– Вместе с Клеем, – отвечает Дэниел. – А ты где?
– «Ю-си-эл-эй» [3], или, как любят называть азиаты, «Ю-си-ар-эй».
Трент изображает старого японца – глаза прищурены, голова наклонена, передние зубы пародийно выпячены – и пьяно смеется.
– А я хожу в Университет Испорченных Детей, – говорит Блер, по-прежнему ухмыляясь, проводя пальцами по своим длинным светлым волосам.
– Куда? – спрашивает Дэниел.
– «Ю-эс-си» [4], – поясняет она.
– Ах, да, – говорит он. – Правильно. Блер и Трент смеются, она на секунду хватается за его руку, чтобы удержать равновесие.
– Или «Еврейский эс-си» [5], – продолжает она, почти задыхаясь.
– Или «Еврейский си-эл-эй», – вторит Трент, все еще смеясь.
Наконец Блер прекращает смеяться и, предложив нам попробовать пунш, летит к двери.
– Я схожу за пуншем, – предлагает Дэниел, – Ты будешь, Трент?
– Нет, спасибо. – Трент смотрит на меня: – Ты что-то бледный.
Я тоже это замечаю в сравнении с ровным, темным загаром Трента и цветом лиц большинства собравшихся.
– Я четыре месяца был в Нью-Гэмпшире. Трент лезет в карман.
– Вот, – говорит он, вручая мне визитку, – адрес солярия в Санта-Монике. Нет, это не искусственное освещение или типа того, и не надо втирать витамин Е по всему телу. Это называется «Ува-термы», просто красят кожу.
Я перестаю слушать Трента и смотрю на троих ребят, друзей Блер, которые мне не знакомы, все загорелые, светлые, один из них подпевает мелодии, звучащей из колонок.
– Действует, – говорит Трент.
– Что действует? – рассеянно спрашиваю я.
– М-м, «Ува-термы». «Ува-термы». Посмотри на визитку, чувак.
– А-а, да. – Я смотрю на визитку. – Тебе покрасили кожу, так?
– Так.
– Хорошо. Пауза.
– Чем ты занимался? – спрашивает Трент.
– Распаковывался, – отвечаю я. – А ты?
– Ну. – Он горделиво улыбается. – Меня приняли в модельное бюро, действительно хорошее, – уверяет он. – И угадай, кто будет не только на обложке «Международного мужчины» через два месяца, но и в июне в мужском календаре «Ю-си-эл-эй»?
– Кто? – спрашиваю я.
– Я, чувак, – отвечает Трент.
– «Международный мужчина»?
– Да-а. Мне не нравится журнал. Мой агент сказал им, никаких обнаженных съемок, только «Спидо» [6] и прочая подобная херня. Я не занимаюсь обнаженкой.
Я верю ему, сам не знаю почему, и оглядываю комнату, ищу глазами Рипа, моего дилера. Не увидев его, поворачиваюсь обратно к Тренту:
– Да? А еще что ты делал?
– Ой, как обычно. Ходил в «Наутилус», нажирался, ходил в эти «Ува»… Да, э-э. Только ты никому не говори, что я там был, хорошо?
– Что?
– Я сказал, никому не говори об этом месте, хорошо?
Трент выглядит взволнованным, почти озабоченным, для убедительности я кладу ему руку нг плечо и легонько пожимаю его:
– Да не волнуйся.
– Эй, – говорит он. – Надо обтяпать небольшое дельце. Позже. Ланч, – шутит он, уходя.
Возвращается Дэниел с пуншем, очень красным и крепким, я закашливаюсь, сделав глоток. С моего места мне видно отца Блер, кинопродюсера, сидящего в углу кабинета и разговаривающего с молодой актрисой, с которой я, кажется, ходил в школу. На вечере присутствует и его любовник Джаред, он молодой, светлый, загорелый, с голубыми глазами и невероятно ровными белыми зубами, разговаривает с тремя мальчиками из «Ю-эс-си». Мне видно и мать Блер, которая сидит возле бара, пьет водку, ее руки дрожат, поднося рюмку ко рту, В кабинет входит подружка Блер Алана, обнимает меня, и я представляю ее Дэниелу.
– Ты точь-в-точь похож на Дэвида Боуи, – говорит Дэниелу Алана, очевидно укокошенная по самые гланды. – Ты левша?
– Нет, боюсь, что нет, – отвечает Дэниел.
– Алане нравятся мальчики-левши, – объясняю я Дэниелу.
– И похожие на Дэвида Боуи, – напоминает она мне.
– И проживающие в Колонии, – завершаю я.
– О, Клей, ты такая скотина, – хихикает она. – Клей – полная скотина, – говорит она Дэниелу.
– Да, я знаю, – говорит Дэниел. – Скотина. Полная.
– Ты пробовала пунш? Тебе надо попробовать, – предлагаю я.
– Дорогой. – Она театрально растягивает слова. – Я делала пунш. – Алана смеется, замечает Джареда и внезапно останавливается. – О господи, неужели отец Блер не может не приглашать Джареда на такие сходки. Ее мать от этого так нервничает. Она все равно нагрузится, но с ним будет только хуже. – Она поворачивается к Дэниелу и говорит: – У матери Блер агорафобия, – Потом опять смотрит на Джареда. – То есть на следующей неделе они едут на съемки в Долину смерти, я не могу понять, почему нельзя подождать. А вы? – Алана поворачивается к Дэниелу, затем ко мне.
– Нет, – мрачно говорит Дэниел.
– И я не могу, – поддакиваю я, качая головой. Алана опускает голову, вновь смотрит на меня и произносит:
– Ты что-то бледный. Клей. Тебе надо сходить на пляж.
– Может, и схожу. – Я нащупываю визитку, которую дал мне Трент, и спрашиваю, не придет ли Джулиан. – Он звонил и оставил сообщение, но я не могу до него дозвониться, – говорю я.
– О господи, нет, – стонет Алана. – Я слышала, он в полной жопе.
– Что ты имеешь в виду?
Внезапно трое ребят из «Ю-эс-си» и Джаред громко в унисон смеются.
Алана закатывает глаза, ее лицо выражает страдание.
– Джаред услышал идиотскую шутку от своего любовника, работающего в «Мортонз». «Что такое две самые большие неправды?» – «Я верну долг» и «Я не стану кончать тебе в рот». Я даже не поняла. О боже, лучше пойду помогу Блер. Мамочка идет за стойку. Приятно было познакомиться, Дэниел.
– Aгa, мне тоже, – отвечает Дэниел. Алана идет к Блер и к ее матери в бар.
– Может, надо было промычать пару тактов из «Let's Dance» [7], – говорит Дэниел.
– Может, надо было. Дэниел улыбается:
– О, Клей, ты полная скотина.
Мы уходим после того, как Трент и один из ребят из «Ю-эс-си» падают на рождественскую елку в столовой. Позже мы сидим в конце темного бара в «Поло-лаунж», сказано не так много.
– Я хочу уехать обратно, – говорит Дэниел тихо, через силу.
– Куда? – неуверенно спрашиваю я.
Долгая пауза, убивающая меня. Дэниел допивает свой бокал, трогает темные очки, которые все еще на нем, и говорит:
– Я не знаю. Просто обратно.
Мы с матерью сидим в ресторане на Мелроуз, она пьет белое вино, как всегда в темных очках, все время дотрагивается до своих волос, а я смотрю на свои руки, не сомневаясь в том, что они дрожат. Она пытается улыбнуться, спрашивая меня, что я хочу на Рождество. Я поражен тем, сколько усилий требуется, чтобы поднять голову и взглянуть на нее.
– Ничего, – отвечаю я. – А ты что хочешь? Она долго молчит, я снова смотрю на свои руки, она потягивает вино.
– Я не знаю. Мне просто хочется, чтобы было хорошее Рождество.
Я молчу.
– Ты выглядишь несчастливым, – неожиданно произносит она.
– Но это не так, – возражаю я.
– Ты выглядишь несчастливым, – повторяет она, на этот раз тише.
Она еще раз касается своих обесцвеченных волос.
– Ты тоже, – говорю я, надеясь, что она больше ничего не скажет.
Она ничего не говорит, пока не допивает третий бокал вина и наливает четвертый.
– Как вечер?
– Ничего.
– Сколько человек там было?
– Сорок. Пятьдесят. – Я пожимаю плечами. Она делает глоток вина.
– Когда ты ушел?
– Я не помню.
– В час? В два?
– Наверное, в час.
– У-у-у.
Она вновь замолкает, делает еще глоток.
– Было не очень хорошо, – говорю я, глядя на нее.
– Почему? – спрашивает она с любопытством.
– Так уж, – отвечаю я и снова смотрю на свои руки.
Я вместе с Трентом в желтом трамвайном вагончике, стоящем на Сансете. Трент курит и пьет пепси, я смотрю в окно на огни проезжающих машин. Мы ждем Джулиана, который должен принести Тренту грамм. Джулиан опаздывает на пятнадцать минут, Трент нервничает и теряет терпение, когда же я советую ему иметь дело не с Джулианом, а с Рипом, как я, он только пожимает плечами. Наконец мы уходим, и он говорит, что мы, может быть, найдем Джулиана в Уэствудском пассаже. В Уэствуде Джулиана мы не находим, Трент предлагает пойти в «Фэтбургер» и что-нибудь там съесть. Он говорит, что голоден, давно ничего не ел, упоминает какой-то пост. Мы заказываем и уносим еду в одну из кабинок. Но у меня нет аппетита, а Трент замечает, что на моем фэтбургере нет чили.
– Это что такое? Нельзя есть фэтбургер без чили.
Я вылупляю на него глаза и закуриваю сигарету.
– Господи, ты съехал. Слишком долго был в ебаном Нью-Гэмпшире, – бормочет он. – Без чили, блядь.
Я ничего не говорю и замечаю, что стены выкрашены очень ярким, почти ядовитым желтым, а при свете флюоресцентных ламп они, кажется, отсвечивают. Джоан Джет и ее Blackheartsв проигрывателе поют «Crimson and Clover». Я смотрю на стены, слушая слова. «Crimson and clover, over and over and over and over…» [8] Вдруг у меня пересыхает во рту, но я не хочу идти к стойке заказывать выпить, потому что там толстая, с печальным лицом японка, и к желтой стене, подозрительно разглядывая каждого, прислонился охранник. Трент по-прежнему удивленно пялится на мой фэтбургер, и еще в соседней кабинке парень в красной рубашке, с длинными спутанными волосами, изображающий, что играет на гитаре и поет, принимается с открытым ртом трясти головой. «Crimson and clover, over and over and over… Crimson and clo-oh-ver…»
Два часа ночи, жарко, мы в «Грани» в уборной, Трент примеряет мои темные очки, а я говорю, что хочу уйти. Трент отвечает: мы скоро пойдем, может, через пару минут. Музыка с танцевальной сцены кажется слишком громкой, и каждый раз, когда начинается новая мелодия, я напрягаюсь. Прислонившись к кирпичной стене, я замечаю, как в темном углу обнимаются два парня. Трент ощущает мое напряжение и говорит:
– Ну что ты хочешь от меня? Дать тебе колесико, а? – Он вытаскивает коробочку «Пез» и оттягивает назад крышку с головой Даффи-дака. Я молча смотрю на коробочку «Пез», потом он убирает ее и вытягивает шею: – Это не Мюриэль?
– Нет, эта девушка черная.
– А… ты прав. Пауза.
– Это не девушка.
Я удивляюсь, как Трент мог принять черного парня, не страдающего анорексией, за Мюриэль, но потом вижу, что черный парень одет в платье. Я смотрю на Трента и опять говорю ему, что должен идти.
– Да, да, мы все должны идти, – мычит он. – Ты уже это говорил.
Я смотрю себе под ноги, Трент подыскивает, что сказать.
– Ты уж чересчур.
Я продолжаю смотреть на свои ботинки, меня подмывает попросить его дать посмотреть коробочку «Пез».
Трент выдавливает:
– Ну и хер с ним, найди Блер, давай пойдем, давай уходим.
Я не хочу возвращаться в главный зал, но понимаю: надо пройти через него, чтобы выйти наружу. Заметив Дэниела, беседующего с очень красивой загорелой девушкой, одетой в майку без рукавов и черно-белую мини-юбку, я шепчу ему, что мы уходим, а он одаривает меня еще тем взглядом и говорит:
– Хватит нести херню.
В конце концов я дергаю его за руку, говоря, что он пьян, а он отвечает:
– Без шуток.
Поцеловав девушку в щеку, он идет за нами к двери, где стоит Блер, разговаривая с каким-то парнем из «Ю-эс-си».
– Мы уходим? – спрашивает она.
– Да, – отвечаю я. думая, где она была. Выходим в жаркую ночь, Блер спрашивает:
– Ну, хорошо было, да?
Но никто не отвечает, и она опускает глаза.
Трент и Дэниел стоят рядом с БМВ Трента, Трент вынимает из бардачка «клиффз-ноутзовский» дайджест «Когда я умирала» [9] и передает брошюру Блер. Мы прощаемся, проследив за тем, чтобы Дэниел сел в его машину. Трент предлагает одному из нас отвезти Дэниела к себе, но потом соглашается, что везти его к себе, а утром домой – слишком много мороки. Я отвожу Блер к ней на Беверли-Хиллз, она молча теребит трентовскую брошюру и только, пытаясь стереть с руки штамп, произносит:
– Блядь. Ну зачем было штамповать руку черным. Он никогда не сойдет.
Потом она замечает, что за четыре месяца отсутствии я ей ни разу не звонил.
Я говорю: «Прости» и сворачиваю с бульвара Голливуд, слишком сильно освещенного, на Сан-сет, а затем на ее улицу и к ее дому. Мы целуемся, и она, заметив, что я чересчур сильно вцепился в руль, глядя на мои кулаки, говорит:
– У тебя руки красные, – а потом выходит из машины.
Почти все утро и большую часть дня мы ходили по магазинам в Беверли-Хиллз. Моя мать, две мои сестры и я. Большую часть этого времени мать, вероятно, провела в «Ниман-Маркус», а сестры пошли в «Джерри Маньин» и воспользовались счетом нашего отца, чтобы купить кое-что ему и мне, а затем в «МГА», «Кэмп-Беверли-Хиллз» и «Привиледж», чтобы купить кое-что себе. Я большую часть этого времени сижу в баре в «Ла Скала бутик», мне безумно скучно, я курю и пью красное вино. Наконец в своем «мерседесе» подъезжает мать, ставит машину перед входом в «Ла Скала» и ждет меня. Я встаю, оставляю деньги на стойке и, сев в машину, откидываю голову на сиденье.
– Она гуляет с самым здоровым парнем, – говорит одна из моих сестер.
– А где он учится? – спрашивает другая, заинтересовавшись.
– В Гарварде.
– В каком классе?
– В девятом. На год старше ее.
– Я слышала, их дом продается – замечает моя мать.
– Интересно, продается ли парень? – бормочет старшая из сестер, которой, кажется, пятнадцать, они обе хихикают на заднем сиденье.
Мимо проезжает грузовая машина. В ней – коробки с игровыми приставками; сестры распаляются до форменного неистовства.
– Поехали за ними! – командует одна из них.
– Мам, как ты думаешь, если я попрошу отца, он мне купит на Рождество «Галагу»? – спрашивает другая, расчесывая короткие светлые волосы. По-моему, ей тринадцать.
– А что такое «Галага»? – спрашивает мать.
– Приставка, – объясняет одна из них.
– У вас же есть «Атари».
– «Атари» дешевка, – отвечает младшая, передавая щетку старшей, у которой тоже светлые волосы.
– Не знаю, – говорит мать, поправляя темные очки, открывая люк. – Я с ним сегодня ужинаю.
– Обнадеживает, – саркастически замечает старшая сестра.
– Только вот куда мы ее поставим? – спрашивает одна из них.
– Поставим что?
– «Галагу»! «Галагу»! – кричат сестры.
– Я думаю, в комнату Клея. Я качаю головой.
– Ерунда! Ни в жизнь, – вопит одна из сестер. – «Галага» не может быть в комнате Клея. Он всегда запирает дверь.
– Да, Клей, это меня действительно бесит, – говорит другая; судя по голосу, она и вправду на грани.
– А почему ты запираешь дверь, Клей? Я молчу.
– Почему ты запираешь дверь, Клей? – снова спрашивает не знаю которая сестра.
Я по-прежнему ничего не говорю. Я обдумываю, не схватить ли мне один из пакетов из «МГА», «Кэмп-Беверли-Хиллз» или коробку с туфлями из «Привиледж» и вышвырнуть в окно.
– Мам, вели ему ответить мне. Почему ты запираешь дверь, Клей?
Я оборачиваюсь.
– Потому что, когда я последний раз оставил дверь открытой, вы украли у меня четверть грамма кокаина. Вот почему.
Сестры замолкают. По радио начинается «Teenage Enema Nurses in Bondage» [10] группы под названием Killer Pussy [11], мать спрашивает, должны ли мы это слушать, сестры просят ее включить погромче, и до конца песни все молчат. Наконец, уже дома, младшая сестра подходит ко мне возле бассейна и говорит:
– Это ерунда. Я сама могу достать себе кокаин.
Психиатр, к которому я хожу те четыре недели, что я дома, молодой и бородатый, ездит на «Мерседесе-4508SL» и имеет дом в Малибу. В темных очках я сижу в его кабинете в Уэствуде, жалюзи закрыты, я курю, иногда, чтобы раздражить его, валяю дурака, иногда плачу. Временами я ору на него, и он орет в ответ. Я рассказываю о своих странных сексуальных фантазиях, и его интерес заметно возрастает. Я беспричинно смеюсь, а потом мне становится дурно. Иногда я ему вру. Он рассказывает мне о любовнице, ремонте дома в Тахуе, я закрываю глаза и, скрипя зубами, закуриваю еще одну сигарету. Иногда я просто встаю и ухожу.
Я сижу в «Дюпарз» в Студио-Сити и жду Блер, Алану и Ким. Они позвонили и предложили пойти в кино, но, приняв днем несколько таблеток валиума, я заснул и уже не успевал собраться к началу. Пришлось сказать, что встречу их в «Дюпарз». Сидя в кабинке возле большого окна, я прошу у официантки чашку кофе, но она ничего не приносит, уже начав вытирать соседний столик и приняв заказ еще одного стола. Это меня не очень огорчает, поскольку мои руки довольно сильно трясутся. Закурив, я замечаю над главной стойкой большую рождественскую экспозицию. Санта-Клаус с неоновой подсветкой держит трехфутовый пластиковый леденец, вокруг навалены большие зеленые и красные коробки, и я думаю: есть ли в коробках что-нибудь. Взгляд внезапно фокусируется на глазах маленького, темного, напряженного на вид парня в майке с эмблемой студии «Юниверсал», сидящего через две кабинки. Он смотрит на меня, я опускаю глаза, глубоко затягиваюсь сигаретой. Человек продолжает смотреть, и единственное, что мне приходит в голову: то ли он меня не видит, то ли меня здесь вообще нет. Люди боятся слиться. «Интересно, продается ли он?»
Неожиданно меня целует в щеку Блер, усаживаясь вместе с Аланой и Ким. Блер говорит, что сегодня из-за анорексии госпитализировали Мюриэль.
– Она отключилась на занятиях в классе. И ее отвезли в «Седарз-Синай», прямо скажем, не самую близкую к «Ю-эс-си» больницу.
Блер говорит торопливо, закуривая сигарету. Ким, в розовых солнцезащитных очках, тоже закуривает, затем сигарету просит Алана.
– Ты ведь придешь на вечер к Ким, Клей? Да? – спрашивает Алана.
– А когда это? – спрашиваю я, зная, что Ким сыплет такими вечерами раз в неделю или что-то в этом роде.
– В конце следующей недели, – отвечает она, хотя я понимаю, что это, скорее всего, означает завтра.
– Я не знаю, с кем пойти, – неожиданно говорит Алана, – О господи, я не знаю, блядь, с кем пойти. – Она останавливается. – Я только что поняла.
– А что Клифф? Ты разве не ходила с Клиффом? – спрашивает Блер.
– Я буду с Клиффом, – встревает Ким, глядя на Блер.
– Ну ладно, если ты будешь с Клиффом, тогда я пойду с Уорреном, – произносит Алана.
– Я думала, это ты гуляешь с Уорреном, – говорит Ким Блер.
Я кидаю взгляд на Блер.
– Я ходила, но я не «гуляю» с Уорреном, – после паузы говорит Блер.
– Ты «ходила». Вот пиздец. Ты «не гуляла», – говорит Алана.
– На улицах Лос-Анджелеса люди боятся слиться с толпой, – говорит она.
Хотя эта фраза и не должна была меня взволновать, она застревает в голове на неприятно долгое время. Остальное кажется неважным. То, что мне восемнадцать и сейчас декабрь, что полет был неприятным и пара из Санта-Барбары, сидевшая напротив в первом классе, довольно сильно напилась. Грязь, забрызгавшая мне джинсы, казавшиеся холодящими и свободными еще сегодня в аэропорту Нью-Гэмпшира. Пятно на рукаве мятой и влажной рубашки, которая утром была чистой и свежей. Вырез моей серой клетчатой жилетки, кажущейся более восточной, чем обычно, рядом с чистыми обтягивающими джинсами Блер и ее бледно-голубой майкой. Все кажется неуместным рядом с этой фразой. Но, похоже, легче слышать, что люди боятся слиться, чем: «Я уверена, что у Мюриэль анорексия», или певца, кричащего по радио о магнитных волнах. Все, кроме этих шести слов, кажется неважным. Ни теплый ветер, словно несущий машину по пустому асфальтовому шоссе, ни выветривающийся запах марихуаны, которым все еще слабо пропитана машина Блер. Все сводится к тому, что я, молодой парень, вернулся домой на месяц, чтобы встретить людей, которых не видел четыре месяца, а люди боятся слиться.
* * *
Блер съезжает с шоссе и попадает на красный. Сильный порыв ветра качнул машину, Блер, улыбаясь, говорит что-то, может быть, о том, чтобы поднять верх, и переключает радиоканалы. Почти у самого моего дома Блер вынуждена остановиться: пятеро рабочих поднимают останки поваленной ветром пальмы, грузят листья и куски мертвой коры в большой красный грузовик, – и Блер снова улыбается. Наконец дорога свободна, ворота открыты, я выхожу из машины, удивленный сухостью и духотой. Я стою довольно долго. Блер, вытащив мои чемоданы из багажника, ухмыляется и спрашивает:
– В чем дело?
– Ни в чем, – отвечаю я.
– Ты что-то побледнел, – говорит Блер.
Я пожимаю плечами, мы прощаемся, она садится в машину и уезжает.
* * *
Дома никого. Работает кондиционер и пахнет хвоей. В кухне на столе записка – мать и сестры уехали за покупками на Рождество. Оттуда, где я стою, видно лежащую у бассейна собаку, она тяжело дышит во сне, шерсть ерошится ветром. Я прохожу наверх мимо новой горничной, она улыбается мне и, кажется, понимает, кто я; комнаты сестер по-прежнему одинаковы, только разные вырезки из журналов на стенах, и, войдя в свою комнату, вижу, что она не изменилась. Все те же белые стены; пластинки на своих местах; телевизор не передвинут; жалюзи открыты, как я их и оставил. Похоже, что, пока меня не было, мать и новая горничная, а может быть, старая горничная, убрались в моем шкафу. На столе пачка комиксов с запиской сверху, вопрошающей: «Они тебе еще нужны?»; сообщение о том, что звонил Джулиан, и открытка с надписью «На хуй Рождество». Я открываю ее – внутри написано: «Давай пошлем Рождество вместе» – приглашение на рождественский вечер к Блер. Я откладываю открытку и замечаю, что в комнате становится холодно.
Я снимаю ботинки, ложусь на кровать, щупая лоб, чтобы узнать, есть ли у меня температура. По-моему, есть. Держась за лоб, с опаской смотрю на застекленный плакат, висящий над моей постелью, но и он не изменился. Это постер к старой пластинке Элвиса Костелло [1]. Элвис уставился в окно с кривой, ироничной улыбкой. Слово «доверие» парит у него над головой, солнцезащитные очки – одно стекло красное, другое голубое – сдвинуты на кончик носа, так что видны слегка косящие глаза. Впрочем, глаза на меня не смотрят. Они смотрят куда-то в точку возле окна, но я слишком устал, чтобы вставать и идти туда.
Я беру телефон и звоню Джулиану, удивляясь, что помню номер, но никто не отвечает. Сажусь и сквозь жалюзи вижу, как бешено качаются пальмы, просто кренятся под жарким ветром, опять бросаю взгляд на постер, отворачиваюсь, снова смотрю на улыбку и насмешливые глаза, я все еще слышу, что люди боятся слиться, и пытаюсь преодолеть фразу, победить ее. Я включаю MTV, говоря себе: «Я могу ее преодолеть», – и засыпаю, словно приняв валиум, думая о Мюриэль, и, когда начинают мелькать клипы, мне становится нехорошо.
* * *
В этот вечер я прихожу к Блер с Дэниелом, он в темных очках, черном шерстяном пиджаке и черных джинсах. К тому же на нем черные вязаные перчатки, на этой неделе он сильно порезался о кусок стекла в Нью-Гэмпшире. Я ездил с ним в травматологическое отделение больницы и смотрел, как прочищали рану, смывали кровь и начали сшивать проволокой, пока мне не стало дурно, я вышел и в пять часов утра сел в комнате ожидания, слушая, как Eagles поют «New Kid in Town» [2], мне хотелось домой. Мы стоим возле двери дома Блер на Беверли-Хиллз, Дэниел жалуется, что перчатки цепляются за проволоку и слишком тесны, но не снимает их, потому что не хочет, чтобы все видели, как тонкая серебряная проволока торчит из его пальцев. Блер открывает дверь.
– Привет, красавцы, – восклицает Блер. На ней черная кожаная куртка, брючки, она босая, обнимает меня. Потом смотрит на Дэниела.
– А это кто? – спрашивает она, ухмыляясь.
– Это Дэниел. Дэниел, это Блер.
Блер протягивает руку, Дэниел улыбается и мягко пожимает ее.
– Ну, входите. С Рождеством. Рождественских елок две – одна в столовой, другая в кабинете. Обе украшены мерцающими темно-красными фонариками. На вечере ребята из гимназии – большинство я не видел с выпуска – все стоят возле двух огромных деревьев. Здесь же Трент, модель, мой одноклассник.
– Привет, Клей, – говорит Трент, на шее у него шарфик в красно-зеленую клеточку.
– Трент, – говорю я.
– Как вы, детишки?
– Отлично. Трент, это Дэниел. Дэниел, это Трент.
Трент подает руку, Дэниел улыбается, поправляет очки и легонько пожимает ее.
– Привет, Дэниел, – говорит Трент. – Ты где учишься?
– Вместе с Клеем, – отвечает Дэниел. – А ты где?
– «Ю-си-эл-эй» [3], или, как любят называть азиаты, «Ю-си-ар-эй».
Трент изображает старого японца – глаза прищурены, голова наклонена, передние зубы пародийно выпячены – и пьяно смеется.
– А я хожу в Университет Испорченных Детей, – говорит Блер, по-прежнему ухмыляясь, проводя пальцами по своим длинным светлым волосам.
– Куда? – спрашивает Дэниел.
– «Ю-эс-си» [4], – поясняет она.
– Ах, да, – говорит он. – Правильно. Блер и Трент смеются, она на секунду хватается за его руку, чтобы удержать равновесие.
– Или «Еврейский эс-си» [5], – продолжает она, почти задыхаясь.
– Или «Еврейский си-эл-эй», – вторит Трент, все еще смеясь.
Наконец Блер прекращает смеяться и, предложив нам попробовать пунш, летит к двери.
– Я схожу за пуншем, – предлагает Дэниел, – Ты будешь, Трент?
– Нет, спасибо. – Трент смотрит на меня: – Ты что-то бледный.
Я тоже это замечаю в сравнении с ровным, темным загаром Трента и цветом лиц большинства собравшихся.
– Я четыре месяца был в Нью-Гэмпшире. Трент лезет в карман.
– Вот, – говорит он, вручая мне визитку, – адрес солярия в Санта-Монике. Нет, это не искусственное освещение или типа того, и не надо втирать витамин Е по всему телу. Это называется «Ува-термы», просто красят кожу.
Я перестаю слушать Трента и смотрю на троих ребят, друзей Блер, которые мне не знакомы, все загорелые, светлые, один из них подпевает мелодии, звучащей из колонок.
– Действует, – говорит Трент.
– Что действует? – рассеянно спрашиваю я.
– М-м, «Ува-термы». «Ува-термы». Посмотри на визитку, чувак.
– А-а, да. – Я смотрю на визитку. – Тебе покрасили кожу, так?
– Так.
– Хорошо. Пауза.
– Чем ты занимался? – спрашивает Трент.
– Распаковывался, – отвечаю я. – А ты?
– Ну. – Он горделиво улыбается. – Меня приняли в модельное бюро, действительно хорошее, – уверяет он. – И угадай, кто будет не только на обложке «Международного мужчины» через два месяца, но и в июне в мужском календаре «Ю-си-эл-эй»?
– Кто? – спрашиваю я.
– Я, чувак, – отвечает Трент.
– «Международный мужчина»?
– Да-а. Мне не нравится журнал. Мой агент сказал им, никаких обнаженных съемок, только «Спидо» [6] и прочая подобная херня. Я не занимаюсь обнаженкой.
Я верю ему, сам не знаю почему, и оглядываю комнату, ищу глазами Рипа, моего дилера. Не увидев его, поворачиваюсь обратно к Тренту:
– Да? А еще что ты делал?
– Ой, как обычно. Ходил в «Наутилус», нажирался, ходил в эти «Ува»… Да, э-э. Только ты никому не говори, что я там был, хорошо?
– Что?
– Я сказал, никому не говори об этом месте, хорошо?
Трент выглядит взволнованным, почти озабоченным, для убедительности я кладу ему руку нг плечо и легонько пожимаю его:
– Да не волнуйся.
– Эй, – говорит он. – Надо обтяпать небольшое дельце. Позже. Ланч, – шутит он, уходя.
Возвращается Дэниел с пуншем, очень красным и крепким, я закашливаюсь, сделав глоток. С моего места мне видно отца Блер, кинопродюсера, сидящего в углу кабинета и разговаривающего с молодой актрисой, с которой я, кажется, ходил в школу. На вечере присутствует и его любовник Джаред, он молодой, светлый, загорелый, с голубыми глазами и невероятно ровными белыми зубами, разговаривает с тремя мальчиками из «Ю-эс-си». Мне видно и мать Блер, которая сидит возле бара, пьет водку, ее руки дрожат, поднося рюмку ко рту, В кабинет входит подружка Блер Алана, обнимает меня, и я представляю ее Дэниелу.
– Ты точь-в-точь похож на Дэвида Боуи, – говорит Дэниелу Алана, очевидно укокошенная по самые гланды. – Ты левша?
– Нет, боюсь, что нет, – отвечает Дэниел.
– Алане нравятся мальчики-левши, – объясняю я Дэниелу.
– И похожие на Дэвида Боуи, – напоминает она мне.
– И проживающие в Колонии, – завершаю я.
– О, Клей, ты такая скотина, – хихикает она. – Клей – полная скотина, – говорит она Дэниелу.
– Да, я знаю, – говорит Дэниел. – Скотина. Полная.
– Ты пробовала пунш? Тебе надо попробовать, – предлагаю я.
– Дорогой. – Она театрально растягивает слова. – Я делала пунш. – Алана смеется, замечает Джареда и внезапно останавливается. – О господи, неужели отец Блер не может не приглашать Джареда на такие сходки. Ее мать от этого так нервничает. Она все равно нагрузится, но с ним будет только хуже. – Она поворачивается к Дэниелу и говорит: – У матери Блер агорафобия, – Потом опять смотрит на Джареда. – То есть на следующей неделе они едут на съемки в Долину смерти, я не могу понять, почему нельзя подождать. А вы? – Алана поворачивается к Дэниелу, затем ко мне.
– Нет, – мрачно говорит Дэниел.
– И я не могу, – поддакиваю я, качая головой. Алана опускает голову, вновь смотрит на меня и произносит:
– Ты что-то бледный. Клей. Тебе надо сходить на пляж.
– Может, и схожу. – Я нащупываю визитку, которую дал мне Трент, и спрашиваю, не придет ли Джулиан. – Он звонил и оставил сообщение, но я не могу до него дозвониться, – говорю я.
– О господи, нет, – стонет Алана. – Я слышала, он в полной жопе.
– Что ты имеешь в виду?
Внезапно трое ребят из «Ю-эс-си» и Джаред громко в унисон смеются.
Алана закатывает глаза, ее лицо выражает страдание.
– Джаред услышал идиотскую шутку от своего любовника, работающего в «Мортонз». «Что такое две самые большие неправды?» – «Я верну долг» и «Я не стану кончать тебе в рот». Я даже не поняла. О боже, лучше пойду помогу Блер. Мамочка идет за стойку. Приятно было познакомиться, Дэниел.
– Aгa, мне тоже, – отвечает Дэниел. Алана идет к Блер и к ее матери в бар.
– Может, надо было промычать пару тактов из «Let's Dance» [7], – говорит Дэниел.
– Может, надо было. Дэниел улыбается:
– О, Клей, ты полная скотина.
Мы уходим после того, как Трент и один из ребят из «Ю-эс-си» падают на рождественскую елку в столовой. Позже мы сидим в конце темного бара в «Поло-лаунж», сказано не так много.
– Я хочу уехать обратно, – говорит Дэниел тихо, через силу.
– Куда? – неуверенно спрашиваю я.
Долгая пауза, убивающая меня. Дэниел допивает свой бокал, трогает темные очки, которые все еще на нем, и говорит:
– Я не знаю. Просто обратно.
* * *
Мы с матерью сидим в ресторане на Мелроуз, она пьет белое вино, как всегда в темных очках, все время дотрагивается до своих волос, а я смотрю на свои руки, не сомневаясь в том, что они дрожат. Она пытается улыбнуться, спрашивая меня, что я хочу на Рождество. Я поражен тем, сколько усилий требуется, чтобы поднять голову и взглянуть на нее.
– Ничего, – отвечаю я. – А ты что хочешь? Она долго молчит, я снова смотрю на свои руки, она потягивает вино.
– Я не знаю. Мне просто хочется, чтобы было хорошее Рождество.
Я молчу.
– Ты выглядишь несчастливым, – неожиданно произносит она.
– Но это не так, – возражаю я.
– Ты выглядишь несчастливым, – повторяет она, на этот раз тише.
Она еще раз касается своих обесцвеченных волос.
– Ты тоже, – говорю я, надеясь, что она больше ничего не скажет.
Она ничего не говорит, пока не допивает третий бокал вина и наливает четвертый.
– Как вечер?
– Ничего.
– Сколько человек там было?
– Сорок. Пятьдесят. – Я пожимаю плечами. Она делает глоток вина.
– Когда ты ушел?
– Я не помню.
– В час? В два?
– Наверное, в час.
– У-у-у.
Она вновь замолкает, делает еще глоток.
– Было не очень хорошо, – говорю я, глядя на нее.
– Почему? – спрашивает она с любопытством.
– Так уж, – отвечаю я и снова смотрю на свои руки.
* * *
Я вместе с Трентом в желтом трамвайном вагончике, стоящем на Сансете. Трент курит и пьет пепси, я смотрю в окно на огни проезжающих машин. Мы ждем Джулиана, который должен принести Тренту грамм. Джулиан опаздывает на пятнадцать минут, Трент нервничает и теряет терпение, когда же я советую ему иметь дело не с Джулианом, а с Рипом, как я, он только пожимает плечами. Наконец мы уходим, и он говорит, что мы, может быть, найдем Джулиана в Уэствудском пассаже. В Уэствуде Джулиана мы не находим, Трент предлагает пойти в «Фэтбургер» и что-нибудь там съесть. Он говорит, что голоден, давно ничего не ел, упоминает какой-то пост. Мы заказываем и уносим еду в одну из кабинок. Но у меня нет аппетита, а Трент замечает, что на моем фэтбургере нет чили.
– Это что такое? Нельзя есть фэтбургер без чили.
Я вылупляю на него глаза и закуриваю сигарету.
– Господи, ты съехал. Слишком долго был в ебаном Нью-Гэмпшире, – бормочет он. – Без чили, блядь.
Я ничего не говорю и замечаю, что стены выкрашены очень ярким, почти ядовитым желтым, а при свете флюоресцентных ламп они, кажется, отсвечивают. Джоан Джет и ее Blackheartsв проигрывателе поют «Crimson and Clover». Я смотрю на стены, слушая слова. «Crimson and clover, over and over and over and over…» [8] Вдруг у меня пересыхает во рту, но я не хочу идти к стойке заказывать выпить, потому что там толстая, с печальным лицом японка, и к желтой стене, подозрительно разглядывая каждого, прислонился охранник. Трент по-прежнему удивленно пялится на мой фэтбургер, и еще в соседней кабинке парень в красной рубашке, с длинными спутанными волосами, изображающий, что играет на гитаре и поет, принимается с открытым ртом трясти головой. «Crimson and clover, over and over and over… Crimson and clo-oh-ver…»
* * *
Два часа ночи, жарко, мы в «Грани» в уборной, Трент примеряет мои темные очки, а я говорю, что хочу уйти. Трент отвечает: мы скоро пойдем, может, через пару минут. Музыка с танцевальной сцены кажется слишком громкой, и каждый раз, когда начинается новая мелодия, я напрягаюсь. Прислонившись к кирпичной стене, я замечаю, как в темном углу обнимаются два парня. Трент ощущает мое напряжение и говорит:
– Ну что ты хочешь от меня? Дать тебе колесико, а? – Он вытаскивает коробочку «Пез» и оттягивает назад крышку с головой Даффи-дака. Я молча смотрю на коробочку «Пез», потом он убирает ее и вытягивает шею: – Это не Мюриэль?
– Нет, эта девушка черная.
– А… ты прав. Пауза.
– Это не девушка.
Я удивляюсь, как Трент мог принять черного парня, не страдающего анорексией, за Мюриэль, но потом вижу, что черный парень одет в платье. Я смотрю на Трента и опять говорю ему, что должен идти.
– Да, да, мы все должны идти, – мычит он. – Ты уже это говорил.
Я смотрю себе под ноги, Трент подыскивает, что сказать.
– Ты уж чересчур.
Я продолжаю смотреть на свои ботинки, меня подмывает попросить его дать посмотреть коробочку «Пез».
Трент выдавливает:
– Ну и хер с ним, найди Блер, давай пойдем, давай уходим.
Я не хочу возвращаться в главный зал, но понимаю: надо пройти через него, чтобы выйти наружу. Заметив Дэниела, беседующего с очень красивой загорелой девушкой, одетой в майку без рукавов и черно-белую мини-юбку, я шепчу ему, что мы уходим, а он одаривает меня еще тем взглядом и говорит:
– Хватит нести херню.
В конце концов я дергаю его за руку, говоря, что он пьян, а он отвечает:
– Без шуток.
Поцеловав девушку в щеку, он идет за нами к двери, где стоит Блер, разговаривая с каким-то парнем из «Ю-эс-си».
– Мы уходим? – спрашивает она.
– Да, – отвечаю я. думая, где она была. Выходим в жаркую ночь, Блер спрашивает:
– Ну, хорошо было, да?
Но никто не отвечает, и она опускает глаза.
Трент и Дэниел стоят рядом с БМВ Трента, Трент вынимает из бардачка «клиффз-ноутзовский» дайджест «Когда я умирала» [9] и передает брошюру Блер. Мы прощаемся, проследив за тем, чтобы Дэниел сел в его машину. Трент предлагает одному из нас отвезти Дэниела к себе, но потом соглашается, что везти его к себе, а утром домой – слишком много мороки. Я отвожу Блер к ней на Беверли-Хиллз, она молча теребит трентовскую брошюру и только, пытаясь стереть с руки штамп, произносит:
– Блядь. Ну зачем было штамповать руку черным. Он никогда не сойдет.
Потом она замечает, что за четыре месяца отсутствии я ей ни разу не звонил.
Я говорю: «Прости» и сворачиваю с бульвара Голливуд, слишком сильно освещенного, на Сан-сет, а затем на ее улицу и к ее дому. Мы целуемся, и она, заметив, что я чересчур сильно вцепился в руль, глядя на мои кулаки, говорит:
– У тебя руки красные, – а потом выходит из машины.
* * *
Почти все утро и большую часть дня мы ходили по магазинам в Беверли-Хиллз. Моя мать, две мои сестры и я. Большую часть этого времени мать, вероятно, провела в «Ниман-Маркус», а сестры пошли в «Джерри Маньин» и воспользовались счетом нашего отца, чтобы купить кое-что ему и мне, а затем в «МГА», «Кэмп-Беверли-Хиллз» и «Привиледж», чтобы купить кое-что себе. Я большую часть этого времени сижу в баре в «Ла Скала бутик», мне безумно скучно, я курю и пью красное вино. Наконец в своем «мерседесе» подъезжает мать, ставит машину перед входом в «Ла Скала» и ждет меня. Я встаю, оставляю деньги на стойке и, сев в машину, откидываю голову на сиденье.
– Она гуляет с самым здоровым парнем, – говорит одна из моих сестер.
– А где он учится? – спрашивает другая, заинтересовавшись.
– В Гарварде.
– В каком классе?
– В девятом. На год старше ее.
– Я слышала, их дом продается – замечает моя мать.
– Интересно, продается ли парень? – бормочет старшая из сестер, которой, кажется, пятнадцать, они обе хихикают на заднем сиденье.
Мимо проезжает грузовая машина. В ней – коробки с игровыми приставками; сестры распаляются до форменного неистовства.
– Поехали за ними! – командует одна из них.
– Мам, как ты думаешь, если я попрошу отца, он мне купит на Рождество «Галагу»? – спрашивает другая, расчесывая короткие светлые волосы. По-моему, ей тринадцать.
– А что такое «Галага»? – спрашивает мать.
– Приставка, – объясняет одна из них.
– У вас же есть «Атари».
– «Атари» дешевка, – отвечает младшая, передавая щетку старшей, у которой тоже светлые волосы.
– Не знаю, – говорит мать, поправляя темные очки, открывая люк. – Я с ним сегодня ужинаю.
– Обнадеживает, – саркастически замечает старшая сестра.
– Только вот куда мы ее поставим? – спрашивает одна из них.
– Поставим что?
– «Галагу»! «Галагу»! – кричат сестры.
– Я думаю, в комнату Клея. Я качаю головой.
– Ерунда! Ни в жизнь, – вопит одна из сестер. – «Галага» не может быть в комнате Клея. Он всегда запирает дверь.
– Да, Клей, это меня действительно бесит, – говорит другая; судя по голосу, она и вправду на грани.
– А почему ты запираешь дверь, Клей? Я молчу.
– Почему ты запираешь дверь, Клей? – снова спрашивает не знаю которая сестра.
Я по-прежнему ничего не говорю. Я обдумываю, не схватить ли мне один из пакетов из «МГА», «Кэмп-Беверли-Хиллз» или коробку с туфлями из «Привиледж» и вышвырнуть в окно.
– Мам, вели ему ответить мне. Почему ты запираешь дверь, Клей?
Я оборачиваюсь.
– Потому что, когда я последний раз оставил дверь открытой, вы украли у меня четверть грамма кокаина. Вот почему.
Сестры замолкают. По радио начинается «Teenage Enema Nurses in Bondage» [10] группы под названием Killer Pussy [11], мать спрашивает, должны ли мы это слушать, сестры просят ее включить погромче, и до конца песни все молчат. Наконец, уже дома, младшая сестра подходит ко мне возле бассейна и говорит:
– Это ерунда. Я сама могу достать себе кокаин.
* * *
Психиатр, к которому я хожу те четыре недели, что я дома, молодой и бородатый, ездит на «Мерседесе-4508SL» и имеет дом в Малибу. В темных очках я сижу в его кабинете в Уэствуде, жалюзи закрыты, я курю, иногда, чтобы раздражить его, валяю дурака, иногда плачу. Временами я ору на него, и он орет в ответ. Я рассказываю о своих странных сексуальных фантазиях, и его интерес заметно возрастает. Я беспричинно смеюсь, а потом мне становится дурно. Иногда я ему вру. Он рассказывает мне о любовнице, ремонте дома в Тахуе, я закрываю глаза и, скрипя зубами, закуриваю еще одну сигарету. Иногда я просто встаю и ухожу.
* * *
Я сижу в «Дюпарз» в Студио-Сити и жду Блер, Алану и Ким. Они позвонили и предложили пойти в кино, но, приняв днем несколько таблеток валиума, я заснул и уже не успевал собраться к началу. Пришлось сказать, что встречу их в «Дюпарз». Сидя в кабинке возле большого окна, я прошу у официантки чашку кофе, но она ничего не приносит, уже начав вытирать соседний столик и приняв заказ еще одного стола. Это меня не очень огорчает, поскольку мои руки довольно сильно трясутся. Закурив, я замечаю над главной стойкой большую рождественскую экспозицию. Санта-Клаус с неоновой подсветкой держит трехфутовый пластиковый леденец, вокруг навалены большие зеленые и красные коробки, и я думаю: есть ли в коробках что-нибудь. Взгляд внезапно фокусируется на глазах маленького, темного, напряженного на вид парня в майке с эмблемой студии «Юниверсал», сидящего через две кабинки. Он смотрит на меня, я опускаю глаза, глубоко затягиваюсь сигаретой. Человек продолжает смотреть, и единственное, что мне приходит в голову: то ли он меня не видит, то ли меня здесь вообще нет. Люди боятся слиться. «Интересно, продается ли он?»
Неожиданно меня целует в щеку Блер, усаживаясь вместе с Аланой и Ким. Блер говорит, что сегодня из-за анорексии госпитализировали Мюриэль.
– Она отключилась на занятиях в классе. И ее отвезли в «Седарз-Синай», прямо скажем, не самую близкую к «Ю-эс-си» больницу.
Блер говорит торопливо, закуривая сигарету. Ким, в розовых солнцезащитных очках, тоже закуривает, затем сигарету просит Алана.
– Ты ведь придешь на вечер к Ким, Клей? Да? – спрашивает Алана.
– А когда это? – спрашиваю я, зная, что Ким сыплет такими вечерами раз в неделю или что-то в этом роде.
– В конце следующей недели, – отвечает она, хотя я понимаю, что это, скорее всего, означает завтра.
– Я не знаю, с кем пойти, – неожиданно говорит Алана, – О господи, я не знаю, блядь, с кем пойти. – Она останавливается. – Я только что поняла.
– А что Клифф? Ты разве не ходила с Клиффом? – спрашивает Блер.
– Я буду с Клиффом, – встревает Ким, глядя на Блер.
– Ну ладно, если ты будешь с Клиффом, тогда я пойду с Уорреном, – произносит Алана.
– Я думала, это ты гуляешь с Уорреном, – говорит Ким Блер.
Я кидаю взгляд на Блер.
– Я ходила, но я не «гуляю» с Уорреном, – после паузы говорит Блер.
– Ты «ходила». Вот пиздец. Ты «не гуляла», – говорит Алана.