Страница:
И опять-таки земля та будет с готовыми сервами, которых можно безнаказанно развешивать на окрестных дубах хоть по десятку каждый день, и никто тебе слова поперек не скажет. Да и кто осмелится перечить служителю божьему, изрядно потрудившемуся на своем веку и поднаторевшему в деле обращения язычников?
Тем более что, прибыв сюда, ты, по слову папы римского, становишься, яко агнец божий, чист и непорочен. Убивать – пожалуйста, резать – сколько душе угодно, насиловать – нет вопросов, а уж такие мелочи, как жечь и грабить, можно и вовсе не упоминать. И пока ты не вернешься в родной фатерлянд, чистоте твоих одежд впору самим ангелам позавидовать.
Хотя с возвращением крепко подумать надо, да не один раз, а все десять. Зачем? Кто и что тебя там ждет? Старший брат, стоящий на пороге полуразвалившегося замка с настороженной улыбкой на постаревшем от забот лице и тревожно ожидающий, чего же потребует вернувшийся? А в холодной и от одного этого весьма неуютной парадной зале на столе все та же опостылевшая луковая похлебка с ломтем зачерствевшего хлеба – не выбрасывать же. Да еще дрянное кислое винцо, на три четверти – для количества – разбавленное водой.
И что тебе там делать? Можно, конечно, выпить за встречу, с тоской вспоминая сладкую ароматную медовуху. Можно кое-как запихать себе в глотку кусок хлеба, запивая его, чтоб пролез, пустой похлебкой. А дальше-то что?
Так куда и зачем возвращаться? Правильно, нет в этом ни малейшего смысла. Здесь тебя ожидает только одна опасность – гибель в бою, там же – беспросветная, унылая жизнь. Она хоть и не страшнее смерти, но зато намного противнее.
Кстати, даже если ты вернешься на родину не с пустыми руками, а привезешь изрядную толику серебра, то тебе от этого лучше не станет. Брат начнет тут же фальшиво плакаться на тяжкую жизнь, жадно поглядывая на твое богатство, а его сварливая жена в неимоверном усилии скорчит тебе жуткую и столь же фальшивую рожу, которая в ее понимании означает умиление и несказанную радость.
Ты же в это время будешь сидеть и с тоской вспоминать иное, совсем недавнее, когда перед тобой все было настоящее. Боль и кровь, упоение боя и ненависть врага, дележ добычи и радость очередной победы. А вкус запеченной на углях кабанятины, когда горячий жир течет тебе прямо на подбородок? А наслаждение молодым телом язычницы-лэттки, которой ты преподаешь ночью первые уроки безропотного послушания? А чувство всевластия, когда перед тобой и по твоему повелению раскачивается на толстой пеньковой веревке, дрыгая грязными босыми ногами, старый лив, не пожелавший отдать последнюю живность для того, чтобы ты, именно ты мог славно поужинать?
Словом, есть чем гордиться, есть от чего надменно поглядывать на покорно согнувших перед тобой спины местных язычников. Да-да, именно язычников, даже если на груди у них и болтается простенький деревянный крестик. Все равно верить никому из этого сброда нельзя, поскольку эти дрянные народцы чересчур быстро научились лгать и обманывать.
Причем даже сама ложь у них грубая и грязная. Ее нельзя и сравнивать с твоей собственной – чистой и святой ложью божьего слуги, несущего этим дикарям свет истинной веры и готового на все во имя этой всеблагой цели.
Именно это считал истиной каждый рыцарь, ступивший на землю Ливонии. Потому он и взирал свысока на любого варвара, который встречался ему на пути.
Утро в замке началось с важного события – крещения младенца Зигфрида, первенца Карла. На зубок новорожденному каждый из прибывших преподнес живой гостинец. Кто по скудости отделался шкурами, дабы юному Зигфриду помягче спалось, а кто привез живой подарок – слуг или служанок.
Глядя на этих девок, госпожа Альвеслебен только недовольно морщилась, подмечая, как радостно улыбался ее драгоценный муженек Карл, глаза которого так и светились от похоти. А эти дикарки, как на подбор, все были статными, румяными, синеглазыми, а главное – молодыми. Но у молодой матери хватало ума, чтоб благоразумно помалкивать, – потом разберемся.
Больше всего, конечно, было настоящих мужских даров. Кто преподносил красивый кинжал италийской работы, кто клал у колыбели меч или боевой топор с красивой резной рукояткой и выгравированной на лезвии надписью: «In hoc signo vices».
Что сия надпись означала, прочесть, правда, никто из рыцарей не сумел, поскольку таким пустякам, вроде грамоты, они обучены не были, и оставалось только гадать, что же такое подарил новорожденному достопочтенный Конрад фон Мейендорф, прибывший чуть ли не самым последним из-под Гернике. Хорошо, что епископ знал мудреную латынь. Он и перевел. Оказывается, очень хорошее пожелание было там начертано. «Этим победишь», – уверял безвестный мастер будущего владельца оружия.
– И этим, – добавил отец Альберт, торжественно указывая на золотой крестик, который не далее как пару часов назад самолично надел на ребенка.
Уже вечерело, когда оживленные гости в полном составе уселись за праздничный ужин. Честно говоря, многие опасались, что в связи с присутствием епископа и его братьев – также особ духовного звания стол будет не богат, потому что день Венедима-мученика[27] в этом году выдался постным.
Когда гости зашли в пиршественную залу, то увидели, что опасались не напрасно. Огромный стол, за который предстояло усесться без малого четырем десяткам наиболее именитых рыцарей, – остальным, попроще, накрыли в ином месте – был практически пуст. На выскобленных до желтизны дубовых столешницах лежали только куски черствого хлеба и сиротливо стояли кубки, но плескалось в них не вино…
– Матерь божья, так ведь это простая вода! – яростно взвыл Иоганн фон Штенберг по прозвищу Унгарн, – епископский ленник, сидевший в Кукейносе.
– И у меня!
– И у меня тоже! – слышались отовсюду негодующие возгласы рыцарей, а огромный, похожий на рыжего медведя Конрад де Икесколе, один из самых первых ленников епископа и ближайший сосед братьев Альвеслебенов, в праведном возмущении даже не заметил, как смял в руке серебряный кубок тонкой работы.
Но тут со своего места, устроенного на небольшом возвышении, поднялся епископ и поднял руку.
Не сразу, лишь погодя пару минут, гости стихли в нетерпеливом ожидании объяснения этой непотребной издевки. Даже факелы, в превеликом множестве торчащие в стенах в специальных поставцах, и те, казалось, стали потрескивать намного тише.
Отец Альберт решил не томить присутствующих.
– Вот такая тяжкая участь предстоит вам в самом скором времени, благородные рыцари, – со вздохом произнес он. – И ждать этого не столь уж долго, что вам засвидетельствуют вернувшиеся не так давно из Виронии[28] достопочтенный брат наш Петр Кайкевальдэ из Винландии, который многим из здесь присутствующих хорошо известен, и с ним Генрих из прихода на Имере. Оба они ныне находятся здесь, дабы при необходимости еще раз подтвердить сказанное мною и ответить на вопросы почтенных рыцарей, буде таковые последуют.
Петр и Генрих, светловолосые голубоглазые лэтты, разом покраснели от устремленных на них недоуменных взглядов рыцарей, но Альберт продолжал говорить, и вскоре их перестали разглядывать.
– Что же узрели они там? А узрели поразительные и постыдные деяния. Лишь четырнадцать деревень удалось им окрестить в Пудивиру вместе со старейшиной их Табелином, но прочие от крещения наотрез отказались.
– Да сжечь упорствующих, и все тут. Впервой, что ли? – недовольно буркнул сын князя Мекленбургского, молодой Генрих Борвин.
– Покрошить в капусту, дьявол меня раздери, и всего делов, – громогласно поддержал его Конрад фон Мейендорф.
– Не за что, – развел руками епископ.
– Язычника всегда есть за что повесить, если только у него на плечах имеются голова и шея, – хмыкнул невысокий хитрый Рудольф из Иерихо, один из любимчиков Альберта, получивший в лен половину замка Кукейнос.
Шутку, судя по дружному смеху рыцарей, оценили по заслугам, но веселье длилось недолго.
– На сей раз вины их и впрямь нет. Боятся они, что датчане сделают с ними то же, что проделали с Табелином, который не только крестился, но и отдал братьям из ордена своего сына. У него на плечах как раз имелась голова, достопочтенный рыцарь Рудольф, – заметил Альберт, обращаясь к своему любимцу. – Она держалась на шее, за которую датчане его и повесили.
– А что он сделал? – осведомился тот.
– Ничего, кроме того, что принял крещение из наших рук, а не из датских, – ответил епископ. – Петр и Генрих самолично видели его тело на обратном пути. В Гервене[29] же повстречался им на пути датский священник Вольтер[30]. Но тщетно убеждали они его в том, что виноградник сей божий насажен неустанным старанием пилигримов под священной хоругвью пресвятой девы. Слова свои они, набрав мужества, повторили и достопочтенному архиепископу лундскому Андрею, прибыв к нему. Но что же услышали они в ответ, братья мои во Христе? – Епископ сделал паузу, обвел присутствующих гневным взором, словно это они вложили в уста Андрея кощунственные слова и медленно продолжил: – Архиепископ заявил, что все области эстов, кои были завоеваны нами и кои пока еще не покорены, в равной степени принадлежат датскому королю Вальдемару[31], так как уступлены ему… – тут он сделал многозначительную паузу и выдохнул: – епископом рижским, который – уверяю вас – об этом вовсе не слыхивал. А в заключение своей речи он отправил своих послов ко мне в Ригу и предложил не собирать чужого винограда и не посылать своих священников на проповедь в Эстляндию. Должный ответ ему я уже отправил, но, узнав о нем, Вальдемар позвал меня к себе вместе с братьями-рыцарями. И дошли до меня сведения от преданных людей, что он намерен удерживать меня у себя по возможности долго, не дав ничего из областей поверженной вами Эстляндии, а заручиться взамен поддержкой рыцарей ордена, наделив их Саккалой и Унгавнией[32], кои также давным-давно покорены и окрещены во славу божью именно вами, братья мои во Христе.
Недоуменное молчание, воцарившееся в пиршественной зале, красноречиво говорило само за себя.
«А нам-то что за дело? – немо вопрошали лица рыцарей. – Какая нам разница, кто будет крестить этих язычников».
Во всяком случае епископ Ливонский именно так их понял и нанес точный удар:
– Увы, братья мои, но, как бы я ни жаждал вручить многие и многие местности в лен присутствующим здесь рыцарям, сделать этого теперь не сумею. Потому, признаюсь ныне, и наметил я вас собрать, дабы обсудить, как нам теперь с вами быть и что делать.
Неистовый рев возмущения, вырвавшийся чуть ли не разом из луженых рыцарских глоток, раскатисто прокатился по зале. Особенно громко вопили фон Мейендорф и хозяева замка, старшие братья прибывшего Герхарда. Конраду давно надоели капризы его невестки, которая разрешилась Зигфридом лишь месяц назад. Последние полгода он только и мечтал отселиться от Карла. Тот же, в свою очередь, надеялся ощутить себя полновластным хозяином, а не совладельцем, который вынужден каждое свое решение согласовывать с братом. Особенно остро этот вопрос встал теперь, после прибытия Герхарда.
– А за каким чертом ты их позвал сюда, раздери мои потроха?! Мы бы и сами с язычниками справились! А теперь расхлебывай тут, чтоб их сатана в пекло утащил вместе с этим Андреем! – сумел перекричать остальных громоподобный фон Мейендорф.
Вопрос явно адресовался епископу Альберту, который, побледнев от такой наглости, поначалу даже опешил, не зная, что именно сказать и как ответить, тем более что в этих словах была изрядная доля правды. Именно ливонский епископ был инициатором приглашения датчан.
– Каюсь перед вами, братия. Обращался я к королю Вальдемару, но просил лишь о том, чтобы он своими силами пришел на помощь молодой ливонской церкви, дабы не загубили сей юный виноградник проклятые язычники вкупе со схизматиками. И обратился я к нему тогда, когда не видел уже иного выхода, после того как многие из тех, кто здесь сидит, отступили из-под Оденпе…
Епископу очень хотелось выразиться более резко и правдиво, а не так деликатно, но благоразумие победило. На самом деле добрая половина их просто бежала, да что там бежала – драпала, улепетывала, неслась куда глаза глядят, летела сломя голову, в паническом страхе ее потерять.
Задали им тогда русичи страху. Будь поумнее те же псковичи вместе с новгородцами, имей они хотя бы пяток стенобитных машин, и тогда сам Венден, столица рыцарей ордена, не устоял бы перед ними. Да даже и без катапульт и пороков[33] они все равно взяли бы замок, если бы не… епископ Альберт.
Забыв о неприязни, питаемой к меченосцам из-за постоянных имущественных разногласий, именно он исхитрился натравить тогда литовцев на Русь. Едва прослышав о нападении на собственные пределы, новгородцы немедленно свернули осаду и вернулись обратно.
«Теперь-то они смелые, – думал епископ. – Теперь они отважные, а если осушат три-четыре чаши, так, чего доброго, прямо из-за стола в бой полезут, зато тогда…»
– Бивали мы этих русичей всегда и тогда побили бы с божьей помощью, – возмущался Рудольф из Стотлэ, которому еще в том году был обещан немалый кус в Саккале.
Перекричать их всех нечего было и думать, да епископ и не пытался. Он ждал. Ждал спокойно и с уверенностью. Ему с самого начала было ясно, что он все равно сумеет их всех переубедить. Иначе и быть не могло, ведь интересы-то у собравшихся общие, так что горячиться ни к чему. Гораздо важнее сохранить холодную голову, а пока длится крик да шум, еще раз продумать собственные доводы, добавив к ним новые.
Но тут в дверях залы возник рыцарь. Поначалу на его появление никто и внимания не обратил. Головы всех присутствующих были повернуты в противоположную от входа сторону, где стоял безмолвствующий епископ. Да тот и сам поначалу не заметил вошедшего, целиком занятый обдумыванием своего предстоящего выступления, но Генрих, сидящий рядом с ним, робко тронул его за руку и указал на неожиданного гостя. Жест этот заметили и некоторые рыцари, которые тут же повернулись и невольно замолкли, пристально вглядываясь в безмолвную фигуру.
Когда окровавленный прихрамывающий рыцарь, с видимым трудом оттолкнувшись от дверного косяка, двинулся к епископу, гомон уже стихал. Когда же он остановился прямо перед Альбертом, воцарилась гробовая тишина.
– Беда, святой отец, – отрывисто, с видимым трудом выбрасывая из себя каждую фразу, произнес этот человек. – Русичи взяли Кокенгаузен. Из всех уцелел лишь я. Добрался до реки, взял лодку, плыл всю ночь и еще полдня. Хорошо, в Леневардене заметили. Дали гребцов. Иначе бы не добрался.
Он натужно закашлялся и сплюнул розовую от крови слюну прямо на пол.
– А Гернике? – пробасил фон Мейендорф.– Что с моим Гернике?!
Но ответа так и не дождался.
Генрих протянул вошедшему кубок. Рыцарь враждебно посмотрел на него, но кубок принял и несколькими глотками жадно осушил его до дна.
Затем, указав на Генриха, мрачно произнес:
– А ливы твои – дрянь. Ни один не вступился. Пальцем не пошевелили, чтоб помочь. Продали законных хозяев.
Генрих смущенно потупился и промолчал, хотя ему было что сказать, особенно насчет законных хозяев, да и насчет любви к рыцарям тоже. В чувствах своих соплеменников Генрих, который еще помнил свое первое имя Гайлэ, данное ему при рождении матерью, разбирался хорошо. Но он понимал и то, чем вызваны эти чувства.
Искреннюю симпатию он испытывал, пожалуй, лишь к двоим из всех присутствующих. Первым из них был епископ, вторым – соплеменник Генриха Петр Кайкевальдэ, который, как и он сам, будучи давным-давно оторванным от родных корней, за все время пребывания в Риге не видел ничего хорошего со стороны надменных немецких господ.
«А за что им вас защищать? – очень хотелось ему спросить рыцаря. – За побои, на которые вы так щедры? Или за виселицы, торчащие возле каждого замка, трупы на которых постоянно обновляются? А может, за то, что вы обдираете мой народ как липку, не оставляя даже малости на собственное пропитание?»
Спросить громко и звонко, чтобы слышал не только этот окровавленный гость, но и все, кто здесь присутствует. Может, он так и сделал бы, но понимание того, что вместе с ним озверевшая толпа в клочья разорвет и брата Петра, удержало его от самоубийственных фраз. А еще надежда на то, что придет светлый час, когда не останется ни одного некрещеного лива, лита, лэтта, семигалла и прочих, после чего тяжкий гнет над его соплеменниками непременно должен будет ослабнуть.
И он только деликатно поправил:
– Я – лэтт.
– Все вы… – Рыцарь, не договорив, вновь закашлялся, ноги его подкосились, и он рухнул на холодный пол, застланный свежей соломой.
– Унести, – распорядился епископ. – А вы помогите ему прийти в чувство, – обратился он к Петру и Генриху.
Мозг его, как и всегда в критические минуты, заработал с молниеносной быстротой, откидывая ненужное. Потому он и сообразил немедленно под благовидным предлогом удалить своих людей из залы, дальнейшее пребывание в которой становилось для них весьма нежелательным. Да что там – смертельно опасным.
Тут же, не давая никому опомниться, он, повелительно указывая на пустующие столы, громко заметил хозяевам Гольма:
– Пока меня не будет, надо бы как следует накормить гостей. Вели подать на столы, Конрад. Да и вина не позабудьте, Карл, – после чего произнес, обращаясь ко всем остальным: – На дворе уже стемнело, и до утра все равно мы ничего сделать не сможем. К тому же многое еще неясно. Сейчас я попробую привести раненого в чувство и как следует расспросить его, после чего немедленно вернусь.
– Да чего тут расспрашивать?! Нужно немедля спешить к Кокенгаузену! – возмутился Рудольф из Иерихо. Его, как владельца замка, больше всех прочих обуревала жажда действовать, причем действовать немедленно.
– Да, – пробасил фон Мейендорф, которого продолжала терзать тревога за Гернике. Но тут в залу на огромном блюде внесли целиком запеченного молочного кабанчика, и он, сглотнув обильную слюну, закончил свою фразу совсем в ином ключе: – Хотя… может, так и впрямь будет лучше. Ночью не больно-то повоюешь, – примирительно заметил он Рудольфу. – К тому же, – это он произнес, уже отрывая заднюю ляжку кабанчика, – я как-то не привык воевать с пустым брюхом и не опрокинув шесть-семь чаш доброго вина.
Слуги нескончаемой чередой вносили все новые и новые блюда, так что изрядно проголодавшиеся рыцари громким чавканьем выразили свое абсолютное согласие с фон Мейендорфом. Рудольф окинул сумрачным взглядом своих соседей, хотел было сказать что-то резкое, но затем сдержался, решив, что скорее всего и впрямь лучше дождаться возвращения епископа.
А епископ остановился у самого выхода, обернулся и не очень громко, но отчетливо произнес, пристально глядя на другого Рудольфа, прибывшего из Стотлэ:
– Ты грозился побить русичей, рыцарь? Я думаю, что совсем скоро у тебя будет возможность помериться с ними силой.
Не дожидаясь ответа, он вновь развернулся и пошел дальше.
– Да хоть завтра, – запальчиво крикнул в спину уходящему епископу Рудольф и вгрызся зубами в гусиный огузок.
Через час, когда почти все уже насытились, а добрая половина присутствующих вдобавок успела еще и изрядно захмелеть, Альберт вновь появился среди рыцарей. На сей раз он был уже один, распорядившись, чтобы Петра и Генриха покормили отдельно. Большую часть того, что ему было нужно, он узнал. Едва он появился в зале, как все мгновенно притихли.
Худое аскетичное лицо епископа оставалось непроницаемым. Лишь когда он занял свое прежнее место, кое-кто успел заметить, что тонкие длинные пальцы его, которыми он все время машинально касался своего кубка, заметно дрожали. Некоторое время он стоял молча, затем, сделав глубокий вдох, медленно произнес:
– Рыцарь Иордан скончался.
– Как скончался?! Он же… – раздался чей-то одинокий возглас, но нетерпеливого тут же осадили увесистым тычком в бок.
– Да, скончался. Он выполнил свой последний долг, предупредил всех нас об опасности и ушел с миром. Однако в свой смертный час он успел покаяться передо мною в своих грехах, и вот что он мне поведал. Оказывается, в нарушение всех и всяческих правил, в ночные часы рыцари, оставшиеся в замке, выставляли на стены ливов.
– Так это они предали наших братьев?! – ахнул кто-то.
– О том доподлинно не известно, ибо, когда Иордан выступил против них с мечом, русичи уже были в замке. Впрочем, когда он уходил к подземному ходу, заметил несколько убитых ливов, так что если среди них и были предатели, то далеко не все. Хотя для того, чтобы открыть ворота замка, достаточно всего одного человека.
– Но надо было еще спустить мост через ров, а эта работа под силу только четверым сразу, – мрачно заметил Рудольф.
– Возможно. Но сейчас это не важно. Рыцарь Иордан так и не смог поведать мне, откуда взялись эти русичи, сколь велико их число, как они смогли незаметно пробраться к замку, а главное – кто их послал.
– А братья из Гернике? Почему они не предупредили? Они же ближе к Полоцкому княжеству, – не унимался Рудольф, с гневом поглядывая на здоровяка Конрада.
– Мне это неизвестно, а Иордан на мой вопрос о Гернике не сказал ничего, хотя заметил, что если бы он был на месте русичей, то первым делом попытался бы взять именно этот замок, чтобы не опасаться удара в спину. Возможно, что проклятые схизматики так и поступили. Предупредить же обитателей Кукейноса те не сумели по той простой причине, что среди них не нашлось ни одного, сумевшего выскользнуть из лап смерти.
– Да я их!.. – взревел фон Мейендорф.
– Ныне надлежит всем лечь спать пораньше. Благодарение богу, что в Леневардене все уже знают о том, что им грозит, но мешкать мы все равно не будем. Завтра на рассвете почтенные хозяева Гольма немедленно отправят во все стороны гонцов, дабы собрать всех рыцарей, а также отряды туземцев. Кто бы ни были эти русичи, но если они решили остаться в Кукейносе, то им несдобровать, – торжественно пообещал епископ. – Теперь же я должен покинуть вас, ибо мне надлежит трудиться всю ночь над составлением грамот для гонцов.
Епископ слегка склонил голову и быстро удалился. Он знал, что стоит ему хоть на секунду задержаться, как его сразу же засыплют со всех сторон –вопросами, как глупыми так и не очень, но все равно ни на один из них ответить Альберт не смог бы, а выказывать хоть тень сомнений или неуверенности ему было нельзя. Не то время и не те обстоятельства.
– Учитель, – робко окликнул его Генрих, помогавший епископу в его приготовлениях ко сну, когда с грамотами было уже покончено.
Иногда он позволял себе по старой памяти именно так называть этого немолодого уже человека, которому лэтт не переставал удивляться. Удивляться не бодрости и силе его поджарого тела, но неукротимому стальному духу, который не ослабевал ни на миг, как бы тяжко ему ни приходилось.
Епископ, разоблаченный уже до нижней тонкой рубахи, молча повернулся.
– Учитель, – вновь повторил Генрих. – А ты и впрямь думаешь, что русичи еще не ушли из замка?
Отец Альберт тяжело вздохнул. Кому другому он никогда бы не сознался в своих сокровенных мыслях, но молодого лэтта он воспитывал сам и часто восхищался его смышленостью и пытливым умом. А десять лет назад тот, раскрасневшийся от смущения, поведал епископу на очередной исповеди, что решил записывать все те бурные события, которыми были насыщены до предела каждый год и каждый месяц, испрашивая, благоугодно это будет господу или нет.
Отец Альберт благословил его на сей тяжкий труд, но особого внимания не придал – не до того было. Он вспомнил об этом лишь через два года и невзначай поинтересовался, как идут дела. Генрих молча принес записи, которые он уже сделал, и, поклонившись, так же молча удалился из епископских покоев.
Потом отец Альберт долго искал ученика. Тот сидел на пригорке почти у самой реки, уткнув голову в колени, и машинально теребил в руках какой-то луговой цветок. Епископ, не говоря ни слова, уселся рядом.
Тем более что, прибыв сюда, ты, по слову папы римского, становишься, яко агнец божий, чист и непорочен. Убивать – пожалуйста, резать – сколько душе угодно, насиловать – нет вопросов, а уж такие мелочи, как жечь и грабить, можно и вовсе не упоминать. И пока ты не вернешься в родной фатерлянд, чистоте твоих одежд впору самим ангелам позавидовать.
Хотя с возвращением крепко подумать надо, да не один раз, а все десять. Зачем? Кто и что тебя там ждет? Старший брат, стоящий на пороге полуразвалившегося замка с настороженной улыбкой на постаревшем от забот лице и тревожно ожидающий, чего же потребует вернувшийся? А в холодной и от одного этого весьма неуютной парадной зале на столе все та же опостылевшая луковая похлебка с ломтем зачерствевшего хлеба – не выбрасывать же. Да еще дрянное кислое винцо, на три четверти – для количества – разбавленное водой.
И что тебе там делать? Можно, конечно, выпить за встречу, с тоской вспоминая сладкую ароматную медовуху. Можно кое-как запихать себе в глотку кусок хлеба, запивая его, чтоб пролез, пустой похлебкой. А дальше-то что?
Так куда и зачем возвращаться? Правильно, нет в этом ни малейшего смысла. Здесь тебя ожидает только одна опасность – гибель в бою, там же – беспросветная, унылая жизнь. Она хоть и не страшнее смерти, но зато намного противнее.
Кстати, даже если ты вернешься на родину не с пустыми руками, а привезешь изрядную толику серебра, то тебе от этого лучше не станет. Брат начнет тут же фальшиво плакаться на тяжкую жизнь, жадно поглядывая на твое богатство, а его сварливая жена в неимоверном усилии скорчит тебе жуткую и столь же фальшивую рожу, которая в ее понимании означает умиление и несказанную радость.
Ты же в это время будешь сидеть и с тоской вспоминать иное, совсем недавнее, когда перед тобой все было настоящее. Боль и кровь, упоение боя и ненависть врага, дележ добычи и радость очередной победы. А вкус запеченной на углях кабанятины, когда горячий жир течет тебе прямо на подбородок? А наслаждение молодым телом язычницы-лэттки, которой ты преподаешь ночью первые уроки безропотного послушания? А чувство всевластия, когда перед тобой и по твоему повелению раскачивается на толстой пеньковой веревке, дрыгая грязными босыми ногами, старый лив, не пожелавший отдать последнюю живность для того, чтобы ты, именно ты мог славно поужинать?
Словом, есть чем гордиться, есть от чего надменно поглядывать на покорно согнувших перед тобой спины местных язычников. Да-да, именно язычников, даже если на груди у них и болтается простенький деревянный крестик. Все равно верить никому из этого сброда нельзя, поскольку эти дрянные народцы чересчур быстро научились лгать и обманывать.
Причем даже сама ложь у них грубая и грязная. Ее нельзя и сравнивать с твоей собственной – чистой и святой ложью божьего слуги, несущего этим дикарям свет истинной веры и готового на все во имя этой всеблагой цели.
Именно это считал истиной каждый рыцарь, ступивший на землю Ливонии. Потому он и взирал свысока на любого варвара, который встречался ему на пути.
Утро в замке началось с важного события – крещения младенца Зигфрида, первенца Карла. На зубок новорожденному каждый из прибывших преподнес живой гостинец. Кто по скудости отделался шкурами, дабы юному Зигфриду помягче спалось, а кто привез живой подарок – слуг или служанок.
Глядя на этих девок, госпожа Альвеслебен только недовольно морщилась, подмечая, как радостно улыбался ее драгоценный муженек Карл, глаза которого так и светились от похоти. А эти дикарки, как на подбор, все были статными, румяными, синеглазыми, а главное – молодыми. Но у молодой матери хватало ума, чтоб благоразумно помалкивать, – потом разберемся.
Больше всего, конечно, было настоящих мужских даров. Кто преподносил красивый кинжал италийской работы, кто клал у колыбели меч или боевой топор с красивой резной рукояткой и выгравированной на лезвии надписью: «In hoc signo vices».
Что сия надпись означала, прочесть, правда, никто из рыцарей не сумел, поскольку таким пустякам, вроде грамоты, они обучены не были, и оставалось только гадать, что же такое подарил новорожденному достопочтенный Конрад фон Мейендорф, прибывший чуть ли не самым последним из-под Гернике. Хорошо, что епископ знал мудреную латынь. Он и перевел. Оказывается, очень хорошее пожелание было там начертано. «Этим победишь», – уверял безвестный мастер будущего владельца оружия.
– И этим, – добавил отец Альберт, торжественно указывая на золотой крестик, который не далее как пару часов назад самолично надел на ребенка.
Уже вечерело, когда оживленные гости в полном составе уселись за праздничный ужин. Честно говоря, многие опасались, что в связи с присутствием епископа и его братьев – также особ духовного звания стол будет не богат, потому что день Венедима-мученика[27] в этом году выдался постным.
Когда гости зашли в пиршественную залу, то увидели, что опасались не напрасно. Огромный стол, за который предстояло усесться без малого четырем десяткам наиболее именитых рыцарей, – остальным, попроще, накрыли в ином месте – был практически пуст. На выскобленных до желтизны дубовых столешницах лежали только куски черствого хлеба и сиротливо стояли кубки, но плескалось в них не вино…
– Матерь божья, так ведь это простая вода! – яростно взвыл Иоганн фон Штенберг по прозвищу Унгарн, – епископский ленник, сидевший в Кукейносе.
– И у меня!
– И у меня тоже! – слышались отовсюду негодующие возгласы рыцарей, а огромный, похожий на рыжего медведя Конрад де Икесколе, один из самых первых ленников епископа и ближайший сосед братьев Альвеслебенов, в праведном возмущении даже не заметил, как смял в руке серебряный кубок тонкой работы.
Но тут со своего места, устроенного на небольшом возвышении, поднялся епископ и поднял руку.
Не сразу, лишь погодя пару минут, гости стихли в нетерпеливом ожидании объяснения этой непотребной издевки. Даже факелы, в превеликом множестве торчащие в стенах в специальных поставцах, и те, казалось, стали потрескивать намного тише.
Отец Альберт решил не томить присутствующих.
– Вот такая тяжкая участь предстоит вам в самом скором времени, благородные рыцари, – со вздохом произнес он. – И ждать этого не столь уж долго, что вам засвидетельствуют вернувшиеся не так давно из Виронии[28] достопочтенный брат наш Петр Кайкевальдэ из Винландии, который многим из здесь присутствующих хорошо известен, и с ним Генрих из прихода на Имере. Оба они ныне находятся здесь, дабы при необходимости еще раз подтвердить сказанное мною и ответить на вопросы почтенных рыцарей, буде таковые последуют.
Петр и Генрих, светловолосые голубоглазые лэтты, разом покраснели от устремленных на них недоуменных взглядов рыцарей, но Альберт продолжал говорить, и вскоре их перестали разглядывать.
– Что же узрели они там? А узрели поразительные и постыдные деяния. Лишь четырнадцать деревень удалось им окрестить в Пудивиру вместе со старейшиной их Табелином, но прочие от крещения наотрез отказались.
– Да сжечь упорствующих, и все тут. Впервой, что ли? – недовольно буркнул сын князя Мекленбургского, молодой Генрих Борвин.
– Покрошить в капусту, дьявол меня раздери, и всего делов, – громогласно поддержал его Конрад фон Мейендорф.
– Не за что, – развел руками епископ.
– Язычника всегда есть за что повесить, если только у него на плечах имеются голова и шея, – хмыкнул невысокий хитрый Рудольф из Иерихо, один из любимчиков Альберта, получивший в лен половину замка Кукейнос.
Шутку, судя по дружному смеху рыцарей, оценили по заслугам, но веселье длилось недолго.
– На сей раз вины их и впрямь нет. Боятся они, что датчане сделают с ними то же, что проделали с Табелином, который не только крестился, но и отдал братьям из ордена своего сына. У него на плечах как раз имелась голова, достопочтенный рыцарь Рудольф, – заметил Альберт, обращаясь к своему любимцу. – Она держалась на шее, за которую датчане его и повесили.
– А что он сделал? – осведомился тот.
– Ничего, кроме того, что принял крещение из наших рук, а не из датских, – ответил епископ. – Петр и Генрих самолично видели его тело на обратном пути. В Гервене[29] же повстречался им на пути датский священник Вольтер[30]. Но тщетно убеждали они его в том, что виноградник сей божий насажен неустанным старанием пилигримов под священной хоругвью пресвятой девы. Слова свои они, набрав мужества, повторили и достопочтенному архиепископу лундскому Андрею, прибыв к нему. Но что же услышали они в ответ, братья мои во Христе? – Епископ сделал паузу, обвел присутствующих гневным взором, словно это они вложили в уста Андрея кощунственные слова и медленно продолжил: – Архиепископ заявил, что все области эстов, кои были завоеваны нами и кои пока еще не покорены, в равной степени принадлежат датскому королю Вальдемару[31], так как уступлены ему… – тут он сделал многозначительную паузу и выдохнул: – епископом рижским, который – уверяю вас – об этом вовсе не слыхивал. А в заключение своей речи он отправил своих послов ко мне в Ригу и предложил не собирать чужого винограда и не посылать своих священников на проповедь в Эстляндию. Должный ответ ему я уже отправил, но, узнав о нем, Вальдемар позвал меня к себе вместе с братьями-рыцарями. И дошли до меня сведения от преданных людей, что он намерен удерживать меня у себя по возможности долго, не дав ничего из областей поверженной вами Эстляндии, а заручиться взамен поддержкой рыцарей ордена, наделив их Саккалой и Унгавнией[32], кои также давным-давно покорены и окрещены во славу божью именно вами, братья мои во Христе.
Недоуменное молчание, воцарившееся в пиршественной зале, красноречиво говорило само за себя.
«А нам-то что за дело? – немо вопрошали лица рыцарей. – Какая нам разница, кто будет крестить этих язычников».
Во всяком случае епископ Ливонский именно так их понял и нанес точный удар:
– Увы, братья мои, но, как бы я ни жаждал вручить многие и многие местности в лен присутствующим здесь рыцарям, сделать этого теперь не сумею. Потому, признаюсь ныне, и наметил я вас собрать, дабы обсудить, как нам теперь с вами быть и что делать.
Неистовый рев возмущения, вырвавшийся чуть ли не разом из луженых рыцарских глоток, раскатисто прокатился по зале. Особенно громко вопили фон Мейендорф и хозяева замка, старшие братья прибывшего Герхарда. Конраду давно надоели капризы его невестки, которая разрешилась Зигфридом лишь месяц назад. Последние полгода он только и мечтал отселиться от Карла. Тот же, в свою очередь, надеялся ощутить себя полновластным хозяином, а не совладельцем, который вынужден каждое свое решение согласовывать с братом. Особенно остро этот вопрос встал теперь, после прибытия Герхарда.
– А за каким чертом ты их позвал сюда, раздери мои потроха?! Мы бы и сами с язычниками справились! А теперь расхлебывай тут, чтоб их сатана в пекло утащил вместе с этим Андреем! – сумел перекричать остальных громоподобный фон Мейендорф.
Вопрос явно адресовался епископу Альберту, который, побледнев от такой наглости, поначалу даже опешил, не зная, что именно сказать и как ответить, тем более что в этих словах была изрядная доля правды. Именно ливонский епископ был инициатором приглашения датчан.
– Каюсь перед вами, братия. Обращался я к королю Вальдемару, но просил лишь о том, чтобы он своими силами пришел на помощь молодой ливонской церкви, дабы не загубили сей юный виноградник проклятые язычники вкупе со схизматиками. И обратился я к нему тогда, когда не видел уже иного выхода, после того как многие из тех, кто здесь сидит, отступили из-под Оденпе…
Епископу очень хотелось выразиться более резко и правдиво, а не так деликатно, но благоразумие победило. На самом деле добрая половина их просто бежала, да что там бежала – драпала, улепетывала, неслась куда глаза глядят, летела сломя голову, в паническом страхе ее потерять.
Задали им тогда русичи страху. Будь поумнее те же псковичи вместе с новгородцами, имей они хотя бы пяток стенобитных машин, и тогда сам Венден, столица рыцарей ордена, не устоял бы перед ними. Да даже и без катапульт и пороков[33] они все равно взяли бы замок, если бы не… епископ Альберт.
Забыв о неприязни, питаемой к меченосцам из-за постоянных имущественных разногласий, именно он исхитрился натравить тогда литовцев на Русь. Едва прослышав о нападении на собственные пределы, новгородцы немедленно свернули осаду и вернулись обратно.
«Теперь-то они смелые, – думал епископ. – Теперь они отважные, а если осушат три-четыре чаши, так, чего доброго, прямо из-за стола в бой полезут, зато тогда…»
– Бивали мы этих русичей всегда и тогда побили бы с божьей помощью, – возмущался Рудольф из Стотлэ, которому еще в том году был обещан немалый кус в Саккале.
Перекричать их всех нечего было и думать, да епископ и не пытался. Он ждал. Ждал спокойно и с уверенностью. Ему с самого начала было ясно, что он все равно сумеет их всех переубедить. Иначе и быть не могло, ведь интересы-то у собравшихся общие, так что горячиться ни к чему. Гораздо важнее сохранить холодную голову, а пока длится крик да шум, еще раз продумать собственные доводы, добавив к ним новые.
Но тут в дверях залы возник рыцарь. Поначалу на его появление никто и внимания не обратил. Головы всех присутствующих были повернуты в противоположную от входа сторону, где стоял безмолвствующий епископ. Да тот и сам поначалу не заметил вошедшего, целиком занятый обдумыванием своего предстоящего выступления, но Генрих, сидящий рядом с ним, робко тронул его за руку и указал на неожиданного гостя. Жест этот заметили и некоторые рыцари, которые тут же повернулись и невольно замолкли, пристально вглядываясь в безмолвную фигуру.
Когда окровавленный прихрамывающий рыцарь, с видимым трудом оттолкнувшись от дверного косяка, двинулся к епископу, гомон уже стихал. Когда же он остановился прямо перед Альбертом, воцарилась гробовая тишина.
– Беда, святой отец, – отрывисто, с видимым трудом выбрасывая из себя каждую фразу, произнес этот человек. – Русичи взяли Кокенгаузен. Из всех уцелел лишь я. Добрался до реки, взял лодку, плыл всю ночь и еще полдня. Хорошо, в Леневардене заметили. Дали гребцов. Иначе бы не добрался.
Он натужно закашлялся и сплюнул розовую от крови слюну прямо на пол.
– А Гернике? – пробасил фон Мейендорф.– Что с моим Гернике?!
Но ответа так и не дождался.
Генрих протянул вошедшему кубок. Рыцарь враждебно посмотрел на него, но кубок принял и несколькими глотками жадно осушил его до дна.
Затем, указав на Генриха, мрачно произнес:
– А ливы твои – дрянь. Ни один не вступился. Пальцем не пошевелили, чтоб помочь. Продали законных хозяев.
Генрих смущенно потупился и промолчал, хотя ему было что сказать, особенно насчет законных хозяев, да и насчет любви к рыцарям тоже. В чувствах своих соплеменников Генрих, который еще помнил свое первое имя Гайлэ, данное ему при рождении матерью, разбирался хорошо. Но он понимал и то, чем вызваны эти чувства.
Искреннюю симпатию он испытывал, пожалуй, лишь к двоим из всех присутствующих. Первым из них был епископ, вторым – соплеменник Генриха Петр Кайкевальдэ, который, как и он сам, будучи давным-давно оторванным от родных корней, за все время пребывания в Риге не видел ничего хорошего со стороны надменных немецких господ.
«А за что им вас защищать? – очень хотелось ему спросить рыцаря. – За побои, на которые вы так щедры? Или за виселицы, торчащие возле каждого замка, трупы на которых постоянно обновляются? А может, за то, что вы обдираете мой народ как липку, не оставляя даже малости на собственное пропитание?»
Спросить громко и звонко, чтобы слышал не только этот окровавленный гость, но и все, кто здесь присутствует. Может, он так и сделал бы, но понимание того, что вместе с ним озверевшая толпа в клочья разорвет и брата Петра, удержало его от самоубийственных фраз. А еще надежда на то, что придет светлый час, когда не останется ни одного некрещеного лива, лита, лэтта, семигалла и прочих, после чего тяжкий гнет над его соплеменниками непременно должен будет ослабнуть.
И он только деликатно поправил:
– Я – лэтт.
– Все вы… – Рыцарь, не договорив, вновь закашлялся, ноги его подкосились, и он рухнул на холодный пол, застланный свежей соломой.
– Унести, – распорядился епископ. – А вы помогите ему прийти в чувство, – обратился он к Петру и Генриху.
Мозг его, как и всегда в критические минуты, заработал с молниеносной быстротой, откидывая ненужное. Потому он и сообразил немедленно под благовидным предлогом удалить своих людей из залы, дальнейшее пребывание в которой становилось для них весьма нежелательным. Да что там – смертельно опасным.
Тут же, не давая никому опомниться, он, повелительно указывая на пустующие столы, громко заметил хозяевам Гольма:
– Пока меня не будет, надо бы как следует накормить гостей. Вели подать на столы, Конрад. Да и вина не позабудьте, Карл, – после чего произнес, обращаясь ко всем остальным: – На дворе уже стемнело, и до утра все равно мы ничего сделать не сможем. К тому же многое еще неясно. Сейчас я попробую привести раненого в чувство и как следует расспросить его, после чего немедленно вернусь.
– Да чего тут расспрашивать?! Нужно немедля спешить к Кокенгаузену! – возмутился Рудольф из Иерихо. Его, как владельца замка, больше всех прочих обуревала жажда действовать, причем действовать немедленно.
– Да, – пробасил фон Мейендорф, которого продолжала терзать тревога за Гернике. Но тут в залу на огромном блюде внесли целиком запеченного молочного кабанчика, и он, сглотнув обильную слюну, закончил свою фразу совсем в ином ключе: – Хотя… может, так и впрямь будет лучше. Ночью не больно-то повоюешь, – примирительно заметил он Рудольфу. – К тому же, – это он произнес, уже отрывая заднюю ляжку кабанчика, – я как-то не привык воевать с пустым брюхом и не опрокинув шесть-семь чаш доброго вина.
Слуги нескончаемой чередой вносили все новые и новые блюда, так что изрядно проголодавшиеся рыцари громким чавканьем выразили свое абсолютное согласие с фон Мейендорфом. Рудольф окинул сумрачным взглядом своих соседей, хотел было сказать что-то резкое, но затем сдержался, решив, что скорее всего и впрямь лучше дождаться возвращения епископа.
А епископ остановился у самого выхода, обернулся и не очень громко, но отчетливо произнес, пристально глядя на другого Рудольфа, прибывшего из Стотлэ:
– Ты грозился побить русичей, рыцарь? Я думаю, что совсем скоро у тебя будет возможность помериться с ними силой.
Не дожидаясь ответа, он вновь развернулся и пошел дальше.
– Да хоть завтра, – запальчиво крикнул в спину уходящему епископу Рудольф и вгрызся зубами в гусиный огузок.
Через час, когда почти все уже насытились, а добрая половина присутствующих вдобавок успела еще и изрядно захмелеть, Альберт вновь появился среди рыцарей. На сей раз он был уже один, распорядившись, чтобы Петра и Генриха покормили отдельно. Большую часть того, что ему было нужно, он узнал. Едва он появился в зале, как все мгновенно притихли.
Худое аскетичное лицо епископа оставалось непроницаемым. Лишь когда он занял свое прежнее место, кое-кто успел заметить, что тонкие длинные пальцы его, которыми он все время машинально касался своего кубка, заметно дрожали. Некоторое время он стоял молча, затем, сделав глубокий вдох, медленно произнес:
– Рыцарь Иордан скончался.
– Как скончался?! Он же… – раздался чей-то одинокий возглас, но нетерпеливого тут же осадили увесистым тычком в бок.
– Да, скончался. Он выполнил свой последний долг, предупредил всех нас об опасности и ушел с миром. Однако в свой смертный час он успел покаяться передо мною в своих грехах, и вот что он мне поведал. Оказывается, в нарушение всех и всяческих правил, в ночные часы рыцари, оставшиеся в замке, выставляли на стены ливов.
– Так это они предали наших братьев?! – ахнул кто-то.
– О том доподлинно не известно, ибо, когда Иордан выступил против них с мечом, русичи уже были в замке. Впрочем, когда он уходил к подземному ходу, заметил несколько убитых ливов, так что если среди них и были предатели, то далеко не все. Хотя для того, чтобы открыть ворота замка, достаточно всего одного человека.
– Но надо было еще спустить мост через ров, а эта работа под силу только четверым сразу, – мрачно заметил Рудольф.
– Возможно. Но сейчас это не важно. Рыцарь Иордан так и не смог поведать мне, откуда взялись эти русичи, сколь велико их число, как они смогли незаметно пробраться к замку, а главное – кто их послал.
– А братья из Гернике? Почему они не предупредили? Они же ближе к Полоцкому княжеству, – не унимался Рудольф, с гневом поглядывая на здоровяка Конрада.
– Мне это неизвестно, а Иордан на мой вопрос о Гернике не сказал ничего, хотя заметил, что если бы он был на месте русичей, то первым делом попытался бы взять именно этот замок, чтобы не опасаться удара в спину. Возможно, что проклятые схизматики так и поступили. Предупредить же обитателей Кукейноса те не сумели по той простой причине, что среди них не нашлось ни одного, сумевшего выскользнуть из лап смерти.
– Да я их!.. – взревел фон Мейендорф.
– Ныне надлежит всем лечь спать пораньше. Благодарение богу, что в Леневардене все уже знают о том, что им грозит, но мешкать мы все равно не будем. Завтра на рассвете почтенные хозяева Гольма немедленно отправят во все стороны гонцов, дабы собрать всех рыцарей, а также отряды туземцев. Кто бы ни были эти русичи, но если они решили остаться в Кукейносе, то им несдобровать, – торжественно пообещал епископ. – Теперь же я должен покинуть вас, ибо мне надлежит трудиться всю ночь над составлением грамот для гонцов.
Епископ слегка склонил голову и быстро удалился. Он знал, что стоит ему хоть на секунду задержаться, как его сразу же засыплют со всех сторон –вопросами, как глупыми так и не очень, но все равно ни на один из них ответить Альберт не смог бы, а выказывать хоть тень сомнений или неуверенности ему было нельзя. Не то время и не те обстоятельства.
– Учитель, – робко окликнул его Генрих, помогавший епископу в его приготовлениях ко сну, когда с грамотами было уже покончено.
Иногда он позволял себе по старой памяти именно так называть этого немолодого уже человека, которому лэтт не переставал удивляться. Удивляться не бодрости и силе его поджарого тела, но неукротимому стальному духу, который не ослабевал ни на миг, как бы тяжко ему ни приходилось.
Епископ, разоблаченный уже до нижней тонкой рубахи, молча повернулся.
– Учитель, – вновь повторил Генрих. – А ты и впрямь думаешь, что русичи еще не ушли из замка?
Отец Альберт тяжело вздохнул. Кому другому он никогда бы не сознался в своих сокровенных мыслях, но молодого лэтта он воспитывал сам и часто восхищался его смышленостью и пытливым умом. А десять лет назад тот, раскрасневшийся от смущения, поведал епископу на очередной исповеди, что решил записывать все те бурные события, которыми были насыщены до предела каждый год и каждый месяц, испрашивая, благоугодно это будет господу или нет.
Отец Альберт благословил его на сей тяжкий труд, но особого внимания не придал – не до того было. Он вспомнил об этом лишь через два года и невзначай поинтересовался, как идут дела. Генрих молча принес записи, которые он уже сделал, и, поклонившись, так же молча удалился из епископских покоев.
Потом отец Альберт долго искал ученика. Тот сидел на пригорке почти у самой реки, уткнув голову в колени, и машинально теребил в руках какой-то луговой цветок. Епископ, не говоря ни слова, уселся рядом.